Осоргин Михаил Андреевич - Повесть о сестре

по две слева; и только ленточки разного цвета. Я доломал до конца графитик в циркуле. Катя снова склонилась над книгой; смотрит она не на страницу, а на рисунок скатерти - но и его не видит. Задумалась Катя.

   Звонок в передней: мама вернулась.

  

   С утра у нас в доме волненье и суета. Мама звенит ключами, няня стучит ящиками шкапов и комодов, часто вбегает Саватьевна что-нибудь показать, а то вызывает маму на кухню.

   Мне все это любопытно, но меня совсем затолкали:

   - Костенька, да не вертись ты под ногами!

   Примечательно, что перед обеденным часом мне дали хлеба с ветчиной и стакан молока: значит, обед будет поздно. Известно также, что к обеду будут гости: из буфета вылезло все столовое серебро, а из магазина принесли несколько бутылок вина. Вино у нас бывает только на Пасху, - значит, сегодня день совсем особенный.

   Он и вправду особенный. И вообще в последние дни происходит что-то не очень понятное. Катя, например, все время ходит на цыпочках, и к ней нет приступу. О чем ее ни спросишь - она отвечает рассеянно, а то и совсем не ответит. И мама постоянно останавливает:

   - Костя, не надоедай Катюше. Иди и играй или почитай что-нибудь.

   Мама все шепчется то с няней, то с Катей, а то ходит с заплаканными глазами. Что-то случилось, и, по-видимому, с Катюшей: все на нее смотрят, вздыхают, качают головой.

   Кое о чем я, впрочем, догадываюсь, так как слышал странный разговор между мамой и няней:

   - Чего же убиваться, барыня, чай, по своей воле идет.

   - Няня, да ведь она совсем девочка, ничего не понимает.

   - Чего ж тут и понимать-то, тут и понимать не надобно.

   - Может быть, она его и не любит.

   - А не любит - полюбит, барыня, наука нехитрая.

   - Ведь на всю жизнь нянюшка!

   - Это конечно.

   - Подождать бы год-другой.

   - А чего ждать, барыня? Она-то подождет, ему ждать невозможно, он человек в годах и с состоянием. Этакий сразу другую себе найдет.

   - Бог с ним, с состоянием.

   - Как же можно, барыня! С деньгами все легче жить, чем без достатка, особенно коли человек почтенный.

   - Не знаю, нянюшка, как-то все внезапно вышло. Уж очень скоро.

   - Так-то и лучше. Никто девушку не неволит, самой приятно, и подружкам завидно.

   Говорили, конечно, про Катюшу, которая что-то придумала, а мама не знает, хорошо ли Катюша сделала.

   Сестра только что окончила гимназию. Ей шел семнадцатый год, и я считал, что она уже довольно старая, конечно не такая, как мама и няня. Любовь моя к сестре от этого не уменьшилась. Катюша была, по-моему, замечательная, и я не удивился, что она придумала что-то такое, чего даже мама не ожидала.

   Человек, про которого говорили, что он очень почтенный и с состоянием, был, конечно, белокурый инженер Евгений Карлович. С некоторых пор он стал часто у нас бывать. Но он был человек посторонний, недавний знакомый, и мне не сразу пришло в голову, что Катя задумала на нем жениться; женятся-то, кажется, только на самых лучших знакомых. Катюша разговаривала с ним очень мало, а только смотрела. И он больше разговаривал с мамой, а иногда шутил со мной.

   И однако, в этот день за обедом Катю посадили рядом с инженером, и все на них смотрели. Потом стали пить вино, налили и мне совсем на донышко стакана, а после индюшки встал мой крестный отец, Аркадий Петрович, поцеловался с мамой, потом поцеловал Катюшу - и тогда все стали поздравлять Катюшу и инженера. И я заметил, что Катюша очень испугалась, чуть не заплакала, а инженер доволен. Только тут я окончательно понял, что Катюша все-таки решила жениться. Собственно, я думал, что она тут же за обедом и женилась, но после няня мне объяснила, что это была только помолвка.

   - Свадьба, Костенька, после Петрова дня.

   - А как, няня?

   - А так, что обведет поп трижды вокруг налоя - вот тебе и прощай наша Катюша.

   Моя детская память - чувствительная и непреложная пластинка - сохранила лицо Катюши в эти дни: немножко вытянутое, удивленное и торжественное. Сестра, раньше такая веселая, жизнерадостная, теперь молчаливо бродила по комнатам, точно прислушиваясь. Когда с ней заговаривали, она удивленно улыбалась, осторожно смеялась и не знала, как ей держаться.

   Теперь я знаю: она и впрямь была удивлена. Внезапно в ее жизни произошло огромное событие: пришел человек и уверенно положил ей руку на неопытную детскую головку; человек большой, взрослый, самостоятельный, который всем нравился, и ей нравился, и перед которым все как будто заискивали. Когда он появлялся - все обращались к нему и никто ему не возражал. Он был очень мил, привлекателен, любезен, но главное - он был выше и лучше всех, кого знала Катя. И этот человек выделил ее, Катюшу, из всех людей и предложил ей делить с ним всю остальную жизнь.

   Она была слишком юна, моя милая сестренка, чтобы полюбить сознательно. Она была поражена. Она невольно внушала себе чувство, назвав его - на детском своем языке - любовью. Но я знаю теперь, что она отдавала себя этому незнакомому инженеру из чувства удивления, почтительного восторга перед его силой и взрослостью, может быть, из чувства присущей ей вежливости и уважения к взрослым.

   Ее чувство мне тем более понятно, что оно передалось и мне. Со дня помолвки я благоговел перед женихом сестры. Он казался мне великим и единственным, образцом и примером для подражания.

   У него были волнистые белокурые волосы,- и я считал, что каждый уважающий себя мужчина должен иметь такие. Я даже спросил его, почему волосы вьются. Он ответил, что нужно их мазать керосином и долго трепать по утрам. Няня отняла у меня керосин, но зато я трепал свои плоские волосы с таким усердием, что потом их трудно было расчесывать. Надо мной смеялись,- но я не перестал верить каждому слову инженера и подражать ему во всем. Так, он иногда вместо "да" говорил "дэ-с!" - и я немедленно перенял это и на всякий вопрос отвечал важно: "дэ-с!"

   Я обожал его бескорыстно,- хотя он осыпал нас, и меня, и Лизу, и няню, и маму, и, конечно, Катюшу, подарками. Я получил от него настоящее "монтекристо" и набор столярных инструментов. Он приносил и присылал столько шоколадных конфет, что я даже стал к ним равнодушен. Мама укоряла его за то, что он нас балует.

   Со стыдом вспоминаю, что он стал для меня тогда чем-то даже большим, чем Катюша; и правда, она казалась перед ним маленькой девочкой, которую с этих пор он будет защищать и воспитывать.

   Мама говорила Евгению Карловичу:

   - Знаете, Костя в вас влюблен.

   Он смеялся, а я краснел от смущения и удовольствия. Я действительно был влюблен. Как я мог не быть влюбленным в того, в кого влюблена Катя? И я не ревновал его к сестре,- я просто делил ее чувство и считал себя их общим верноподданным.

   В это примечательное время инженер бывал у нас почти каждый день; только на три недели он уезжал в Москву. Говорили, что он там открывает свое дело и что свою службу на уральских заводах он оставил. Вероятно, и Катя, когда выйдет замуж, переселится в Москву.

   В моем детском поклонении известную роль играло и то, что Евгений Карлович был родом датчанин. Это тоже казалось мне замечательным: до сих пор мне не приходилось видеть датчанина, и только из учебника Янчевского я знал, что есть такая страна - Дания, маленькая и с трех сторон окруженная морем. А тут - настоящий, живой датчанин, да еще инженер, да еще жених Катюши,- мудрено ли потерять голову!

  

   По вечерам засиживались поздно, а меня отсылали спать в десять часов.

   Моя комната была рядом со спальней матери - маленькая, но отдельная; раньше она служила кабинетом отцу.

   Из столовой раздаются голоса: тихий - матери, звонкий и молодой - Кати, мужской и уверенный - Евгения Карловича. Иногда он долго говорит, может быть опять рассказывает про охоту на Урале, и тогда мне хочется скинуть одеяло и крадучись подбежать к дверям столовой.

   Помню, как в час моего первого, еще чуткого сна вошли в мою комнату Катя и ее жених. При слабом свете лампадки я все же видел их лица. Они сели на стулья против моей кровати - будто бы пришли взглянуть, как мирно спит Костя. Но если бы и вправду смотрели, то заметили бы, что Костя в дремоте их видит.

   Они не разговаривали. Инженер смотрел на Катю, и я в первый раз заметил, что под белокурыми усами у него большой рот; от теней лампадки рот казался даже огромным и неприятным. Катя, совсем при нем маленькая,- хотя она была не ниже его ростом,- сидела повернувшись к нему, но наклонив голову; она показалась мне смущенной. Еще видел я сквозь сон, как Евгений Карлович сначала гладил ее руку, а потом хотел ее обнять, но Катя отстранилась и тихонько сказала: "Нет, не надо!" И тогда рот инженера стал меньше и углы его опустились. Как я ни был мал, но все же догадался, что инженеру хочется поцеловать Катю, а ей этого не хочется. Потому, вероятно, он и завел ее в мою комнату, будто бы посмотреть на меня. Мне стало немножко стыдно, я закрыл глаза и сейчас же заснул.

   Жизнь наша продолжала быть интересной. У меня прибыло много книжек, большинство с описанием зверей и рассказами про охоту. У Лизы стоял на столе настоящий письменный прибор, который она ежедневно протирала суконной тряпочкой. Саватьевна выбегала из кухни в переднюю подать инженеру шубу и потом что-то прятала в кулаке. Каждый день приходила к нам белошвейка и шила до темноты, и еще приходила портниха примерять платья: дорожное, визитное, а ко дню свадьбы и белое подвенечное, при примерке которого присутствовали все: и мама, и няня, и Саватьевна, и Лиза, и, конечно, я.

   Катя спала теперь вместе с мамой в ее спальне рядом с моей комнатой, и часто, проснувшись ночью, я слышал их полушепот: это мама учила Катю жить замужем. Я засыпал,- а они еще шептались.

   День свадьбы сестры как-то слился в моей памяти с другими суетливыми и праздничными днями. Знаю, что мне было поручено положить в белую атласную Катюшину туфельку золотую монету и что я ехал в церковь впереди всех с иконой. Помню, как рассказывали, что Катя не захотела первой вступить на розовый шелк, а подождала, пока вступит инженер,- няне это не понравилось. И еще помню, как по приезде из церкви мы пили шампанское; действительно "мы", потому что дали полный бокал и мне, отчего я совершенно опьянел. Может быть, поэтому меня не взяли на пароход провожать молодых.

   Они уехали ненадолго, только прокатиться по Каме и по Волге. Их квартира была готова - у нас же во флигеле, из которого за месяц перед этим выехала Пашкина семья. Во флигель привезли большой рояль, много новой мебели. Было решено, что Катя с мужем еще около года проживут в нашем городе - и лишь потом уедут в Москву.

   На новую жизнь сестры я смотрел как на очень интересную и вполне замечательную ее выдумку. В голове моей не зарождалось мысли, что это - не Катюшино интересное приключение, а что это так уже и будет всегда, что Катюша из нашей семейной жизни ушла, что уже нет у нас Катюши, что только временно она еще бывает у нас, а потом уйдет в какую-то, совсем не нашу, неизвестность. Теперь у нее была своя квартира и своя прислуга,- это тоже было занимательно и любопытно. В Катюшиной новой квартире жил Евгений Карлович, что было очень приятно, так как у него было много ружей, медвежьи шкуры, рога и, совсем как живая, голова волка над дверью кабинета. Но я бы не очень удивился, если бы Евгений Карлович уехал, а Катюша вернулась в свою прежнюю комнату и мы бы вспоминали, как было интересно при Евгении Карловиче и как жаль, что он уехал. Она была все-таки нашей, а он был чужим человеком, хоть и очень приятным. Вот только жаль, что Катюша все равно не будет больше ходить в гимназию.

   По-нянькиному выходило, что Катюша теперь - "отрезанный ломоть", но я этого как-то не усваивал. Хоть и отрезанный, а приставь его - он и прирастет. И тогда Катюша снова будет носить короткое платье, петь, читать по вечерам в столовой книжку и разливать чай, когда мамы нет дома. И все будет по-прежнему, как и быть должно. Потому что Катя и была и осталась нашей.

  

   Были две Кати: Катя - барыня и Катя - прежняя. Первая жила во флигеле, занималась хозяйством, принимала гостей, играла на рояле и ходила под ручку с мужем в дамской шляпе, в платье с турнюром и в перчатках. Она была очень красива и приветлива и была совсем взрослой.

   Другая Катя, прежняя, прибегала к нам, когда ее муж уезжал по делам. Это случалось постоянно: то он ездил на уральские заводы, где не все его дела были закончены, то на охоту, то на целый месяц в Москву. При его долгих отлучках Катя совсем переселялась к нам и спала, как прежде, с мамой. В доме у нас становилось веселее. Катя надевала короткое платье, старое гимназическое, заплетала косу, тормошила няню, целовала маму, училась со мной в саду стрелять в цель из "монтекристо" и целый день напевала. Когда матери было некогда, Катя занималась со мной - готовила к поступлению в гимназию.

   Было очевидным, что Катя опять что-то придумала: теперь она, под маминым руководством, шила и подрубала какие-то тряпочки, рубашечки, одеяльца, как бы для очень большой куклы. Ее это очень забавляло, мама же относилась к этому с большой серьезностью. По ночам они опять шептались в спальне, а однажды Катюша спросила меня:

   - Котик, ты хочешь быть важным?

   - Каким важным?

   - Ну, например, ты станешь дядей.

   - Каким дядей?

   - Если у меня будет сын, ты будешь его дядей.

   Меня это очень поразило: я не совсем был готов к роли дяди. Но Катя говорила так серьезно, что я постарался представить себе такой случай. Вот я - дядя. Катин сын, ужасно маленький, подходит ко мне и говорит пискляво:

   - Здляствуй, дядя!

   Я отвечаю снисходительно, но ласково:

   - Здравствуй, мой милый.

   - Мозьно мне поиглать?

   - Да, только не очень шали.

   Он идет играть, а я задумчиво беру книгу и вздыхаю. Выходило почтенно. И впервые я почувствовал, что становлюсь пожилым и солидным человеком.

   Однажды, когда Лиза была в гимназии, я услыхал в ее комнате тихий и оживленный разговор. Говорил голос Кати, и никто ей не отвечал. Я подкрался к двери и заглянул.

   Катя, с длинной косой, в светлом платье, сидела на Лизиной кровати, окруженная куклами. Самую большую - ту, которая открывала и закрывала глаза,- Катя держала на руках, прилаживая ей какой-то бантик. И я услыхал, как она сердитым шепотом говорила:

   - Ах, тебе не нравится, тебе не нравится красный? Очень жаль, очень жаль, но другого нет. Пока походи с таким, а потом мама купит тебе голубенький. Да ну же, не вертись!

   Одновременно за моей спиной раздался голос матери:

   - Ты что тут, Котик, подсматриваешь? Что тебе интересно?

   - Я смотрю, как Катя играет в куклы.

   Мама вошла в комнату, а Катюша быстро собрала кукол и швырнула их в коробку. Покраснев, она сердито залепетала:

   - Какие глупости, Костя, я просто смотрела, какой у Лизы беспорядок, все помято. Как странно, мама, ведь Лиза вообще такая аккуратная!

   Мама пробормотала что-то, вроде: "Да, с ней бывает", повернулась и вышла. Но я заметил, как у нее запрыгали губы от смеха, который она старалась сдержать.

   Катюша продолжала сидеть на кровати, и я не понял, почему она смущена и на меня злится. Я не видел ничего дурного в том, что она играет в куклы,- она и раньше часто играла, и с Лизой и одна.

   Потом Катюша надула губы, ушла в гостиную, села в кресло и стала читать книжку. Мне очень хотелось с ней помириться, но я не знал, как это сделать. Когда вошла мама, Катя подперла голову кулаками и стала читать еще внимательнее. Мама погладила ее по голове:

   - Ах ты, моя бедная девочка!

   Катя отбросила книжку и прижалась к маме, и тогда мама, все еще смеясь, сказала:

   - Ну чего же ты смущаешься? Вот погоди - будешь играть в живую куколку.

   - Мамочка, я вовсе не играла, а только примеряла бантик, он откололся. Костя вечно все выдумывает.

   Мне этот разговор показался довольно обидным; но мне стало жаль Кати, и я не возражал. Женщинам приходится прощать, даже когда они не правы. В особенности - любимым женщинам. А я очень любил сестру,- в доме нашем она была солнышком, которое всех грело и ласкало.

  

  

   Катя давно уже носила широкий и длинный капот, перестала прыгать, а по лестнице спускалась, держась за перила. Она стала торжественнее и старше.

   В последние дни мама иногда ночевала у Кати во флигеле. Телеграфировали инженеру, который опять был в Москве, и ждали, что он со дня на день приедет. Но, кажется, он опоздал ко дню новой суеты.

   Этот день суеты я хорошо помню. Не каждому удается стать дядей в девять лет, и, конечно, это не менее почтенно, чем в тридцать пять лет стать отцом.

   Не только мама и няня, но и Саватьевна почти все время проводили у Кати во флигеле. Приехал наш старый доктор Винокуров, лечивший и меня от кори,- и его проводили во флигель. Саватьевна носилась по двору, из дома в дом, широко размахивая руками. Нам с Лизой вместо обеда дали холодной телятины, молока и вчерашнего киселя. Лиза с полным спокойствием и сознанием долга учила свои уроки, хотя ведь и ей предстояло стать теткой. Я же сильно волновался и старался войти в новую роль.

   Прежде всего я прибрал свою комнату. "Монтекристо", лобзик для выпиливанья и столярные инструменты я развесил над кроватью; книги в полном порядке, по росту, от большой к маленькой, расставил на полке, несерьезные игрушки запер в шкап, - вряд ли они могли понадобиться человеку в звании дяди. В перерывах я ходил по комнате большими шагами, заложив руки за спину; иногда останавливался и говорил: "Дэ-с!" Затем я подписывал свою фамилию на листе бумаги, стараясь, чтобы росчерк был простым, солидным и красивым, а главное - всегда одинаковым.

   Эти деловые хлопоты заняли весь день. Вечером мама забежала только на минутку, велела мне ложиться спать, поцеловала и опять ушла к Кате. К ночи вернулась няня и, укладываясь, долго охала. Но и ночью было слышно, как хлопает кухонная дверь, ведущая во двор.

   Утром разбудила няня:

   - Вставать пора, Костенька. В доме радость, а ты спишь.

   - Какая радость, няня?

   - А такая радость, что у Катеньки сынок родился.

   - Няня, а как его зовут?

   - А еще никак не зовут. Потом назовут, успеется. Весь в мамашу, здоровый. Вот ты и дяденькой стал, а Лизанька тетей.

   Да, такого дня не забудешь. Мама пришла нас поцеловать; она была веселой, но глаза заплаканы. Она тоже поздравила меня с новым моим званием.

   В этот день я часто подходил к большому зеркалу и смотрел на себя. Несомненно, во мне произошла какая-то важная перемена: лицо увереннее и как бы равнодушнее. Лицо человека, который знает свои обязанности и готов их выполнить. Лицо почтенное, взглянув на которое каждый скажет:

   - Несомненно, этот господин - дядя! В нем есть что-то особенное.

  

  

   Теперь, когда я давно уже дедушка и пережил много семейных радостей и все семейные утраты,- мне приятно вспоминать, с какой серьезностью отнесся мальчик Костя к великому событию в жизни его любимой сестры, правда, думая не столько о ней, сколько об удивительной перемене в своем собственном семейном положении.

   Мои детские воспоминания о сестре прерываются на этом событии. Ставши матерью, она уже недолго жила с нами. Московские дела ее мужа устроились, и флигель в нашем доме опустел. В моей личной жизни также произошло важное событие - я поступил в гимназию. Всего один раз приехала к нам Катя погостить летом; больше я не видал ее до университета.

   Было много и других событий, но в памяти моей они не очерчены так резко. Умерла наша нянька; умерла не у нас, а в деревне. Лиза окончила гимназию и поехала погостить к Кате в Москву. Были какие-то письма - каждый день по письму, и каждый день мама на них отвечала. Потом были телеграммы. Потом мама хотела поехать в Москву, но не собралась. Оказалось, что Лиза в Москве выходит замуж.

   Но жизнь юноши полна своим - о чужом и далеком некогда думать. Интересы дома и семьи уже не были на первом месте. Я изучал - не слишком прилежно - триго-но-метрию и до боли щипал пушок над верхней губой. Сделал кое-какие жизненные открытия. Познал кое-какие философские истины. Был влюблен, и не раз. Был разочарован. Прочитал всех русских классиков. Написал сочинение на тему "Отрицательные черты обломщины в русской жизни". В последнем классе гимназии попробовал курить - и вышло удачно.

   И вот наступило последнее лето моей жизни в провинции, при матери. На мне уже была студенческая фуражка. Был куплен новенький чемодан и ремни для подушек. Мама сшила мне мешочек для чаю и сахару, и на нем была вышита моя метка. Наконец было заказано место на пароходе - через Казань до Нижнего.

   Впереди была Москва, и приятно было знать, что там я увижу сестру, когда-то делившую со мной в темном чулане строгое наказание.

  

   Я перевожу рассказ на годы моей ранней молодости, на те года, о которых редко кто не вспоминает с улыбкой и со вздохом сожаления: "Их не вернуть!"

   Я буду сдерживать перо, чтобы оно не увлеклось воспоминаниями о моей студенческой жизни. В этой повести о жизни женщины брат ее Костя - только любящий свидетель. И только там, где наши жизни тесно переплетались родственными и дружескими нитями, я чувствую себя вправе говорить о себе. Но обойтись совсем без отступлений слишком трудно. Между бытием тогдашним и нынешним - глубокая пропасть смутных, радостных, тяжких, еще не взвешенных разумом лихолетий. В быте, в семье, во взглядах общества все так изменилось, что невозможно понять душевного облика прежних людей, не припомнив среды, в которой сложились их характеры. Женщина тогда - и женщина теперь... Посадите их рядом и наблюдайте, с каким жадным любопытством они будут разглядывать друг друга и втайне друг другу завидовать: одна - очарованью неизведанной свободы, другая - красоте утраченной женственности.

   О женщине-товарище говорили и мечтали и мы, тогдашние. Но, крепко и дружески пожимая ее руку и с тайным сожалением глядя на ее стриженые волосы (первый шаг к свободе!), мы, подчеркивая ее с нами равенство, - оставались поклонниками и рыцарями. Свободные в словах и чистые в отношениях с этими пионерками женского раскрепощения, мы втайне ценили лишь крепость девственности и уважали будущих матерей. И пуще вольных жестов и откровенных прикосновений нам была мила целомудренная коса и робкое дрожанье губ весной под черемухой. Расплесть эту косу - уже дерзкая и циничная мысль; поцеловать эти губы - сладкое грехопадение. Затем мы женились и делались домашними деспотами или мужьями подъяремными - в зависимости от характеров, но независимо от юношеских идей о равенстве полов.

   Сейчас, когда все это (все ли?) исчезло либо стало (стало ли?) смешным,- сейчас я все-таки не уверен, что мы, насильники и рабовладельцы, меньше отдавали должного человеческому достоинству женщины, чем отдают теперь апостолы любви "без черемухи". И я не уверен, что женщине раскрепощенной и свободной стало в России легче нести свою женскую долю.

  

  

   В купленной еще весной студенческой фуражке, голубой околыш которой успел выцвести раньше, чем я впервые увидел на Моховой два корпуса университетских зданий, я ехал по Каме и Волге в город, совсем мне новый, но не совсем чужой: в нем жили обе мои сестры и ждал меня родственный прием.

   Если бы не это обещание воздерживаться от отступлений в моем простом рассказе - о, сколько я нашел бы слов, чтобы поведать о наших местах, о приволье двух великих русских рек, о сладости впервые быть взрослым и самостоятельным, едущим вкусить от науки и от жизни, о том, как приятно давила лоб фуражка студента, бывшая в то время в большем почете, чем любая изящнейшая шляпа, чем лощеный цилиндр и военное кепи. И с какой улыбкой я вспомнил бы - за давностью лет без прежнего смущения - о сокровенных помыслах вступающего в жизнь юноши, о сумбурных его надеждах на яркую, необычную, счастливую судьбу, на завоевание мира и миров, на достижение мудрости, успеха, радости, славы. Сейчас, на склоне дней, когда свершилось все, что должно было свершиться, а над мечтами о несбыточном и недоступном поставлен намогильный крест,- сейчас, не скрою, страстно хочется вернуть ту пору хотя бы легким путем воспоминания!

   В Москве я остановился у младшей сестры с твердым намерением не загоститься у нее долго и снять собственную комнату, непременно в студенческом квартале.

   Муж Лизы оказался очень милым и добродушным человеком с брюшком и лысиной, не очень молодым, не очень умным, но веселым и приятнейшим. Сама Лиза, методичная, аккуратная, хозяйственная и заботливая, сразу создала себе ту жизнь, которая была ей нужна: очаг, семью, любящего мужа, удобную квартиру, полную уюта, салфеточек, недорогих картин и покойного быта. Она была вполне счастлива и вполне удовлетворена. При всей молодости - она была настоящей дамой, с дамской улыбкой, дамскими разговорами и дамским рукодельем. С особенным удовольствием она говорила: "Мой муж", "Мы с мужем", при всех ласкалась к нему и целовала его в лысину. Читала она только приложения к "Ниве" да иногда перечитывала своего любимого Тургенева, "Вешние воды" и "Первую любовь", над которыми неизменно плакала. Не только сама приготовляла кофе, но целый час перед обедом не выходила из кухни, помогая кухарке и оживленно с ней беседуя. Белье прачке она сдавала, отмечая его цифрами на готовом печатном блокноте, а себе оставляя копию. Неизвестно, как и когда она успела усвоить все познания хорошей хозяйки, начиная с десяти различных подливок к двадцати различным блюдам и кончая средством излечивать насморк, когда он еще не успел перейти из периода чиханья в период потопа.

   Такую жизнь называют - и тогда называли - мещанской. У таких людей любят бывать, в особенности обедать, но их не принято уважать. Они очень удобны и очень милы, они лучше всех умеют сочувствовать и помогать в горе, они помнят свои и чужие именины и рождения, знают имена и отчества своих знакомых, дают прекрасные практические советы. Они никому не приносят вреда, а сами счастливы и всех хотят видеть счастливыми. Поэтому над ними смеются и их любовно презирают. Если в их личной жизни случается несчастье, разрушающее благость и безмятежность их бытия, им помогать не принято, потому что всем на свете не поможешь, а эти, такие типичные мещане, общественной помощи как-то даже и не заслуживают: есть много достойнейших, о которых стоит позаботиться раньше. Большее, что можно сделать, это - купить у них недорого их пухлые, удобные и вместительные комоды, их запасы добротнейшего столового белья, отличные ковры на всю комнату, огромный диван-самосон, каминные часы под стеклянным колпаком, пожалуй, даже полное собрание сочинений Тургенева, опрятное, в прекрасном переплете, лишь со следом двух слезок на страницах "Вешних вод". Так как я был очень беден, то время от времени, достаточно наголодавшись, переселялся на месяц - на два к одной из сестер, чередуя свои налеты. У обеих были для меня комнаты, и обе были мне рады. В начале своей московской студенческой жизни я чаще живал у Лизы, так как мне было ближе: Катя жила на окраине. Когда я привозил на извозчике свое имущество - чемодан, связку книг и керосиновую лампу,- Лиза встречала меня словами:

   - А, Костя! Ну вот и хорошо. По крайней мере, отъешься: ты такой худой.

   Затем она немедленно готовила мне яичницу с ветчиной ("Пока, до обеда, подкрепись!") и сама устраивала мне постель. На наволочках были вышиты гладью ее буквы - по девической фамилии,- хотя я знал, что приданного мама ей не заготовила: Лиза вышла замуж внезапно и не из дому. Очевидно, все это было сделано самой Лизой после, но по правилам хорошего быта.

   Затем начиналась "жизнь". По утрам я аккуратно просыпал час лекций, но успевал встать ко "второму кофею", с булочками, яйцами всмятку, сыром и вареньем. Потом был завтрак, за которым мы с Лизиным мужем выпивали по две рюмки водки, а вечером нас ждал сытный и обильный обед (по-московски - ужин), после которого очень хотелось спать.

   Подкладывая мне куски побольше и пожирнее, Лиза говорила:

   - Ты опять, Костя, ешь без хлеба! Так ты никогда не поправишься.

   Но я не только поправлялся, но и полнел. Кроме того, я чувствовал, что долго такой жизни мне не выдержать, что у меня, как у Лизиного мужа, вылезут волосы и отрастет брюшко. Подобно Счастливцеву из "Леса", я порою, переваривая пищу или дремля раньше времени, ловил себя на неотступной мысли: "А не повеситься ли?"

   Слишком уж хороша и покойна была жизнь в доме Лизы, слишком далека от событий, волнений и тревог, которых молодость не боится и не избегает.

   К концу месяца на меня нападали такой страх и такая тоска, что за первую скудную получку денег из дому я опять снимал себе комнату в Гиршах или Палашах, даже не осмотрев внимательно щели в стенах и углы в тюфяке моего предшественника: все равно комнаты без клопов за десять рублей не найти. Затем я связывал ремнем и веревками свои книги, забирал подушку и лампу, прощался с сестрой и переезжал. Все мое белье оказывалось, конечно, перештопанным золотыми и неутомимыми руками Лизы; иногда оказывалось и что-нибудь лишнее, не предусмотренное моим студенческим хозяйством: полотенце, полдюжины новых платков, и все, конечно, с моей меткой, чтобы и сомненья не было, и у прачки не терялось.

   Провожая меня, Лиза говорила:

   - Приходи к нам по воскресеньям, Костя. А как захочется - приезжай опять пожить. Очень я боюсь твоих студенческих столовых! А тебе перед экзаменами так важно будет поправиться.

   Сама Лиза располнела, и довольно неумеренно. Когда ей об этом говорили, она солидно замечала:

   - Ну что же; моему мужу это нравится.

   Жизнь ее была омрачена лишь одним - у нее не было ребенка. А именно ей, рожденной матери и хозяйке, это было нужнее всего. Пока ребенком был для нее лысенький и добродушный муж.

   Ближе к весенним месяцам я предпочитал переселяться ненадолго к старшей сестре, Кате, которая жила в Сокольниках в двухэтажном особняке мужа, рядом с его фабрикой.

   Ее жизнь сложилась совсем иначе.

  

   Лиза жила в довольстве - Катя жила в богатстве. Довольство Лизы проникало всю ее жизнь и щедро изливалось на всякого, даже случайно зашедшего. Богатство Кати было каким-то холодным, ненужным, не устроившим ни ее, ни ее семью. В доме ее мужа было много ненужных комнат и стояла лишняя мебель, не делавшая уюта. Чувствовалась творческая мысль декоратора, к которой был равнодушен хозяин. Был большой зал для приемов - но приемов не было; в столовой был длинный стол, за которым обедало двое. Прекрасный рояль был покрыт чехлом, а папки с нотами заперты в стеклянном шкапу. Совсем не было комнатных растений - а у Лизы был заполнен ими каждый освещенный уголок. Не было в доме ни кошки, ни собаки, но по ночам скреблись мыши.

   Дом стоял на окраине, рядом с большим фабричным зданием, где стучал мотор. Двор был общий с фабрикой, и хорош был только сад, большой, тенистый, совсем запущенный, заросший смородиной и малиной.

   В верхнем этаже дома были комнаты Кати, одна из которых отводилась мне, кабинет ее мужа, огромный, включавший его охотничью и техническую библиотеку и его спальню, рядом маленькая комнатка, служившая ему лабораторией. Там же были две детские; в одной хозяйничал Володя, мой племянник, серьезный и очень вежливый девятилетний мальчик, в другой - няня с пятилетней Лелей, очаровательной девочкой.

   Няня была непростая и очень любила, чтобы ее называли не няней, а бонной. Она была грамотна и перешла к сестре из богатого титулованного дома. Обедала она вместе с детьми наверху и имела собственное серебряное кольцо для салфетки. Она немного презирала Катю и преклонялась перед инженером. Меня, бедного родственника, няня старалась не замечать. Носила она темно-синее старомодное платье с брошью и черную кружевную наколку.

   За эти годы Катя выросла и из девочки стала очень видной и очень красивой женщиной. Ее считали франтихой, хотя она уверяла меня, что на свои костюмы тратит гроши. Одевалась она действительно прекрасно, хотя ярко и несколько вызывающе. У нее была простенькая портниха, которая шила и переделывала ее костюмы под ее руководством. У Кати было много вкуса, и она ухитрялась одним небрежно брошенным куском материи, бантом или цветным шарфом делать из простого и дешевого платья богатый наряд. Она была из тех немногих женщин, которые, следя за модой, никогда рабски ей не следуют и предпочитают законодательствовать сами. Катя сама умела кроить, шить, переделывать, чинить, штопать. На свои наряды она тратила только остатки денег, которые инженер давал ей на хозяйство. Я знал, что иногда она нуждается и очень экономит.

   Когда я приехал в Москву и в первый раз навестил Катю, она встретила меня ласково и радостно:

   - Костя, ты стал большой! И так хорошо, что ты - студент. Я тебя очень ждала. Расскажи, что у нас дома? Как мама?

   - Мама старенькая, но ничего. Нянька умерла, ты знаешь. Все еще стряпает Саватьевна, но теперь мама хочет ее отпустить и переехать в маленькую квартиру, в две комнаты. Она теперь одна.

   - Мне хотелось выписать маму сюда, но потом я подумала: там ей лучше, привычнее, там у нее знакомые, а здесь ей будет тяжело. А как ты находишь Лизу с ее мужем?

   - У них хорошо, только как-то смешно.

   - Да. Но Лиза счастлива и довольна. Только бы ей ребенка! Она влюблена в мужа, а он в нее. И у них множество салфеточек.

   - А ты, Катя, как живешь?

   Она ответила уклончиво:

   - А вот видишь как... У нас большой дом. Ты еще не видал своей племянницы; да, в сущности, ты и Володи почти не видал, только грудным.

   - А Евгений Карлович?

   - Он на фабрике. Мы завтракаем в четверть второго.

   - Что ты делаешь, Катя?

   - Я? Да ничего. Вот - хозяйство; хотя оно отнимает у меня лишь полчаса времени. С детьми немного занимаюсь; у них есть няня, но совсем не такая, как была у нас. Иногда бываю на концертах.

   - А сама играешь?

   - Нет, как-то забросила. Рояль есть, очень хороший.

   Катя отвечала неохотно - зато расспрашивала меня обо всем очень подробно: и о маме, и о нашей старой квартире, и о моей гимназии, и о предстоящем студенчестве, о том, что я думаю, что читаю, как хочу устроить свою жизнь.

   - А правда, Костя, что ты пишешь рассказы и один уже напечатал? Какой? Где? Ты серьезно хочешь стать писателем? Вот бы хорошо!

   Я действительно послал чудовищный по наивности рассказ в маленький журнал, и там его напечатали. Об этом мама не без гордости сообщила Кате.

   - Знаешь, Костя, если ты станешь настоящим писателем, я тогда тоже что-нибудь придумаю. Может быть, опять примусь за музыку. Вдвоем это легче. Ты хочешь?

   - Да, Катя, я очень хотел бы.

   - А то, знаешь, я живу так ненужно и так... Вот только дети. А мне хотелось бы...

   Катя встала и, как бывало, прошла на цыпочках, заложив по-мужски руки за спину.

   - Ты, Катя, сейчас совсем как прежняя, как гимназистка.

   - Что? Ну, нет, где же... Но я так рада, так рада, что ты приехал. Ты Костя, даже понять не можешь, как я рада.

   - Помнишь, Катя, как тебя сажали со мной в чулан?

   - Я-то помню хорошо. Костя, ты непременно приезжай ко мне часто, а то поживи у меня. Наверху у меня свои комнаты, я тебя устрою. Вот только далеко тебе ездить на лекции. Знаешь, вот если бы я тоже могла переехать в город и где-нибудь поселиться в комнатке, по-студенчески. Я часто мечтаю, конечно, это - пустяки. Я тебе буду очень завидовать.

   - Ну, у тебя тут лучше.

   - Тут? Да... Тут ведь дети.

   И опять она стала говорить обо мне и моих планах.

   И прежняя Катя - и совсем новая. Я был слишком молод, чтобы понять сразу, почему Катя прежняя прячется за новую и почему Катя новая так неохотно говорит о себе.

   Мы решили все-таки, что я буду приезжать каждую неделю на субботу и воскресенье. Мы можем вместе гулять в Сокольниках. И вообще нам нужно ближе познакомиться - так давно не видались.

  

   Спустя ровно десять минут после фабричного гудка в одну дверь столовой входил инженер, а в другую вносили очень невкусный суп. Ах, какие супы подавались у Лизы!

   Инженер входил спешным и бодрым шагом, целовал Катю в затылок, подавал мне руку и спрашивал:

   - Ну как, Костя, идет ученье? Не собираетесь бунтовать?

   Затем он наливал себе и мне по маленькой рюмке, съедал две ложки супа и вскрывал столовым ножом принесенные письма. За вторым блюдом он очень бегло просматривал газеты, за третьим пристально читал охотничий журнал, в котором сотрудничал. Я никогда не мог понять, как может охотник не иметь в доме собаки.

   Разговоров за столом не было. Катя вяло ела, я как-то не решался налить себе еще рюмку, и было слышно тиканье стенных часов.

   Дети всегда обедали наверху с няней. Вообще мы их редко видели. При отце они были смирны, молчаливы и выслушивали его краткие замечания с лицом подданных. Все, что говорил детям инженер, было отчетливо, умно и полезно. Вероятно, тем же тоном он разговаривал на фабрике со служащими и старшими рабочими.

   После сладкого инженер быстро вставал и, как бы что-то вспомнив, деловито собирал письма и газеты и уходил к себе. Собственно, обеденным часом и ограничивались наши встречи, так как вечером он никогда дома не ужинал.

   Когда замирал звук его шагов, мы с Катей вставали из-за стола и, обнявшись, бродили по комнатам, которые сразу делались теплее и приветливее. Мы никогда не говорили об инженере и вообще о семейной жизни Кати: она не начинала разговора, а я чувствовал, что он был бы неловким и неуместным. Катя предоставляла мне присмотреться и с течением времени понять. Что мог я понять? Что Катя несчастлива? Да, я это чувствовал.

   Если бы я был старше Кати, я, думается, внес бы в ее жизнь что-нибудь положительное, помог бы ей разобраться в том, что от меня, мальчика, она скрывала. Но, много моложе ее, я не мог быть для нее авторитетом или хотя бы советчиком. Я мог только помочь ей забыться, обратиться в такого же легкомысленного и немного беспутного младенца, каким был сам.

   После первой встречи, когда было все, что можно, вспомнено и переговорено, мы отдались взаимной дружбе, не извлекая из нее никакой взаимной пользы. Мы, что называется, коротали время, которого у обоих был избыток.

   Обычно по вечерам инженер уезжал в город: щелкал ключ в двери кабинета, стучали шаги по лестнице, и спокойный, слегка деланный голос произносил в передней:

   - Скажите барыне, что я буду ужинать в городе.

   Прислуга не докладывала, а просто накрывала стол на два прибора. Дети ужинали раньше, и сестра, проверив уроки сына и уложив девочку, надевала свой капотик и спускалась в столовую; после девяти часов не приходилось ждать на городской окраине случайных гостей, да и вообще они были большой редкостью в доме.

   Ели мы весело, возбужденно и торопливо болтая вздор. Закусив, сейчас же уходили в гостиную и усаживались за маленький столик. И тогда начиналось то, что нельзя не назвать бессмыслицей, но что для нас было "ниспровержением существующего строя". Здравому смыслу, размеренному укладу жизни мы наносили удар, от которого страдали только мы же. В этом прежде всего и выражался бунт сестры и мое в нем соучастие.

   Оба мы были азартны до самозабвения, типичные и беспардонные игроки. Мы играли в скучнейшую из игр - шестьдесят шесть, но играли так, как нормальные люди не играют. Сдавая карты, беря взятки, мы произносили бессмысленные слова на каком-то собственном сумбурном жаргоне, угрожали друг другу, давали клятвы, лихорадочно ждали полосы счастья. Играли всегда на деньги, которых у меня не было и которые сестре не были нужны; и все же волновались при проигрышах и радовались, выиграв рубль. Играли мы настолько ровно и так часто, что почти не приходилось расплачиваться, да и не это нас занимало. Мы записывали результаты, чтобы продолжать игру на другой день.

   Часу в первом ночи возвращался инженер и, не заглянув к нам, уходил к себе. На момент его возвращения мы остывали и сидели смущенно; когда же наверху хлопала дверь кабине