Ожешко Элиза - Ведьма

лянуть на вылупившегося ранней весной цыпленка или утенка и в ту же минуту, как можно скорее, завязать узел на фартуке или платке.

   - Как рукой снимет, - уверяла она.

   И в самом деле, как рукой сняло. Лабудова, которая уже стала дурнеть, сохнуть и терять силы, избавилась от лихорадки; а так как муж у нее был молодой, свекровь придирчивая и требовательная, то ее благодарность Петрусе была велика.

   Другую женщину, которая болела после мучительных родов, она напоила жидкостью, настоенной на десяти сортах трав и называвшейся "десятиутренником", и настойка эта оказалась очень полезной для больной.

   У нее в избе всегда было полно сухих трав, из которых каждая помогала от какой-нибудь болезни.

   От болезни горла она давала анютины глазки, от кашля - зинзивей и царский скипетр, от болей в пояснице - тысячелистник, от колик в животе - чебрец и мяту. Против одних болезней она советовала белый клевер и вишневую кору, соскобленную с дерева сверху вниз; против других болезней - розовый клевер и ту же кору, но только уже соскобленную снизу вверх. Детей, у которых была падучая, она клала на доску в середине круга, начерченного мелом, а тех, которых мучил коклюш, поила соком репы, причем пить его нужно было из той же репы, выдолбленной в виде рюмки. Одним словом, она знала множество средств, которые помогали при страданиях, чаще всего беспокоивших жителей деревни. Она не только знала их, но и делилась ими всегда очень охотно и с большим удовольствием. Другие брали бы за это яйца, лен, полотно, кур, меры хлеба и бог знает что еще. Она нет: она никогда не хотела брать ничего за свои советы, а если кто-нибудь из женщин приносил ей что-нибудь в фартуке или под платком, она не принимала. Отталкивая руку, протянутую к ней с приношением, она говорила:

   - Не хочу, не надо, на что мне это? Я из расположения...

   И она действительно была расположена к людям. Идет деревней, увидит какую-нибудь бедную женщину или изнуренного ребенка, остановится и спросит:

   - Что это? Где болит? Может быть, это с горя какого-нибудь? А что же это за горе?

   Расспросив, посоветует какую-нибудь травку или какое-нибудь другое средство от человеческого горя; а если не придумает, чем помочь, то со взрослым поговорит о его горе и головой покачает с жалостью, дитя побалует на руках, поцелует его тощее тельце, а затем уж пойдет своей дорогой.

   Старая Аксинья, слыша беспрестанно, что к Петрусе то и дело приходят за советом, год или два молчала, а затем чего-то забеспокоилась и начала ворчать на внучку. Сидя на своей печи, она говорила ей:

   - И чего ты, как собака, постоянно перед людьми высовываешь язык? То и то пей, так и так делай... Поблагодарят тебя за это, еще из тебя ведьму сделают...

   Петруся оперлась на метлу и задумалась. Минуту спустя она в раздумье заговорила:

   - Вот видите, бабушка, мне кажется, что когда мне господь бог счастье дал, то я очень полюбила этот свет... И раньше я его любила, но когда Михаил женился на мне, полюбила еще сильней... А теперь что? Михаил все лучше... и достатку всякого прибывает, и все мне на свете лучше и лучше, а я этот свет люблю все больше и больше, и все, что есть на свете, люблю... и солнышко божье теплое, звезды божьи ясные, деревья шумливые, цветы пахучие, и людей всех, и каждое живое создание... Все люблю... и Куцего люблю... Куцый!, Куцый! На, возьми!

   Она бросила лохматой дворняжке, в белых и черных пятнах, корку черствого хлеба, погладила ее по жесткой шерсти и, подметая избу, запела на всю комнату: Там на доле, на пригоре,

   Посеяли просо.

   Ой, там .ходзил Ясюленько,

   Да дзяучины босо!

   Аксинье хотелось еще побрюзжать.

   - Ой, молодая, дурная! - шептала она, а солнечный луч, падавший из окна, ласково пригревал ее старую голову; комнату наполняли запах жарившегося в печи сала и веселое звонкое пение внучки. Как же тут можно было читать нравоучение или пророчить худое этой счастливой, беззаботной женщине? У нее самой от счастливой улыбки растянулись до ушей ее узкие губы, и она, склонивши несколько набок голову, внимательно прислушивалась, не проснется ли и не запищит ли в своей люльке маленькая Христиночка? А то руки уж заболели прясть, и хорошо бы подержать на коленях правнучку...

  

   После Стасюка и Христинки родилась Еленка, а за Еленкой явился на свет Адамчик. И в тот вечер, когда обитатели Сухой Долины разводили на перекрестке костер из осинового дерева, в избе кузнеца весело жили четверо здоровых детей, из которых самому старшему было около шести лет. На этот огонь, как ночная бабочка, привлеченная на свою погибель блеском пламени, первой пришла Петруся. Она-то, значит, и была той злобной и нечистой душой, которая отняла в нескольких избах у коров молоко. Если бы вместо нее явилась туда какая-нибудь другая женщина, то общественное мнение деревушки так же обеспокоилось бы и отнеслось бы к ней с сильным подозрением; однако эти подозрения подвергались бы некоторому сомнению. Для полной уверенности нужен был целый ряд предшествовавших фактов.

   Никто не мог возразить против того, что здесь прошлое могущественно подтверждало возникшие в настоящую минуту предположения. Много лет тому назад это неизвестное дитя прибрело сюда со старой бабкой, которую гнала по свету неведомо какая сила - добрая ли, злая ли? Баба, повидимому, пошаталась по свету и узнала больше, чем все жители деревни, вместе взятые. Откуда взялись у ней все эти знания? Почему она затем ослепла? Не была ли это божья кара за какие-то гадкие поступки, которые она совершала некогда втихомолку, или за какие-нибудь сношения с нечистым?

   А эта страстная любовь, которую убогая, приблудная девушка возбудила в одном из самых богатых хозяев Сухой Долины, Степане Дзюрдзе? А ее замужество с парнем, который не видел ее шесть лет и все-таки не забыл? А то, что она указала вора? А лечение и всякие советы? Ведь по ее примеру все девушки теперь жгли венки, когда желали залучить в дом гостей; вследствие ее предостережения никто теперь никогда не поднимет с земли тесемки, завязанной рядом узелков, потому что побоится получить бородавки.

   Действительно, в Сухой Долине и вообще во всей околице был немалый запас подобного рода "житейской мудрости" помимо Петруси и до ее прибытия в эту местность. Ни одна из здешних женщин, "от дедов и прадедов", ни за что на свете не взяла бы в руки веретена между праздником рождества христова и крещением, ведь от этого вся домашняя птица околела бы весной от головокружения; ни одна не пошла бы в лес по грибы и ягоды в день воздвижения животворящего креста, так как это привело бы всех лесных червей и гадов в избу; каждая из них при уборке хлеба опасалась, как бы не срезать серпом колосьев, связанных или надломленных известным образом, ибо так связывает их или надламывает обыкновенно рука недруга на несчастье того, кто их срежет. И многими, многими подобными указаниями и сведениями обладало население Сухой Долины "от дедов и прадедов", но Аксинья и ее внучка знали их несравненно больше.

   А теперешнее богатство кузнеца и его жены? Изба - что твой домик в шляхетском дворе; телега, окованная, как тарантас, хорошая лошадка, коровы, овцы, всего полно. А в избе самовар, блестящие ложки и две белых тарелки. Такое богатство - вещь не маленькая! Откуда оно у них? Давно уже Степанова Розалька, а за ней и много других женщин диву давались и во весь голос кричали, что кузнечиха, как барыня какая: пьет дома чай, носит платья из покупных ситцев, иногда повязывает на голову полушелковый платок, а он сам ходит в пиджаках, сюртуках, красивых сапогах, хорошеньких шапочках, сермяги же и крестьянской бараньей шапки на нем не увидишь.

   Розалька приходила в бешенство, а неуклюжая Параска даже плакала, задавая себе и соседкам вопрос, откуда у кузнеца и кузнечихи может быть столько богатства? Соседки, в особенности молодая Лабудова, очень любившая Петрусю, вспоминали что-то о том, что, кажется, Михаил привез с собой немного денег, заработал же он их своим ремеслом, что и теперь он много работает и люди съезжаются к нему с заказами, как на храмовой праздник; что у кузнеца земля хорошая, что Петруся хорошая хозяйка и т. д.

   Но Розалька и Параска, а с ними и другие женщины пренебрежительно качали головами и поглядывали умоляющими глазами на Якова Шишку, который, присутствуя при этих разговорах, торжественно выпрямлялся и обыкновенно говорил:

   - Чорт ведьме через трубу деньги носит! .. Вот откуда у них это богатство!

   Теперь старый Шишка торжествовал.

   - А что? - говорил он. - Кто пришел на огонь? Кто у коров отнял молоко?

   Деревня была большая и не вся интересовалась этим делом, но в этот вечер, после ловли ведьмы, в нескольких избах кипело, как в горшке. Мужчины удивлялись и возмущались, пожимали плечами и сжимали кулаки, но, как обыкновенно, говорили мало, пока водка не развязывала им языки. Зато бабьи языки вертелись, как мельничные крылья.

   За час до полуночи, когда пели петухи, Розалька все еще вертелась по разным избам и дворам с проворством белки и шипя, как змея.

   Степан с ребенком на руках вошел в пустую избу, развел огонь, зажег лучину и воткнул ее в щель стены; после этого он склонил свое покрытое морщинами, суровое лицо над ребенком, спавшим в его объятиях. В самом ли деле эта некрасивая голова, покрытая редкими льняными волосами, с распухшим лицом и закрытыми веками, желтые ресницы которых лежали на бледных восковых щеках, принадлежала живому ребенку? При свете лучины Степан вглядывался в это лицо. Отчего сын его был таким жалким, в то время как он сам принадлежал к самым здоровым и рослым крестьянам в деревне и целой околице? Губы Степана, сжатые какой-то вечной скорбью, зашептали над самым лицом ребенка:

   - Ой, бедняжка ты, бедняжка! Когда ты еще был в утробе матери, твой отец бил жену, так как видеть ее не мог... А когда тебя чуть видно было от земли, негодная мать ударила тебя лопатой по голове...

   Суровость исчезла с его лица и сменилась скорбным выражением. Он поцеловал в лоб уснувшее дитя... Оно проснулось и повисло ручонками у него на шее:

   - Тятька, есть...

   Придерживая ребенка одной рукой, он протянул другую в бездонную глубину печи и вытащил оттуда горшок с какими-то чуть теплыми остатками похлебки, взял деревянную ложку и принялся вливать пищу ребенку в рот. Часть похлебки выливалась из ложки и рта ребенка на край печки, ребенок кашлял и смеялся. На усеянном бесчисленными морщинами лице Степана тоже начала появляться улыбка. Однако вскоре он опять сурово сдвинул брови и тихонько выругался. Почему в его зажиточной избе такой недостаток, что он должен кормить свое дитя холодными остатками похлебки, а сам он голоден и нечего ему поесть? Ведь клеть полна... да, но изба пуста: в ней одно только дитя, а женка... летает по свету, высунув язык, как собака.

   - Собака! - заворчал он и снова выругался.

   Потом, обращаясь к ребенку, сказал:

   - Эх! Если бы та была твоей матерью, не таким бы ты был...

   Минуту спустя жалкое дитя, уложенное отцовскими руками на сенник, снова заснуло, а Степан, съев принесенный из клети ломоть хлеба с салом, сидел на скамье около стены и дремал. Сегодня он пахал весь день и так устал, что его клонило ко сну; весь его корпус покачивался то взад, то вперед. Однако он не ложился спать, ожидая жену.

   Было ли это проявлением супружеской нежности? Это предстояло решить Розальке, которая возвращалась домой за час до полуночи и возвращалась в отличном расположении духа. Она чувствовала себя счастливой. Сегодня Петрусю уличили в том, что она приносит вред людям, и, несомненно, что с этого времени не только вся деревня, но и Степан будет испытывать к ней отвращение.

   Эта надежда наполняла ее исступленной радостью. Ведь, она вышла за Степана не по принуждению и не из жадности, но по любви. Люди предостерегали ее, что он очень зол.

   - Уж я с ним справлюсь, - говорила она. - Нашла коса на камень. Еще неизвестно, кто кого пересилит. Пусть бьет, только бы любил!

   Но она убедилась, что он не любил ее, а взял ее только потому, что после смерти матери в доме нужна была хозяйка. Ту-то он любил! .. и как еще любил! О, если бы она не боялась преступления и суда, то уже давно убила бы ее! Но теперь она уже и так убита. Ведьма, вредящая людям и связавшаяся с нечистым! .. Теперь Степан только плюнет, когда увидит ее...

   Эта надежда наполнила ее и счастьем и нежностью к мужу. Она тихо вошла в избу и, увидевши Степана, еще сидевшего на скамейке, как белка подскочила к нему, уселась около него и охватила руками его шею. Глаза ее блестели, как два темных огонька; тонкие губы, улыбаясь, открывали ряд белоснежных зубов. Закинув руки мужу на шею, она хотела прижаться к нему, как вдруг он поднял кулак и так сильно ударил ее по спине, что она со скамьи упала коленями на землю. Он кричал на нее, допытываясь: где она сидела так долго? Отчего не приготовила ужина? Отчего не пришла к ребенку? Тогда она снова вспыхнула от злости, сорвалась с колен и, подбоченясь, принялась прыгать у него перед глазами, ядовито смеясь и восклицая:

   - Ведьма твоя Петруся! Ведьма твоя милая! Ведьма твоя зазноба! Ведьма! Ведьма!

   Степан сорвался со скамейки и, схвативши жену за волосы, снова бросил ее на землю. Крик и шум разбудили маленького мальчика; увидев дерущихся родителей, он быстро вылез из-под одеяла и, оробев, тихо залез под скамейку. Он по опыту знал, что после каждой такой потасовки мать схватывала его за волосы или за рубашку и, как щенка, выбрасывала из постели на середину комнаты. Тогда отец обыкновенно брал его на руки и носил по избе, прижимая к себе и целуя, но иногда, когда он был очень зол, случалось, что и он отталкивал ногой ребенка.

   Тем временем Петруся, зайдя по дороге в кузницу и поболтавши минуту с мужем, вернулась домой. Этот день она наработалась в огороде, пропалывая свеклу и капусту, и за час до захода солнца побежала на поле нарвать немного своих излюбленных трав. Она знала, что во-время успеет возвратиться, чтобы приготовить ужин.

   Целый день Аксинья провела в саду на траве, куда вывела ее внучка. Теперь она заняла свое обычное место на печи; около нее собралось трое старших детей; самый младший ребенок спал в люльке. В летних сумерках, наполнявших комнату и заглядывавших в нее вместе со звездами, мутные очертания этой группы из четырех человеческих существ темнели и двигались почти под самым потолком комнаты, как группа теней. Среди тишины, прерываемой только отдаленным стуком кузнечного молота, слышна била хриплая и шепелявая речь слепой бабки и, как серебряные колокольчики, тонкие детские голоса. Она что-то рассказывала им то очень серьезно, то смеясь своим сухим беззвучным смехом; дети прерывали ее рассказ множеством восклицаний и вопросов. Чаще и смелее всех отзывался шестилетний Стасюк, любимец отца, понемногу уже помогавший матери в уходе за самым младшим ребенком и уже до некоторой степени опекун слепой бабки, которую он иногда кормил на печи и водил за руку по двору и саду. Теперь он был чем-то бесконечно заинтересован и приставал к бабке с беспрестанными вопросами, обращаясь к ней тоном избалованного ребенка.

   - Где он был, бабушка? Где был Адамчик, пока не пришел в нашу избу? Где он был раньше?

   Дело шло о том, откуда пришел самый младший братишка, который появился месяц тому назад в избе, что он делал перед тем, как притти сюда?

   Старуха долго смеялась и, наконец, ответила:

   - В лесу был Адамчик, в лесу был братишка твой миленький, перед тем как пришел сюда.

   - А что он там делал? - снова прозвучал вопрос.

   - Пас зайчиков в лесу! - отвечала бабка.

   - А я где был раньше, перед тем как пришел сюда? Старуха, уже не раздумывая, ответила:

   - Ты сидел на высоком-высоком дереве и пас ворон в воздухе...

   - А я? А я, бабушка? А я...

   - Ты, Христя, сидела на дне синенькой воды и пасла рыбок...

   - А Еленка? Бабулька, а Еленка?

   - А я? Бабушка, а я где была?

   Должно быть, прабабка поцеловала трехлетнюю Еленку, так как в комнате раздался громкий поцелуй. Потом сказала со смехом, в котором чувствовалось удовольствие:

   - Еленка сидела в густой травке и пасла червячков... При этом стукнули двери, и по комнате разнесся сильный запах полевых трав.

   - Это ты, Петруся? - шепелявя, спросила бабка в темноте хриповатым голосом.

   - Мама! - хором зазвенели дети.

   - Все вы тут? - спросила вошедшая.

   - Все.

   - Адамчик спит?

   - Спит.

   - Ну и слава богу. Вот сейчас я разведу огонь и наварю картошки, которую сегодня накопала.

   - Ой, хорошая картошка... молодая... - зашепелявила бабка с очевидным удовольствием.

   - Хорошая... ой, хорошая... - хором повторили дети.

   Сильный огонь запылал в печи и осветил комнату, в которой за несколько прошедших лет произошли некоторые перемены к лучшему: больше достатка и больше нововведений. Между окнами стоял комод, а на нем два медных подсвечника и небольшая лампа со стеклом. На окнах - занавески из пестрого ситца, а на подоконниках - пахучая герань вся в красном цвету; за стеклами шкафчика - белые тарелки, и на одной стене несколько картинок в блестящих рамках. Все это поприносил домой Михаил. Как только поедет куда-нибудь за каким делом, всегда привезет домой что-нибудь красивое, а затем сам, как дитя, тешится этими обновками и жену заставляет радоваться. Впрочем, если бы он и не заставлял ее, она тешилась бы сама. Она с удовольствием любовалась яркими цветами ситцевых занавесок, золотистым сверканием медных подсвечников, а если огорчалась при этом, то потому разве, что слепая бабка не могла видеть всех этих красивых вещей и удобств, которые ее теперь окружали. Зато она рассказывает ей о них долго и пространно и дает ощупать каждую новую вещь.

   Впрочем, все старые вещи остались в этой комнате так, как были. Скамейки, столы, хозяйственные принадлежности, три стула, с деревянными спинками, ткацкий стан Петруси, в одном углу большая куча разного железа и над ней на стене несколько новых, только что сделанных в кузнице топоров, пил, крючьев и щипцов. На ткацком стане Петруся разостлала рядно и высыпала на него из фартука душистые травы. После этого она_занялась приготовлением ужина; дети, как птички, спорхнули с печи, бегали возле нее босиком и щебетали о чудесах, рассказанных в сумерки бабкой.

   - Мама! Я сидела на дне синенькой воды и пасла рыбок...

   - А я сидела в густой траве и пасла червячков...

   - А я сидел на высоком-высоком дереве и пас ворон в воздухе...

   - А Адамчик сидел в лесу и пас зайчиков...

   Петруся шутливо дразнила детей, насыпая в горшок картофель, а на печи старуха, чуть не задыхалась, смеясь над тем, как эти дурачки вполне поверили тому, что она говорила.

   Полчаса спустя вернулся домой кузнец. Дети бросились к нему.

   - Тятя, я в синенькой воде...

   - А я, тятя, на высоком дереве...

   - А я в густой траве...

   - А Адамчик в лесу...

   Михаил брал одного за другим на руки, каждого легко, как перышко, подымал высоко над головой и, поцеловав, ставил обратно на землю. При этом он с видимым удовольствием подробно расспрашивал детей, что они делали в этой воде, в этой траве и на этом дереве и когда это было? Теперь он был уже вполне зрелым мужчиной, с широко развившимися от кузнечной работы плечами, с почти бронзовым от загара лицом и с большими черными усами над добродушно улыбавшимся ртом: В нем чувствовалась сила труженика и степенность человека, который зависит только от своего собственного труда. В его черных глазах отражалось счастье, когда он целовал детей и оглядывал полную достатка избу. Садясь на скамью, он воскликнул:

   - Зозуля! Измаялся я на работе: чуть руки не отваливаются! Есть хочу!

   Он почти никогда не называл жену иначе как зозулей - "кукушечкой", - именем той милой птицы, которая своим радостным кукованием объявляет о наступлении весны.

   - Сейчас будет ужин! - весело ответила женщина и поставила на стол лампочку с продолговатым стеклом.

   Михаил уже привык ужинать при свете лампы; лучину жгли толоко в зимние вечера, чтобы в комнате было светлее и веселее. Две маленькие девочки тотчас очутились у отца на коленях, Стасюк сидел тут же на столе, и все трое разом болтали, но их никто не слушал. Петруся поставила на стол миску с дымящимся картофелем, подала мужу краюху хлеба и нож, а потом принесла из сеней простоквашу.

   Вскоре после ужина дети уснули: Стасюк - на скамеечке под клетчатым одеялом, Христинка и Елена - на печи возле бабки. Слепая старуха, которую правнук накормил картофелем и молоком, расцеловавшись с детворой и посмеявшись над их щебетаньем и шалостями, тоже собиралась уложить на печи свои старые кости, как вдруг Петруся, мывшая миски и ложки, заговорила:

   - Ах да! Я вам еще не рассказала, что случилось со мной сегодня...

   Занятая весь вечер мужем, детьми и ужином, она забыла обо всем, что не было самым близким и дорогим ей. Впрочем, она не придавала большого значения сегодняшнему случаю и передавала его бабке и мужу со смехом, как молодая женщина, которая в такой степени занята своей любовью и своим благополучием, что не может истолковывать в дурную сторону того, что с ней случается. Кузнец смеялся громким сердечным смехом и над мужиками, разводившими огонь, чтобы вызвать ведьму, и над случайностью, которая привела его жену на этот огонь. Но старая Аксинья, видимо, огорчилась. Перед тем она уже дремала на своей постели, теперь же она сидела неподвижно, выпрямившись, а ее костлявые челюсти двигались так, как будто она с трудом пережевывала что-то. Это был у нее верный признак огорчения или озабоченности. Когда Петруся кончила рассказ и принялась расставлять на прибитой к стене доске вымытые миски и ложки, старуха отозвалась с печи голосом, выдававшим сильное беспокойство:

   - Это нехорошо!.. Ой, нехорошо, что ты, Петруся, первая пришла на этот огонь! . .

   - Пустяки! - засмеялся кузнец и махнул рукой, но Петруся быстро повернулась к бабке.

   - Почему? - спросила она.

   После минутного раздумья бабка заговорила:

   - Во-первых, известно, что на такой огонь всегда приходит ведьма. Это уж известно... это уж так должно быть: так уж всевышний господь бог показывает человеческим глазам нечистую силу. Так почему же ты, Петруся, пришла сегодня на этот огонь?

   Руки молодой женщины бессильно упали на юбку...

   Она глядела на бабку широко раскрытыми глазами.

   - Разве я знаю, почему? - тихонько сказала она с изумлением, сквозь которое проглядывала тревога.

   - Вот! - пренебрежительно отозвался кузнец: - Шла и пришла... Не стоит трепать языком из-за этого!

   Но Аксинья не обращала внимания на скептическое замечание Михаила, а Петруся не слушала мужа. С широко раскрытым ртом, с расширившимися зрачками она глядела на бабку, которая говорила дальше:

   - А, во-вторых, теперь злые люди не дадут тебе покоя. Теперь уж тебя сделают ведьмой и... - Она быстро задвигала челюстями и, наконец, минуту спустя окончила:

   - Да сохранит тебя господь бог от всякого несчастья!

   Тут она несколько раз перекрестила воздух своей рукой, как бы выточенной из желтой кости; ее слепые глаза, - может быть, благодаря напряженно приподнятым векам, - странно белели на желтом лице. Петруся со сложенными руками и раскрытым ртом опустилась на землю, там где стояла. Михаил проворчал уже менее пренебрежительным тоноад:

   - Уж это я ее буду охранять от всякого несчастья... Но какое там может быть от этого несчастье? Не дай, боже, несчастья!

   Видно было, что хотя он придавал гораздо меньше значения подобным вещам, нежели другие, однако слова слепой старухи произвели на него некоторое впечатление. С минуту помолчав, бабушка заговорила опять:

   - Давно уж, ой давно живу я на этом свете! Много мест я исходила, много слышала!.. Слышала и таких людей, которые еще собственными глазами насмотрелись на старые времена, - такие старые, что о них теперь и память пропала среди людей. Вот, когда я пошла с маленькой Петруськой на руках на чужую сторону, зашла я раз в одну деревушку, в которой жил такой старенький человек, что у него уже лицо поросло зеленым мохом, а люди говорили, что ему уже больше ста лет. Смолоду он, кажется, был солдатом, служил в разных местах и много походил по свету... Бывало, как начнет он рассказывать, все разинут рты и слушают... все... кто бы ни был... барышни даже и очень ученые люди приходили и просили, чтобы он рассказывал им о разных вещах... И я, бывало, попрошу и слушаю... Ой, старый Захар, старый Захар! Теперь уже его косточки рассыпались в могилке и душа его стоит перед богом, а то, что он говорил и рассказывал, - ходит по свету, как живое... Вот я - слепая, а то, что он рассказывал о той ведьме, как живое, стоит перед глазами! Слышал он это от своего отца, который видел ее собственными глазами. И вот теперь все это стоит перед моими слепыми глазами, как живое...

   Она снова замолкла на минуту. Воспоминания, которые встали у нее перед глазами и как живые проносились перед ней, вывели ее из прежней неподвижности. Тонкая, костлявая, она покачивалась взад и вперед и раза два громко вздохнула, перед тем как начать вновь говорить. Ее белесоватые глаза уже не светились на желтом лице, как прежде: теперь блеск огня уже не падал на них, - медленно угасая в печи, он бросал в комнату бледные полосы мерцающего во мраке света. Петруся сидела на земле в одной из таких полос, сжав губы, обняв колени руками, с выражением беспокойства на лице. У другой стены виднелась могучая фигура кузнеца, облокотившегося на стол. Вероятно, из бережливости Ън погасил маленькую лампочку, оперся головой на ладонь и сосредоточенно слушал речь старухи. Он всегда внимательно и не без удовольствия слушал ее сказки и рассказы, отплачивая ей рассказами о своих путешествиях по свету и разных виденных и слышанных им чудесах. Таким образом проходили у них довольно часто воскресные дни и значительная часть зимних вечеров. Теперь, хотя ему хотелось спать, он все же с интересом ожидал рассказа, а слепая старуха, во мраке, окутывавшем печь, шепелявя, продолжала своим хриплым, но еще сильньм голосом:

   - Жила-была в одном людном и богатом селе девушка, что красная малина: стройная, как тополь, такая красивая, что ей удивлялись все люди. Молодые парни прямо с ума сходили по ней; приходили к ней и господа молодые и, бывало, говорят: "Марцыся, ты хоть взгляни на меня! Хоть разик подай мне свою ручку!" Но Марцыся не хотела никого: ни мужика, ни барина. Пойдет, бывало, к колодцу, как королевна какая-нибудь - в юбке, обшитой лентами, с кораллами и янтарем на шее, уберет всю голову цветами и только смеется над всеми, показывая белые зубы. Люди начали уже сердиться на нее, давать ей разные прозвища и очень следить за ней: что она такое делает, что все к ней льнут, как мухи к меду, а сама она никого не хочет? Вот следили-следили и заметили, что не всегда Марцыся смеется и веселится с парнями или паничами, а ходит иногда очень пасмурная: смотрит исподлобья на людей, пойдет в лес и сидит там в лесу день, два, три и, как вернется, варит тайком какие-то травы, шепчет над ними и делает какие-то странные знаки, а потом уже дает пить эти настойки разным людям: от болей, от колик, тошноты, горя и от всяких невзгод, какие только есть. Были такие люди, которые покупали у нее это питье и затем благодарили ее и всем хвалили, говоря, что у ней большая охота знать все, что на свете делается, и потому она многое узнала, и из-за этой-то своей охоты она не хочет уж никакой любви. Дороже ей была лесная травка, чем мужик на хорошей пашне или даже пан в усадьбе. И жила бы себе Марцыся спокойно, делала бы свое, так как не было у нее никого, кто бы ее принуждал к чему-нибудь, а в_селе привыкли уже к тому, что она была не такая, как все девушки. Бывало, о ней говорят: "она родилась с иным сердцем и иными мыслями!" - и оставляли ее в покое. Но вот, на несчастье Марцыси, полюбил ее один дворовый человек, не то учитель, не то писарь или что-то в этом роде.

   Она же с ним шутила так, как со всеми. Станет, бывало, около церкви, там, где и он стоит, как королевна какая-нибудь, в юбке, расшитой лентами, в тонкой рубашке, с кораллами и янтарем на шее, и смеется над ним, показывая белые зубы. Он долго терпел и все умолял ее полюбить его, но когда увидел, что из этого ничего не выйдет, страшно разозлился, поехал в город и донес ксендзам и начальникам, что вот так и так, Марцыся-де ведьма. Съехались ксендзы, начальники и начали над Марцысей производить следствие. Собрали в селе людей и спрашивали: что она делает? зачем ходит в лес? что она шепчет, когда варит травы? какие это травы? не ходит ли к ней чорт в гости? откуда у нее столько лент, кораллов, янтаря и всяких нарядов? Расспросивши обо всем, связали Марцысе руки и ноги, положили на воз и повезли в город. А в городе на базаре показывали ее всем людям и говорили, что это ведьма.

   - Так и так, - говорили они, - так и так. Она продала нечистому свою христианскую душу, - говорили они, - разговаривала с нечистым в лесу; нечистый носил ей через трубу ленты, янтарь и всякие богатства. А затем разложили среди базара костер, и палач в. красной одежде схватил Марцысю за волосы и бросил ее в огонь. Огонь пылал такой большой, что почти доставал до неба; в нем, как щепка, горела Марцыся, и так ужасно стонала, что стон ее разносился по всему свету, достигая чуть не до неба; а от ее тела, горевшего в сильном огне, расходился смрад по всему городу... Ксендзы же, во славу господа бога, громко пели святые песни, и сам король, сидевший на троне, радовался и приказывал радоваться всем людям, что так наказана ведьма, продавшая свою христианскую душу нечистому.

   Аксинья умолкла, и в комнате воцарилось глубокое молчание. Кузнец, слушая рассказ о ведьме, потерял всякую охоту ко сну. Верил ли он или не верил в существование чертей и ведьм? Он не отдавал себе в этом отчета. Просто-напросто веселый характер и преобладание практических инстинктов склоняли его к пренебрежению подобными суевериями и даже к веселым насмешкам над ними. Однако такие вот рассказы производили на него некоторое впечатление, сильно колебали его недоверие и возбуждали в нем живое любопытство. Так было с Михаилом и теперь. Что касается Петруси, то она слушала рассказ бабки с расширившимися зрачками и побледневшим от испуга лицом; когда зашла речь об огне, достававшем почти до неба, у нее из груди вылетел сдержанный крик ужаса; когда она услышала о смраде, который расходился по всему городу от горевшего тела Марцыси, всю ее проняла сильная дрожь. Наконец, минуты две спустя после того, как бабка замолчала, Петруся отозвалась, но таким тонким и жалобным голосом, каким она никогда еще не говорила:

   - Бабушка! Она в самом деле была ведьмой? Или только так... злые люди на нее выдумали?

   - Это уж неизвестно, - медленно и в раздумье ответила Аксинья, - этого уж и старый Захар не знал... Может быть, была, а может, и не была. Если была, то у нее на спине был красный знак от дьявольского копыта. Этого знака я никогда не видела, и Захар не видел, но дед рассказывал его отцу, что он видел и что так должно быть...

   После минутного молчания снова на фоне темной печи заколыхалась костлявая фигура слепой старушки, и хриплый голос забормотал:

   - Ой, старый Захар, старый Захар! Уже и косточки твои рассыпались в могилке и душа твоя стоит перед богом, а то, что ты говорил и рассказывал, ходит по свету, как живое...

   Кузнец встал со скамьи.

   - Эх! - воскликнул он, - пустяки! Я тоже много по свету походил и немало видел и слышал, но никогда не видал и не слыхал, чтобы где-нибудь жгли ведьму. Теперь уж этого нельзя делать. Теперь уж этого нет. Иди спать, кукушечка!

   Петруся встала медленно и тяжело, а в ее выразительных глазах виднелось беспокойство. Щеки ее несколько побледнели и, казалось, осунулись. Лицо ее вытянулось от напряжения мысли. Через несколько минут в комнате наступила совершенная тишина. Скоро ее нарушило громкое храпение кузнеца, и почти одновременно с этим послышался шум шагов и кто-то вскарабкался на печь. В темноте на печке послышался шопот:

   - Бабушка! Ты спишь, бабушка?

   Она спала, но ее старый сон был очень легок и чуток. Впрочем, она привыкла к тому, что среди ночи ее будили спавшие с ней правнучки. На этот раз ее разбудила не маленькая правнучка, а женщина, которая, прилегши около нее, обняла ее сухое тело горячей рукой.

   - Это ты, Петруся?

   - Я... Только тише, бабушка, чтобы не разбудить Михаила и детей...

   - Что ты пришла? Может быть, тебя колики схватили, как в прошлом году? Или Адамчик не дает тебе спать?

   Долго не было ответа.. , Затем еще тише, чем прежний шопот, прозвучал вопрос:

   - Бабушка! Когда я родилась, отец и мать носили меня крестить в костел?

   - Ну, а как же? - ответил шепелявый голос старухи, - как же ты могла бы жить без святого крещения? Известно, .носили.

   - Бабушка! А когда я была маленькой, крестила ты меня на ночь святым крестом?

   - Ну, а как же? Крестила, каждый вечер крестила...

   - Для того, чтобы нечистый доступа ко мне не имел?

   - Чтобы нечистый не имел к тебе доступа и чтобы господь бог пресвятой покровительствовал тебе, бедная сирота...

   - Бабушка! Мне кажется, что я ничем особенным не согрешила перед господом богом...

   После минутного молчания послышался старческий шопот:

   - Мне кажется, что ты чиста перед господом богом, как та белая лилия, что стоит в костеле перед алтарем...

   После этого ответа раздался протяжный вздох облегчения. Затем молодые уста начали снова тихий разговор:

   - Бабушка! Так отчего же я сегодня пришла на этот огонь?

   Долго не было ответа. Вопрос заключал в себе загадку, бесконечно трудную для разрешения. Минуту спустя Аксинья прошептала:

   - Потому что, может быть, это и не ведьма отняла у коров молоко?

   - А кто же, если не ведьма?

   - Может быть, жаба...

   - Ага!

   Последнее восклицание звучало торжеством.

   - Должно быть, таки жаба... Жабы, как рассердятся на людей, тоже отнимают у коров молоко.

   - Да-а!

   - Так это, верно, жаба?

   - Да... жаба, потому что, если бы не жаба, то ведьма пришла бы на огонь... а не ты! . .

   - Да! Спи же с богом, бабушка!

   - Спи спокойно, зозуля ты моя, спи!..

   На другой день было воскресенье, а известно, что в праздник крестьянину и крестьянке все кажется яснее и красивее, потому что хотя и в этот день они должны выполнить кое-какую работу, но все же после окончания ее они уже не гнутся над нивой или током овина, над корытом или нитями, растянутыми на кроснах. Не менее половины дня они могут глядеть на солнце, небо и все, что растет на земле, ходить, сидеть, смеяться, болтать и петь, кто что хочет.

   В это воскресенье была хорошая погода. Петруся принесла воды из колодца и развела огонь в печи еще в тот ранний час, когда над березовой рощей занималась розовая заря, а первые лучи солнца, подымаясь снизу вверх, золотили в саду листья. После этого она побежала к пруду и, принеся оттуда пучок пахучего аира, разбросала его по полу комнаты, чисто выметенной и посыпанной белым песком. Когда проснулся кузнец и старая бабка уселась на своей постели и начали болтать дети, в комнате пахло от аира, как на лугу. Через два открытых окна лились потоки солнечных лучей, а Петруся, стоя перед огнем в белой рубашке, застегнутой у шеи блестящей пуговкой, в цветной ситцевой юбке и красном платке на голове, чистила картофель, старательно собирая кожуру в лоханку, чтобы не сорить на пол, прибранный по-праздничному.

   Кузнец, открыв глаза, посмотрел вокруг, взглянул на жену и, вытягивая под одеялом свои сильные руки и широко зевая, воскликнул:

   - Ой, зозуля ты моя, зозуля!

   Она вместо ответа громко засмеялась и так ловко бросила в него горсть картофельной кожуры, что засыпала ему лицо и грудь. Почти до самого полудня суетилась она по избе. Затем накормила всю семью, помыла бабку и старших детей, причесала и одела их в чистое платье, кормила грудью маленького Адамчика и убаюкивала его на руках, готовила провизию мужу, собиравшемуся на целый день в местечко, и рассудительно и дружелюбно беседовала с ним о том, что он там думал купить.

   А после полудня Стасюк в чистой, подпоясанной цветным поясом рубашке повел прабабку в сад. Малютка, держась своей ручкой за желтую костлявую руку, молча, серьезно, с большим вниманием и надув губки, исполнял обязанность проводника. Старуха в домотканной синей свитке, в туфлях и праздничном чепце, блестящий позумент которого сверкал на солнце вокруг ее белых волос, шла за ним, ощупывая палкой землю. Она уселась на траве под дикой яблоней в своей обычной позе - выпрямившись и до того неподвижно, что казалась статуей, вырезанной из дерева или кости. Она ничего не видела, но чувствовала теплый ветерок, ласкавший ее лицо и голову, слышала щебетанье птичек и голоса правнуков, гладила рукой свежую мягкую траву. Широкая улыбка раскрыла ее тонкие бесцветные губы, а белые глаза, казалось, с напряжением всматривались в этот чудный мир. Петруся вынесла из хаты рядно, на которое она вчера высыпала собранные травы, и, усевшись на низком камне, тут же около порога, начала разбирать и сортировать их. Она раскладывала в особые кучки чебрец, анютины глазки, тысячелистник, богородицыну траву и разные травки и листочки. Занятая этой работой, она время от времени напевала про себя вполголоса; иногда переставала смотреть на травы, и взгляд ее блуждал по пустому полю, на котором уже не было хлеба, а сегодня не было и людей. Тихое, дремлющее, оно простиралось под золотым покровом солнца, как бы отдыхая в воскресенье по примеру людей.

   Зато из деревни несся шум голосов людей и животных; перед корчмой, которую еще издали можно было отличить от других хат, двигался и гудел рой людей. Петруся слегка задумалась, глядя в сторону деревни. Узкая извилистая тропинка, которая Бела из деревни к. хате кузнеца, между ригами и плетнями садов, была сегодня пуста. Одна только засыхавшая на огороде конопля перегибала из-за плетней свои растрепанные верхушки. Из-за них выглядывал местами желтый цветок мускатницы; время от времени громко кудахтала курица и пел петух, хлопая крыльями. Ни одной человеческой души не было сегодня на тропинке, хотя почти каждое воскресенье много женщин из Сухой Долины навещали Петрусю: одни приходили за советом, другие - из расположения к ней, чтобы поболтать. Обыкновенно сюда приходила в воскресенье молодая Лабудова и приводила с собой к Стасюку своих мальчиков, приходила также дочь Максима Будрака, которую Петруся спасла когда-то от тяжелой болезни своим "десятиутренником", и многие другие. Сегодня ни одна не пришла, и у жены кузнеца стало тяжело на душе.

   Короткий августовский день подходил уже к концу. Солнце близилось к закату. Теперь по тропинке, извивавшейся между плетнями, должны были итти девушки, так как они обыкновенно по праздничным дням приходили к Петрусе петь. Никто во всей деревне не пел таким сильным и чистым голосом, как она; никто не знал столько песен. Она обык-новено была запевалой в хоре, - том хоре, который летом почти каждое воскресенье с наступлением сумерек усаживался перед хатой кузнеца на камнях и траве и до позднего вечера наполнял воздух звонким пением. Сегодня ни одна из них не пришла.

   Солнце уже заходило, когда Петруся увидела на тропинке женскую фигуру, направлявшуюся к ее хате. Она издали узнала Франку, внучку Якова Шишки. Это была коренастая девушка, с некрасивым, хотя и симпатичным лицом, одетая по-праздничному, но очень бедно. Каким-то жалобным голосом поздоровалась она с Петруссй и, не ожидая приглашения, уселась тут же, близ нее на завалинке. Обе женщины с малых лет знали друг друга и часто жали на одной полосе, сгребали сено на одном и том же лугу, вместе пели, плясали и проказничали во время игр в корчме или под открытым небом. Вчера, когда Петруся первая пришла на огонь, Франка так глубоко о чем-то задумалась, что даже на минуту забыла о близости Клементия. На лице ее тогда можно было прочесть, что она что-то обдумывала, в ее голове вертелись какие-то планы и надежды. Теперь она пришла с этими планами и надеждами к Петрусе и, немного помолчав, начала жалобным голосом:

   - Ой, бедная ты, Петруся, бедная! Как уже все люди против тебя. Бранят и ругают тебя!

   Петруся быстро обернулась к девушке и засыпала ее вопросами: что говорят? кто говорит? И Петр Дзюрдзя разве тоже сердится, и жена его, и Лабуды, и Будраки? Франка повторила все, что говорилось в деревне о Петрусе, а затем обняла руками ее шею. Ласкаясь, жмуря глаза и гладя Петрусю ладонью по лицу, она начала:

   -- Я к тебе, Петруся, с большой просьбой... Если ты такая знахарка, что можешь делать людям и хорошо и плохо, то помоги ты мне в моей великой беде и печали...

   Петруся быстро отодвинулась и с отвращением отвернула разгоревшееся от гнева и досады лицо.

   - Какая я знахарка! - почти закричала она. - Уйди ты от меня... Не надоедай...

   Но Франка подвинулась к ней еще ближе и опять обняла ее.

   - Не сердись, Петруся, не сердись ты на меня... Я не от злого сердца... Ох! Если бы ты знала, какая я несчастная! . . Уж несчастней меня, кажется, нет на свете... Известно, я бедная сирота, живу как бы в чужой хате. Дедовская хата - не отцовская. Издеваются надо мной дяди и их жены... Работаю, мучаюсь, как вол в ярме, а доброго слова не слышу ни от кого... Как подерутся между собой, и меня бьют, - всегда попрекают тем хлебом, что я у них ем... Жизнь уж мне надоела, и я за горем и плачем света божьего не вижу.

   Она горько расплакалась, закрывши лицо красными и, действительно, рабочими руками.

   Тогда уж Петруся сама пр