Осоргин Михаил Андреевич - Повесть о сестре

яем по кругу. Катя с Власьевым впереди. Иногда она повертывает к нему голову и смотрит на него с внимательным изумлением. Власьев часто оглядывается, будто случайно, и говорит безостановочно. Я чувствую, что муж Кати, не отставая от меня и продолжая меня занимать, сам наблюдает за Катей и Власьевым. И я не могу понять, почему на лице Евгения Карловича плохо скрытая радость, даже какое-то, довольно противное, торжество.

   Приятно, что Виктор Германович не пошел с нами. Он остался подремать и обещал, если составится винт, быть вечером партнером.

   Все это не нравится. Братское чувство мне подсказывает, что сестру подстерегает какая-то опасность, о которой она не догадывается. Но ведь возможно, что мне это только кажется.

   Обратно я иду с Катей и ее сокурсницей, а Евгении Карлович и Власьев с двумя другими дамами. Но дам занимает только Евгений Карлович, который сегодня исключительно мил и галантен. Власьев идет вместе с ними, но молчит или рассеянно улыбается, когда это ему кажется необходимым.

   Сейчас неудобно, но после я с Катей поговорю. Только о чем же?

   Гости, кроме одной из дам, прощаются и уезжают в город; в их числе и Власьев. Евгений Карлович долго и сердечно трясет руку Власьева и просит бывать почаще, а по уходе его немедленно делается солидным и скучающим; очевидно - теперь он предоставит нас самим себе и запрется в кабинете или уедет в город.

   Когда Катя прощается с Власьевым, она громко отвечает на его тихий вопрос:

   - Я подумаю и скажу вам.

   Затем, когда Власьев отходит, она говорит, обращаясь ко мне:

   - Знаешь, Костя, он предложил мне работать вместе. У него сейчас три постройки на ходу, в том числе одна очень для меня интересная: здание Народного дома.

   - Ты согласишься?

   - Я хочу подумать. Это не совсем просто, тем более что не все в Москве, придется иногда уезжать.

   Евгений Карлович, конечно, слышит, но смотрит в сторону, где его заинтересовала собака. Впрочем, ведь Катя говорит не с ним, а со мною. И я отвечаю Кате:

   - По-моему, это очень интересно. Я бы на твоем месте согласился. Тем более что Власьев - очень видный архитектор; и человек приятный.

   - Даже слишком видный, чтобы работать с ним, как он мне предложил, на равных началах. Я что-то даже не совсем поняла его. Но мы еще поговорим с ним.

   Евгений Карлович не нашел собаку достаточно породистой и теперь идет домой впереди нас, хотя это неделикатно, так как с нами дама. Но он уже не хочет быть обаятельным.

   Дама, наша спутница, поздравляет Катю:

   - Вы сделаете блестящую карьеру! Сколько мужчин вам позавидуют.

   По глазам дамы, впрочем довольно добродушной, я вижу, что позавидуют Кате не одни мужчины.

   Что-то такое произошло, чего я еще не усвоил и не разобрал. Я вижу одно: Катя тоже не все понимает и явно обеспокоена. Казалось, она должна бы радоваться и окончанию курсов, и своему успеху, а этой радости я в ней не вижу. Что-то ее тревожит. Что?

   Мы проводим довольно скучный вечер. Дама плохо играет в винт, Виктор Германович едва сдерживается, и после трех роберов мы с удовольствием покидаем столик.

   Я охотно остался бы переночевать у сестры, но на носу экзамены - нужно с утра засесть за лекции. Даже Мартынов, который в последнее время очень остепенился,- даже он зубрит по целым дням и никуда не выходит. Два экзамена он уже сдал; а у меня первый на этой неделе.

   И это весной! Разве для того весна, чтобы гнуть спину над книгами? Какая нелепость!

  

   Когда весна только-только начинается, первыми вянут меховые шапки и шапочки, за ними стареют, линяют и делаются смешными и неуместными шубы, пальто и теплые перчатки, пальцы которых к этому времени уже не переносят дальнейшей починки. Затем внезапно все девушки хорошеют, и не потому, что их красит весенний наряд, а просто потому, что они в это верят. Что касается до нас, студентов, то мы раньше всех выходим гулять без пальто.

   И небо уже не просвечивает сквозь ветки деревьев Тверского бульвара. Акварель кончилась - начинается масло летних красок. Городская весна приходит быстро, сразу распускается, но держится подолгу, потому что она и в городе, как в деревне, все-таки медлительна, все-таки она русская весна, а не какая-нибудь.

   И когда экзаменам подходит конец, уже все цветет давно, а иной лист-скороспелка успел пожелтеть и лежит на дорожке, плохо усыпанной песком. Может быть, впрочем, это был больной листик. Почтальон принес деньги,- и это деньги на дорогу, их не истратишь, их убережешь. Еще неделя, только одна неделя. Уже заранее делается жаль Москвы - скоро расстанемся.

   Впереди идет стройная и высокая дама, одетая с особым изяществом, под руку с господином в сером пальто. Серое пальто знакомо мне по походке. И усы. И профиль. Это - архитектор Власьев. А с ним - да ведь это Катя в новом весеннем костюме, которого я еще не видал!

   Я догоняю их не сразу. Мне приятно неожиданно встретить в городе сестру. Но я чувствую, что Власьев будет не очень доволен нашей встречей. Вероятно, он провожает Катю после работы и хотел бы подольше остаться с ней вдвоем. Как хорош сейчас воздух, как приятно пройтись под руку с красивой женщиной. Завидую Власьеву! Завидую, что Катя ему не сестра.

   Я подхожу сзади со стороны Кати и слышу ее голос:

   - Я-то понимаю... Я отлично все понимаю, ведь я не малый ребенок. И сердиться мне не за что, я вам верю. Но неужели вы не можете...

   И Катя внезапно обертывается: она услыхала и узнала мои шаги:

   - Костя?

   Она высвобождает руку, прижатую Власьевым, и бросается ко мне с настоящей радостью:

   - Как хорошо, что я тебя встретила! Ты из университета? Я хотела сейчас к тебе заехать, но боялась не застать дома. У меня к тебе дело, и такое... ты никогда не догадаешься.

   Власьев здоровается и старается быть приветливым; но вид у него немного убитый. Во всяком случае, я ему больше не завидую.

   - Ты можешь, Костя, поехать сейчас ко мне?

   - У меня экзамен, Катя.

   - Завтра?

   - Нет, через три дня. Последний. Впрочем - пустяковый, готовиться почти не нужно. Все важные я сдал.

   - Ну вот что, Костя, мы дойдем вместе до Страстного, а там возьмем извозчика и поедем к тебе, только на полчаса. Нужно решить одно дело.

   - Я с вами распрощаюсь здесь,- говорит Власьев.

   И вид у него совсем не счастливый. Почему-то мне это приятно.

   Катя протягивает ему руку:

   - Завтра мы увидимся в студии.

   - Слушаю.

   - Я боюсь, что работу сегодня не подготовлю. Ничего?

   - Пожалуйста.

   - А дня через два - непременно сдам вам все, и тогда...

   Власьев приподымает голову в ожидании, а Катя продолжает:

   - ...и тогда вы дадите мне отпуск на месяц, а то и немножко больше.

   - Отпуск? Дело ваше - но почему?

   - Я вам после скажу. Я, кажется, уеду.

   Он молча кланяется, слишком рыцарски и почтительно, и мы уходим.

   - Куда ты хочешь уехать, Катя?

   Она смеется возбужденно и весело:

   - Никуда не собиралась, а вот сейчас, как тебя увидала, нечаянно решила. И я, Костя, ужасно рада! Я поеду с тобой к маме.

   - Нет - правда, Катя?

   - Ну да. Мне хочется видеть Волгу и Каму, и я соскучилась по маме.

   - Мама будет так счастлива!

   - И я буду счастлива.

   - И я!

   - Мы все, Костя. И это мне необходимо: уехать. Как это удивительно вышло, что я тебя встретила на бульваре. Точно судьба! Ты был мне в эту минуту всех нужнее.

   - Какое же у тебя ко мне дело?

   - Дело? Да никакого. Вот только это. Хочешь - поедем на Воробьевы горы или куда вздумается? Я не хочу домой. Сегодня чудесный день.

   - Ты хотела ко мне?

   - Нет, я просто хотела пробыть с тобой подольше, если ты только можешь, если твои лекции подождут. Я, кстати, голодна. Ты не обедал еще? Хочешь - поедем в "Прагу"?

   - Лучше пройдем пешком, это ведь почти рядом.

   - Ну вот и чудесно. Дай мне руку. Я тебя сегодня угощаю обедом. А скоро, Костя, мы будем есть пьяноборских раков и стерлядь кольчиком - на пароходе. Какая прелесть!

   Мы обедали в "Праге" и даже пили вино. Катя была так весела и казалась такой счастливой, что я не мог приписать это только весеннему воздуху. Что-то с ней произошло.

   Когда мы в третий раз чокнулись стаканами, она мне сказала:

   - Я верю в судьбу. Мне сегодня очень нужно было немножко семьи, а здесь, в Москве, моя семья - только ты. Не к Лизе же идти мне с моими горестями! А детям не расскажешь. Мама далеко...

   - Какие у тебя горести?

   - Горестей, пожалуй, никаких нет, то есть новых. А могло бы случиться многое. Ну, теперь мы поедем к маме. Вот чудесно!

   - Ты думаешь надолго поехать?

   - Ну, на месяц, на два, пока поживется. Мне не хочется быть сейчас в Москве.

   - Тут при чем-то Власьев?

   - Он тебе не нравится?

   - Почему же, он приятный человек.

   - Да, он хороший человек. Он мне нравится очень. Но, конечно, он такой же, как все.

   - Он объяснился тебе в любви?

   Она ответила задумчиво:

   - Это-то ничего. Может быть, он и действительно меня любит. Это-то ничего...

   - А что же?

   Катя отчетливо сказала фразу, которая, должно быть, давно в ней сложилась и которую она часто мысленно повторяла:

   - Видишь, Костя, нигде и никогда ничего нельзя найти, никакой нельзя придумать себе жизни, чтобы сейчас же перед тобой не оказался человек, который смотрит поверх твоих желаний и интересов и который ждет от тебя одного и того же... Будь он самый хороший... Сначала ему нужна ты, а твоя жизнь - дело второе. И сразу все рушится. И так всегда.

   Мне было приятно, что сестра так откровенна со мной. Я казался себе как бы старшим братом, призванным обсудить ее "дело" и дать ей мудрый совет.

   - Ты странная, Катя. Но ведь так уж мир устроен, и ничего в этом дурного нет. По-моему, если тебе, например, нравится Власьев, ты могла бы развестись с Евгением Карловичем и выйти за Власьева замуж.

   Она посмотрела на меня удивленно, но спокойно ответила:

   - Да, конечно.

   - Или... значит, ты его не так любишь.

   - Не знаю, вероятно.

   - Так в чем же дело, Катя?

   Она отвечала рассеянно:

   - Дело в том, что... я ведь говорю: так всегда и будет. Это очень трудно объяснить, Костя, и понять трудно. Нужно быть женщиной... Вот поэтому мне так хочется к маме. Мы поедем, правда?

   - Конечно, поедем.

   - Ну - вот и все. Вот и хорошо...

  

   В юности, когда я еще всерьез мечтал сделаться заправским писателем и еще не угадывал, что жизнь моя незаметно протечет в работе, может быть и полезной, но далекой от области литературы, я нередко, любуясь картинами природы, мысленно пытался воссоздать их в слове. Никто тогда не сказал мне, что перо, даже в руках человека, всю жизнь посвятившего искусству слова, бессильно изобразить неизмеримую и поистине земную, близкую нам, почти домашнюю красоту тех мест, по которым лежал наш с сестрой путь из Москвы на нашу приуральскую родину.

   Теперь, лучше зная бессилие искусства и полную беспомощность собственного пера,- я отсылаю к их воспоминаниям тех моих читателей, которым есть что вспомнить и из памяти которых картины чахлой европейской природы не вытеснили очарованья Камы, Волги, Урала, нашего Севера и нашей Сибири. Милостью судьбы, не скрывшей от меня ни одного уголка Европы - ни лазурных берегов ее Юга, ни ее скандинавских красот,- я мог проверить свои давние впечатления, мог сравнить и могу теперь сказать со спокойной уверенностью:

   - Все, что есть прекрасного здесь,- есть и у нас; но и среднего нашего не найти нигде в Европе.

   И я не буду лицемерить: это сознание вновь до краев наполняет русской гордостью мою душу, опустошенную рядом иных, слишком невыгодных для нас сравнений. Затерянный, затолканный в толпе чужих, самоуверенных, презрительных людей,- я снова чувствую себя сыном и гражданином великой, богатейшей и прекраснейшей из стран. И, страдая ее сегодняшними бедами, я радостно улыбаюсь ее будущему.

   Я в него крепко верю. Это делает меня счастливым.

  

  

   В те дни цвела липа, и наш пароход разом рассекал и воды Камы, и воздух, густо напитанный цветеньем этого милого и ласкового дерева. По ночам не спалось в каюте, хотелось дышать сладкой свежестью реки и любоваться отражением в спокойной воде высокого берега, освещенного луной.

   Гудел шедший сверху встречный пароход, коротким басом отвечал наш, матрос выходил из будки и размахивал фонарем - и там мелькал такой же фонарь на левом борту.

   А иногда на нас надвигался едва видный ночью длинный плот с горящим на нем костром, нам кричали в рупор: "Лег-ше-е!", мы задерживали ход,- и все-таки голоса на плоту провожали нас очень сложной бранью. Это была особая водяная жизнь, и плыли мы в объятьях трех стихий, очарованные музыкой ночи.

   Когда луна скрылась, мы разошлись по каютам; как ни прекрасна ночь, но ведь и утро прекрасно, и его было бы стыдно проспать. Мы встанем завтра пораньше и будем пить чай на палубе.

   Эти трехдневные прогулки на пароходе в конце и в начале учебного года были для меня не только наслаждением, но и днями итогов прожитого и планов будущего. Сейчас я в последний раз ехал на родину студентом; будущим летом я вступлю в жизнь уже как взрослый человек,- и в этой жизни должен буду ясно определить свое место. И как ни был я молод и самоуверен, я все же понимал, что будущий путь моей жизни, весь путь, определится последним годом студенчества. Обдумать и наметить его - осталось не так много времени. А что я знаю? Куда я хочу пойти? Не выйду ли я на бездорожье в чистое поле?

   В каюте, где всегда немного пахнет краской и мятым паром, было душно, и я долго не мог заснуть. Занавеска на окне посветлела - близилось утро. Я оделся, не забыв и теплого пальто, и вышел на палубу.

   Река и ночью и днем постоянно меняет цвет и оттенки - в том ее главное очарованье. Был первый свет утра, которое рождалось в легчайшем тумане и неясных очертаниях. Я прошел на нос парохода, дивясь безветрию и любуясь борьбой ночи и утра.

   И там я увидел сестру, которая тоже не спала и вышла в теплом капоте и оренбургской шали. Она сидела на палубной скамейке, подобрав ноги и сгорбившись. Когда я подошел, она не удивилась, что я не сплю, не двинулась и только взглянула на меня мутно глазами, полными слез, которых она не вытирала.

   Я не спросил, почему сестра плачет,- почувствовал, что спрашивать нельзя. В полусумраке раннего утра лицо Кати показалось мне некрасивым, осунувшимся, постаревшим. Может быть, мне не следовало подсаживаться к ней, но теперь уйти было уже нельзя.

   Мы сидели рядом не менее получаса - и слезы Кати все лились, ровно и безудержно. Если бы она рыдала, билась в истерике, ломала руки,- было бы понятнее и легче. Но я видел, что у нее нет сил даже пошевелиться. Слезы не смачивали шерсти ее шали и скатывались на колени.

   Стало светлее, сидеть было холодно. Я не знал, что делать, и смотрел на бегущий берег, чтобы не смотреть на Катю.

   Наконец она пошевелилась, и я решился сказать:

   - Холодно. Ты не пойдешь в каюту?

   Она не ответила, но сделала попытку встать. Я помог ей, и она оперлась на мою руку. Я довел ее до двери каюты, как больную или старую женщину, и слышал, как она опустилась на диван. Я подождал у двери,- больше ничего не слышно.

   Помню: я не задал себе вопроса, почему сестра плачет, что могло вдруг так сломить ее, всегда такую бодрую и выдержанную. Я увидал ее горе - и принял его как естественное. Оно меня огорчило, но как-то не поразило неожиданностью; может быть, потому, что я увидал его нечаянно, в час, когда все, кто не спят, живут своим - не ожидая свидетелей. Может быть, это была не первая Катина ночь в слезах,- только раньше я не видал ее. Ведь и я не всегда был наедине таким, как на людях.

   Я очень озяб и утомился. Закутавшись потеплее, я не успел задуматься над Катиной жизнью, еще одна страничка которой мне только что открылась. Ровный стук пароходной машины хорошо убаюкивает.

  

   В последний день нашей чудесной прогулки мы много говорили, и сестра впервые была со мной до конца откровенна. Она сказала мне:

   - Ты не подумай, что я тогда плакала из-за разлуки, что ли... Тут, Костя, совсем другое. Мне очень нравится Власьев, очень, я тебе говорила. Ведь он отличный человек, и талантливый. И он меня любит, я знаю. Но он любит меня по-своему, а не так, как мне нужно. Я не осуждаю, но я так не могу. Ты понимаешь?

   - Нет, Катя. Как же ты хочешь, чтобы тебя любили?

   - Это так трудно объяснить... Ну вот мы работаем вместе - планы там, чертежи, вычисления. Меня это увлекает. И в каждую минуту я чувствую на себе его взгляд, если даже он в действительности и не смотрит на меня. И взгляд особенный, как смотрят мужчины на красивую женщину.

   - Это так естественно.

   - Может быть - но я не хочу. Он здоровается со мной за руку - и в его пожатье нет простоты; иногда он передает мне какую-нибудь бумажку, серьезно, без улыбки,- а я вижу и чувствую, что он не просто на меня смотрит, а точно дотрагивается до меня глазами, воровски и очень нехорошо. Он очень выдержан, я ни в чем его не могу упрекнуть, - но я перед ним стою... ты меня, Костя прости... точно неодетая, и мне хочется закрыться и отстраниться. И это так неприятно, так мучительно.

   - Я думаю, это оттого, что ты его не любишь. Если бы любила - тебе бы это было даже приятно.

   - Приятно? Нет, никогда! Я, Костя, женщина, я очень женщина, и чувствую, как женщина, и все я знаю. Но, понимаешь, есть моменты... нельзя так подходить к женщине, это обидно! Можно потом, когда уже близость... в какой-то особой обстановке. Но с этого начинать... очень трудно тебе объяснить. Стыдное я тоже могу любить - но тайно, не говоря об этом во всякую минуту, не убивая этим другое. Нужно приблизиться понемногу, может быть даже что-то скрыть, я не знаю...

   - Оценить в женщине человека?

   - Да, хотя это, конечно, звучит слишком сухо и торжественно или казенно, как формула. Оцени или недооценивай, только подойди просто, без этой... чувствительной дрожи. Я бы простила даже невежливость и грубость, а вот с этим помириться не могу. Вот твой Мартынов - он взял да и опрокинул стол.

   - Ну, он был пьян.

   - Пьян, а не позволил себе того, что позволяет иной трезвый и разумный человек. Никогда Мартынов не смотрел на меня дурно или обидно! И я его очень уважаю.

   Я улыбнулся: стоит ли говорить о Мартынове!

   Потом она говорила:

   - Вот и у твоей сестры был роман; правда - довольно смешной. Ты знаешь, тогда на бульваре, когда я тебя встретила, он мне "объяснился". То есть объясняться-то было, конечно, нечего, и так ясно было, но он считал нужным изложить все это на словах, в соответствующих выражениях. Это было немножко смешно и настолько трогательно, что я в него почти влюбилась. Он понял и сразу стал говорить о каких-то своих надеждах, хотя, повторяю, он хороший и порядочный человек.

   - И что же ты ответила?

   - Я хотела ответить, что слова его излишни, что я и без них все знаю и понимаю. Но я не успела сказать, как подошел ты, и я внезапно решила, что уеду с тобой и тем кончатся все возможные объяснения.

   - Ты назначила ему встречу на другой день?

   - Да, но я не была. Я написала ему письмо, очень коротенькое, и отослала свою работу.

   - И вы больше не видались?

   - Нет. Я бы могла, конечно, но мне не хотелось.

   - Вы еще встретитесь.

   - Нет, Костя. То есть встретиться мы, конечно, можем, но тот разговор не вернется. И я не позволю, и он не захочет.

   - Какой же это тогда роман! И какие вы не живые люди!

   Катя рассмеялась. Она уже успокоилась совершенно:

   - Да, это не роман. - Это - попытка твоей сестры иметь свой роман. Неудачная попытка.

   - Тебе не жаль, Катя?

   - Да, мне жаль. Но иначе не могло быть. И мне кажется, что мама меня одобрит.

   - Ты все ей расскажешь?

   - Да, все. И про дом, и про это. Я затем и еду к маме. Костя, ты не думай, что я трусливая или холодная. О, я на все могла бы пойти! Но я так трудно жила - и столько лет! - что ни на какой дешевый выход уже не способна.

   - Ты - наша королева!

   - Вот. Я - королева, которая плачет о том, что она не пастушка. Плачет под утро на палубе парохода...

  

   Мне очень памятно лето, которое мы с сестрой провели у матери в провинции. Никаких событий не было, и памятно мне оно только тем, что вот опять я видел Катю прежнюю, какою жила она когда-то с нами. Хоть и не та девочка, что, ожидая ребенка, играла в куклы и обижалась, когда над ней подсмеивались,- а все-таки прежняя, домашняя, как будто бы она и не покидала нашего дома, всегда жила с мамой и не была отрезанным ломтем. Так было нам хорошо с нею, что и мне начинало казаться, будто и я не студент на выпуске, не почти готовый мужчина, а недавний Старый Директор, Котик во фланелевом костюмчике, азартный игрок в бабки, которого за эту страсть запирают вместе со старшей сестрой в темный чулан.

   У мамы в маленькой ее квартире было нам тесновато, но хотелось оставаться вместе. Я днем пропадал, болтался со старыми приятелями, особенно усердно катался на лодке, удил, иногда уезжал с ружьем на охоту в лес, который начинался сейчас же за городом. Река притягивала и Катю, и несколько раз мы катались вместе: плыли обычно до острова, там высаживались, лежали на песке на отмели или забредали в густой кустарник, просто так, чтобы крепче обняться с природой и отдохнуть душой. Но чаще Катя оставалась с матерью. И никак я не думал, что так много у них тем для разговоров. Дня не хватало - и они, как и прежде бывало, шептались по ночам. Шепчутся-шепчутся, а наутро Катя ходит по комнате на цыпочках,- значит, свершается в ней что-то важное. Мама к ней добрая, ласкает ее, думает о ней, помогает. Все это я видел, и я понимал, что материнские советы Кате важнее и нужнее, чем моя дружеская и братская болтовня.

   Сестра прожила с нами два месяца, все время с мамой, не заводя знакомств и не возобновляя старых. Помню, только одна гимназическая подруга навестила ее - и они проговорили до вечера. А когда она ушла, Катя сказала:

   - Странно, вот я живу в Москве, а она в провинции. Обе мы замужем, у обеих дети. Но выходит, что я - ужасная провинциалка и отсталая женщина. То, что она мне рассказала про свою жизнь, просто невозможно. Как она может, ну как она может! И главное, она себя чувствует довольной и счастливой. Я бы... не знаю... да просто я так не могла бы. А когда-то мы, гимназистками, были очень близки и дружны, вместе мечтали. Ни у меня, ни у нее из этих мечтаний ничего не вышло. Но она нашла совсем другое - и утешилась, а я...

   - Ты все еще мечтаешь?

   - Нет... Но только я ничего не нашла.

   Ночью сестра и мать опять долго-долго шептались. Мамин шепот был, как всегда, ровен и спокоен, а Катя шептала взволнованно, так что иногда доносились до меня отдельные слова. Она говорила что-то о доме и о детях. Были ее жалобы водопадом, а мамины слова - тихим ручейком. И побеждал, конечно, ручеек.

   Когда Катя уезжала в Москву, я поехал проводить ее до ближайшей пристани - часах в трех водного пути. Был дождливый день, и мы сидели в рубке парохода. Катя подошла к зеркалу поправить волосы и потом подозвала меня:

   - Хочешь взглянуть?

   - Что такое?

   - Вот - седой волос; первый снег.

   - Просто больной. Рано тебе седеть.

   - Нет, он седой, и не один.

   - Ты очень огорчена?

   - Чем? Что я поседею? Нет, Костя. Вот мама совсем седая, и ты когда-нибудь поседеешь. Все это неважно.

   - А что, Катя, важно?

   - Что важно? Важно - вовремя это заметить. И очень важно помнить, что это неизбежно. Тогда не будешь так огорчаться и легче определишь свое место.

   - Тебе мама внушила такие мысли?

   - Мама сказала мне много хорошего. Только бы найти в себе достаточно силы...

   Мы обнялись. С парохода сестра долго махала мне белым шарфом. Было грустно с ней расставаться. Пароход прощался с берегом свистками. Дождь продолжал моросить.

   Около часу я ждал на пристани встречный пароход. На берегу была непролазная грязь; ею зашлепаны были мостки и пол в комнате, где несколько человек ждали парохода. На окнах - большие сонные мухи. Я вспомнил, как мальчиком на таких мух ловил с пристаней рыбу: только опустишь лесу с приманкой - бросается на нее целая толпа рыбешек. Среди ожидавших парохода была семья богатого татарина. Сам он был уже довольно стар, а жена его молода и, должно быть, хороша собой; но она прятала лицо - только черные глаза поблескивали. Подсел к ним сельский батюшка. Разговаривали мирно, солидно.

   "Вот - живут люди! Будем жить и мы".

   Лето быстро пройдет. Прощусь с матерью - и опять в Москву, заканчивать свою науку. Дальше - видно будет. Мать стала совсем старенькая. Может быть, вернусь к ней, найду себе службу в провинции. Женюсь. А может быть, потоком жизни унесет меня далеко, совсем в новые края. Этот год должен решить многое.

   О чем сейчас думает Катя? О своем седом волосе? О "неудачном романе"? Или она плачет? Или смотрит сквозь сетку мелкого дождя на высокий берег реки?

   Татарин вышел наружу, потом вернулся и сказал:

   - Идет снизу наш!

   Батюшка радостно закивал, татарка покосилась на меня черным глазом, и мне стало веселее. Все стали готовить вещи. Мухи на окнах не проявили никакого волнения: они привыкли к тому, что жизнь проходит мимо них.

  

   В один из первых дней по приезде в Москву я встретился на Тверской с Власьевым.

   - Здравствуйте.

   - Ах, здравствуйте!

   Мы пожали друг другу руки и не знали, о чем говорить.

   - Гуляете?

   - Да так, делать нечего.

   - Я приблизительно тоже. Не зайдем ли к Филиппову выпить кофе?

   Власьев показался мне сереньким, - а обычно он был бодрым и элегантным. Может быть, действительно скучает или хочет таким казаться.

   - Вы ведь в этом году кончаете?

   - Да.

   - И что же дальше? Останетесь в Москве?

   Все эти вопросы - лишь для разговора. А оба мы в эту минуту думаем о Кате. Я знаю, что она с Власьевым не встречалась. Ему, конечно, хочется расспросить меня о ней. Мне как-то жалко Власьева - приятный человек, дельный. Раз уж он нравился Кате, значит, он этого заслуживал. Ощущаю в душе снисходительную к нему ласковость.

   - Бываете часто в Сокольниках?

   - Нет, у нас начались лекции.

   Он решается сказать:

   - Очень обидно, что ваша сестрица бросила архитектуру. Она так талантлива, могла сделать большую карьеру.

   - Да. Она точно так же бросила и музыку. А ей сулили успех.

   Туго подвигается наша беседа. Я вижу, что Власьеву не хочется со мной расстаться. Из кофейной Филиппова мы проходим на бульвар. Он интересуется, пью ли я пиво. В его время студенты любили собираться в пивнушке вон там на углу.

   - Хотите?

   Пивнушка довольно грязна. Бильярд накрыт рваным зеленым коленкором, маркер дремлет. За бутылкой дурного и крепкого пива, к которому нам подали мятных пряничков и кусочки воблы, разговориться легче. Оказывается, что мы с Власьевым давно чувствуем друг к другу большую симпатию. Мы чокаемся и ласково смотрим друг другу в глаза. У него глаза большие, серые и действительно немного грустные.

   - Ваша сестра как-то говорила, что вы - ее единственный друг, что она к вам очень привязана.

   - Да. Это с детства. Я мальчиком любил ее, пожалуй, больше, чем мать. Нас в чулан вместе запирали.

   - За что же это?

   - Меня так, за шалости, а ее со мной, чтобы мне не было страшно. Мы и подружились.

   Мне приятно хвастаться дружбой с Катей. Власьев пьет горькое пиво и, кажется, немного хмелеет. Смотря в сторону, он говорит:

   - Для вас, вероятно, не новость, что я отношусь к вашей сестре с исключительной... с исключительным...

   Он не может придумать слова. Я молчу.

   - Или, скажем проще, я очень был... и есть... увлечен ею. Она об этом знает. Я мог бы сказать, что я ее любил.

   Я все-таки молчу. Пусть исповедуется, вероятно, это ему нужно. Он продолжает:

   - Удивительная она женщина! Другой такой не может быть. И не думаю, чтобы она была счастлива в жизни.

   И все-таки я молчу. Я сам знаю, что такой женщины, как Катя, больше на свете нет. А Власьев говорит:

   - Я тоже несчастлив. Вот я работаю по-прежнему, и на курсах, и частным образом. И все-таки - черт знает, чем все это кончится! Может быть, удеру за границу года на два.

   За третьей бутылкой он гладит меня по рукаву и нетвердо говорит:

   - Когда испытаете с мое - поймете. Меня поймете. А ее - ее никто не поймет. И я не понимаю; люблю - а не понимаю. За что меня так отталкивать? Разве я - дерзкий человек? Или разве я что позволил себе? Вот клянусь - никогда! Если бы она хотела, только бы одно слово сказала,- вы понимаете, ведь я - человек свободный, и я молодой, у меня хорошее положение. Если бы я ей был противен, что ли, а ведь нет, я знаю. Она мне сама говорила: вы мне нравитесь, а только... А что только? Семья! Эх, какая там семья! Муж ее - ведь все про него знают, да он уж и стар. Вот вы - юноша и правдивый человек, и сестру любите - скажите: разве ее жизнь сладка? Разве ей такая жизнь нужна? Ну?

   - Ей жить нелегко.

   - Вот! Какое пиво дрянное, в голову бросается. Вы простите меня, что я так откровенен. Мне очень скучно, рад, что вас встретил. Я на вас, понимаете, переношу это чувство.

   - Спасибо.

   - Тут не спасибо, а... Вы вот скажите, что же мне делать?

   - Не знаю.

   - Не знаете... И я не знаю. Надо нам еще спросить бутылку, хотя ужасная дрянь. Отвык я от пива, что ли... Мне, дорогой мой, так плохо, так плохо, что и сказать трудно.

   Оказывается, я крепче Власьева или больше привык к дрянному пиву. И так как я трезвее его, то я его немного презираю: тряпка! И эта тряпка, этот нытик несчастный смел думать о Кате! А Кате нужен герой - если ей нужен кто-нибудь.

   - Эх,- говорит Власьев,- закатиться, что ли... хотите, закатимся куда-нибудь?

   - Нет, я не хочу закатываться.

   - Отчего? А впрочем - я ведь тоже не хочу, я только так, от тоски...

   Мы выходим, и он говорит:

   - Вы ей скажите, что я, Власьев, как был, так и теперь...

   - Ничего я ей не скажу.

   - Что? Вы не хотите?

   Я зло и грубо отвечаю:

   - Я не почтальон. Хотите - скажите сами.

   Он трезвеет:

   - Ну, зачем же так. Вы меня простите, я не хотел. Только ведь как же я могу сказать? Ехать к ней я не смею, и писать нельзя - она мне запретила. Случайно?

   - Ну и не смейте. А меня это не касается.

   - Вон вы какой...

   - Да уж такой.

   Мы идем молча. На перекрестке я подаю руку и говорю:

   - Мне здесь направо, до свиданья.

   Власьев молча прощается. Он, по-видимому, смущен или раскаивается, что был так откровенен. Я же не очень понимаю, почему я ему нагрубил. Но он стал мне противен. Как он смел думать о Кате? Катя - королева, а он кто? Пусть закатывается куда хочет или пусть едет за границу. Да по поедет - и так пройдет! А я считал его раньше сильным человеком... "Не смею!" Еще бы осмелился!

   В душе у меня растет гордость Катей. Люблю ее до слез - и чту ее, как святую. Никто не достоин Кати, нет такого человека! Все - Иван Иванычи. Разве мы можем понять ее?

   А может быть, я потому рассердился на Власьева, что я сам виноват: позволил произносить имя Кати в грязной студенческой пивнушке!

  

   Если вдуматься хорошенько, то ведь все это впечатления, которые я стараюсь сейчас выдвинуть на первый план, в действительности были для меня, по тому времени, второстепенными. В центре жизни стоял я сам, и для меня сменялась ночь днем, и для меня листки календаря мелькали черными и красными цифрами. Есть ли такой маленький человек, для которого ось мира не проходит через его бытие? А уж в молодости - и говорить нечего!

   Удивительно, как быстро и незаметно пришла и ушла моя сознательная, взрослая жизнь. Каждому есть что вспомнить и чем похвастаться, - а мне, пожалуй, нечем. Необычны и сложны были в ней только последние годы - пора революции и беженства. Но они для всех были сложными и необычными. Таких биографий - десятки тысяч, это даже не тема для рассказа. И, кажется, я поступаю правильно, не осложняя моей повести о сестре собственными своими переживаниями: они ни в ком не пробудят любопытства.

   Наступил последний день моего студенчества. Я не жил больше с Мартыновым и даже почти с ним не встречался. Не удалось бедному Мартынову изжить отцовское наследие: он опустился окончательно, пил без просыпа и кончил, как кончало немало способных русских людей: сгорел от вина. Он, кажется, и университета не кончил, хотя точно не помню, настолько резко разошлись наши пути. И в последний год я жил один, много занимался и у сестер бывал редко, больше у Лизы, жизнь которой ни в чем не изменилась: пирожки, салфеточки, "мой муж", маленький круг знакомых, солидных, удовлетворенных своим бытом. К двадцати пяти-шести годам Лиза была уже совсем почтенной женщиной, ни в чем не усомнившейся, нашедшей свою линию раз навсегда.

   В Сокольниках, у Кати, внешних перемен тоже не было; только случилось, что как-то сразу выросли ее дети. Володя заговорил скрипучим баском, Леночка неуклюже вытянулась. Раньше детей не было видно - теперь они появились за обедом и даже сидели с нами по вечерам. И еще обнаружилось, что между ними и матерью существуют какие-то сложные, словно бы таинственные отношения, что Лелечка, у которой теперь уже не было больше ее важной няни, старается во всем подражать матери, а Володя относится ко мне покровительственно, а к матери с оттенком рыцарства: пододвигает ей за обедом солонку, следит за ее желаниями, приносит оренбургский платок - если мать делает нервное движение плечами. Евгений Карлович по-прежнему исчезал по вечерам и редко удостаивал нас беседы. Но и с ним произошла перемена: он постарел и полинял. Может быть, все это произошло постепенно, но для меня было внезапным открытием. Ведь я и сам в этот год сразу вырос и стал совсем взрослым человеком.

   Исчезла - как не бывала - Катина мастерская: чертежи, фотографии, калька, свертки планов и проектов. Даже огромный стол переехал в комнату Володи и был теперь завален его книжками. Целый кусок Катиной жизни - лучшего ее увлечения - исчез без следа. Об архитектуре она больше не упоминала. Зато ожил рояль, но не для музыкальных ее фантазий: Лелечка, под руководством матери, играла гаммы и разучивала легонькие сонатины Бетховена.

   Однажды в воскресный день я застал Катю в необычной компании: за серьезной беседой с подростками, гимназическими товарищами Володи. Мой приход всех их смутил; очевидно, со мной они не могли говорить так просто, как с Катей. Сестра, тоже смущенная, сказала:

   - Мы тут рассуждаем о высоких материях; может быть, ты к нам присоединишься?

   - А о чем именно?

   - Да вот говорили об Ибсене - о "Норе" и о "Строителе Сольнесе".

   Мне было стыдно признаться, что я читал только "Нору" и не мог бы поразить мальчиков своей студенческой мудростью. Поэтому я уклонился, сказав, что это "не по моей части" и что я пройду пока наверх. По-видимому, я все-таки помешал беседе, так как скоро сестра пришла ко мне.

   - Очень славно с ними! Они так увлекаются и говорят столько милых и наивных слов.

   - Они тебя не стесняются?

   - По-моему, нет. Мы так подружились с Володей, а он среди них - авторитет. Я ничего им не проповедую, больше слушаю.

   - У тебя педагогические способности.

   - Нет, Костя, ты это не так понимаешь. Мы действительно дружны. Разумеется, я среди них - старуха; но меня эти разговоры увлекают. Ты подумай: ведь мальчики, а как они серьезны и как все понимают! Разумеется, они прямолинейны, даже немножко беспощадны. Сегодня один из них, ты заметил - белокурый, он постарше других, сказал, что "Нора" - порядочная мещанка и что тут настоящей драмы нет. По-моему, неглупо. Но особенно их увлекает "Строитель Сольнес". Стоит послушать их разговоры.

   - Ты, Катя, очень подружилась со своими ребятами.

   - Да. Особенно с Володей. Лялька еще мала. Но знаешь, что я замечаю? Лялька к десяти годам будет гораздо мудрее, чем я была в семнадцать, когда кончала гимназию. Откуда это у нее - не понимаю. Она как-то и к куклам равнодушна.

   - А ты играла, уже выйдя замуж.

   - Да, помню, для меня куклы были особым чудесным миром. Лучшего мира у меня и не было.

   - А мир музыки?

   - Да, пожалуй, и это. Но я в звуках жила, а вот Лялька как ни мала, а смотрит на музыку, как на работу. Может быть, это и