Писемский Алексей Феофилактович - Тюфяк

sp; - Всякий молодой человек интересен в семейном доме, потому что он жених. Нет, Поль, это не оттого... ты еще мало влюблен.

  - Нет, Лиза.

  - Что же?

  - Так... ты неправду думаешь.

  Сказав эти слова, Павел вспыхнул.

  Брат и сестра замолчали.

  - Послушай, Поль, - начала Лизавета Васильевна, - вот мы теперь съездим в собрание; ты еще посмотришь на нее, и я посмотрю, а потом...

  - Что же потом?

  - Потом стороной и разузнаем, что и как... а там ты съездишь в дом раза два...

  - Ни за что не поеду.

  - Нет, это пустяки: ты поедешь, а тут и я съезжу, и, смотришь, вдруг скажут: "Павел Васильич с супругою приехали!".

  - Нет, сестрица, это невозможно... это так, одно пустое предположение...

  - А вот посмотрим... Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? - шутила Лизавета Васильевна, вставая.

  - Одевайся, - отвечал Павел каким-то странным голосом.

  Лизавета Васильевна вышла, Павел задумался, и через полчаса она возвратилась уже совсем одетая. Бешметев, несмотря на внутреннее беспокойство, чуть не вскрикнул от удивления: так была она хороша с своею стройною талиею, затянутою в корсет, с обнаженными руками и шеею, покрытыми белою и нежною кожею, с этим умным, выразительным лицом, оттененным роскошными смолистыми кудрями. Павел невольно взглянул в зеркало, и - боже мой! - как некрасива и непредставительна показалась ему его собственная фигура! С приближением к собранию беспокойство его увеличилось, сердце ныло; он несколько раз покушался просить сестру воротиться назад, но промолчал.

  В залу Бешметев вошел в лихорадочном состоянии; лицо его было бледно и с каким-то странным выражением. Масурову тотчас же заметили.

  - Лизавета Васильевна! Наконец-то вы показались, - говорила толстая, почтенная дама, пожимая ей руку. - С кем это вы, - продолжала она, увидя Павла, - с мужем?

  - Нет, это мой брат, - отвечала Лизавета Васильевна и взглянула было на брата, в намерении представить его почтенной даме; но Павел очень серьезно глядел на сестру и не трогался с места.

  Масурову окружили еще многие старые знакомые; некоторые уже знали о ее приезде, другие же, подходя к ней, издавали звуки удивления и радости: "Mon Dieu! Est-ce bien vous?" - "C'est vous, madame?"* Даже слышалось: "ma bonne Lise", "ma chere" и "Lisette"**, - но никто не заметил, никто не приветствовал Павла. Ему сделалось, как и ожидал он, страшно неловко: он решительно не знал, что делать с руками, ногами, с шляпою, или, лучше сказать, он решительно не находился, как прилично расположить всю свою особу. Павел не знал ни одного обычного в то время приема молодых людей: он не умел ни закладывать за жилет грациозно руку, ни придерживать живописно этою рукою шляпу, слегка прижав ее к боку, ни выступить умеренно вперед левою ногою, а тем более не в состоянии был ни насмешливо улыбаться, ни равнодушно смотреть; выражение лица его было чересчур грустно и отчасти даже сердито. Постояв несколько минут в положении смешавшегося в своей роли трагического актера, он счел за лучшее сесть. Не излишним считаю здесь заметить, что Павел по своей наружности был не самый последний в собрании. Не говоря уже о толстых, усевшихся играть в преферанс или вист, было даже несколько тоненьких молодых людей с гораздо более неприличными, чем он, для бала физиономиями и фраками: некоторые из них, подобно ему, сидели вдали, а другие даже танцевали. Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, стоявший за колонною: одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам. Карие глаза его лениво смотрели на составлявшуюся невдалеке от него французскую кадриль. Высоким господином интересовались, кажется, многие дамы: некоторые на него взглядывали, другие приветливо ему кланялись, а одна молодая дама даже с умыслом села близ него, потому что, очень долго заставив своего кавалера, какого-то долговязого юношу, носить по зале стул, наконец показала на колонну, около которой стоял франт; но сей последний решительно не обратил на нее внимания и продолжал лениво смотреть на свои усы. Молодая дама, усевшись, несколько раз повертывала к нему голову и поднимала на него большие серые глаза.

  ______________

  * Боже мой! Вы ли это? - Это вы, сударыня? (франц.).

  ** милая Лиза, дорогая, Лизочка (франц.).

  - Monsieur Бахтиаров, - сказала, наконец, она, не утерпев.

  Франт лениво взглянул на нее.

  - Посмотрите, - продолжала дама, указывая глазами на Бешметева, - за что этот господин сердится?

  - Я вдали не вижу.

  - Да это недалеко, на стуле у третьего окна.

  - Не вижу-с.

  - Да что это!.. Посмотрите.

  - Право, не вижу.

  Дама несколько обиделась и отворотилась от Бахтиарова.

  - Вы сегодня не в духе? - начала снова она.

  - Как и всегда.

  - Пожалуйста, посмотрите на этого сердитого господина!

  Бахтиаров насмешливо улыбнулся.

  - Странное желание! - проговорил он и, нехотя приложив к глазу одностекольный лорнет, взглянул на Павла: равнодушное выражение лица его мгновенно изменилось, он как будто бы покраснел. - Какое сходство! - проговорил он как бы сам с собою.

  - С кем? - спросила она.

  Бахтиаров не отвечал.

  - С кем сходство? - повторила дама.

  - С вами, - отвечал Бахтиаров.

  Дама пожала плечами и надула губы.

  - Вы забываете, вам начинать, - сказал Бахтиаров после небольшого молчания.

  Дама начала ходить в первой фигуре, но смешалась в шене. Между тем. Бахтиаров взглянул в ту сторону, где танцевала Лизавета Васильевна, и лицо его снова изменилось. Когда соседка его возвратилась на свое место, он выдвинулся из-за колонны и начал с нею весело разговаривать.

  - У вас, должно быть, сегодня истерика? - сказала дама.

  - Это отчего?

  - Да как же? Вы то грустны, то веселы чересчур. Со мною бывало это.

  - Со мною не то, что с вами, - ответил Бахтиаров. - Знаете ли что? Судьба иногда дарит человека в его скучной жизни вдруг, неожиданно, таким... как бы это выразить? - удовольствием, или, пожалуй, даже счастием...

  - Право? - перебила дама. - Не случилось ли с вами того же?

  - Отчасти.

  - Поздравляю вас! Стало быть, вы счастливы?

  - Отчасти.

  - Нельзя ли узнать причину?

  - Невозможно.

  - Почему же?

  - Потому что вы всем расскажете.

  - Честное слово, никому не скажу.

  - Извольте: я встретил одного старого приятеля.

  Дама сомнительно покачала головою и старалась угадать по направлению взгляда Бахтиарова, на кого он смотрит.

  - Полно, не приятельницу ли? - сказала она.

  - У меня нет приятельниц.

  - Это почему?

  - Приятельницами могут быть только женщины.

  - Ну так что же?

  - А женщин я давно не люблю.

  - А М., а К., а Д.? А дама в очках?

  - Это они меня любили, а не я их.

  - Послушайте: это неблагородно так говорить о женщинах.

  - А еще неблагороднее сплетничать на приятельниц.

  - Кто же на них сплетничает?

  - Вы.

  - Ах, боже мой!.. Это все говорят... Это вы сами сейчас говорили.

  - Я хотел подделаться под ваш тон.

  - Под какой же мой тон?

  - Посплетничать.

  - Это ни на что не похоже, - сказала дама, очень обидевшись, и встала с своего места.

  Кадриль в это время кончилась. Бахтиаров тоже довольно быстро пошел на другой конец залы: там стояла Лизавета Васильевна и разговаривала с каким-то плешивым господином. Бахтиаров подошел к ней и несколько минут оставался в почтительном положении.

  - Je vous salue, madame!* - произнес он потом довольно тихо. Лизавета Васильевна вздрогнула и обернулась: все лицо ее вспыхнуло, и она ответила одним молчаливым поклоном; Бахтиаров тоже, кажется, не находился, что говорить, и только пригласил ее на следующую кадриль: Лизавета Васильевна колебалась.

  ______________

  * Приветствую вас, сударыня! (франц.).

  - Извольте, - отвечала она после минутного размышления. Оба они простояли еще несколько минут в странном молчании, наконец, Лизавета Васильевна опомнилась и подошла к брату.

  - Поль, которая же она? - спросила молодая женщина, не могши скрыть внутреннего беспокойства.

  - Ее здесь нет, - отвечал Павел, сидевший все это время в прежнем положении.

  - Пойдем, походим, - сказала она, взяв его за руку.

  - Нет, я не пойду.

  - Бога ради, Поль; ты мне нужен.

  - Не могу, сестрица.

  - По крайней мере сядь около меня, когда я буду танцевать. Пожалуйста, Поль.

  - Хорошо.

  Лизавета Васильевна тотчас подхватила какую-то рыжую даму и начала с ней ходить по зале; Бахтиарову, кажется, очень хотелось подойти к Масуровой; но он не подходил и только следил за нею глазами. Проиграли сигнал. Волнение Лизаветы Васильевны, когда она села с своим кавалером, было слишком заметно: грудь ее подымалась, руки дрожали, глаза искали брата; но Павел сидел задумавшись и ничего не видел.

  Всю эту сцену видела молоденькая дама, рассердившаяся на Бахтиарова: она видела, как он встал и пошел к Лизавете Васильевне; видела обоюдное их смущение и, сообразивши слова Бахтиарова о неожиданном его счастье, тотчас поняла все.

  - Как я сейчас взбесила Бахтиарова! - сказала она, подойдя к даме в очках.

  - Он всегда зол.

  - Я открыла тайну его сердца.

  - Давно ли у него стало сердце?

  - А вот посмотрите, - сказала молоденькая дама, - каким тигром смотрит он за дамою в коричневом платье.

  Бледная дама в очках еще более побледнела.

  - У них старая интрига. Она еще в девушках...

  - Я догадалась, - перебила молоденькая дама и отошла по случаю начала французской кадрили. - Посмотрите, как счастлив Бахтиаров, - заметила она своему кавалеру, очень еще молодому человеку, но с замечательно решительною наружностью.

  - Именно, - подтвердил тот, - он даже перестал кисло улыбаться.

  Молодой человек, постоянно сердившийся на Бахтиарова за то, что на том всегда был фрак самой последней моды, придя в буфет и решительно бросившись на диван, сказал сопровождавшему его приятелю, армейскому офицеру:

  - Как эти господа не умеют себя выдержать!

  - А что? - спросил тот, безбожно затягиваясь изделием Жукова{340}.

  - Мрачный Бахтиаров целую кадриль, как аркадский пастушок, любезничал с своей дамой.

  - Он танцевал с Лизаветой Васильевной Масуровой, - отвечал офицер, имевший необыкновенную способность знать имена и фамилии всех, даже незнакомых ему дам.

  Офицер, выйдя в залу, встал около другого офицера, тоже своего приятеля. Сей последний, увидев проходившую мимо их Лизавету Васильевну, заметил:

  - Посмотри-ка, брат, какие плечи-то... тово...

  - Нет, брат, тут не тово... занята ваканция.

  - А кто?

  - Да Бахтиаров.

  - Ну, так уж, конечно не тово...

  Между тем Бахтиаров действительно вел себя как-то странно и совершенно не по-прежнему: в лице его не было уже обычной холодности и невнимания, которое он оказывал ко всем городским дамам и в которых, впрочем, был, как говорили в свете, очень счастлив; всю первую фигуру сохранял он какое-то почтительное молчание. Лизавета Васильевна тоже молчала и беспрестанно взглядывала на брата. В половине кадрили Павел, наконец, взглянув на сестру и увидев, что она танцует с Бахтиаровым, тотчас встал, быстро подошел к танцующим и сел невдалеке от них. В это время Бахтиаров заговорил.

  - Я не могу еще опомниться, - начал он, - я так неожиданно вас увидел, так поражен был...

  - Мы года четыре с вами не видались, - перебила Лизавета Васильевна.

  Бахтиаров несколько смешался.

  - Ваш супруг здесь? - спросил он.

  - Он остался дома... я с братом.

  - Боже мой! Как я вас давно не видал... - начал было Бахтиаров прежним тоном.

  Лизавета Васильевна прежде времени отошла делать соло.

  - Вы несправедливы ко мне, - продолжал он, одушевляясь, - мало того, вы были жестоки ко мне!..

  - Поль, подержи мой веер, - сказала Лизавета Васильевна, обращаясь к Павлу.

  - Это ваш брат?

  - Да...

  И она снова отошла.

  Бахтиаров с досады начал щипать усы.

  - Вы позволите мне быть у вас?.. - спросил он, уведя Лизавету Васильевну в последней фигуре на другую сторону от брата.

  Молодая женщина несколько колебалась.

  - Это от вас зависит, - отвечала она.

  Кадриль кончилась.

  - Поедем, Лиза, - сказал тихо Павел.

  - Поедем, - отвечала молодая женщина.

  - Accordez-moi la mazurque?

  - Pardon, monsieur, je pars.

  - Mais...

  - Allons, Paul...

  ______________

  * - Позвольте вас пригласить на мазурку?

  - Извините, сударь, я ухожу!

  - Но...

  - Идем, Павел! (франц.).

  Лизавета Васильевна вышла с братом.

  Бахтиаров, расстроенный, снова встал у колонны.

  - Вы, верно, скучаете, не видя одной особы, - сказала бледная дама в очках, проходя мимо его с молоденькою дамою.

  - Гораздо менее, чем видя другую особу, - отвечал Бахтиаров.

  Постояв еще несколько времени, он ушел в бильярдную и сел между зрителями на диван. Ему, видно, было очень скучно. Около бильярда ходили двое игроков: один из них был, как кажется, человек солидный и немного сердитый на вид, другой... другой был наш старый знакомый Масуров.

  Солидный игрок дал промах.

  - А вот мы так не так!.. - сказал Масуров, живо перекинувшись через борт бильярда, и, вывернув неимоверно локти, принялся целиться. - Бац! - вскрикнул он, сделав довольно ловко желтого шара в среднюю лузу. - Вот оно что значит на контру-то, каков удар! А? - продолжал он, обращаясь к зрителям.

  - Отлично играют! - отнесся к Бахтиарову худощавый господин, которого в городе называли плательной вешалкой.

  - Кто? - спросил Бахтиаров.

  - Я говорю: Михайло Николаич отлично играют.

  - Какой Михайло Николаич?

  - Масуров.

  - Это разве Масуров?

  - Масуров... ловкий игрок.

  Бахтиаров сейчас же встал с своего места и подошел к игрокам.

  - Каков удар-то? - повторил Масуров, заметив его около себя.

  - Славный! - отвечал Бахтиаров.

  - Вот как долго целитесь, а еще говорите, что с Тюрей играли... на "себя", ей-богу, на "себя"! - повторил Масуров, между тем как прицеливался его партнер.

  - Перестаньте говорить под руку, - возразил тот, отнимая с досадою кий.

  - Да я и так ничего не говорю; играйте; что мне за надобность.

  - Как же не говорите! Как колокол над ухом, - возразил партнер, снова принимаясь целиться.

  - Сами вы колокол. Ну, смотрите... так и есть: на "себя"! - вскрикнул он и залился смехом.

  Партнер действительно сделал на "себя".

  - С вами невозможно играть, - сказал он, отнимая кий.

  - Ну, уж вы и сердитесь... всяко бывает! А вот мы так поиграем: красного сделаем да под желтого выход!.. Есть! Вот тут-то мы вас, батенька, и поймали! Эй ты, маркерина, считай; раз двенадцать, два двенадцать; честь имею вас поздравить: партия кончена!

  - Будет! - сказал партнер, выкидывая на бильярд десятирублевую.

  - Давайте играть; что за пустяки?

  - Не буду я играть, беспрестанно говорите под руку.

  - Я не стану, ей-богу, не стану; слова не скажу.

  - Не буду, - отвечал лаконически партнер и вышел.

  - Экий какой! - проговорил ему вслед Масуров. - Кутнул на красненькую, да и испугался... я, черт возьми, по десяти тысяч проигрывал в вечер да и тут не отставал.

  - Не хотите ли со мной? - сказал Бахтиаров.

  - Очень рад, - отвечал, обрадовавшись, Масуров, - вы ведь, кажется, гусар?

  - Гусар.

  Они начали играть. Масуров был в восторге: как-то так случилось, что он то с одного удара кончил партию, то шары разбивались таким образом, что Бахтиарову оставалось делать только белого.

  - Что это с вами? - говорили некоторые зрители, обращаясь к Бахтиарову.

  - Он хорошо играет, - отвечал тот и начинал как будто бы сердиться.

  - Нет, вам нельзя играть со мной так и так, - сказал Масуров, - возьмите десять вперед.

  - Я оттого проигрываю, что мы играем по маленькой: давайте по пятидесяти рублей.

  - Вот еще что вздумали! Как это возможно? Это значит наверняка взять у вас деньги. На вино давайте.

  - Извольте.

  И вино проиграл Бахтиаров.

  - Будет! - сказал Масуров. - Нет, вам нельзя со мной играть, давайте пить.

  Они сели за дальний столик.

  - Я очень рад, что с вами познакомился, - произнес Михайло Николаич, протягивая руку к Бахтиарову.

  - Взаимно и я, - отвечал тот, пожимая ему руку.

  - Фамилия моя Масуров.

  - А я Бахтиаров.

  - Ну и прекрасно.

  - Славно вы играете.

  - Так ли я еще прежде играл! Не поверите: в полку, бывало, никто со мной не связывался. Раз шельма жид какую штуку выкинул в Малороссии на ярмарке: привозит бильярд без бортов; как вам покажется?

  - Не может быть.

  - Честью моей заверяю. Но... каким же образом, однако, играть?.. Тот... другой: были хорошие игроки; посмотрели; нет, видят, хитро! Что, я думаю... "Послушай, свиное ухо, - говорю я жиду, - когда у тебя пуста бильярдная?" - "От цетырих цасов ноци до восьми утра, ва-се благородие", - говорит. Хорошо! Прихожу в четыре часа ночи, начинаю катать шарами, всю ночь проиграл один, - что же? Поутру ею, каналью, самого обыграл на две партии. Тут было схватились со мной другие: было человек десять уланов; всех обдул, как липок; а смешнее всего, один чиновник, с позволения сказать, все белье с себя проиграл.

  - Но я не понимаю, каким же образом играют? - сказал Бахтиаров, внимательно выслушав весь этот рассказ.

  - Очень просто: дублетов вовсе нет, и тише бьют шары, чтоб не падали на пол. Чокнемтесь, monsieur... позвольте узнать ваше имя.

  - Александр Сергеич.

  - Чокнемтесь, Александр Сергеич!

  Они чокнулись.

  - Я сейчас имел удовольствие танцевать с вашей супругой.

  - Что вы? Да разве она здесь?

  - Была здесь; а вы, видно, и не знаете?

  - А я и не знаю... Я дома целый день не был: помню, что-то говорила.

  - Я знал их еще девушкой.

  - Не правда ли, что славная женщина?

  - Чудная!

  - Да, черт возьми, кабы не была жена, даже приволокнулся бы за нею.

  - А вы разве охотники волочиться?

  - Даже очень люблю. Допьемте другую бутылку и пойдемте волочиться.

  - Пойдемте.

  - Там я, еще в прошлое собрание, видел даму: ух, черт возьми, с какими калеными глазами!

  Новые знакомцы вышли под руку в залу, но Масуров скоро юркнул от Бахтиарова; он был в зале собрания как у себя дома, даже свободнее, чем ловкий и светский Бахтиаров: всем почти мужчинам подавал руку, дамам кланялся, иным даже что-то шептал на ухо; и Бахтиаров только чрез четверть часа заметил его усевшимся с дамою во ожидании мазурки. Михайло Николаич, увидя своего приятеля, показывал ему пальцем на свои глаза и в то же время подмигивал на свою даму. У дамы были действительно странные глаза: они были, если хотите, и черные, но как будто бы кто-то толкал их изнутри, и им сильно хотелось выпрыгнуть. Бахтиаров чуть не засмеялся и, желая не поддаться приятелю в выборе дамы, отыскал какую-то девушку тоже с довольно необыкновенными глазами. Эти глаза были, впрочем, совершенно другого свойства: они уходили внутрь, и как владетельница их ни растягивала свои красноватые веки, глаза прятались и никак не хотели показаться на свет. Масуров захохотал во все горло, увидев помещающегося с своей дамой около него Бахтиарова.

  - Браво, Александр Сергеич! То, что у вас очень закрыто, у меня очень открыто!

  Оба знакомца немного дурачились в мазурке: они очень шибко вертели дам, подводя их к местам, то чересчур выделывали па, то просто ходили, выдумывая какие-то странные пословицы. В отношении же дам своих они вели себя несколько различно: Бахтиаров молчал и даже иногда зевал, но зато рекой разливался Масуров: он говорил даме, что очень любит женские глаза, что взгляд женщины для него невыносим, что он знал одну жидовочку и... тут он рассказал такую историю про жидовку, что дама не знала - сердиться на него или смеяться; в промежутках разговора Масуров обращался к Бахтиарову и спрашивал его вслух, знает ли он романс: "Ах, не глядите на меня, вы, пламенные очи", и в заключение объявил своей даме, что он никогда не забудет этой мазурки и запечатлел ее в сердце. Дама молча поворотила на него свои глаза и отошла.

  Бахтиаров и Масуров отужинали вместе, выпили еще бутылки две шампанского, и Масуров начал называть своего приятеля просто - mon cher.

  Дружеское сближение Бахтиарова с Масуровым заметили многие, и многие угадали настоящую причину: это были по преимуществу дамы, которые, как известно, в подобных случаях обнаруживают необыкновенное любопытство и невыразимую сметливость. На другой же почти день было решено, что гордец Бахтиаров заискивает в Масурове и подделывается под его дурной тон, потому что интригует с его женой. Слух об этом дошел и к Кураевым: брюнетка, говорят, услышав об этом, тотчас вышла к себе в комнату и целый день не выходила, жалуясь на головную боль. Горничная ее даже рассказывала, что будто бы барышня все это время изволила лежать в постели и плакала.

VII

ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА

  Еще печальнее, еще однообразнее потекла жизнь Пав-ла после его неудачной поездки в собрание; целые дни проводил он в совершенном уединении. С сестрою видался он гораздо реже. Лизавета Васильевна как-то изменилась, сделалась несколько странною и совершенно иначе держала себя в отношении к брату. По приезде из собрания она несколько дней была больна, или по крайней мере сказывалась больною, и лежала в постели. На другой же день поутру приехал к ним Бахтиаров. Михайло Николаич просил было жену выйти к его новому знакомому, который, по его словам, был старинный его приятель, видел ее в собрании и теперь очень желает покороче с ней познакомиться. Лизавете Васильевне очень неприятно было это посещение, и она решительно сказала мужу, что больна и не может выйти.

  - Бог с тобой, Лиза, ты мне все делаешь напротив; этот ведь совершенно непохож на других моих приятелей: человек с огромным весом, для детей наших даже может быть полезен.

  Сказав это, Масуров вышел из спальни. Гость и хозяин, кажется, скоро совершенно забыли о Лизавете Васильевне. Они уселись играть в бостон и проиграли до вечера. На третий день, когда снова приехал Бахтиаров, Лизавета Васильевна спросила мужа: долго ли этот человек будет надоедать им?

  - Нет, душа моя, - почти закричал Михайло Николаич, - ты хоть зарежь меня, а мы каждый день будем играть: этакого отличнейшего и благороднейшего игрока я во всю жизнь не видал.

  - Что же вы не играете у него?

  - У него невозможно, ей-богу, невозможно: во всем доме переделывают печи; нам бы все равно.

  - Это несносно, Мишель: целый день чужой человек.

  - И не говори лучше, Лиза: это невозможно; в чем хочешь приказывай.

  - Но как же?

  - Душа моя, ангелочек, бога ради, не говори, - произнес Масуров и ушел проворно.

  На четвертый день повторилась та оке сцена. На пятый день Лизавета Васильевна проснулась бледнее обыкновенного, глаза ее были красны и распухли. Видно было, что она провела не слишком спокойную ночь. Часу в двенадцатом приехал Бахтиаров, и Михайло Николаич тотчас уселся с ним за карты. На этот раз Лизавета Васильевна не сказалась больною: она вышла в гостиную и довольно сухо поклонилась гостю, проговорившему ей свое сожаление о ее болезни; в лице Бахтиарова слишком было заметно волнение, и он часто мешался и даже забывал карты. Что касается до Лизаветы Васильевны, то она была как будто бы спокойна: работала, занималась с детьми, выходила часто из комнаты и, по-видимому, решительно не замечала присутствия постороннего человека; но к концу дня, ссылаясь на головную боль, легла снова в постель. На следующие дни стали повторяться те же сцены. Павел был всему постоянным свидетелем. Он очень подозревал, что Бахтиаров неравнодушен к сестре и что она если и не любит, то когда-то очень любила этого человека: ему очень хотелось поговорить об этом с нею, но Лизавета Васильевна заметно уклонялась от искренних разговоров и даже по приезде из собрания перестала говорить с братом о его собственной любви. Когда начинал Павел думать об отношениях сестры к Бахтиарову, ему становилось как-то грустно; неприятное предчувствие западало на сердце; положение его в доме Масуровых начало становиться неловким. Бахтиаров и Масуров его мало замечали, сестра чуждалась; он перестал к ним ходить. "Для чего это сестра переменилась ко мне? - часто думал Павел. - Отчего ж она не скажет мне, если точно любит этого человека? Но достоин ли он? Он светский человек; он мне не нравится". Павел прощал сестре чувство любви, но только ему казалось, что избранный ею предмет был недостоин ее; впрочем, при таких размышлениях Павлу всегда как-то становилось грустно и неприятно. "Лучше, если бы этого не было, - заключал он, - и что будет из этой любви?" На последний вопрос Павел боялся отвечать. Больше всего он сердился на Михайла Николаича. "Этот пустой человек, - думал он, - решительно погубит все свое семейство, он в состоянии продать жену, он подл, низок, развратен... Как сестре не предпочесть Бахтиарова, который, может быть, тоже развратный человек, но по крайней мере приличен, солиден". Были даже минуты, когда Павел завидовал сестре и Бахтиарову: они любят, они любимы, тогда как он?.. Здесь в воображении его невольно начинал воскресать образ брюнетки, не той холодной брюнетки, которую он видел, которая не приехала в собрание, нет, другой - доброй, ласковой, приветливой к нему брюнетки; она подавала ему руку, шла с ним... Но мечты прерывались, его то звали к матери, то приезжала тетка или сестра и заставляли его рассказывать, что делала и как себя чувствовала старуха в продолжение двух дней и не хуже ли ей? На все вопросы Павел отвечал односложно. Тетка при этих посещениях обыкновенно выговаривала Павлу, почему он не служит, почему не бывает у нее и как ему не грех, что он так холоден к матери, которая для него была истинно благодетельница?

  Однажды - это было в начале великого поста - Перепетуя Петровна приехала к сестре. Она была очень взволнована, почему с несвойственною ей быстротою и небережливостью сбросила на пол салоп и вошла в залу: все лицо ее было в красных пятнах.

  - Где Паша? - спросила она.

  - У себя в комнате, - отвечала горничная.

  Перепетуя Петровна прошла к Павлу.

  - Здравствуй, Паша! Полно, нечего одеваться-то, и в халате посидишь. Что это у тебя какая нечистота в комнате? Пол не вымыт; посмотри, сколько на столе пыли; мало, что ли, батюшка, этих оболтусов-то? Притвори дверь-то: мне нужно с тобой поговорить.

  Павел затворил дверь. Перепетуя Петровна уселась в кресла.

  - Давно ли ты видел сестру?

  - Дня с три.

  - У них был?

  - Нет, Лиза у нас была.

  - А у них давно ли был?

  - У них был неделю назад.

  - Что она, с ума, что ли, сошла?

  - Кто?

  - Да сестрица-то твоя. - Павел с удивлением посмотрел на тетку. - Я себя не помню; можно сказать, если бы не мой твердый характер, я не знаю, что... Кто у них был при тебе?

  - Никого.

  - Нет, ты лжешь, что никого: у них был Бахтиаров; бывает каждый день, только что не ночует: вот что!

  Павел тут только начал догадываться, в чем дело.

  - Это приятель Михайла Николаича, - сказал он.

  - Нет, не приятель; он скорей злодей его: он злодей всего нашего семейства. Прекрасно! Михайло же Николаич виноват!.. Сваливайте на мужа вину: мужья всегда виноваты! Ты и этого не понимаешь.

  - Мне нечего понимать.

  - Нет, ты должен понимать: ты брат.

  - Что же мне такое понимать?

  - А то понимать, что сестра твоя свела интригу.

  - Тетушка...

  - Нечего "тетушка". Ты думаешь - мне легко слышать, как целый город говорит, что она с этим Бахтиаровым в интриге, и в интриге мерзкой, скверной.

  Павел весь вспыхнул.

  - Это клевета! Прошу вас, тетушка, не говорите этого при мне.

  - Нет, я буду при тебе говорить: ты должен действовать.

  - Мне нечего действовать: это сплетни подлых людей.

  - Ты не можешь этого сказать: это говорили мои хорошие знакомые, это говорят везде... люди постарее, посолиднее тебя; они жалеют тут меня, зная мое родственное расположение, да бедного Михайла Николаича, которого спаивают, обыгрывают, может быть, отправят на тот свет. Вот что говорят везде.

  - Тетушка, пощадите сестру! - произнес Павел почти умоляющим голосом.

  - Нет, мне нечего ее щадить; она сама себя не щадит, коли так делает; я говорю, что чувствую. Я было хотела сейчас же ехать к ней, да Михайла Николаича пожалела, потому что не утерпела бы, при нем же бы все выпечатала. А ты так съезди, да и поговори ей; просто скажи ей, что если у них еще раз побывает Бахтиаров, то она мне не племянница. Слышишь?

  - Я не поеду, тетушка.

  - Как тебе ехать? Я наперед это знала: давно уж известно, что ты никаких родственных чувств не имеешь, что сестра, что чужая - все равно; в тебе даже нет дворянской гордости; тебе ведь нипочем, что бесславят наше семейство, которое всегда, можно сказать, отличалось благочестием и нравственностью.

  - Это одна клевета.

  - Да за что же вы меня-то мучите, за что же я-то терзаюсь? Вы, можно сказать, мои злодеи; в ком мое утешение? О чем я всегда старалась? Чтобы было все прилично... хорошо... что же на поверку вышло? Мерзость... скверность... подлость... Я девок своих за это секу и ссылаю в скотную. Бог с вами, бог вас накажет за ваши собственные поступки. Съездить не хочешь! Лентяй ты, сударь, этакий тюфяк... ты решительно без всяких чувств, жалости ни к кому не имеешь!

  В продолжение этой речи голос Перепетуи Петровны делался более и более печальным, и, наконец, она начала всхлипывать.

  - Нет, видно, мне в жизни утешения ни от чужих, ни от родных: маятница на белом свете; прибрал бы поскорее господь; по крайней мере успокоилась бы в сырой земле!

  Перепетуя Петровна очень расстроилась.

  Вошла горничная и сказала, что больная проснулась.

  - Не сказывайте ей обо мне, - говорила Перепетуя Петровна, - я не могу ее видеть, мою голубушку; страдалицы мы с ней, по милости прекрасных детушек! Я сейчас еду...

  И действительно уехала, не простясь даже с Павлом.

  Перепетую Петровну возмутила Феоктиста Саввишна. Она рассказала ей различные толки о Лизавете Васильевне, носившиеся по городу и по преимуществу развиваемые в дружественном для нее доме, где прежде очень интересовались Бахтиаровым, а теперь заметно на него сердились, потому что он решительно перестал туда ездить и целые дни просиживал у Масуровых.

  Феоктиста Саввишна, поговорив с Перепетуей Петровной, вздумала заехать к Лизавете Васильевне посидеть вечерок и собственным глазом кой-что заметить. Она непременно ожидала встретить там Бахтиарова; но Лизавета Васильевна была одна и, кажется, не слишком обрадовалась гостье. Сначала разговор шел очень вяло.

  - А вы не выезжаете? - спросила Феоктиста Саввишна.

  - Нет, я не выезжала эти дни... Голова болит.

  - Время такое, насморки везде. А я так сегодня целый день не бывала дома; бездомовница такая сделалась, что ужас; теперь вот у вас сижу, после обеда была у вашей тетушки... как она вас любит! А целое утро и обедала я у Кураевых... Что это за прекрасное семейство!

  - А вы знакомы?

  - Господи помилуй! Мало что знакома: я, можно сказать, дружна, близка к этому семейству.

  - Которая из дочерей у них лучше? - спросила Лизавета Васильевна.

  - Ах, Лизавета Васильевна, я просто не моту вам на это отвечать! Они обе, можно сказать, как два амура или какие-нибудь две белые голубки.

  - Которая у них брюнетка?

  - Старшая.

  - Она мне лучше нравится.

  - Да, это Юлия Владимировна: прекрасная девица. Дай только бог ей партию хорошую, а из нее выйдет превосходная жена; наперед можно сказать, что она не огорчит своего мужа ни в малейших пустяках, не только своим поведением или какими-нибудь неприличными поступками, как делают в нынешнем свете другие жены. - Последние слова Феоктиста Саввишна произнесла с большим выражением, потому что, говоря это, имела в виду кольнуть Лизавету Васильевну.

  - Она очень нравится одному молодому человеку, - сказала та, не поняв последних слов Феоктисты Саввишны.

  - Право? Кому же это?

  - Этот молодой человек видел ее раза два. Он говорит, что она чудо как хороша собой, грациозна и бесподобно поет.

  - Ай, батюшки! Кто же это такой? - спросила Феоктиста Саввишна, и у ней уже глаза разгорелись, как будто дело шло об ее собственной красоте или о красоте ее дочери.

  - Он меня очень просил, - продолжала Лизавета Васильевна, - чтобы узнать стороной, как о нем думают у Кураевых и что бы они сказали, если бы он сделал предложение.

  - Ах, боже мой! Кто бы это был? - сказала Феоктиста Саввишна, еще более заинтересованная. - Постойте, я ведь догадываюсь: не Бахтиаров ли?

  Лизавета Васильевна покраснела.

  - Это с чего вам пришло в голову? С какой мне стати говорить за него?

  - Ну, я думала, так, по дружбе; он так часто бывает у вас.

  - Он часто бывает у моего мужа. Нельзя ли вам, Феоктиста Саввишна, переговорить с Кураевыми?

  - Да про кого, матушка, поговорить-то: я еще не знаю, про кого.

  - Нет, вы наперед дайте слово, что переговорите.

  - Извольте; про кого же?

  - Про моего брата.

  - Про Павла Васильича? Не может быть!

  - Отчего же не может быть?

  - Нет, вы шутите!

  - Вовсе не шучу.

  - Да как же? Ведь он еще не служил.

  - Что ж такое! У него уж три чина.

  - Да кто их дал?

  - Царь дал. Он кандидат.

  - Ей-богу, не знаю... Позвольте, мне от своего слова отпираться не следует: поговорить поговорю; конечно, женихи девушке не бесчестье; только, откровенно вам скажу - не надеюсь. Главное дело - нечиновен. Кабы при должности какой-нибудь был - другое дело... Состояние-то велико ли у них?

  - У него своих пятьдесят душ, да после тетки еще достанется.

  Феоктиста Саввишна размышляла. Она была в чрезвычайно затруднительном положении: с одной стороны, ей очень хотелось посватать, потому что сватанье сыздавна было ее страстью, ее маниею; половина дворянских свадеб в городе началась через Феоктисту Саввишну, но, с другой стороны, Бешметев и Кураева в голове ее никоим образом не укладывались в приличную партию, тем более что она вспомнила, как сама она невыгодно отзывалась о Павле и какое дурное мнение имеет о нем невеста; но мания сватать превозмогла все.

  - Поговорю, Лизавета Васильевна, с большим удовольствием поговорю; я так люблю все ваше семейство! Мне очень будет приятно устроить это для вас. Вы говорите: у него пятьдесят душ и три чина?

  Разговор этот прервался приходом бледного и расстроенного Павла. Лизавета Васильевна очень ему обрадовалась.

  - Вот и он! Легок на помине. Как я тебя давно не видала, Поль, - говорила она, целуя брата в лоб и глядя на него, - но что с тобой? Чем ты расстроен?

  Павел ничего не отвечал и, почти не кланяясь Феоктисте Саввишне, сел поодаль; Лизавета Васильевна долго вглядывалась в брата и сама задумалась. Феоктиста Саввишна, внимательно осмотрев Павла, начала с ним разговаривать, вероятно, для узнания его умственных способностей; она сначала спросила его о матери, а потом и пошла допытываться - где он, чему и как учился, что такое университет, на какую он должность кандидат; и вслед за тем, услышав, что ученый кандидат не значит кандидат на какую-нибудь должность, она очень интересовалась знать, почему он не служит и какое ему дадут жалованье, когда поступит на службу.

  Павел говорил очень неохотно, так что Лизавета Васильевна несколько раз принуждена была отвечать за него. Часу в восьмом приехал Масуров с клубного обеда и был немного пьян. Он тотчас же бросился обнимать жену и начал рассказывать, как он славно кутнул с Бахтиаровым. Павел взялся за шляпу и, несмотря на просьбу сестры, ушел. Феоктиста Саввишна тоже вскоре отправилась и, еще раз переспросив о состоянии, чине и летах Павла, обещалась уведомить Лизавету Васильевну очень скоро.

VIII

СВАТОВСТВО

  Феоктиста Саввишна, возвратясь от Лизаветы Васильевны, почти целую ночь не спала; сердце ее каждый раз замирало и билось, когда она вспоминала, что судьба "калилась, наконец, над ней и доставила ей случай посватать. Будь другая на месте Феоктисты Саввишны, не имея для этого дела истинного призвания, она, конечно бы, не решилась сватать какого-либо полуплебея губернской аристократке и по причинам, выше уже изложенным. Собственно, два только благоприятные шанса имела Феоктиста Саввишна: во-первых, она слышала стороной, что будто бы у Кураевых продают имение с аукциона и что вообще дела их сильно плохи, а во-вторых, Владимир Андреич, обыкновенно человек гордый и очень мало с нею говоривший, вдруг на днях, ни с того ни с сего, подсел к ней и сказал: "Чем вы, любезная Феокти