Писемский Алексей Феофилактович - Тюфяк

я одинаковы, но мне хотелось бы основательнее узнать, потому что я поставляю себе за правило - золотушные субъекты, пораженные легочным воспалением, по исходе воспалительного периода излечивать радикально, то есть действовать против золотухи, исправлять самую почву.

  Блеснув таким образом перед Масуровым медицинскими терминами, врач велел пустить больной кровь, поставить к левому боку шпанскую мушку и прописал какой-то рецепт.

  Масуров всю ночь не спал, а поутру послал сказать Павлу, который тотчас же пришел к сестре. Михайло Николаич дня три сидел дома, хоть и видно было, что ему очень становилось скучно: он беспрестанно подходил к жене.

  - Ну, ведь тебе лучше, Лиза? Ведь ты, по виду-то, ей-богу, совсем здорова. Хоть бы посидела, походила, а то все лежишь. Встань, душка: ведь лежать, ей-богу, хуже. Вот бы вышла в гостиную, посидела с братцем; а я бы съездил - мне ужасно нужно в одном месте побывать.

  Лизавета Васильевна улыбалась.

  - Да ты поезжай.

  - Нет, душа моя, - я дал себе слово, покуда ты лежишь, ни шагу из дому. Павел Васильич, сделайте милость, сядемте в бостончик, я вас в две игры выучу, или вот что: давайте в штос - самая простая игра.

  Павел не решался играть ни в бостончик, ни в банк, говоря, что он ненавидит карты. Михайло Николаич от скуки принялся было возиться с Костей на полу, но и это запретил приехавший доктор, говоря, что шум вреден для больной. Масурову сделалось невыносимо скучно, так что он вышел в гостиную и лег на диван. Павлу, который обыкновенно очень мало говорил с зятем, наконец сделалось жаль его; он вышел к нему.

  - Каким образом сестра захворала? - спросил Бешметев.

  - Должно быть, простудилась, - отвечал Масуров, - я уж это и не помню как; только была у нас вот ваша Юлия Владимировна да Бахтиаров, вечером сидели; только она их пошла провожать. У Юлии-то Владимировны лошади, что ли, не было, - только она поехала вместе с ним в одном экипаже.

  - С кем? - спросил, вспыхнув, Павел.

  - С Бахтиаровым; а Лиза вышла провожать их на крыльцо, да, я думаю, с час и стояла на улице-то. Я и кричал ей несколько раз: "Что ты, Лиза, стоишь? Простудишься". "Ничего, говорит, мне душно в комнате". А оттуда пришла такая бледная и тотчас же легла.

  - А в котором часу Юлия уехала? - спросил Павел.

  - Да очень еще рано - только что мы чай отпили, ну, ведь вы знаете, весна, время сырое. Я помню, раз в полку, в весеннюю ночь, правду сказать, по любовным делишкам, знаете... да такую горячку схватил, что просто ужас. Ах, черт возьми! Эта любовь! Да ведь ужас и женщины-то! Они в этом отношении отчаяннее нас - в огонь, кажется, полезут!

  Павел на этот раз очень недолго оставался у сестры и скоро ушел домой.

  Прошла неделя. Лизавете Васильевне сделалось лучше. Доктор объявил, что воспаление перехвачено. Услышав, что у ней уже с полгода есть небольшое кровохаркание, и прекратив, как он выражался, сильное воспаление, он хотел приняться лечить ее радикально против золотухи. Между тем Павел день ото дня делался задумчивее и худел, он даже ничем почти не занимался в присутствии, сидел, потупя голову и закрыв лицо руками. Его мучила ревность... страшная, мучительная ревность. Случайно сказанные слова Масуровым, что Юлия уехала от них в одном экипаже с Бахтиаровым, не выходили у него из головы. Через несколько дней борьбы с самим собою он, наконец, решился спросить об этом жену.

  - Вы на днях от сестры приехали с Бахтиаровым?

  - Да, он довез меня в своем экипаже, - отвечала Юлия совершенно спокойным голосом.

  "Или она дьявол, или она невинна! Я бы на ее месте при таком вопросе умер от стыда", - подумал Павел и уже не расспрашивал более жены. Подозрения его еще более увеличились от некоторых вопросов Лизаветы Васильевны - так, например, она спрашивала: "Кто у них часто бывает? Нельзя ли Павлу переменить место и ехать в Петербург, потому что в здешнем городе все помешаны на сплетнях и интригах", - а также и от некоторых замечаний ее, что Юлия еще очень молода и немного ветренна и что над нею надобно иметь внимательный надзор. Благородная Лизавета Васильевна была не в состоянии сказать брату прямо того, что она знала; но, с другой стороны, ей было жаль его, ей хотелось предостеречь его. "Но к чему это поведет? - думала она. - Может быть, зло пройдет, и он не узнает". А что думала о самой себе, на это может отвечать ее болезнь.

  Наконец, у Павла недостало более силы переживать свои мучительные сомнения. "Скажу, что пойду на целый вечер к сестре, а сам возвращусь потихоньку домой, - он, верно, у ней, - и тогда... тогда надобно будет поступить решительно; но, боже мой! как бы я желал, чтоб это были одни пустые подозрения". Вот что думал герой мой, возвращаясь домой обедать. Придя к себе, он боялся взглянуть на Юлию: ему было совестно ее, ему казалось, что она уже знает его намерение и заранее оскорбляется им. Юлия была действительно в этот день чем-то очень встревожена.

  - Ты рано ли сегодня придешь? - спросила она Павла.

  - По обыкновению, - отвечал Павел.

  У него едва достало силы проговорить это слово.

  Читатель, конечно, догадывается, что Павел не занимался в присутствии своими делами и сидел насупившись.

  - Зачем это вы, Павел Васильич, ходите, когда у вас голова болит? - сказал молодой писец. - И нам бы полегче было, и мы бы не пришли - у нас очень мало дел-то.

  - Я сегодня уйду рано: у меня очень голова болит, - отвечал Павел.

  - Павел Васильич, и мне нужно уйти, у меня дяденька именинник.

  - Вишь какой подхалим, вечно выпросится, - подхватил другой, необыкновенно белокурый и страшно рябой писец.

  Павел ушел через полчаса. Он шел домой быстро и, кажется, ничего ясно не сознавал и ничего определительно не чувствовал; только подойдя к дому, он остановился. Не лучше ли вернуться назад и остаться в счастливом неведении! Но как будто бы какая внешняя сила толкала его. "Что будет, то будет", - подумал он и вошел в лакейскую, в твердом убеждении, что непременно застанет Юлию в объятиях Бахтиарова. Он прошел залу - в ней было темно; прошел гостиную - и там темно. Весь дом был пуст, только в девичьей светился огонек. Павел вошел туда.

  - Никого нет дома? - спросил он.

  - Никого-с, - отвечала, встав на ноги, Марфа.

  Павлу очень хотелось спросить, где барыня, но он опять не решился.

  - Дайте мне свечку в гостиную, - проговорил он каким-то странным голосом и вышел из девичьей.

  Свеча была подана.

  "Где же она? - подумал он. - Я непременно должен спросить: где она? Есть же на свете люди, которые сделали бы это не думав".

  - Марфа! - закричал Павел необыкновенно громким голосом.

  Марфа предстала.

  - Есть какое-нибудь там вино?

  - Есть, Павел Васильич, - мадеры, что ли, прикажете?

  - Давай мадеры!

  Марфа принесла целую бутылку и рюмку, но Павел потребовал стакан и, не переводя духу, выпил стакана три. Вино значительно прибавило энергии моему герою. Посидев несколько минут, он неровным шагом вошел в девичью и позвал Марфу в гостиную; Марфа вошла за ним с несколько испуганным лицом.

  - Где барыня? - спросил Павел, не подымая глаз на служанку.

  - Я не знаю, батюшка.

  - Врешь, ты знаешь... где барыня?

  - Батюшка, Павел Васильич! Наше дело рабское.

  - Где барыня? - повторил Павел.

  - Павел Васильич! Я маменьке вашей служила, я не могу вам льстить. Оне изволили уехать, батюшка Павел Васильич.

  - Куда?

  - Наше дело подчиненное, вы со мной можете все делать, а я скрыть не могу, потому что я маменьке вашей служила и вам служу.

  - Куда же она уехала, тебя спрашивают?

  - Оне изволили уехать, Павел Васильич, не в доброе место. Горько нам, батюшка Павел Васильич, мы не осмеливались только вам докладывать, а нам очень горько.

  - Говори все!

  - Если вы изволите приказывать, я не смею ослушаться, - оне изволят быть теперь у Бахтиарова. Я своими глазами видела - наши пролетки у его крыльца. Я кучеру-то говорю: "Злодей! Что ты делаешь? Куда барыню-то привез?" "Не твое, говорит, дело, старая чертовка"; даже еще выругал, разбойник. Нет, думаю я, злодеи этакие, не дам я господина своего срамить, тотчас же доложу, как приедет домой!

  Через несколько минут Павел уж был близ квартиры Бахтиарова. Пролетка его действительно стояла у крыльца губернского льва. Кучер, разобидевший Марфу, полулежал на барском месте и мурлыкал тоненьким голоском: "Разлапушка-сударушка".

  - С кем ты здесь? - проговорил Павел, быстро подойдя к нему, и толкнул его в бок.

  Кучер вскочил, вытянулся и побледнел.

  - С кем ты здесь? - повторил Павел.

  - Я-с... на лошади-с... - отвечал кучер.

  - Где барыня? - сказал Павел.

  - Не могу знать, Павел Васильич, - отвечал кучер.

  - Где барыня? - закричал уже Павел и, схватив кучера за ворот, начал с несвойственною ему силою его трясти.

  - Батюшка Павел Васильич, я не могу ничего знать! Они изволили сюда уйти.

  Павел выпустил его из рук и несколько минут глядел на него, как бы размышляя, убить ли его или оставит!? живым; потом, решившись на что-то, повернулся и быстрыми шагами пошел домой. Дорогой он прямиком прорезывал огромные лужи, наткнулся на лоток с калачами и свернул его, сшиб с ног какую-то нищую старуху и когда вошел к себе в дом, то у него уж не было и шляпы. Кучер остался тоже в беспокойном раздумье...

  - Вот что, - проговорил он, почесывая затылок, - пожалуй, ведь и в части высечет. Вот тебе и синенькая. Эка чертова оказия вышла!

  Придя домой, Павел тотчас же написал к жене письмо следующего содержания:

  "Я знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее, чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас не стесняю более, предоставляю вам полную свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и всю жизнь. Через час я пришлю к вам ваши вещи. Я не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я сам виноват, что осмелился искать вашей руки, и не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее".

  Написав это письмо, Павел несколько минут сидел на одном месте, потом встал, быстро вошел в комнату матери, которая сделалась его кабинетом, и взглянул на бритвенный ящик... Но в это время что-то стукнуло. Павел вздрогнул, обернулся, и глаза его остановились на иконе божьей матери, перед которой так часто молилась его мать-старуха. Он бросился перед образом на колени. Выражение лица его умилилось, спасительные слезы полились из глаз. Долго, и как бы забыв все, молился Павел, а потом, заметно уже успокоившись, вышел в гостиную, позвал к себе горничную Юлии и велел ей собрать все вещи жены.

  Чтобы хоть несколько оправдать совершенно неприличный поступок Юлии, я должен вернуться назад и объяснить нижеследующие обстоятельства.

  Мы видели уже, как в последний раз расстался Бахтиаров с Юлией. В продолжение целой недели он не ездил к Бешметевым, но, видимо, беспокоился о здоровье Лизаветы Васильевны, потому что каждый день стороной наведывался о ней. Напрасно Юлия посылала к нему за книгами, писала к нему полные отчаяния записки: Бахтиаров книги присылал, но сам не ехал и приказывал сказать, что он болен и никуда не выезжает. "Я пойду к нему; для его здоровья я решусь на все! Пусть он поймет, как я его люблю, - может быть, он, бедненький, умирает теперь, и я должна забыть все". Приняв такое намерение, Юлия, как и прежде, начала переживать муки ада. Не сознавая почти ясно того, что делает, призвала она кучера, дала ему ни с того ни с сего пять рублей на водку, а часов в шесть вечера, велев заложить лошадь и выехав из дому, приказала везти себя к Бахтиарову. Дорогой, впрочем, она придумала: "Приду, взгляну на него, скажу ему, что я пожертвовала для него всем, чтобы только видеть его, и тотчас же уеду домой".

  Между тем как Юлия принимала и исполняла свое намерение, губернский лев, как говорится, проводил этот день глупо. Поутру он встал, от скуки ли, или от чего другого, в дурном расположении духа и часу до двенадцатого хандрил, а потом придумал, для рассеяния, угостить свою особу завтраком на крепкую руку. Вследствие чего призван был повар, который объявил, что у него готовится необыкновенного свойства бифштекс, который и был тотчас же спрошен, и к оному потребованы бутылки две вина. Часу ко второму пополудни все это было употреблено дочиста, а затем, пообедав, насколько достало сил, Бахтиаров под пасмурную погоду заснул и часу в шестом проснулся уже в совершенно дурном состоянии духа и с неимоверною жаждой, которую он и решился утолить холодным шампанским с сельтерскою водой. В это самое время лакей доложил, что приехала какая-то дама. Бахтиаров едва успел запахнуть надетое на нем широкое пальто, как явилась Юлия. Она вошла немного сценически, как входят трагические актрисы в последних актах драм.

  - Ты, конечно, не ждал меня, - сказала она, беря франта за руку, - но я пришла, чтоб видеть тебя, - продолжала она, усаживаясь на диван и устремляя на льва отчаянно нежный взор.

  Не знаю, что думал Бахтиаров; но только несколько минут он глядел на гостью с довольно странным выражением.

  - Неужели ты и теперь сомневаешься в моей любви?

  - Юлия! Я вас очень рад видеть, - проговорил, наконец, хозяин, - позвольте, впрочем, я скажу, чтобы никого не принимали.

  И вслед за тем, вышед на несколько минут, он вернулся к своей гостье и уселся рядом с нею.

  - Право, вы очень милы, - продолжал он, - что решились посетить меня в моей хандре. Долой вашу шляпу и давайте ваши ручки, - они удивительно хороши.

  - Я к тебе на минуту; я хотела только тебя видеть, и прощай.

  - Вот пустое! Куда вам торопиться-то? Кто может знать, что вы у меня?

  - Я сама знаю, какие я глупости делаю, и никогда себе этого не прощу.

  - Пустое вы говорите, Юлия! Какие это глупости. Малый! Давай нам скорей шампанское и воду. Выпейте со мною вина, я сегодня в удивительном расположении духа пить вино.

  - Но ты ведь болен, друг мой, - может быть, тебе это будет вредно.

  - Мне вино никогда не бывает вредно. Мы с вами будем пить вместе.

  - Я не могу.

  - Вот пустяки. А если я буду просить у вас как жертвы?

  - Если требуешь как жертвы - изволь; но только сейчас же поедем ко мне.

  - Хорошо.

  Вино было подано.

  В это самое время подано было также и письмо Павла к Юлии, которая, прочитав его, побледнела и передала Бахтиарову. Тот, в свою очередь, тоже заметно сконфузился.

  - От кого же он узнал? - проговорил он после нескольких минут размышления.

  - Я не знаю, - отвечала Юлия.

  Бахтиаров вошел в залу. Стоявший в лакейской кучер объяснил ему все.

  - Он сам здесь был у крыльца, - сказал Бахтиаров, возвратившись к совершенно растерявшейся Юлии.

  - Что мне теперь делать? - спросила она.

  - Вам надобно ехать.

  - Я боюсь, Александр, - возразила Юлия, - поедем вместе со мной; скажем, что мы катались и я к тебе заехала на минуту.

  - Вот прекрасно! Вы хотите, чтобы при вас же была дуэль.

  - Ах, я боюсь, Александр!

  - Что ж вы боитесь?

  - Я не знаю. Я прежде его никогда не боялась. Если он, меня убьет?

  - Вот что выдумала! Много что побранитесь, еще сами прикрикните на него и скажите, в самом деле, что катались.

  - Я скажу, что тебе дала лошадь, а сама где-нибудь была.

  - Ну и чудесно.

  Юлия встала, надела шляпку, но остановилась; ей, видно, очень не хотелось ехать.

  - Ах, Александр! До чего ты меня довел! Что теперь со мною будет?

  - Вы сами очень неосторожны, Юлия.

  - Вот прекрасно! Я же виновата. Ты ужасный человек; ты решительно не понимаешь меня. Как же мне быть осторожной, когда я одним только тобою дышу, когда ты моя единственная радость? Я ненавижу моего мужа, я голоса его слышать не могу! Что же мне делать? Научи меня, как разлюбить тебя.

  - Можно любить и быть более скрытною.

  - Нет, Александр, я не могу скрываться, я сегодня же скажу ему, что я люблю тебя, и пусть он делает, что хочет, - пусть убьет меня, пусть прогонит. Я решительно не могу без тебя жить. Друг мой, милый мой! Возьми меня к себе, спаси меня от этого злодея; увези меня куда-нибудь, - я буду служить тебе, буду рабою твоею.

  - Все это иллюзии; вы, Юлия, еще слишком молоды.

  - Нет, друг мой, это не иллюзии, а любовь. Послушай, если муж меня прогонит, разве ты не обязан меня взять к себе? Разве ты уже не отнял теперь у меня доброго имени?

  - Вам пора ехать, Юлия.

  - Если он меня прогонит или будет кричать, я сегодня же приду к тебе. Я не в состоянии с ним жить.

  Бахтиаров ни слова не сказал на это. После нескольких минут нерешительности Юлия уехала.

  - Черт возьми! - проговорил сам с собою губернский лев. - Эта сумасшедшая женщина, пожалуй, навяжется мне на руки. Она совершенно как какая-нибудь романическая героиня из дурацкого романа. Надобно от нее решительно отвязаться. Я предчувствую, что она сегодня непременно придет. Уехать разве куда-нибудь? Так завтра приедет; надобно как-нибудь одним разом кончить. Напишу я к ней записку и отдам Жаку, чтобы вручил ей, когда пожалует. Даже комнаты велю запереть, чтобы в дом не пускали, а то, пожалуй, усядется да станет дожидаться.

  Решив таким образом, Бахтиаров тотчас же написал записку к Юлии:

  "Я не могу принять вас к себе, потому что это повлечет новое зло. Муж ваш узнал, - следовательно, наши отношения не могут долее продолжаться. Увезти вас от него - значит погубить вас навек, - это было бы глупо и бесчестно с моей стороны. Образумьтесь и помиритесь с вашим мужем. Если он считает себя обиженным, то я всегда готов, как благородный человек, удовлетворить его".

  Бахтиаров позвал человека, оделся, отдал ему записку и велел передать ее Юлии, если она приедет; про себя велел сказать, что он уехал на несколько дней и приказал запереть комнаты.

  Догадливый Жак смекнул, в чем дело. Он тотчас же запер двери и, закурив сигарку, уселся на рундуке крыльца.

  - Матушка Юлия Владимировна! Ваше высокоблагородие! Заступитесь за меня, сделайте божескую милость, примите все на себя: вам ведь ничего не будет. Я, мол, его через силу заставила. Ваше высокоблагородие! Заставьте за себя вечно бога молить!

  Все это говорил кучер, везя Юлию домой, которая и сама была в таком тревожном состоянии, что, кажется, ничего не слышала и не понимала, что вокруг нее происходит; но, впрочем, приехав домой, она собралась с духом и довольно смело вошла в гостиную, где сидел Павел.

  - Что это такое значит ваше письмо? - проговорила она, снимая шляпку и садясь на диван.

  Павел, видно, не ожидавший жены, встал в недоумении при ее приходе, а при последних словах решительно остолбенел.

  - Я ездила прокатиться и заехала к нему - велика важность! - У него часто бывают дамы.

  - Юлия! Вы так молоды и так... - начал Павел.

  - Что такое?

  - И уж так бесстыдны!

  - Сам ты, бесстыдный человек, выдумал какую историю! Мало ли чего вам наскажут ваши люди!

  - Я вам писал и теперь повторяю: я не могу с вами жить.

  Юлия посмотрела на мужа.

  - Что ж! Вы хотите меня прогнать?

  - Не прогнать, а предоставить вам полную свободу, - вы можете сейчас же ехать, куда вам угодно.

  - Вы этого не можете сделать - я ваша жена, вы должны меня содержать.

  - Я вас обеспечу, дам вам содержание, но жить с вами не хочу.

  - Ах, боже мой! Как вы меня испугали! Я очень рада, - сделайте милость, только обеспечьте меня.

  - Я это знал и потому прошу вас сейчас же ехать.

  - Что такое?

  - Я сейчас вас прошу выехать из моего дома.

  - Куда ж я поеду?

  - Куда угодно.

  - Что ж, ты с ума сошел или пьян?

  - Я не сошел с ума и не пьян, но повторяю вам, что вы должны сию же секунду оставить меня, - деньги и все ваши вещи собраны.

  - Смотри, что выдумал; я думала, что он так говорит. Ах ты, дрянь!

  - Вы можете браниться, сколько вам угодно, потому что такой женщине все прилично.

  - Какая же я, по вашему мнению?

  - Развратная и бесстыдная.

  - Так вот же тебе за это! - вскрикнула Юлия и плюнула на мужа.

  Павел побледнел и затрясся.

  - Послушай, глупая женщина, я добр, но могу быть и бешен.

  Глаза его горели, на губах показалась пена. Юлия отскочила и упала на кресло.

  - Он меня убьет! Люди! Люди! Он меня убьет!

  Прибежало несколько человек, но Павел был уже в зале и, схватив себя за волосы, как полоумный, прижался к косяку.

  - Я не могу с ним жить, он меня убьет сегодня же ночью! Где мои вещи? Подайте их сюда! Я сейчас еду. Женился насильно, да еще убить хочет; я завтра же к папеньке напишу письмо. Если б я даже любила Бахтиарова, что ж такое? Не тебя же любить. Благородный человек скрыл бы. Велите заложить лошадей, я сейчас еду, а завтра напишу папеньке письмо, бумагу подам и вытребую себе следующую часть.

  - Вы будете получать и без бумаги приличное от меня содержание, - отвечал Павел из залы.

  Юлия надела шляпку, забрала свои вещи и вместе с горничною куда-то уехала. Но через полчаса она явилась. И в этот раз она уже едва вошла в залу. Горничная вела ее под руку. Войдя в гостиную, Юлия приостановилась и, вырвавшись из рук служанки, совершенно без чувств упала на пол. Павел, услышав стук, вошел в гостиную и увидел Юлию почт" мертвую на полу. Служанка бросилась принести спирт и позвать прочих, чтобы поднять барыню. Бешметев на этот раз решительно не обеспокоился обмороком жены и возвратился к себе в комнату.

  Юлия пришла в себя, но истерическое состояние еще продолжалось. Она плакала навзрыд, и, несмотря на то, что стоны ее доходили до ожесточенного супруга, он не только не пришел к ней помириться, но, напротив, послал к ней горничную и велел спросить ее, когда она его оставит. Служанка не решалась передать этого барыне. Но Павел написал жене записку, в которой прямо просил ее выехать из его дома. Юлия на это отвечала ему словесно, что он дурак, что она, назло ему, нарочно не поедет и что если он хочет, так пусть сам убирается вон.

  Этим объяснением кончился роковой для моих супругов день.

XVI

БАХТИАРОВ

  До сих пор я имел честь представлять губернского льва или в обществе, или в его интересных беседах с дамами, или, наконец, излагал те отзывы, которые делали о нем эти дамы; следовательно, знакомил читателя с этим лицом по источникам весьма неверным, а потому считаю нелишним хотя вкратце проследить прошлую жизнь, в которой выработалась его представительная личность, столь опасная для местных супругов. Отец его был помещик двух тысяч душ. До пятидесяти лет прожил он холостяком, успев в продолжение этого времени нажить основательную подагру и тысяч триста денег; имение свое держал он в порядке и не закладывал, развлекаясь обыкновенно псовой охотой и двумя или тремя доморощенными шутами, и, наконец, сбирал к себе раза по три в год всю свою огромную родню и задавал им на славу праздники. Но под старость, к ужасу своей родни, мечтавшей уже о грядущем после него наследстве, он женился на молоденькой француженке, жившей в гувернантках у его соседа. Первым и единственным плодом этого брака был наш губернский лев. Несмотря на обидные толки обманутой в ожиданиях родни, ребенок, заимствовав от матери черные глаза и нежную кожу, видимо, наследовал крепкие мышцы и длинный рост папенька. Не минуло еще ребенку семи лет, как старик-отец умер. Бахтиарова тотчас же переехала в Петербург, чтобы заняться воспитанием сына. Еще десяти лет Саша, красивый как амур, щегольски танцевал всевозможные танцы, говорил на трех языках, ездил мастерски верхом и дрался на рапирах. Дальнейшее воспитание сына Бахтиарова вздумала докончить в Париже. Услышав это намерение, вся родня пришла в отчаяние, пророча, что сиротка сам непременно будет года через три парижским ветошником, потому что матушка, конечно, не замедлит промотать все состояние с каким-нибудь своим старым любовником. Злопророчество это отчасти начало сбываться, потому что Бахтиарова, тотчас же по приезде в Париж, отдала сына одному дальнему ее родственнику, профессору какой-то парижской школы, с видимою целью свободнее насладиться удовольствиями парижской жизни. Двадцать тысяч в один месяц утонуло в модных магазинах, и, может быть, к концу года к этому числу прибавился бы еще нуль, но судьба берегла сироту. Француженка простудилась на одном гулянье и умерла тифом. Саша остался в полном распоряжении своего наставника, который был по породе и по душе истый немец. Систему воспитания он имел свою, и довольно правильную: он полагал, что всякий человек до десяти лет должен быть на руках матери и воспитываться материально, то есть спать часов по двадцати в сутки, поедать неимоверное количество картофеля и для укрепления тела поиграть полчаса в сутки мячиком или в кегли, на одиннадцатом году поступить к родителю или наставнику, под ферулой которого обязан выучить полупудовые грамматики и лексиконы древнего мира и десятка три всякого рода учебников; после этого, лет в восемнадцать, с появлением страстей, поступить в какой-нибудь германский университет, для того чтобы приобресть факультетское воспитание и насладиться жизнию.

  Такого рода системе воспитания хотел подвергнуть почтенный профессор и сироту Бахтиарова; но, к несчастию, увидел, что это почти невозможно, потому что ребенок был уже четырнадцати лет и не знал еще ни одного древнего языка и, кроме того, оказывал решительную неспособность выучивать длинные уроки, а лет в пятнадцать, ровно тремя годами ранее против системы немца, начал обнаруживать явное присутствие страстей, потому что, несмотря на все предпринимаемые немцем меры, каждый почти вечер присутствовал за театральными кулисами, бегал по бульварам, знакомился со всеми соседними гризетками и, наконец, в один прекрасный вечер пойман был наставником в довольно двусмысленной сцене с молоденькой экономкой, взятою почтенным профессором в дом для собственного комфорта. Убедившись решительно последним обстоятельством в присутствии страстей в молодом воспитаннике, немец решился отравить его в один из германских университетов. Юноша, с своей стороны, очень этому обрадовался, потому что немец, а главное дело, его кухня, несмотря на привлекательную экономку, страшно ему надоели, и таким образом месяца через два он уже был в Германии.

  Наставник снабдил Бахтиарова целою дюжиной рекомендательных писем к знаменитым ученостям. Но он не явился ни к одной из них и даже, может быть, не поступил бы и в университет, если бы еще существовавшая в то время бурша не подействовала сильно на его воображение. Он тотчас же переменил модный парижский фрак на полуиспанский колет, запасся лосиною курткой и рапирами, начал выпивать неимоверное количество пива, курить крепкий кнастер и волочиться за немками. Прошло два года. Бахтиаров по слуху узнал философские системы, понял дух римской истории, выучил несколько монологов Фауста; но, наконец, ему страшно надоели и туманная Германия, и бурша, и кнастер, и медхен{446}; он решился ехать в Россию и тотчас же поступить в кавалерийский полк, - и не более как через год из него вышел красивый, ловкий и довольно исполнительный офицер.

  Обеспеченность состояния, прекрасные манеры и почти ученое воспитание сблизили Бахтиарова на дружескую ногу с некоторыми из его аристократических товарищей. Но честолюбивому корнету хотелось более - ему хотелось попасть в тот заветный круг, в котором жили его друзья, посмотреть поближе на тех милых женщин, о которых они беспрестанно говорили и в которых были влюблены. Его представили, но замечен он не был. Бахтиаров, впрочем, принадлежал к числу тех людей, которые не отступятся от своего намерения при первой неудаче. Он поклялся заставить себя заметить и с этой целию вздумал удивить Петербург богатством: покупал превосходные экипажи, переменял их через месяц, нанял огромную и богатую квартиру и начал давать своим породистым приятелям лукулловские обеды, обливая их с ног до головы шампанским и старым венгерским.

  Слух о неимоверных издержках его достиг до будуаров, его стали замечать, остроумие его начало смешить; и таким образом прошло три года. Но между тем как честолюбивый корнет предавался обаяниям общества, в котором все так льстило его самолюбию, так приятно развлекало, так умно и так ловко умело заинтересовать и ум его и сердце, родительское состояние приходило к обычному концу, то есть к продаже за долги с аукционного торга. Бахтиаров был слишком умен, чтобы дойти донельзя. Рассчитав в одно прекрасное утро, что он уже никак не может жить долее таким образом, решился сразу переменить образ жизни и, убедя почти вполне своих приятелей, что он в сплину и что ему все надоело, скрылся из общества и принялся, для поправления ресурсов, составлять себе выгодную партию.

  Звезда его еще не угасла. Он успел сыскать себе, сообразно с своими планами, невесту. Это была богатая купеческая вдова, некогда воспитанная, по воле родителей, в каком-то пансионе и потом, тоже по воле родителя, выданная за купца с бородою, который, впрочем, умер от удара, предоставив супруге три фабрики и до миллиона денег. Пять лет купчиха вдовствовала, питая постоянно искреннее желание выйти замуж за молодого, красивого и здорового офицера. Всем" этими качествами в избытке владел Бахтиаров, и потому не удивительно, что он очень скоро успел в своих исканиях и получил, по совершении брака, сверх титла супруга, тысяч пятьдесят на собственные его расходы. Как ни выгоден был этот брак, но все-таки честолюбие корнета, принадлежавшего некогда к иному кругу, должно было сильно пострадать; потому на другой же день брака, к ужасу богатой вдовы, он подал в отставку, с намерением тотчас же переехать в Москву. Как молодая супруга ни убеждала не снимать мундира, который к нему так шел, он его снял, и таким образом через несколько месяцев они переселились в Москву. Целый год для обоих прошел сносно. Бахтиаров развлекался в клубах, обедал в гостиницах, а остальное время выезжал рысаков и присутствовал на бегах. M-me Бахтиарова между тем наряжалась донельзя и ездила на всевозможные гулянья.

  Наконец, все это надоело Бахтиарову; выпросив у жены всеми неправдами довольно значительную сумму, он разошелся с ней и решился переехать в провинцию. С этою целию он купил в той губернии, где мы первый раз с ним познакомились, имение и переехал туда, с намерением осуществлять на практике свои агрономические сведения. Но вышла неудача. Как поля ни отдыхали в шестипольной системе, как ни сеялся клевер, как ни укатывался овес - ни хлеба, ни овса, ни сена не только что не прибывало, но, напротив того, года через два агроном должен был еще с февраля месяца начать покупку хлеба и корма. Проклиная жестокий климат и дурную почву, Бахтиаров переселился в губернский город и с первого же появления в свете сделался постоянным и исключительным предметом разговоров губернских дам, что, конечно, было результатом его достоинств: привлекательную наружность его читатель уже знает, про французский, немецкий, английский языки и говорить нечего - он знал их в совершенстве; разговор его был, когда он хотел, необыкновенно занимателен и остроумен, по крайней мере в это верили, как в аксиому, все дамы. И в самом деле, Париж, например, он знал, как свою деревню, половину Германии пешком выходил и целые два года жил в лучшем петербургском обществе. Но я, как беспристрастный историк, должен здесь заметить, что с дамами он вообще обращался не с большим уважением, и одна только Лизавета Васильевна составляла для него как бы исключение, потому ли, что он не мог, несмотря на его старания, успеть в ней, или оттого, что он действительно понимал в ней истинные достоинства женщины, или, наконец, потому, что она и станом, и манерами, и даже лицом очень много походила на тех милых женщин, которых он видал когда-то в большом свете, - этого не мог решить себе даже сам Бахтиаров.

XVII

ДЕРЕВНЯ

  На другой день после описанной мною между Павлом и Юлиею сцены оба они были больны. Бешметев, видя, что жена не хочет его оставить, решился сам от нее уехать, с благородным, впрочем, намерением - предоставить ей половину своего состояния. Приняв такое намерение, он еще ранним утром выпросился в отпуск, с тем чтобы на другой же день уехать, и велел Марфе сказать об этом жене. Лично они не видались. Юлия испугалась не на шутку. Разойтись с мужем! Но что об этом скажут в свете, а главное - как примет это Владимир Андреич? И, наконец, за что же он так с ней поступает? Что такое она сделала? Однако надобно было что-нибудь предпринять; Павел решительно собирался в деревню. Не просить же у него прощения! И кто теперь без папеньки внушит дураку? На этой самой мысли застала ее старинная наша знакомая Феоктиста Саввишна, которая только ей одной известными средствами уже знала все недавно описанное происшествие до малейших подробностей и в настоящее время пришла навестить людей в горе.

  - Сейчас только услышала от вашей девушки, что вы не так здоровы, - говорила она, поздоровавшись с хозяйкой, - давно сбиралась зайти, да все некогда. У Маровых свадьба затевается; ну, ведь вы знаете: этот дом, после вашего папеньки, теперь, по моим чувствам, в глаза и за глаза можно сказать, для меня первый дом. Что с вами-то, - время-то сырое - простудились, верно?

  - Я очень несчастлива, Феоктиста Саввишна, - отвечала Юлия, закрыв глаза.

  - Что это, Юлия Владимировна, что такое с вами?

  - Муж не хочет жить со мной.

  - Павел Васильич? Да что это ему сделалось?

  - Ревнует меня - нельзя мне шагу сделать: вчера поехала я кататься; вдруг ему пришло в голову, что я заезжала...

  - Куда же это, он думает, вы заезжали?

  - Ну, к этому мерзавцу Бахтиарову.

  - Скажите, пожалуйста, - говорила Феоктиста Саввишна, качая головою, - какая ревность! Но, впрочем, я вам скажу, не огорчайтесь очень, Юлия Владимировна, - мужчины все таковы: им бы все самим делать, а нам бы ничего.

  - Но он не хочет жить со мной, - перервала Юлия, - едет в деревню. Поговорите ему: что он, с ума, что ли, сошел, что благородные люди так не делают, что это подло, что он меня может ненавидеть, но все-таки пусть живет со мной, по крайней мере для людей, - я ему не помешаю ни в чем.

  - Ой, Юлия Владимировна! Как вас можно ненавидеть? - Так, в горячности, - больше ничего. Извольте, я поговорю, только сначала сторонкой кой-что поразузнаю и сегодня же дам ответ. Вам бы давно ко мне прислать, - как вам не грех? Случилось этакое дело, а меня не требуете; вы знаете, как я предана вашему семейству - еще на днях получила от Владимира Андреича письмо: поручают старую коляску их кому-нибудь продать. До приятного свидания.

  Выйдя от Бешметевых, Феоктиста Саввишна начала обдумывать свои действия во вновь предпринятом ею на себя подвиге. Она очень сожалела, что на этакий случай в городе нет Перепетуи Петровны, которая, рассердившись на племянника, все лето жила в деревне и даже на зиму не хотела приезжать в город, чтобы только не видеть семейного сраму, и которая, конечно бы, в этом деле приняла самое живое участие и помогла бы ей уговорить Павла. Но делать нечего. Сваха отправилась к Лизавете Васильевне: лично самой говорить Павлу она считала и неудобным и бесполезным.

  Масуровой только что перед приходом Феоктисты Саввишны рассказала горничная, что случилось у Бешметевых. Она встревожилась и хотела послать за братом.

  - Матушка, что это у ваших-то наделалось? - начала прямо Феоктиста Саввишна. - Я сейчас от них, Юлия Владимировна в слезах, Павел Васильич огорчен, - и не видала его. Говорят, он совсем хочет уехать в деревню, а супругу оставить здесь. Сами посудите - ведь это развод, на что это похоже? Мало ли что бывает между мужем и женою, вы сами по себе знаете. А ведь вышло-то все из пустяков. Вчерась поехала кататься с этим вертопрахом Бахтиаровым.

  Лизавете Васильевне было очень неприятно, что происшествие это знала уже и Феоктиста Саввишна, но делать было нечего.

  - Я ничего хорошенько не слыхала, - отвечала она, - это, верно, какие-нибудь пустяки.

  - Какое, матушка! Я сейчас от них, - возразила Феоктиста Саввишна, - Юлия Владимировна со слезами просила меня пересказать вам. "Вы знаете, говорит, как я люблю и уважаю сестрицу; я бы сама, говорит, сейчас к ней поехала, да не могу - очень расстроена. Попросите, чтобы она поговорила брату не делать этого. Ну, уж коли ему так хочется ехать в деревню, можно ехать вместе".

  - Если брат думает ехать в деревню, то, конечно, поедет с женой, - отвечала Лизавета Васильевна.

  - В том-то и дело, что хотят ехать одни; это-то и беспокоит Юлию Владимировну. Пошлите-ка за ним, родная, да поговорите с ним. Я бы ему сама сказала, да мое дело стороннее, как-то неловко. Я вот хоть тут за ширмами посижу, а вы ему поговорите.

  - Когда же он хочет ехать?

  - Да сегодня в ночь или завтра утром.

  Лизавете Васильевне самой хотелось видеться с братом, но только без Феоктисты Саввишны. С другой же стороны, она знала, что госпожу Пономареву отклонить от какого бы то ни было дела, в котором она уже приняла участие, не было никакой возможности, а потому ограничилась только тем, что отослала сваху в мезонин к детям и тотчас же послала за братом. Прошел час, другой, третий - Павел не являлся. У деятельной Феоктисты Саввишны недостало терпения дожидаться, и потому она, отправившись, куда ей было нужно, обещала вечерком непременно забежать.

  Часу в третьем пришел Павел.

  Несколько минут брат и сестра молчали.

  - Ты, братец, поссорился с женой? - спросила, наконец, Елизавета Васильевна.

  Павел молчал.

  - Ты не огорчайся, друг мой, - мало ли что бывает в семействе? Я с моим благоверным раза три в иной день побранюсь. Правда ли, что ты хочешь один ехать в деревню?

  - Да, я сегодня в ночь еду.

  - Один?

  - Один.

  - Не делай, братец, этого - это грех. Ты мужчина - должен быть великодушен.

  - Я могу великодушно простить слабость, но никогда - порок.

  - Но отчего же прощает мне мой муж?

  - Какое сравнение!

  - Одно и то же. Я также любила другого человека.

  - Не говори мне этого, Лиза. Ты ангел.

  - Хорошо, я не буду говорить, только дай мне слово ехать с ней вместе в деревню. Как хочешь понимай ее сам, но общественно ее бесславить ты не имеешь права, потому что сам женился на ней против ее воли.

  Последние слова, кажется, очень поколебали решимость Павла.

  - Мне трудно с ней жить, Лиза. Я теперь ее очень хорошо понял и больше не могу ее любить.

  - Не говори, брат, - все время. Ты прежде ее любил, теперь не любишь, а после опять будешь. Так же и она прежде тебя не любила, а теперь полюбит. Поверь, мой друг, в браке связует нас бог, и этими узами мы не можем располагать по собственному произволу.

  - Лиза, вели мне дать вина, мне очень грустно, - прервал вдруг Павел.

  Лизавета Васильевна посмотрела с удивлением на брата и велела, впрочем, подать вина. Бешметев залпом выпил целый стакан.

  - Целый год я приносил этой женщине жертвы, - начал он, - целый год она ничего не видела и не понимала; даже теперь, я уверен, она не раскаивается, а вот еще ты хочешь, чтобы я принес ей новую жертву.

  - Не для нее, брат, но для меня - я тебе советовала жениться, и на моей совести ваше счастье.

  - Я действительно неправ, - продолжал Павел, - что женился наобум, не понимая ничего; но теперь я ее знаю. Вот что она такое, выслушай меня, Лиза: она необразованна, дурного характера, не любит, даже терпеть не может меня и, тяжело сказать, развратна. Должен ли я жить с ней?

  - Должен. Мало этого, ты должен ее исправить: на твое попечение она отдана богом. Еще раз прошу тебя - прости ее и не оставляй.

  - Изволь, Лиза, но только здесь я не могу оставаться: мне стыдно стен.

  - И не оставайтесь, сегодня же поезжайте в деревню.

  - Но я не могу с ней говорить.

  - И не говори. Я ей напишу или велю сказать. Когда ты думаешь выехать?

  - Завтрашний день.

  Брат и сестра расстались.

  Не более как через полчаса после ухода Павла явилась к Лизавете Васильевне Феоктиста Саввишна и, к удивлению своему, услышала, что у Бешметевых ничего особенного не было, что, может быть, они побранились, но что завтра утром оба вместе едут в деревню. Сваха была, впрочем, опытная женщина, обмануть ее было очень трудно. Она разом смекнула, что дело обделалось, как она желала, но только от нее скрывают, чем