Павлов Николай Филиппович - Маскарад

на, благоговение, бог - тут люди с ними полный беспорядок отчаянья. В соседней комнате нас было только двое. Левин стоял и смотрел в окно. С одной стороны доносился к нему таинственный шепот исповеди, последний отголосок милой жены; с одной - разрушение всего, расстройство головы, пустота сердца, с другой - прямо перед ним освещенные дома, огромный город, какая-то бесконечность огней, какой-то беспредельный мир, населенный все живыми людьми... тут, там, возле, и далеко, далеко, везде, где была светлая точка, везде был живой человек... Вся Москва поднялась на ноги, кареты с целого света нагрянули в эту улицу. Они скакали мимо с своими зажженными фонарями... все шло, ехало, спешило куда-то... все говорило ему: "Смотри, мы здоровы, мы живем, мы еще долго будем жить". Лицо его подвинулось к окну, коснулось стекла... дикие чувства, заглушённые образованием, нравственностью, верой, выступали наружу, рвались против этого движенья. Все, что он перестрадал, все ночи, которые не спал, обозначились яснее в его измученных чертах. Я дрожал, он кинется на меня, потребует отчета за бессилие науки... вдруг послышалось нам два-три вздоха, что-то похожее на самое слабое рыданье... в нескольких шагах от нас не было уже нашего ропота и нашей любви... вдруг явственно раздались слова: "Властию, данною мне, прощаю и разрешаю..." Глухой стон вырвался из его груди; он схватил себя за волосы обеими руками, и мне показалось, что хотел разорвать свою голову на две части. Но тотчас же другие, более горькие чувства сменили безобразное отчаянье... крупные слезы закапали у него из глаз, он бросился ко мне на шею и жалобным голосом спрашивал еще у меня: "Доктор, неужели никак нельзя спасти ее?" Я не пускал его в спальню. Так она просила меня. Ей хотелось и остаться в это время на несколько минут одной, и жаль было его. Но... мы вошли... все тихо, ни шороха, ни голоса, все темно... Я боязливо заглянул за ширмы... на столике у постели стоял старинный родовой образ, теплилась лампада... два-три луча, отраженных золотою ризой, алмазами, падали на бледную и худую щеку. Она лежала закрывши глаза, в одной руке был у нее прижат к груди портрет мужа... На лице какое-то спокойствие души, какая-то неизменяемость отстрадавшего тела... Я заглянул, графиня, и мне захотелось дневного света, толпы, людей, их разговоров, их шума... Меня превозмогала тоска, похожая на ту нестерпимую тоску, когда ночью, в бессонницу, мечешься и спрашиваешь: да скоро ли рассветет?.. Уединение, тишина, мирное счастье, семья - все это мне показалось страшно... страшно быть у себя дома, быть одному или с кем-нибудь с глазу на глаз. "Она спит",- прошептал Левин. Не знаю, не было ль надежды в этих словах? Подкрался к дивану, откуда ей нельзя было видеть его, махнул мне рукой и лег. Я вышел в другую комнату дожидаться, и вот что происходило там без меня, как я узнал от него в первую минуту исступления. Долго лежал он, пристально смотрел на нее... она не шевелилась... вдруг, неподвижная, открыла глаза и повела ими... ему показалось, ее уши еще подслушивали, ее взгляд, холодный, непостижимый, еще подсматривал что-то. Он хотел вскочить, но, видит, голова ее двигается, приподнимается... Оцепенение, испуг, кошмар, может быть любопытство приковало его к дивану... "Доктор,- говорил он мне потом ужасным шепотом,- это была не жена моя, не моя милая, умирающая жена, это было приведение, которое вставало дотерзать меня". Все лицо ее осветилось лампадой, он глядел и не узнавал его, ничего прежнего, только чепчик и пеньюар, это было еще ее приданое... она села, оперлась одной рукой на подушку, а другая дрожала у ее губ, силилась прижать к ним его портрет, чтоб, верно, поцеловать так крепко, как уже нельзя. Глаза ее с неизвестным чувством были неподвижно обращены на образ, все туда, к образу наклонялась ее голова, и слезы лились градом. Наконец шаль упала с ее ног, и она встала вся белая, держалась за кровать, за столик, все смотрела на образ, все целовала портрет, все двигалась, сделала несколько шагов и исчезла в темном углу комнаты.

   - Вот она!- вскрикнула графиня, вскакивая с кресел. Лицо ее вспыхнуло и побледнело. Она хваталась за доктора и указывала на зеркало.

   В самом деле, в зеркале изобразилась странная профиль: пальцы, приложенные ко лбу, беспорядочные волосы, мертвая щека. Доктор выбежал, растворил дверь совсем: загремели звуки вальса, блеснул яркий свет, засверкали опять чудные глаза графини и ее бриллиантовая звезда. Через несколько минут он воротился, прихлопнул дверь, и видение исчезло, музыка стихла, комната потемнела. Графиня стояла в недоуменье, как будто ничего естественного не умела объяснить себе, как будто спрашивала: "Откуда это лицо, эта музыка, этот свет, где ж эта женщина?"

   Доктор не сел уже, он был красен, он был в таком виде, с такими приемами, в таком положении, когда человек рассказывает, не заботясь, слушают его или нет.

   - Не говорите с ним,- продолжал он, держась за ручку дверей и нагибаясь в ту сторону, где была графиня,- не подходите к нему, не смотрите на него. Вот вам его тайна: он слышит, щелкнул замок, потом опять в потемках шевелится что-то белое, опять она перед ним, но уже ноги ее двигались еще медленней, но уже в руках у нее был пук бумаг. Дрожащие пальцы поднесли их к лампаде, торопились подбирать на столике, совали в огонь, чтоб скорей, скорей, покуда есть еще в сердце страх, самолюбие, гордость, покуда есть еще доброе желание сберечь кого-нибудь от раздирательного чувства, помиловать от своей убийственной тайны. Бумага пылала; она смотрела, опершись обеими руками на стол, и, когда потух огонь, дотлелся малейший клочок, самый глубокий, самый тяжелый вздох вырвался из ее груди, тут только, казалось, она перевела дыхание... Все сгорело, все кончено; не было уж человека, кто бы разобрал этот пепел; ей самой даже нельзя изменить себе: мешает смерть. Робость ли преступления, которое в жизни не боится себя, а у гроба трусит памяти по себе, величие ли добродетели, которая все дела свои бережет одному богу и заботится не получить за них на земле никакой награды,- все она похоронила и стала слабее, почти падала... Как вдруг тусклые глаза блеснули, взгляд уставился в пол, рука тянулась куда-то, но между ей и предметом ее последнего желанья, последней тоски была уже вечность,- бог уже не велит - на темном ковре белелась еще одна бумажка, но тело отказывалось повиноваться душе... Портрет выпал у нее из руки, и черты ее были способны еще к такому выражению уныния, что Левину стало жаль ее: жалость образумила его... он вскочил, она вздрогнула, подняла руки, вскрикнула и кинулась к нему... В эту минуту я слышал, что-то неодушевленное грянулось о пол. Вбегаю... мрачно, мертво... Схватываю свечу... один труп лежит; около него опрокинутый стол, куски лампады и пепел; другой стоит прямо передо мной, но у этого шевелилась еще рука, тянулась ко мне и показывала клочок бумаги: на ней сквозился какой-то дерзкий почерк, от нее веяло каким-то благоуханием, какими-то чудными минутами жизни...

   - Вы Левина видели сейчас в зеркале. Он уходил из залы в соседнюю комнату, потому что встретил того, кто писал эту записку.

   Доктора не было, а графиня все еще сидела в тех же креслах; около нее стало тише; на ковре и на раме зеркала ни одного луча, только мраморная прозрачная ваза освещала комнату своим таинственным полурозовым огнем. Наконец двери растворились, и в них нарисовался высокий лакей с предлинной палкой.

   - Что такое?- спросила испуганная графиня.

   - Тушу свечи, ваше сиятельство.

   - Да разве бал кончился?

   - Все разъехались, ваше сиятельство.

   - А дядюшка?

   - Ушел в свои комнаты, ваше сиятельство.

   - Прикажите, пожалуйста, давать мою карету. Встала, подошла к зеркалу, взглянула, подняла глаза в потолок и сказала вслух:

   - У него должна быть чахотка.

   Кое-где по огромным комнатам, при мерцанье одинокой свечи мелькнули еще раз ее газовые вуали.

   Левин уехал куда-то умирать.

  

  

   Повесть "Маскарад" печатается по тексту изд.: Павлов Н. Ф. Избранное: Повести. Стихотворения. Статьи.- М.: Худож. лит., 1988.

  

   С. 167. Диана - богиня охоты (рим. миф.).

   С. 169. Рубенс-Питер Пауэл Рубенс (1577-1640), фламандский живописец.

   С. 169. Тициан,- Вечеллио Тициано (ок. 1476/1477-1489/1490), итальянский живописец; возможно, имеется в виду картина "Венера и Адонис".

   С. 170. ...оживать, как статуя Пигмалиона.- Легендарный скульптор Пигмалион воспылал страстью к созданной км статуе. Под действием его любви статуи ожила, превратилась в прекрасную женщину, которая стала женой художника (греч. миф.).

   С. 170. Ритурнель - небольшое музыкальное вступление перед началом танца.

   С. 171. Фра-Диаволо - один из руководителей итальянских повстанцев в начало XIX в. в Неаполе против французского владычества; его история послужила темой оперы французского композитора Франсуа Обера (1782-1871).

   С. 172. Венециана - легкий широкий плащ, накинутый поверх мундира.

   С. 181. Бурьен.- Луи Фовёль до Бурьен (1769-1834) - секретарь Наполеона I, оставивший о нем свои воспоминания.