не и его произведениях еще раз. Если вы соблаговолите вспомнить, в прошлом году Пушкину были посвящены два месяца. Вопрос о Велепольской придется поставить на обсуждение школьного совета и общего собрания школы.
- Ну нет, - говорит Сильва. - То, что говорит Блинов, еще не обязательно для всех нас. Я, например, считаю, что вопрос о Велепольской должен быть обсужден немедленно и даже должна быть вынесена резолюция с указанием мер, которые должна принять школа. - Стали голосовать, и оказалось что половина - за диспут, а другая половина - против. Тогда Сережка Блинов встал и говорит:
- Я ухожу. Здесь была применена мера, которую обыкновенно применяют наши школьные работники. Перед самым голосованием Зинаида Павловна пригрозила школьным советом и общим собранием. Естественно, что ее предложение собрало известное количество голосов, и диспут, несмотря на внутреннее сопротивление собрания, все же состоится. Такого рода угрозы можно назвать насилием и моральным давлением; в диспуте же, который создан насильно, я участвовать не желаю.
- Вам нельзя отказать в логике, Блинов, - отвечает Зин-Пална, - но согласитесь сами, что такого рода явления, как сочинение Велепольской и выходка Громова, не могут проходить бесследно как мимо учащихся, так и мимо школьных работников. Что же прикажете делать? Я предлагаю меру, которая может дать ориентировку в дальнейшем, - меру, казалось бы, разумную и для части собравшихся приемлемую, - вы говорите, что пришли учиться, а не разводить диспуты. Обращение к школьному совету и общему собранию вы называете насилием. Можно подумать, что вы, Блинов, вообще хотите затушевать вопрос и не желаете по каким-то причинам его разрешения.
- Да пусть он уходит отсюда вон, - крикнул я с места. - Слушать такие споры - это самое скучное и ничего не может нам дать. Давайте или диспут, или уроки, а эту бузу нужно кончить.
- Конечно, правильно! - закричали ребята. - Даешь одно или другое!
Из девчат кое-кто ушел за Блиновым, но большинство осталось, и решили открыть диспут. В председатели выбрали меня.
Зинаида Павловна пошла и села за парту, а я на ее место. Первым взял слово Юшка Громов.
- Я не вижу никакого поступка в своем поведении, - сказал он. - Что же из того, что я сказал про Стаську? А она не пиши таких сочинений!
- А ты не ори, когда тебя не спрашивают. Не по существу. Садитесь, Громов, вас вызовут, - сказал я.
Тут Юшка начал было разоряться, что я не так председательствую и что я не имею права делать замечаний, но на него закричали, и он сел. Потом взяла слово Сильва.
- Я, - говорит, - чувствую, что своим выступлением возбудила против себя часть девочек, но без этого нельзя было обойтись. Я им желаю добра, а вовсе не зла. Пятая группа через несколько месяцев должна поступить в вузы, вообще войти в настоящую жизнь. И что же они туда принесут с собой, в вузы? Ведь то, что нам сегодня читала Зинаида Павловна, даже нельзя назвать некультурностью, это просто дикое невежество. Самое плохое то, что та же Велепольская не нашла нужным посоветоваться с кем-нибудь из школьных работников или с кем-нибудь из ребят, кто знает предмет получше ее. Она просто "на шарап", - как говорят наши малыши, - взяла и написала; авось проскочит! Мое конкретное предложение - это пусть наша пятая группа обратит на себя внимание еще до того, как выскочит в абитуриенты, и ликвидирует свою неграмотность.
Затем выступил Володька Шмерц. Как только он встал, я сейчас же почувствовал, что он что-нибудь нахулиганит.
- Зинаида Павловна говорит, - сказал Володька, - что Пушкин умер бы во второй раз, если бы прочел наши сочинения. А я так думаю, что и пускай бы умер, потому что он был буржуазного происхождения, а мы, как поется в песне, - "молодая гвардия рабочих и крестьян".
- Не по существу, товарищ Шмерц, - сказал я. - Потрудитесь держаться темы и не разводить бузы. В противном случае я вас лишу слова.
- Хорошо, я буду по существу, - говорит Володька. - Так вот, по-моему, Громов имел право назвать автора сочинения про "Онегина", потому что если Велепольская в пятой группе подолгу разговаривает со шкрабами и даже наедине, так это еще не значит, что она очень образованная...
- Лишаю оратора слова, - сказал я. - Еще того недоставало, чтоб ты, Володька, стал разные сплетни здесь разводить.
Шмерц как-то скверно захохотал и сел на место. А я ему вслед говорю:
- А если вы, Шмерц, вообще будет хулиганить, то я попрошу вас уйти с собрания.
- Чтой-то ты какой вежливый, Рябцев? - ответил Володька Шмерц. - Должно быть, в школьный совет метишь.
Я обозлился.
- За намеки на личность председателя прошу вас, Шмерц, оставить собрание.
- Я не п о д у р у ш а какой-нибудь, чтобы ни с того ни с сего уходить с собрания.
- Что это еще за "подуруша"! Ступай вон!
- Ну хорошо, я уйду. А подуруша - это из писем Пушкина. Советую тебе, Рябцев, прочитать. Ликвидируй свою неграмотность.
И ушел. По-моему, он нарочно все это подстроил, для того чтобы при всех доказать, что я не читал писем Пушкина.
После этого взяла слово одна из старших девочек и начала говорить против Сильвы. Кроме того, она сказала, что виноваты в неграмотности не учащиеся, а шкрабы (с чем я отчасти согласен) и что не нужно было таких неграмотных переводить из группы в группу. Она говорила довольно мирно, и, наверное, диспут так бы и кончился без инцидентов, но тут произошло следующее.
В аудиторию быстрыми шагами вошел Никпетож, огляделся, увидел, что Зин-Пална сидит на парте, и подсел к ней и начал что-то очень горячо говорить шепотом. Зин-Пална отрицательно качала головой и ему тоже горячо отвечала. В конце концов все замолчали и начали вопросительно смотреть на них на обоих.
И вдруг Никпетож повышает голос и возбужденно говорит:
- А это разве педагогический прием: шельмовать при всех взрослую девушку и доводить ее до слез и до истерики?
Зин-Пална спокойным голосом, но тоже вслух отвечает:
- Здесь разговаривать об этом не стоит, Николай Петрович; поговорим в учительской.
- Нет, это совершенно неправильно, - говорит Никпетож и хотел было продолжать, но тут я собрался с духом и сказал:
- Николай Петрович, хотя я вас очень уважаю, но я вам слова не давал, и поэтому если хотите вести частные разговоры, то ступайте в коридор. Здесь происходит диспут.
- Ах, здесь диспут, извиняюсь, я не знал, - отвечает Никпетож и вышел из аудитории, а за ним Зин-Пална.
Как только они вышли, все сорвались с места, и как я ни стучал об стол кулаками, порядка мне восстановить не удалось. Девчата сбились в угол и начали шушукаться, а ко мне подходит Сильва и говорит:
- По-моему, мы все быстрыми шагами идем к мещанству. Как бы от этого избавиться?
- А в чем ты видишь мещанство?
- Да вот: разве - это диспут? И кроме того, я сейчас себя поймала на скверной мысли. Когда вошел Никпетож, я почти была уверена, что он войдет...
- И я тоже.
- Ну вот. Это и есть мещанство. Пойдем отсюда.
В шкрабьей комнате шел горячий спор: там все шкрабы были в сборе, и громче всех выделялся голос Никпетожа. От маленьких я узнал, что со Стаськой Велепольской случилась истерика и что она ушла домой.
Ребята как-то странно притихли. Я решил, что самое лучшее - это идти на футбольную площадку. Так я и сделал.
По школе все упорнее идет слух, что между шкрабами полный разрыв и что Никпетож собирается уходить из школы. И будто бы на стороне Зин-Палны - все остальные шкрабы, а Никпетож - в одиночестве. Из ребят многие на стороне Никпетожа, а девчата - почти все.
Все как-то странно перемешалось: я, например, не знаю, как мне теперь быть и на чью сторону становиться. Сильва ж целиком на стороне Зин-Палны, потому что, по ее мнению, Никпетож, какие бы чувства в Стаське ни питал, должен был поддерживать справедливость и открыто признать, что Стаська не имеет права писать такие сочинения и что вообще Стаське не место в пятой группе.
Я с этим согласен, но, с другой стороны, во-первых, я очень люблю Никпетожа, а во-вторых, я из принципа всегда становлюсь на сторону меньшинства. А тут хотя из ребят-то большинство на стороне Никпетожа, но шкрабов - большинство против, и они, конечно, его победят, потому что шкрабы всегда побеждают, если они в большинстве.
Для меня сводится вопрос к следующему: Сильва или Никпетож? Сильва говорит, что если я стану на сторону Никпетожа, то это значит, что я - беспринципный человек.
Вопрос этот решить сразу нельзя, а надо обдумать. Поэтому я решил до тех пор воздержаться от соединения с какой-нибудь партией, пока не найду настоящего ответа на этот вопрос.
26 августа.
Ввиду того что скоро наступает новый учебный год, я пошел вместе с Сильвой к секретарю ячейки Иванову, чтобы узнать, когда мы станем настоящими комсомольцами, а не кандидатами. Иванов сказал нам, что поставить об этом вопрос на ячейке можно и что даже, по всей вероятности, нас обоих утвердят, но этого мало. Тут он еще вставил, что, по его мнению, мы оба при желании можем быть активистами, потому что данные есть. Мне это было очень приятно. Потом Иванов стал развивать о том, что дело не в вывеске и не в том, чтобы называться комсомольцами, а в том, чтобы на самом деле быть ими. А для этого нужно поднять работу в школе на должную высоту. Я сказал, что, по моему мнению, поднимать работу должен бывший секретарь ячейки Сережка Блинов.
- Ну, уж с этим я не согласен, - говорит Иванов. - Во-первых, ваш Блинов - бузотер порядочный. А во-вторых, если все комсомольцы будут валить на секретаря, то любой секретарь, хоть он двужильный, лопнет от работы, тогда как другие будут бездельничать. Нерационально все валить на секретаря. Тем более что государство дает вам возможность стать в ряды культурных людей, и вы должны оправдать это доверие теперь же и показать, что вы действительно в авангарде. А для этого обязательно самим работать всеми силами, а не ссылаться на секретарей.
- Вот что я хотела спросить, товарищ Иванов, - говорит Сильва. - Вы сейчас упомянули культурных людей и что государство дает нам возможность стать в их ряды. Ну, так вопрос вот в чем. Наши наиболее развитые девочки по окончании школы хотят идти на фабрику. Может быть, было бы лучше, если бы они прямо, не кончая школы, шли на фабрику?
- А зачем им на фабрику? - спросил Иванов. - Что они будут делать на фабрике?
- Конечно, работать, - отвечает Сильва. - А вообще затем, чтобы врасти в класс.
- Ка-а-ак? - с удивлением спрашивает Иванов.
- Врасти в класс. Стать пролетарками.
- Да ведь это очень трудно - после второй ступени работать на фабрике. И кроме того, на фабрике начинают с подростков.
- Трудности можно преодолеть.
- Спору нет, можно. И конечно, пожалуй, пользительно было бы вашим барышням поворочать горбом, - задумчиво сказал Иванов. - Да ведь такое дело: будет ли рационально? То есть в том смысле, будет ли это рациональное использование энергии? Ведь как-никак на вас всех громадные деньги народные ухлопаны. И ухлопаны для того, чтобы вы могли приносить пользу своими спецзнаниями. А вы вдруг бросите весь этот багаж на полдороге и начнете переучиваться на фабричных работниц. Значит, на вас нужно тратить еще какую-то добавочную, лишнюю энергию, - это для вашего обучения на фабрике. А лишней энергии у государства нет. Кроме того, у нас масса безработных, часто квалифицированных безработных. И мы, вместо того чтобы удовлетворить трудом этих безработных, будем тратить время, деньги, вообще энергию на то, чтобы вас обучить сызнова, бросив к чертовой матери под хвост все, что истрачено на вас раньше. Нет, товарищи! Так не годится! Нам нужны врачи, учителя, инженеры, да, кроме того, техники средней квалификации. Откуда мы их возьмем, как не из второй ступени или из семилетки? Поэтому с фабрикой придется погодить.
- Значит, нам всем закрыт доступ на фабрику? - упавшим голосом спросила Сильва.
- Доступ не закрыт, - отвечал Иванов. - При известной настойчивости можно, конечно, поступить. Не на нашу, так на другую. Но вы должны поставить перед собой резкий вопрос: рационально ли? Ведь вы сознательные люди, а не какие-нибудь там анчутки беспятые. И раз вы сознательные и представляете себе затруднительное положение Советского государства, вы должны не увеличивать затруднения, а всячески их ликвидировать.
Тогда я спросил, как Иванов представляет себе нашу работу в школе и что мы должны делать, чтобы поднять работу на высоту.
- Работы вашей в школе никакой нет, - ответил Иванов; и мне стало очень обидно. - По крайней мере, не видно результатов. А чтобы поставить работу, нужно перестать болтать и взяться за дело.
Тогда я спросил, что могли бы делать, например, мы с Сильвой.
- А пионеры у вас организованы? - сказал Иванов.
- То есть как организованы? Они дают торжественные обещания, потом маршируют, носят галстуки, участвуют в демонстрациях, потом...
- Вот то-то и есть, что носят галстуки. Теперь везде в школах организуются форпосты пионеров из тех ребят, которые не нагружены в отрядах. Форпосты должны привлекать школу к участию в общественно-политической жизни страны, налаживать самоуправление, помогать учителям даже вплоть до учебной работы и еще проводить политическое, физическое и антирелигиозное воспитание ребят. Да всех задач не пересчитаешь. Вот вы бы и взялись организовать такой форпост у себя.
После этого мы ушли.
27 августа.
Был суд надо мной по делу Пышки.
![[]](/img/o/ognew_n/text_0040/dnkory37.gif)
Все было очень торжественно. Председателем суда был избран Сережка Блинов. Он хотя отнекивался, но в конце концов довольно вяло согласился. Обвинителей было двое: Алмакфиш и Нинка Фрадкина. Защитников - тоже двое: Никпетож и Сильва.
Для меня поставили отдельную скамейку, для Пышки - тоже. Потом избрали двенадцать заседателей: шесть ребят и шесть девчат. Когда я увидел, что в заседатели вошли Володька Шмерц и Юшка Громов и еще некоторые их приятели, я решил, что мне несдобровать.
Суд открыл Сережка Блинов. Он сказал:
- Слушается дело по обвинению Кости Рябцева в том, что он организовал совершенно недопустимую в школе возню с потерпевшей Еленой Орловой. Костя Рябцев, ты сознаешься в этом?
- В чем? - спросил я. - Что возился - признаю, но преступления не вижу. Жмали все.
- Кто все?
- Все ребята.
- А ты был предводителем и инициатором?
- Ничего подобного.
- Кто же, по-твоему, был инициатором?
- Никто. Просто жмали и жмали. Это - такая игра.
- Но ведь в игре бывают предводители: например, капитан в футбольной команде.
- Футбол - игра организованная, а это - неорганизованная.
- Ну, хорошо. Пока довольно. Лена Орлова, ты признаешь себя потерпевшей?
Пышка молчит.
- Ну что же, Орлова? - официальным тоном спрашивает Сережка. - Тебя все ждут.
- Он жмал, - пищит Пышка еле слышным голосом.
Все как захохочут. Сережка зазвонил в колокольчик.
- Публика, ведите себя приличней, иначе очищу зал заседаний. Итак, Орлова, ты считаешь себя потерпевшей.
- Да ничего подобного! - заорал Колька Палтусов из публики. - Просто она признает, что жмал.
- Палтусов, еще одно восклицание - и ты уйдешь из зала заседания. Что же, Орлова, это тебе приятно было?
- Неприятно, - пищит Пышка.
- Так почему же ты не обращалась к дежурному шкррр... школьному работнику?
- Боялась.
- Чего боялась?
- Да-а, чего... - пищит Пышка, - а вздуют.
Все опять захохотали. Сережка говорит:
- Это вздор, Орлова. Где это ты видела у нас в школе, что мальчики бьют девочек?
- Сколько раз, - отвечает Пышка.
- Разрешите мне вопрос, - ввязалась Зин-Пална из публики. - Скажите, Орлова, а почему эти драки не доводятся до сведения школьных работников и почему никто о них не знает?
- Да ведь это игра, - отвечает Пышка. - А бывает, что девочки бьют мальчиков.
- Ну, пока довольно, Орлова, - сказал Сережка Блинов. - Теперь свидетели. Суд вызывает только одну свидетельницу: гражданку Каурову, которая была в этот день дежурным шкррр... школьным работником. Елена Никитишна, что вы можете сказать по этому делу?
- Я могу сказать то, - говорит Елникитка, - что Рябцев, как мальчик безнравственный, несомненно, был во главе той шайки, которая нападала на Орлову. То, что и он и Орлова называют игрой, вовсе не игра, а безобразие. В школе это недопустимо. Если бы это был не Рябцев, еще можно было бы думать, что тут невинная детская шалость. Но о Рябцеве существуют другие сведения.
- Ну, о других сведениях мы говорить не будем, - сказал Сережка. - Кто еще желает дать свидетельские показания?
- Я, - говорит Колька Палтусов.
- Что же ты можешь сказать? Да говори поскорей.
Тут вдруг - Сильва:
- Я выношу протест, что председатель подгоняет свидетелей.
- Ну ладно, - отвечает Сережка. - Всем нечего тянуть. Говори, Палтусов.
- Ну вот, - начал Колька. - Я тоже в этом участвовал и не понимаю, почему судят одного Рябцева. Была обыкновенная возня, и если судить, то придется судить всю школу по нескольку раз в день. Пускай сами шкрабы вспомнят, возились они или нет, когда были маленькие или хотя бы во второй ступени...
- Говори: школьные работники, Палтусов, - поправил Сережка.
- Ну, школьные работники, это все равно. И в литературе написано, как возились. Только им раньше была дана большая власть, и за возню учителя в старой школе избивали и драли ребят, а теперь - нельзя, вот они и придумали суд...
- Суд никто не придумывал, - строго перебил Сережка. - Суд есть организованная форма советской общественности. Ну, довольно. Слово предоставляется обвинителям. Александр Максимович, пожалуйста...
И вдруг Алмакфиш неожиданно заявляет:
- Я отказываюсь от слова, потому что дело и так ясное.
Все посмотрели на него с недоумением. После этого выступила Нинка Фрадкина - второй обвинитель.
- Я, - говорит, - требую, чтобы Костю Рябцева обязательно наказали как можно строже: например, выгнали бы из школы. Потому что у него руки не на привязи и он не может пройти мимо девочки, чтобы не вытянуть ее по спине...
- А сама-то на прошлой неделе меня за волосы дернула, - говорю я.
- Подсудимый, твоя речь впереди, а сейчас молчи, - это Сережка.
- Я - один раз, а ты меня - сколько раз, - говорит Нинка. - Потом он - верно - постоянно устраивает жманье Лены Орловой. Они все говорят, что им нравится, как она пищит. Ну, а если им нравится, как я ору или как я хлопаю их по щекам туфлей, то они меня тоже будут жмать? А это безобразие, если они всех девочек начнут жмать. Поэтому я требую примерного наказания для Рябцева, и если не из школы исключить, то, по крайней мере, дать ему сто задач по математике и чтобы он все их решил в неделю.
- Ученьем не наказывают, - говорит Сережка. - Теперь пусть говорят защитники. Ты, что ли, Дубинина, первая.
- Могу и я, - говорит Сильва и вскочила с места.
Поглядел я на нее - и не узнал: глаза горят, волосы закудрявились и растрепались.
- Если, - говорит, - исключать Рябцева, то нужно исключить и всех остальных мальчиков. Пусть остаются одни девчата. Потому что и Фрадкина, которая обвиняла Рябцева, и все остальные прекрасно понимают, что не Рябцев один виноват, а все мальчики. В коридорах и в зале идет постоянная возня, и не разберешь, кто кого колотит или кто с кем возится. Но здесь мы пойдем против идеологии Советской власти, которая ввела совместное обучение для того, чтобы раскрепостить женщину и установить равенство полов. Конечно, может, Рябцев рукоприкладствует чаще, чем другие, но из этого еще не следует, что мы должны нарушать установленный революцией порядок и отделять девочек от мальчиков. Почему ко мне никто никогда не лезет ни с любезностями, ни с колотушками? Потому что я этого не желаю и никогда не допущу. Так же и другие. Вместо приговора Рябцеву я предлагаю вынести приговор всем девчатам, которые любят возню, а потом предлагают других исключить...
- Теперь Николай Петрович, - говорит Сережка.
- Мне, пожалуй, после Дубининой говорить больше нечего, - сказал Никпетож. - Но все же я могу добавить. В каждом человеке борются два начала: доброе и злое. Люди в свое время воплотили это в противопоставление: бог и черт, свет и тьма и так далее. И в литературе это отразилось. Например, есть такая драма Шекспира: "Король Генрих". Там описывается, как принц Генрих водит знакомство с пьяницей и распутником Фальстафом, нападет вместе с ним на прохожих, кутит и все такое прочее. Но вот Генрих становится королем, Фальстаф спешит к нему, думая, что теперь-то Генрих наградит его и опять начнет кутить безо всякого удержу, но тут-то Фальстаф и ошибается: Генрих едва вспоминает Фальстафа - и то как тяжелый, кошмарный сон... Это надо понимать так. В каждом человеке сидят и Генрих и Фальстаф. Может иногда - особенно в молодости - брать верх и Фальстаф, но достаточно, чтобы человек почувствовал ответственность перед другими, - и одолевает Генрих, и тогда фальстафовщина вспоминается как тяжелый сон... Теперь вы хотите осудить поступки Рябцева, в которых - я согласен с Дубининой - ничего особенного и нет: обыкновенная школьная возня. Но допустим, что это - фальстафовщина в Рябцеве, которая исчезнет как дым. А обвинительным приговорами мы толкнем Рябцева к противодействию и к продолжению фальстафовщины... А ведь в Рябцеве больше - принца Генриха, чем Фальстафа, то есть я хочу сказать: больше добра, чем зла...
Тут как сорвется с места Алмакфиш.
- Позвольте мне слово! - кричит. - Я, как обвинитель, имею возразить защитнику. Николай Петрович тут говорил про добро и зло и что в Рябцеве больше добра, чем зла. Я настаиваю и утверждаю, что к а ч е с т в е н н о поступок Рябцева с т о и т п о т у с т о р о н у д о б р а и з л а, а к о л и ч е с т в е н н о о н я в л я е т и з о б и л и е э п о х и. Я кончил.
Так никто и не понял, что он хотел этим сказать. (А Никпетож любит Шескпира и уже куда его только не сует!)
- Имеете последнее слово, подсудимый, - говорит Сережка Блинов.
- Я себя оправдывать не стану, - сказал я. - Я не виноват, и все это знают, поэтому если я буду оправдываться, значит, буду защищать эту комедию. Но вот что я хочу сказать. Тут сначала Николай Петрович, а потом Александр Максимович говорили насчет добра и зла. Из политграмоты видно, что никакого добра и зла не существует, а все зависит от экономических отношений, а добро и зло - это есть идеализм. Я, например, думаю, что во мне нет никакого добра и зла: когда я сыт, то добрей, а когда голоден - тогда злей, и если ко мне пристают, то могу отдубасить. Вот и все.
Заседатели ушли и совещались ровно пять минут. Когда они вышли, у меня сердце так и схватило: а вдруг приговорили выставить из школы? Но Володька Шмерц прочел:
- ...поставить Рябцеву на вид его поведение и прекратить жмание, а Орловой и другим девочкам тоже поставить на вид, чтобы не позволяли себя лапать и жмать.
Все вышло по Сильвиному.
28 августа.
Вышла новая стенгазета, без номера и без подписей, под заглавием: "За Никпетожа".
Так как я до сих пор не решил, к какой партии мне присоединиться, то я не только в этой газете не участвую, но даже не знаю, кто ее выпускал. Сильва тоже не знает.
Там есть такая статейка:
"Медицина - борьба
с языкочесоткой
Профессором Ив. Ив. Дураковым найден способ лечения языкочесотки, в последнее время распространившейся до размеров угрожающей эпидемии. Многоуважаемое светило медицинского мира, получившее, кстати сказать, на днях Нобелевскую премию в размере двух соленых огурцов, посвятило борьбе с вышеуказанной болезнью меньшую половину своей жизни.
И. И. Дураковым найдена языкочесоточная бацилла, распространяемая укусами глуповодиса при сильно развитом бездельимусе.
Наш маститый ученый привил вполне самоотверженно указанную бациллу - себе, отчего стал болтать до 1000 слов в минуту, из них - 120% гнуснейшей сплетневой чепухи. Благодаря, однако, геройской выдержке ученого им было открыто средство для борьбы с болезнью.
Средство это, состоящее из вытяжек из Каутского и других авторов, писавших о марксистской этике, названо Ив. Ив. Дураковым а н т и с п л е т н и ц и н.
Принимать рекомендуется в свободное от занятий время, а также перед сном.
Помимо а н т и с п л е т н и ц и н а, тов. Дураков установил особую дисциплину лечения страшной болезни. Больной, находящийся на излечении, для достижения благоприятных результатов (снижение бацилловой продукции до 25 сплетушков в минуту) должен безостановочно обсуждать следующие темы:
1) сравнение поджога Москвы в 1812 году с имевшим место в нашей школе поджогом шкрабских правил,
2) черты сходства и различия между моторной лодкой, сюртуком, гвоздем и панихидой,
3) проблема закуривания папирос о блестящие лысины (доказать математически).
В беседе с нашим репортером гр. Дураков заявил, что первоначально он обратил внимание на языкочесоточную бациллу в мировом масштабе (когда ноты Керзона перевалили за размер воскресного "Таймса"). После того как эпидемия захлестнула и СССР, профессор переехал для специальных исследований в Россию, где и натолкнулся на нашу школу. На днях профессор начнет пользовать больных языкочесоткой в нашей школе.
Скипидар для смазывания языков у больных заготовлен в количестве нескольких тонн".
Всем это очень хорошо, и я с этим вполне согласен, но у меня с каждым днем все мучительнее развивается внутренняя борьба. За кого мне быть: за Никпетожа или против. Ходят слухи, что Никпетож окончательно и бесповоротно уйдет. Без него в школе будет пусто.
Я сказал про свои сомнения Сильве; она говорит, что ей тоже тяжело, но принцип прежде всего. И кроме того, Сильва говорит, что уже давно известно, что личность не играет в истории никакой роли. Это-то верно...
29 августа.
Я наконец решился - и обратился прямо к Никпетожу.
- Николай Петрович, - спрашиваю. - Когда личное и общественное сталкиваются, тогда чему следует отдать предпочтение?
- Общественному, - ответил Никпетож.
- Так. Поэтому... Я не мог быть в партии, которая за вас. Хотя мне это очень тяжело, я принужден быть в противной партии.
- Не нужно никаких партий, - сказал Никпетож, и мне показалось, что ему тяжело говорить. - Я знаю, что я... не прав. Я ухожу из школы. Я на некоторое время поставил личное выше общественного.
Я чуть не заплакал. Разговор этим кончился.
30 августа.
Мы с Сильвой - комсомольцы. Все инстанции нас утвердили. Нам поручено организовать в школе форпост пионеров. Это наша первая партнагрузка.
Сегодня стало окончательно известно, что Н. П. Ожигов уходит из школы. Я буду ходить к нему на квартиру.
1 сентября.
Я вошел в школьный совет от форпоста. Пионеры меня качали. Меня почему-то младшие ребята любят.
Да здравствует наш форпост!
![[]](/img/o/ognew_n/text_0040/dnkory40.gif)
![[]](/img/o/ognew_n/text_0040/dnkory41.gif)
5 сентября 1924 года.
Только что перечитал все тетрадки дневника за год. Многое интересно, но много и бузы, а некоторые места читать просто стыдно самому. В будущем постараюсь записывать действительно серьезные и важные события, чтобы не портить зря бумаги. Тем более что предстоит такое серьезное и ответственное дело, как организация и проведение в жизнь форпоста юных пионеров.
Никпетож ушел и, по слухам, будет работать на фабриках как культработник, так что и посоветоваться будет не с кем, если что-нибудь случится затруднительное. Но я заметил, что стал гораздо серьезней, и понимаю, какая теперь лежит на мне ответственность. Во всяком случае, постараюсь оправдать доверие укома. В этом деле важней всего выяснить цели и задачи форпоста, и тогда сразу станут понятны пути, по которым нужно добиваться этих целей.
С Сильвой мы несколько расходимся по вопросу о форпосте, но это ничего не значит. Я так думаю, что сущность форпоста ясна из самого его названия. Никпетож мне объяснил, что "форпост" значит по-немецки: "передовое укрепление", "передовой пост". Чье передовое укрепление? Ясно, что партии и комсомола. Следовательно, форпост в школе первой ступени, где комсомольцев нет или очень мало, должен играть роль комсомольской или партийной ячейки, то есть направлять и влиять, в сущности, на всю работу школы. И идти впереди. И тут задачи важней, чем следить за ребятами, чтобы они ходили с утертыми носами, или чистили зубы, или уроки готовили. На это есть учкомы, санкомы и прочие школьные объединения. А форпост - это идейное руководство, а кроме того, нужно забрать в руки полное влияние над неорганизованными ребятами.
![[]](/img/o/ognew_n/text_0040/dnkory42.gif)
Но форпост хорош еще и тем, что позволяет влиять на шкрабов. Взять, например, хоть отметки. До сих пор некоторые из шкрабов ставят уды, нуды, вуды, а Людовика Карловна хотя и тайно, но продолжает ставить двойки, тройки и пятерки. Вообще Люкарка - личность безвредная; она очень толстая, добродушная; и не все ли равно, сколько она поставит за пение, - потому что пение предмет необязательный. Но важен принцип. Раз отметки уничтожены - никто не имеет права их ставить, хотя бы и тайно. А уды и нуды - это те же отметки.
Хорошо, что послезавтра начинаются занятия в школе; значит, все войдет в свою колею.
8 сентября.
Занятия начались. Мы с Сильвой переписали всех пионеров как первой, так и второй ступени. Всего оказалось сорок восемь человек из разных отрядов. Первое собрание форпоста назначили на ближайшее воскресенье. Посоветовавшись в учкоме, мы с Сильвой решили форпостом называть все объединение школьных пионеров и из их среды выбрать Совет форпоста. А не так, как в семнадцатой школе (она недалеко от нас): там форпост и з б и р а е т с я собранием всех пионеров. По нашему мнению, это неправильно. Будем делать по-своему.
9 сентября.
Не успели начаться занятия, как некоторые девчата спешат проявить свой характер. В частности, Черная Зоя. Я ей неоднократно показывал свое равнодушие, но она не может успокоиться. Кроме того, пора кончить заниматься пустяками. Но ей неймется. Сегодня она пристала ко мне с поэтом Есениным. Ей очень нравится "Москва кабацкая" и потом еще и то стихотворение, где Есенин пишет: "В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь..."
Я выразил свое мнение в таком виде:
- Есенин - типичный крестьянский поэт, попавший в город и не смогший осуществить свои мелкобуржуазные тенденции. Поэтому на нас он не должен влиять, поскольку мы настаиваем на диктатуре пролетариата. И стихи его - упадочные. Никпетож просвещал нас в том смысле, что Есенин - скорей поэт богемы и люмпен-пролетариата, но я с этим не согласен. Может быть, если считать, что богема есть мелкобуржуазное течение, тогда это так.
После этого Черная Зоя вдруг говорит:
- А я сама пишу стихи. Тебе было бы интересно послушать?
Я сказал ей, что не очень-то интересуюсь стихами, но послушаю. Тогда она прочла мне следующее:
Я опять к тебе вернулась,
Я теперь совсем твоя,
От любви прошедшей отвернулась,
Сделалась покорная раба...
Только отчего-то змейкой в косы
Серебристая вплелася прядь...
То, что тот, ушедший, был дороже, -
Никогда не буду вспоминать.
Все равно - любовь того, другого,
Как моя любовь к нему - ушла...
Я еще вчера о нем молила бога,
А теперь - твоя покорная раба... |
Я взял у ней листок и стал разбирать стихи по косточкам. Главным образом меня здесь интересовала идеология.
- Прежде всего рабство отменено, - сказал я. - И даже всякие там нежные чувства не могут его воскресить. И если ты так чувствуешь, то это - не больше как пережиток прошлого, который тебе нужно вырвать с корнем. Во-вторых, в стихах замечается такая буза: серебристая прядь, которая вплелась в косы, - это, должно быть, надо понимать: седая? А какая же у тебя седая прядь? Если бы ты сравнила свои косы с гуталином, это еще было бы на что-то похоже...
- Да это - поэтическое преувеличение, гипербола, - перебила Черная Зоя.
- Ну, это не оправдание, нужно знать меру и в преувеличениях, - ответил я важно. - А то - черт знает что можно написать; например: что у тебя в груди волнуется океан, а ты по нему плывешь на лодке... Потом, разве так бывает, что вчера ты любила одного, завтра - другого, а потом - опять первого?..
- Бывает, - не глядя на меня, ответила Зоя.
- Это - девчачьи бредни, по-моему. Да и рано тебе такие вещи писать...
- А тебе - не рано?
- Я и не пишу.
- Врешь, - горячо сказала Черная Зоя. - Сильфиде Дубининой писал, а мне читал, разве не помнишь? Я-то хорошо помню...
- Что ты мелешь, - с равнодушным видом сказал я. - Во-первых, там вовсе не про любовь было; а потом - при чем тут Сильва?
- Не ври, не ври, не ври, - зачастила Зоя. - И в глаза даже не можешь смотреть, потому что врешь. Я даже помню наизусть эти стихи: "Мне помнится весь разговор твой умный и наш контакт немой средь этой школы шумной". Как же не про любовь? Ага, покраснел, покраснел?
- Какая же любовь, если говорится про контакт? Это надо понимать в деловом смысле. И потом, ведь мы сейчас дискутируем про твои стихи, а не про мои. Если ты будешь приставать с моими стихами, то ну тебя к черту.
- Пожалуйста, прости, Костя, - сказала Зоя. - Я больше не буду. Какое все-таки твое окончательное мнение насчет этого стихотворения?
- Какое мнение? Ну, например, ты тут молишь бога. При чем бог? Я думал, из тебя все это давно испарилось. Я понимаю, если бы в стихотворении заключалась антирелигиозная пропаганда, а то - как раз наоборот. Кому такое стихотворение может принести пользу?
- Да ведь стихи пишутся вовсе не для пользы.
- Вот так так! А для чего же?
- Ну, чтобы выразить настроение, чувства там какие-нибудь.
- Этого я не понимаю. Напиши вот стихи с призывом вступить в пионеры. Тогда будет и польза и удовольствие. А в твоем - ни идеологии, что самое главное, ни пользы. Одним словом - не по существу.
Тогда Зоя выпучила глаза и стала смотреть на меня, не произнося ни единого слова. В общем, она была похожа на какого-то дурацкого рака. Я сначала ждал, что будет, а потом обозлился и говорю:
- Ну, чего уставила луполы?
Она продолжала молчать. Тогда я плюнул и ушел.
![[]](/img/o/ognew_n/text_0040/dnkory43.gif)
10 сентября.
Взамен Никпетожа появился новый шкраб по обществоведению - Сергей Сергеевич. Мы долго думали, как его назвать. Серсер - выходило как-то неудобно. Он в громадных очках, как колеса. Юшка Громов пришел в школу поздней других. Увидел Сергея Сергеевича и говорит:
- Ну и очищи! Что твой велосипед!
Тогда решили звать его "Велосипедом".
Пока известно только то, что он говорит очень коротко и односложно.
11 сентября.
Был первый урок Велосипеда по общество.
- Писали рефераты? - спрашивает первым долгом.
Мы говорим, что доклады были, а рефератов не было.
- Ну, будем писать рефераты.
Вытащил бумажку с темами и начал предлагать желающим. Так как я очень интересуюсь германской революцией, то взял себе тему: "Основы германской революции и причины ее неудачи".
В качестве материала Велосипед рекомендовал роман Келлермана "9 ноября" и газеты с 1918 по 1923 год.
Другая тема - "Крепостное право в России". Материалы "Пошехонская старина" Щедрина, Тургенев и "История" Ключевского.
Сегодня начал читать Келлермана. Бузовато и не очень понятно.
12 сентября.
Мало-помалу начинаю разбираться в форпостовских ребятах, которых большинство учится в первой ступени.
Больше всех меня пока заинтересовал Октябрь Стручков - маленький парнишка лет десяти. Он - очень живой и смышленый, а главное - во всем слушается меня; а так как он имеет влияние на остальных ребят, то это очень важно. Из девочек самая активная - Махузя Мухаметдинова, татарка. У Октябки отец - рабочий, а Махузя говорит про своего отца, что он - "так". Ребята утверждают, что он торгует кониной, а раньше будто бы содержал ресторан на каком-то вокзале. Но сама Махузя вовсе не похожа на социально происходящую из буржуев. Она, пожалуй, больше всех из форпоста разбирается в политграмоте. Я пока ей доверяю, но в работе нужно очень осторожно учитывать социальное происхождение ребят.
13 сентября.
Мне все-таки кажется, что я больше прав, чем Сильва, и не стоит доводить обо всем происшедшем до сведения учкома.
Дело вот в чем. Сегодня мы собрали в школе форпост (явилось тридцать восемь человек) и решили устроить прогулку за город. Пошли в Ивановский парк. Там мы всласть навеселились и набегались, так как погода была очень хорошая.
Потом подошли на опушку к какому-то саду и расположились лагерем для шамовки (у каждого было захвачено из дому, но решили все в общий котел).
Сад этот был большой фруктовый, примыкавший к самому парку. Раньше там, видно, была ограда, но потом она разрушилась и сад отгородили одной линией колючей проволоки.
Сначала разводили костер, собирали хворост, потом все уселись было, усталые и довольные, у костра. Но тут Октябка говорит:
- А хорошо бы теперь пошамать яблочка, ребята?
- А где его взять, твоего яблочка? - спрашивает Махузя.
- А вон висят, - отвечает Октябка. - Так сами в руки и просятся.
- Да, а проволока-то, - возражают ребята.
- На фиг мне ваша проволока, - сказал Октябка, разбежался и одним махом перепрыгнул проволоку.
- Октябрь, иди сейчас же сюда, - закричала Сильва.
Октябка неохотно послушался и пробурчал про себя, усаживаясь у костра:
- Я даже разнять эту проволоку могу, если захочу.
- И не имеешь революционного права, - строго заметила Сильва. - Это раньше, когда сады принадлежали частным лицам, пролетариат мог осуществлять экспроприацию экспроприаторов. А сейчас, когда все сады государственные...
- Ни фига они не государственные, - перебил Октябка, - а очень даже частные. Я и арендателя знаю: его Моисей Маркелыч зовут. У него хотя есть ружье, но он в ребят стрелять не посмеет, тем более в пионеров. А собака днем на привязи. Да я и ее знаю, ее Каквас зовут. Она большущая и желтая.
- Откуда ты все это знаешь? - поинтересовались ребята.
- Да ведь наша фабрика тут недалеко, очень хорошо все знаю. Ежели дядю Моисея как следует попросить, так он и так даст. Только воровать интересней.
- Не смей говорить об этом, - сказала Сильва. - Если у тебя есть какие-нибудь связи с этим частником, то это твое частное дело: можешь пойти и попросить. А устраивать налеты - это не пионерское дело.
- Да ведь никто не узнает, - сказал Октябка.
- Это неважно: узнают или не узнают... - начала было Сильва, но я ее перебил:
- Знаешь что, Сильва? Ты стала совсем вроде Елникитки. У тебя откуда-то вгнездилось в голове, что можно и что нельзя. И выходит гораздо больше нельзя, чем можно. А по-моему, никакой беды не будет и даже никакого воровства, если ребята сорвут по яблоку у частного кулака.
- Ребята! Заворуи! - весь загоревшись, вскричал Октябка, потирая руки. - Это - клево!.. Значит, можно, Рябцев?
- Погоди, это проголосовать надо, - ответил я. - Видишь, есть мнения против...
- Я всегда буду против, - тихо сказала Сильва. - Что за безобразие? Какая слава пойдет про наш форпост? Я тебя совершенно, Владлен, не понимаю. Ведь нужно рассуждать идеологически.
- Я идеологически и рассуждаю, - ответил я. - Здесь никакой бузы нет. Ты, может, думаешь, что я потому, что мне тоже яблочка хочется? Вот уж - ничего подобного. Положи передо мной хоть десяток - и я ни к одному не притронусь.
- Я сейчас нарву и положу, Рябцев, а? - так и подпрыгивая на месте, предложил Октябка. - И ты ей докажи.
- Ничего мне доказывать не надо, - с неудовольствием сказала Сильва. - Пускай раньше сам Рябцев мне докажет, что это - не против революционной идеологии.
- С удовольствием, - ответил я, потому что Сильва ни с того ни с сего стала вдруг подрывать мой авторитет. - Сейчас - диктатура пролетариата. Понятно? Политически - эта диктатура означает переходную эпоху к коммунистическому государству. Частник - враг такого государства, а мы - часть пролетариата. Понятно? Поэтому - идеологически вполне правильно, если мы отнимем у частника в свою пользу тридцать восемь яблок.
- Ура! - закричала часть ребят во главе с Октябкой. - Голосуй, Рябцев, а то чайник остынет.
- Нет. Погодите, ребята, - пыталась подействовать в другую сторону Сильва. - Тут что-то не так! Тут, налицо уклонизм. Если всякий так будет рассуждать, то... пропадет революционный порядок...
Она еще что-то кричала, но я даже слушать не стал и поставил вопрос на голосование. Большинство было "за", а часть девчат воздержалась. Сильва страшно обиделась и перестала со мной говорить, на что я обозлился еще больше. Какое она в самом деле имеет право подрывать мой авторитет в глазах ребят? Да еще когда она совершенно идеологически неправа. Это даже свинство с ее стороны и не по-товарищески... Так могла бы делать только Елникитка, а не ближайший товарищ по работе.
А Октябка уже распоряжался вовсю.
- Я тут все ходы и выходы знаю, - возбужденно говорил он. - Для того чтобы не засыпаться, вы, заворуи, помните, что надо всем сразу. Если кто отстанет, то может засыпать всех. Лучше всего действовать по свистку. Первый свисток - перемахивай через проволоку. По второму - где бы кто ни был - сыпь обратно в парк.
- Нам тоже принесите, - запросили тут некоторые из воздержавшихся девчат.
- Как голосовать - так их нет, - сказал Октябка, - а как яблока, так - давай-давай! Сами полезайте, товарищи! Шалавых нет!
В общем, решили совершить набег двадцать шесть ребят и пятеро девчат. Махузя не пошла, потому что у ней болела нога.
Рассыпались в канаве, заросшей травой, - у самой проволоки. У меня самого начало замирать сердце от предстоящего приключения, но я не полез, чтобы потом Сильва не могла сплетничать, будто я первый подал пример. Раздался свисток - и в кустарнике, отделявшем яблони от нас, замелькали красные пятнышки галстуков.
- Я еще понимаю, если бы это делалось открыто, - презрительно сказала Сильва, ни к кому не обращаясь. - А то ведь это - обыкновенное воровство, за которое сажают в тюрьму.
![[]](/img/o/ognew_n/text_0040/dnkory44.gif)
"А, ты так", - подумал я, но не ответил. Однако я ничего не успел предпринять, потому что из яблочного сада раздался выстрел, а потом - чей-то отчаянный крик.
Мы все, как один, сорвались с места. У меня сердце рухнуло куда-то вниз, так как я хорошо понимал, что ответственность за всю эту историю падает на меня.
Двое или трое парнишек с растерянным видом выскочили из сада обратно и полезли через проволоку.
- Что такое? - спросил я у них.
- Да там дядя какой-то... стреляет... - только и смогли они ответить.
Не теряя ни минуты, я велел трубачу трубить экстренный сбор. Сейчас же пронзительно загремела труба. Когда около меня собралось довольно много растерянных ребят, я отважно двинулся вперед через кусты. Барабанщик отколачивал марш.
Когда мы продрались через кусты, то на поляне я сейчас же заметил старика с ружьем в руках. Старик стоял под громадной развесистой яблоней, глядел вверх и что-то кричал.
Я остановил ребят и подошел к старику.
- Ежели ты сознательный, то ты не должен прятаться! - кричал старик, не обращая на меня внимания. - Это что ж такое? Это стыд и страм! Какие нонче ребята пошли! Прямо ужас, какие ребята пошли!
- В кого вы это стреляли, гражданин? - спросил я довольно резко.
- При царизме таких ребят не было, какие нонче пошли, - продолжая не обращать на меня внимания, говорил старик. - Я бы ихнего воспитателя разложил да под самой этой яблоней всыпал пятьдесят горячих.
- Я и есть ихний воспитатель, - сказал я вызывающе. - Что ребята сделали?
- Ах, вы и есть воспитатель! - обратился ко мне старик. - Оч-чень приятно. По моему скромному рассуждению, вы сами в воспитании нуждаетесь. Ну, да не мое это дело. А все-таки своим воспитанникам скажите, чтобы они, когда яблоки рвут, так веток бы не ломали: не модель это - ветки ломать! Яблоня - она любит нежность и осторожную прикосновенность рук. А это - что же? Налетели и грубо принялись ломать...
- А в кого это вы стреляли? - нетерпеливо перебил я его.
- В воздух стрелял-с, для напугания воров-с, - язвительно ответил старик. - Вы, молодой человек, думаете, что в ваших воспитанников целился? Никак нет-с, в воздух-с. Для предупреждения. А то - сами посудите. Держу в аренде сад-с. А-гра-мад-ней-шую часть выручки, в виде всех возможных налогов, отдаю государству-с. Значит, я должен охранять не только свои доходы, а и государственные, молодой человек?! И ежели плоды вот от такого, как вы, воспитателя будут где-нибудь неподалеку витать-с, то разве обойдешься без предупреждения? Сами посудите-с!
Старик поднял ружье и неожиданно бахнул в воздух. Часть ребят испуганно пожалась ко мне. Мне показалось, что старик был чуть выпивши.
- Кто же кричал в таком случае? - спросил я.
- Это Курмышка кричал, - ввернул вдруг Октябка, появившись рядом со мной. - Он за проволоку зацепился, а подумал, что его собака схватила.
- А кого вы здесь подкарауливаете? - спросил я старика.
- Одного из ваших... воспитанников-с, - ответил старик. - Они изволили на яблоню залезть, а теперь не слезают-с. Может, когда учитель пришли, они и слезут-с.
- Кто там? Слезай! - закричал я.
- Никого там нет, Рябцев, - тихо и убежденно сказал около меня Октябка. - Сосчитай-ка.
Я выстроил ребят, сделал перекличку, и оказалось, что все налицо.
- Мои все здесь, - сказал я старику. - Так что это вам, наверное, показалось.
- Это ворона, дяденька Моисей Маркелыч, - ввернул Октябка. - Я видел: это ворона.
Старик долго и подозрительно глядел на Октябку, прислонил ружье к яблоне, потом достал коробочку, понюхал из нее табаку и сказал:
- Ворона эта - в штанах и говорит человеческим голосом. А позвольте узнать, гражданин воспитатель, на каком все-таки основании вы с вашей... командой вторгаетесь в чужой огороженный сад? Это что же, входит в программу вашего... обучения-с?
- Это была игра, - ответил я. - Ребята заигрались и не заметили проволоки. Ну, мы это сейчас поправим. Огольцы! Девчата! Крру-гом!..
- Погодите малость, ребята, - сказала вдруг Сильва; я и не заметил, что она все время стояла сзади меня. - Нет, гражданин арендатор, это была не игра. Это был совершенно другой идеологический поступок: мы большинством голосов решили, что раз вы частник, то мы имеем право экспроприировать в свою пользу у вас тридцать восемь яблок и...
- Ага, так-так-так, - обрадовался старик. - Что я и говорю: так сказать, екстренный налог? Что ж, берит
