О.Генри - Постскриптумы

то Сэм говорил, подходит к нему точка в точку. Если подумать...

   - Вот это правильный способ смотреть на вещи, - сказал дежурный. - Все шансы за то, что Сэм имел вовсе не вас в виду.

   - Черт побери, если я сам так не думаю теперь, когда я вспомнил про этого соседа, - сказал кающийся, начиная оживляться. - Вы не представляете себе, какую тяжесть вы сняли с меня. Мне уже совсем казалось, что я самый худший грешник в мире. Держу пари на десять долларов, что он говорил как раз про того жалкого, презренного негодяя, что сидел сзади меня. Слушайте, пойдем и двинем по стаканчику по этому поводу, а?

   Дежурный отклонил предложение, и унылого вида человек запустил палец за шею, извлек наружу воротничок и сказал:

   - Никогда не забуду, сэр, как вы любезно помогли мне выбраться из этого. Я чувствовал себя не на месте с самого утра. Иду сию же минуту на ипподром и поставлю на фукса против фаворита. Всего хорошего, сэр, никогда не забуду вашей любезности!

  

   - Вы не туда попали, - сказал Цербер. - Эти ворота ведут в глубины ада, а на паспорте, который вы предъявили, помечен рай.

   - Я это знаю, - устало сказала тень, - но билет разрешает здесь остановку. Я, видите ли, из Гальвестона, и мне надо менять обстановку постепенно.

  

   Двое жителей Хаустона пробирались домой в одну из дождливых ночей на прошлой неделе, и когда они, спотыкаясь, переправлялись через лужи на одной из главных улиц, один сказал:

   - Это и есть ад, не правда ли?

   - Хуже, - сказал другой. - Даже ад вымощен благими намерениями.

  

   Бледный как смерть человек, с шерстяным кашне вокруг шеи и тоненькой тростью в руке, вошел вчера, спотыкаясь, в один из аптекарских магазинов Хаустона и прислонился к прилавку, крепко прижимая другую руку к груди.

   Фармацевт взял стаканчик с делениями, быстро влил туда унцию spirit! frumenti и подал вошедшему. Человек выпил его залпом.

   - Немного лучше? - спросил фармацевт.

   - Чуть-чуть. Мне еще не приходилось испытывать подобного удара. Едва стою на ногах. Еще немножко, пожалуйста...

   Фармацевт налил ему еще одну унцию виски.

   - Кажется, пульс у меня возобновился, - сказал человек - Но это было ужасно!

   - Выпали из экипажа? - осведомился фармацевт.

   - Нет, не совсем.

   - Поскользнулись на банановой кожуре?

   - Если бы это! Я, кажется, опять лишусь чувств, если вы...

   Обязательный фармацевт подал третью дозу возбудительного напитка.

   - Попали под трамвай? - спросил он.

   - Нет, - сказал бледный человек. - Я расскажу вам, как было дело. Видите того краснорожего типа, что пляшет и изрыгает проклятия там на углу?

   - Да.

   - Это по его вине. Боюсь, что не смогу держаться дальше на ногах. Я... спасибо!

  

   Посетитель хлопнул четвертую порцию и начал оправляться.

   - Может быть, позвать доктора? - спросил фармацевт.

   - Нет, пожалуй, не надо. Ваша любезность оживила меня. Я расскажу вам, в чем дело. У меня был привязан к трости игрушечный паук, и я увидел этого краснорожего типа, который сидел на пороге, спиной ко мне, и я опустил паука прямо ему на нос. Я тогда еще не знал, кто он! Он упал от испугу на спину, и порезал ухо о скобу для чистки сапог, и сломал вставную челюсть, стоящую шестьдесят долларов. Этот тип - мой домовладелец, и я должен ему тридцать семь долларов, и у него закладная в десять долларов на мою корову, и он уже однажды грозился переломать мне ребра. Я шмыгнул сюда, и он не заметил меня. Удар для моих чувств, когда я увидел, кто это такой, был прямо ужасен! Если у вас есть немного еще этого возбудителя, я...

  

   Младший компаньон. Вот честная фирма "Шарп и Симон" посылают нам чек на пятьдесят долларов в добавление к расчету за этот месяц, чтобы возместить разницу в цене, ввиду того, что им в прошлом месяце были по ошибке посланы товары высшего качества!

   Старший компаньон. Они делают при этом новый заказ?

   Младший. Да! Больший, чем когда-либо.

   Старший. Отправить его наложенным платежом!

  

   Человек с бронзовым лицом и импонирующей осанкой был великим путешественником и только что вернулся из кругосветного плавания. Он сидел у камина в Ламлоре, а несколько заезжих коммивояжеров да зашедших в гостиницу горожан слушали с большим интересом его рассказы.

   Он говорил о жестоких бурях, бывающих в Южной Америке, когда длинные стебли травы в пампасах сначала переплетаются, а потом с такой силой прибиваются к земле порывами ветра, что их режут квадратами и продают как соломенные циновки высшего качества.

   Он также рассказывал о чудесном инстинкте дикого скота, который, говорил он, хотя его бросает во все стороны жестоким ураганом и хотя ему преграждают путь раздувшиеся от дождей потоки - никогда, ни ночью, ни днем, не теряет верного направления.

   - У них есть какой-нибудь орган, приспособленный для этого? - спросил представитель мукомольной компании из Топеки.

   - Конечно. Вымя, - сказал путешественник.

   - Не вижу, над чем тут смеяться, - заговорил человек из Канзаса. - Но если говорить о страшных ветрах, мы имеем нечто в этом роде у нас в штате. Вы все слыхали о канзасских циклонах, но весьма немногие из вас знают, что это такое. У нас они нередки и выдаются между ними очень сильные, но большинство рассказов, которые вам приходилось читать, преувеличены. Однако хороший, зрелого возраста циклон может иногда поднимать вещи на изрядную высоту. Единственное, обо что их ярость разбивается безрезультатно, это - агенты по продаже земельных участков. Я знаю некоего парня, Боба Лонга, который работает в качестве земельного агента с незапамятных времен. Боб скупил огромное пространство степи и перепродает его небольшими участками под фермы. Однажды он повез в своей тележке человека, чтобы показать ему землю.

   - Только погладите на нее, - говорил он. - Это лучший, богатейший кусок земли в Канзасе. Стоит он много больше, но для почину, да принимая во внимание необходимые улучшения, я уступлю вам сто шестьдесят акров по сорок долларов за...

   Прежде чем Боб успел сказать "акр", налетел циклон и унес Боба вверх. Его увлекало все выше и выше, и он превратился наконец в еле заметное пятнышко, а покупатель стоял и следил до тех пор, пока Боб не исчез совсем из виду.

   Земля покупателю понравилась, так что он купил ее у наследников Боба, и вскоре через нее прошла железная дорога, и на этом месте вырос и стал процветать прекрасный город.

   Ну-с, этот самый человек стоял однажды на тротуаре и размышлял о том, как ему повезло, и - кстати - как не повезло Бобу, как вдруг он поднял глаза и увидел, что что-то падает. Оно делалось все больше и больше, и вскоре оказалось, что это человек.

   Он свалился вниз, ударился о тротуар со звуком, который был слышен на четыре квартала в окружности, подскочил вверх, по крайней мере, на десять футов, встал на ноги и крикнул:

   - Ногу вперед!

   Это был Боб Лонг. Борода у него стала седее и длиннее, но он остался таким же дельцом, как и был. Он заметил перемены, происшедшие за то время, пока он летел вниз, и, когда он заканчивал фразу, прерванную циклоном, он соответственно изменил ее содержание. Боб был спекулянтом. Вскоре после этого он...

   - Погодите, - сказал путешественник. - Подойдем к стойке и спрыснем это происшествие. Я требую законной передышки перед началом второго раунда.

  

   Джентльмен с большой шевелюрой и с выражением на лице, свидетельствующем об отрешении от всего земного, сошел с двенадцатичасового поезда на Центральном вокзале. Он нес в руках кипу брошюр о воздержании и, почуяв острый запах, пошел в его направлении и уперся в красноносого субъекта, прислонившегося к сундуку близ багажного отделения.

   - Друг мой, - сказал длинноволосый джентльмен, - знаете ли вы, что, если бы вы поместили стоимость трех стаканчиков виски под сложные проценты в год сооружения Соломонова храма, у вас был бы сейчас капиталец в 47 998 645 долларов 22 цента?

   - Знаю, - сказал красноносый субъект. - Я сам немного математик. Я также вычислил - за тот промежуток времени, пока доктор мазал мне йодом нос, чтобы вылечить эту болячку, - что первый криворотый, гнилокостный, резиновошеий собачий сын из ханжеской округи Меддльсомского графства, который позволит себе замечание по этому поводу, должен будет сделать прыжок на семнадцать футов в девять секунд или получить тринадцать пинков под брюхо. У вас осталось ровно четыре секунды.

   Длинноволосый джентльмен совершил блестящее отступление, не превысив данного ему срока, и насел со своими брошюрами о воздержании на показавшегося ему подозрительным жителя Хаустона, который нес домой завернутую в газету бутылку минеральной воды для тещи.

  

   Есть одна леди в Хаустоне, которой вечно приходят в голову оригинальные идеи.

   Для женщины это - очень большой недостаток, заслуживающий всяческого порицания. Женщина должна узнать, как смотрит на вещи ее муж, и построить свое мировоззрение соответственно. Конечно, неплохо, если у ней есть и свой взгляд на вещи, который она держит про себя, но кому приходилось встречать женщину, которая поступала бы таким образом?

   Эта леди, в частности, имела обыкновение применять свои оригинальные идеи на практике, и не только ее семья, но и соседи вечно были настороже против каких-нибудь ошарашивающих сюрпризов с ее стороны.

   В один прекрасный день она прочла в газете статью, не замедлившую внушить ей оригинальную идею. Статья указывала на то хорошо известное обстоятельство, что, если бы мужчины могли найти у себя дома удовлетворение своих нужд и прихотей, у них не являлось бы потребности покидать домашний очаг и шляться по кабакам. Это утверждение показалось нашей леди разительнейшей истиной, и она смело позаимствовала идею и решила немедленно применить ее на практике как свое собственное изобретение.

   Когда в этот вечер ее муж вернулся домой, он заметил, что один конец гостиной отделен занавеской, но он уже так привык ко всякого рода новшествам, что даже побоялся расспрашивать, в чем тут дело.

   Здесь будет кстати упомянуть, что у мужа нашей леди была слабость к пиву. Он не только любил - он обожал пиво. Пиво смело могло никогда ни к чему не ревновать этого джентльмена.

   После ужина леди сказала:

   - А теперь, Роберт, у меня есть маленький сюрприз для тебя. Тебе не нужно уходить в город сегодня. Я приспособила наш дом к тому, чтобы доставлять тебе все удовольствия, которых ты ищешь на стороне.

   С этими словами она отдернула занавеску, и Роберт увидел, что один конец гостиной превращен в бар - или, вернее, в представление его жены о баре.

   Несколько дорожек, из числа составлявших ковер, были сняты, и пол посыпан опилками. Кухонный стол был поставлен наискось в одном из углов. Сзади на полке красовалась внушительная батарея бутылок всех размеров и форм, а в центре было артистически приспособлено лучшее из туалетных зеркал его жены.

   На козлах помещался непочатый бочонок пива, и жена его, надев кокетливую наколку и передничек, грациозно прыгнула за стойку и, смущенно протягивая ему кружку пива, сказала:

   - Вот идея, пришедшая мне в голову, Роберт. Мне казалось, что будет гораздо лучше, если ты станешь тратить деньги дома и в то же время иметь все удовольствия и развлечения, которые ты получаешь в городе. Что прикажете, сэр? - продолжала она с милой деловой вежливостью.

   Роберт прислонился к стойке и тщетно двинул три или четыре раза носком сапога, пытаясь найти перекладину для ног. Он был до некоторой степени ошеломлен, как всегда, оригинальной идеей своей жены. Затем он взял себя в руки и изобразил на лице мрачное подобие улыбки.

   - Мне пива, пожалуйста, - сказал он.

   Его жена нацедила пива, положила пятицентовик на полку и, облокотившись о бар, стала непринужденно болтать на темы дня, как это делают все рестораторы.

   - Вы должны сегодня много пить, - сказала она лукаво, - так как сегодня вы мой единственный посетитель.

   Настроение у Роберта было подавленное, но он пытался не обнаруживать этого. Если не считать пива - действительно первоклассного, - мало что напоминало ему здесь те места, где он имел обыкновение тратить деньги.

   Яркого света, блеска хрусталя, стука игральных костей, смешных анекдотов Брауна, Джонса и Робинзона, оживленного движения и специфически ресторанного колорита - ничего из того, что он находил там, здесь не было. Некоторое время Роберт был задумчив - и вдруг оригинальная идея пришла ему в голову.

   Он вытащил из кармана пригоршню мелочи и начал заказывать пиво кружку за кружкой. Леди за стойкой вся так и сияла от успеха своей идеи. Обычно она устраивала целую бучу, если от ее супруга несло по возвращении домой пивом, но теперь, когда прибыль шла ей в руки, она и не думала жаловаться.

   Неизвестно, сколько в точности кружек подала она своему мужу, но на полке уже красовалась целая стопка пяти- и десятицентовиков и даже две или три монетки в двадцать пять центов.

   Роберт почти уже лежал на стойке, время от времени выбрасывая ногу, чтобы попасть на перекладину, которой там не было, но говорил очень мало. Его жене следовало бы не допустить до этого, но прибыльность предприятия вскружила ей голову.

   Наконец Роберт выговорил чрезвычайно повышенным тоном:

   - Ччерт ппоодери, ггоните ссюда еще ппару ссклянок и ззапишите их на ммой ссчет!

   Жена посмотрела на него с удивлением.

   - Конечно же, я не сделаю этого, Роберт, - сказала она. - Ты должен платить за все, что берешь. Я думала, что ты это понял.

   Роберт посмотрел в зеркало так прямо, как только мог, пересчитал отражения и затем гаркнул голосом, который можно было услышать за квартал:

   - Кк ччерту вссе этто, ггони сюда шшесть ккружек ппива, дда ппоставь их на ллед, Ссюзи, ккрасавица моя, или я ссброшу к ччерту всю ттвою ммузыку. Га-га!

   - Роберт! - сказала его жена тоном, обнаруживающим растущее подозрение. - Ты пил сегодня!

   - Этто ннаглая лложь! - возразил Роберт, запуская пивной кружкой в зеркало. - Ббыл в кконторе, ппомогал пприятелю отправлять ккниги и оппоздал на ттрамвай. Слушай, Ссюзи, ккрассавица, ты ддолжна мне две крружки с прошшлого рраза. Ггони их ссюда, или я ссброшу к ччерту всю сстойку!

   Жену Роберта звали Генриеттой. В ответ на последнее замечание она вышла из-за стойки и двинула его в глаз штукой для выжимания лимона. Тогда Роберт пнул стол, перебил половину бутылок, пролил пиво и заговорил языком, не пригодным для печатного издания.

   Десять минут спустя жена связала его бельевой веревкой и, мерно нанося ему удары теркой для картофеля, обдумывала в промежутках способ ликвидации своей последней блестящей оригинальной идеи.

  

   То были две хаустонские барышни, совершающие прогулку на велосипедах. Они встретили третью барышню, не признающую велосипеда, которая катила с молодым человеком в шарабане.

   Конечно, они должны сделать какое-нибудь замечание о ней - потому что это рассказ из жизни и потому что они настоящие живые барышни! - и вот одна из них сказала:

   - Мне никогда не нравилась эта особа.

   - Почему?

   - О, она слишком женственна!

  

   - Этот мистер Бергман, оперный антрепренер, - сказал один из хаустонских граждан, - он поступил со мной несправедливо. Когда я недавно пошел брать билет на оперетту "Паук и муха", я просил его взять с меня полцены, потому что я глух на одно ухо и могу услышать только половину спектакля, а он сказал мне, что я должен заплатить вдвойне, так как мне, чтобы прослушать пьесу, требуется вдвое больше времени, чем кому-либо другому!

  

   Во время гастролей оркестра Суза в Хаустоне на прошлой неделе профессор Суза был приглашен отобедать у одного из выдающихся жителей города, с которым он встречался раньше на севере.

   Джентльмен этот - хотя он занимал видное положение и имел высокую репутацию - составил свое состояние благодаря чрезвычайной бережливости. Его мелочная экономия была предметом вечных разговоров среди соседей, и один-двое из его знакомых доходили даже до того, что называли его скаредом.

   После обеда профессора попросили сыграть на рояле - он владел этим инструментом мастерски, - и Суза сел и сыграл несколько очаровательных бетховенских сонат и других вещиц лучших композиторов.

   Во время исполнения прекраснейшего адажио в миноре профессор заметил, что хозяин дома бросает в окно беспокойные взгляды и вообще имеет тревожный и удрученный вид. Вскоре джентльмен из Хаустона подошел к роялю и тронул профессора за плечо.

   - Послушайте, - сказал он, - сыграйте, пожалуйста, что-нибудь поживее. Дайте нам джигу или квикстеп - что-нибудь быстрое и веселое!

   - Ах, - сказал профессор, - эта печальная музыка, очевидно, действует на вас удручающе?

   - Не то, - сказал хозяин. - У меня на заднем дворе человек пилит дрова поденно, и он вот уже полчаса держит темп вашей музыки.

  

   Во вторник вечером что-то случилось с электричеством, и в Хаустоне царил такой же мрак, как в Египте, когда Моисей выключил газ. Они находились в это время на Руск-авеню, сидели на травке в сквере и извлекали все выгоды из создавшегося положения.

   Вдруг она сказала:

   - Джордж, я знаю, что вы меня любите, и уверена, что ничто на свете не изменит вашего расположения ко мне, но я чувствую все-таки, что что-то есть между нами, и это что-то, хотя я долго колебалась сказать вам, - причиняет мне боль!

   - Что именно, драгоценная? - спросил Джордж в агонии ожидания. - Скажите, любимая, что такое находится между вами и мной?

   - Мне кажется, Джордж, - нежно вздохнула она, - это ваши часы.

   И Джордж ослабил на секунду объятия и переложил свой хронометр из жилетного кармана в задний карман брюк.

  

   Золотой рог молодого месяца висел над городом, и ночь была холодная, но прекрасная, как ночи ранней весны.

   Пять или шесть человек сидели перед гостиницей Хутчинса, и они до тех пор придвигали, переговариваясь, свои стулья, что составили наконец тесную группу.

   То были люди из разных концов страны, некоторые из городов, отстоявших на тысячи миль отсюда. Судьба побренчала ими, как игральными костями в чашечке, и швырнула в случайной комбинации в гостеприимные ворота города Магнолии.

   Они курили и болтали, связанные тем чувством товарищества, которое с особенной силой проявляется в людях, встречающихся в чужом месте далеко от родных очагов.

   Они пересказали все анекдоты и поделились случаями из личного опыта, и затем наступило непродолжительное молчание. И пока висевшие в воздухе струйки голубого дыма делались толще, их мысли стали обращаться к прошлому - подобно тому, как скот тянется к вечеру домой - к иным сценам и лицам.

  

   Всплыть спешит над волнами заката

   Молодого месяца ладья,

   И тускнеют, отпылав богато,

   Неба беспредельные края, -

  

   процитировал коммивояжер из Нью-Йорка. - А-ха-ха! Хотел бы я быть сейчас у себя дома!

   - То же со мной, - сказал маленький человечек из Сент-Луиса. - Я так и вижу, как мои чертенята катаются по полу и выделывают штуки, пока Лаура еще не уложила их спать. Хорошо хоть, что я попаду домой к празднику!

   - Я получил нынче письмо из дому, - сказал седобородый филадельфиец, - и мне захотелось к своим. Я не отдам и одного фута корявой мостовой на Спрюс-стрит за все это благорастворение воздухов и рулады пересмешников на юге. Я двину прямиком к своим квакерам, чтобы попасть как раз к праздничной индейке, и мне все равно, что скажет моя фирма.

   - Вы только прислушайтесь к этому оркестру! - вставил толстый джентльмен с сильным немецким акцентом. - Мне почти кажется, что я у себя в Цинциннати, "у берегов Рейна", рядом с очаровательной девчоночкой с шляпной фабрики. По-моему, вот эти вот дивные ночи и заставляют нас вспоминать про "дом, сладкий дом"!

   - Что тут толковать! - сказал представитель железного и медного товара из Чикаго. - Я хотел бы сидеть сейчас в ресторане француза Петэ за большой бутылкой пива, да порцией кишок, да лимонным пирогом. Я сам нынче вечером что-то обсантименталился!

   - Хуже всего то, - сказал человек в золотом пенсне и зеленом галстуке, - что наших близких отделяет от нас много длинных и унылых миль и что мы ничего не знаем о тех преградах, которые, в виде бурь, наводнений, крушений, предстоят нам на пути. Если б можно было хоть на пять минут уничтожить время и пространство, многие из нас могли бы прижать сейчас к сердцу тех, кого они любят. Я тоже - муж и отец.

   - Этот ветерок, - сказал человек из Нью-Йорка, - в точности такой же, как те, что дули над старой фермой в графстве Монтгомери, и все эти "сад, и луг, и сумрак бора" и прочее так и вертятся у меня в памяти нынче вечером.

   - Многие ли из нас, - сказал человек в золотом пенсне, - отдают себе отчет в том, сколько волчьих ям рок вырыл на нашем пути? Самый ничтожный случай может перервать нить, привязывающую нас к жизни. Сегодня - здесь, завтра - навсегда ушел из этого мира...

   - Более чем верно! - сказал человек из Филадельфии, вытирая стекла очков.

   - ...и покинул тех, кого любил! - закончил тот. - Привязанности, длившиеся всю жизнь, любовь самых крепких сердец обрывались в мгновение ока! Объятия, которые удержали бы вас, размыкаются, и вы уходите в печальный, неизвестный, иной мир, оставляя за собой израненные сердца, чтобы неутешно оплакивать вас. Жизнь кажется сплошной трагедией!

   - Черт подери, если вы не попали в самую точку! - сказал вояжер из Чикаго. - Наши чувства хуже, чем свиньи на бойне: бац - и нету! Лопнули!

   Остальные с неудовольствием покосились на вояжера из Чикаго, потому что человек в золотом пенсне собирался продолжать.

   - Мы утверждаем, - заговорил тот снова, - что любовь живет вечно, и однако, когда мы исчезаем, наши места занимают другие, а раны, причиненные нашей смертью, заживают. Тем не менее, у смерти есть еще одно жало, которое наиболее умные из нас могут обезвредить. Есть возможность уменьшить удар, наносимый смертью, умалить победу разверстой могилы. Когда мы узнаём, что наши часы сочтены, и когда дыхание слабеет и делается реже, и когда начинает проникать в уши, тронутые смертью, трепетанье райских крыл, в очи, тронутые смертью, блеск раскрывшихся светил, - есть сладкое утешение в сознании, что те, кого мы оставляем в этом мире, защищены от нужды. Джентльмены! Мы все - далеко от своих очагов, и вы знаете опасности путешествий. Я представитель лучшей в мире страховой компании от несчастных случаев, и я хочу занести в ее списки каждого из вас. Я предлагаю вам на случай смерти, потери трудоспособности, утраты пальца на ноге или руке, нервного потрясения, острого заболевания...

   Но человек в золотом пенсне обращался к пяти пустым стульям, и луна с саркастической усмешкой скользнула за черный контур здания.

  

   Они жили в чистеньком маленьком домике на Прэри-авеню и были женаты около года. Она была молода и сентиментальна, а он был клерком на жалованье в пятьдесят долларов в месяц. Она сидела, качая колыбель и не отрывая глаз от чего-то, завернутого в розовое и белое, что крепко спало, а он читал газету.

   - Чарли, - вдруг сказала она, - ты должен подумать о необходимости начать экономить и откладывать понемногу каждый месяц на будущее. Ты должен понять, что следует позаботиться о прибавлении к нашему дому, которое принесет с собой радость и удовольствие и зазвенит веселой музыкой у нашего очага. Ты должен приготовиться к обязательствам, которые падут на тебя, и помнить, что не о нас одних придется подумать. И в то время, как наши пальцы будут прикасаться к струнам, из которых по желанию могут быть извлечены чудные мелодии или диссонансы, и в то время, как звуки будут расти выше и громче, мы должны не забывать о долге, нами на себя принятом. Ты представляешь всю ответственность?

   Чарли сказал:

   - Да.

   А потом пошел в сарайчик для дров, бормоча себе под нос.

   - Интересно: она болтала о младенце или имеет в виду купить фортепьяно в рассрочку?

  

   Незнакомый человек вошел на днях в хаустонский банк и предъявил кассиру к оплате именной чек.

   - Кто-нибудь должен удостоверить, - сказал кассир, - что ваше имя действительно Генри Б. Саундерс.

   - Но я никого в Хаустоне не знаю, - сказал незнакомец - Вот целая пачка писем, ко мне адресованных, и телеграмма от моей фирмы, и мои визитные карточки. Разве они не могут служить достаточным доказательством?

   - Сожалею, - сказал кассир, - но хотя я нисколько не сомневаюсь, что вы именно нужное лицо, однако наши правила требуют лучших доказательств.

   Человек расстегнул жилет и показал инициалы "Г. Б. С." на сорочке.

   - Это сойдет? - спросил он.

   Кассир покачал головой.

   - У вас могут быть письма Генри Б. Саундерса, и его бумаги, и даже его сорочка, и все-таки вы можете не быть им. Нам приходится проявлять максимальную осторожность.

   Незнакомец распахнул сорочку и показал огромный горчичник, покрывающий почти всю его грудь.

   - Вот, - вскричал он, - если бы я не был Генри Б. Саундерсом, я, по-вашему, носил бы по всему телу его горчичники? По-вашему, я согласился бы покрывать себя всего волдырями, чтобы изображать какое-либо лицо? Гоните сюда монету, мне некогда валять дольше дурака!

   Кассир поколебался, но потом выложил деньги. Когда незнакомец ушел, чиновник мягко потер себе подбородок и пробормотал:

   - Эти горчичники могли быть в конце концов и чужими, но, без всякого сомнения, все в порядке. Он - он.

  

   Юноша держал в руке круглое, румяное, до приторности сладкое яблоко.

   - Съешь его, - сказал Дух. - Это - яблоко Жизни.

   - Я не хочу его, - сказал юноша и отбросил яблоко далеко от себя. - Я хочу успеха. Я хочу славы, богатства, власти и знания.

   - Тогда идем, - сказал Дух.

   Они пошли рука об руку по крутым каменистым тропинкам. Солнце жгло, мочил дождь, окутывали горные туманы, и снег падал, такой прекрасный и предательски мягкий, скрывая тропу, по которой они карабкались вверх. Быстро летело время, и золотые кудри юноши приняли белую окраску снега. Его стан согнулся от вечного карабканья вверх, рука его ослабела, и голос стал высоким и дрожащим.

   Дух не изменился, и на его лице была непроницаемая улыбка мудрости.

   Они достигли наконец высочайшей вершины. Старик, который некогда был юношей, сказал, обращаясь к Духу:

   - Дай мне яблоко Успеха. Я взошел на вершины, на которых оно растет, и оно принадлежит мне. Но поторопись, потому что странная мгла заволакивает мои глаза.

   Дух протянул ему яблоко - круглое, румяное, прекрасное на вид.

   Старик откусил от него и увидел, что оно сгнило внутри и обратилось в пыль.

   - Что это? - спросил он.

   - Это было когда-то яблоком Жизни, - сказал Дух. - Теперь это яблоко Успеха.

  

   - Вы бы лучше подвинули кресло немного назад, - сказал старожил. - Я видел, как один из Джудкинсов только что вошел в редакцию газеты с ружьем в руке, и возможно, что будет маленькая перестрелка.

   Репортер, собиравший в это время в городе кое-какие сведения для большого издания, быстро укрылся вместе со своим креслом за колонной и спросил о причинах такого возбуждения страстей.

   - Это старая война, длящаяся уже несколько лет, - сказал старожил, - между редактором и семейством Джудкинсов. Приблизительно раз в два месяца они палят друг в дружку. Нет человека в окрестности, который не знал бы этой истории. Вот откуда это пошло. Джудкинсы живут в другом городе, и однажды хорошенькая барышня из их семейства приехала сюда погостить у некой миссис Браун. Миссис Браун дала бал - как в самом высшем свете! - чтобы показать свою гостью молодым людям города. Один из них влюбился в барышню и послал маленькое стихотвореньице в нашу газету "Наблюдатель". Вот как оно читалось:

  

   ПОСВЯЩЕНИЕ МИСС ДЖУДКИНС

   (Гостящей у миссис Т. Монткальм Браун)

   В ту ночь ты на себе имела

   Манто на царственных плечах,

   Лишь розу, воткнутую смело,

   Являя в черных волосах.

   Вся - воплощение экстаза,

   В румянце робкого стыда

   Под яркими лучами газа

   Стояла в зале ты тогда!

  

   Это-то стихотвореньице и послужило поводом к войне!

   - Не вижу ничего плохого в этом стихотворении, - сказал репортер. - Оно довольно коряво, но не содержит в себе ничего оскорбительного!

   - Ну, - сказал старожил, - само по себе стихотвореньице в том виде, как его написал автор, было в полном порядке. Беда началась в редакции. После того как его получили, первой, кому оно попалось на глаза, была заведующая отделом "В городе и в свете". Это - старая дева, и она нашла "царственные плечи" нескромностью и вычеркнула всю вторую строку. Затем заведующий объявлениями перенюхал, по обыкновению, всю корреспонденцию, полученную на имя редактора, и увидел это стихотвореньице. В номере должно было как раз идти объявление о том, что каждая дама может легко и навсегда стать блондинкой, и он нашел, что одобрительный отзыв о шевелюре иного цвета едва ли уместен. И он выбросил четвертую строку.

   Затем заявилась жена редактора, чтобы проверить, нет ли среди его писем квадратных надушенных конвертов, и пробежала стихотворение. Она сама была на балу у миссис Браун и, когда она прочла строку, где мисс Джудкинс определялась как "вся - воплощение экстаза", то вздернула нос и выцарапала строку прочь.

   Наконец, взял стихотворение в руки сам редактор. Он лично заинтересован в нашей новой электрической сети, и его синий карандаш быстро вцепился в строку: "Под яркими лучами газа". Позже зашел человек из типографии, схватил груду материала, в том числе и это стихотвореньице. Вы знаете, на что способна типография, если только ей представится случай, так что вот в каком виде стихотворение появилось в газете:

  

   ПОСВЯЩЕНИЕ МИСС ДЖУДКИНС

   (Гостящей у миссис Т. Монткальм Браун)

   В ту ночь ты на себе имела

   Лишь розу, воткнутую смело,

   В румянце робкого стыда

   Стояла в зале ты тогда.

  

   - Ну и, - закончил старожил, - Джудкинсы взбесились!

  

   Они говорили о силе убеждения великих ораторов, и каждый имел что сказать в защиту своего фаворита.

   Вояжер готов был выставить мировым чемпионом в ораторском искусстве Бурка Кокрэна, молодой адвокат полагал самым убедительным говоруном сладкого Ингерсолла, а страховой агент поддерживал кандидатуру магнетического В. К. П. Брекенбриджа.

   - Они все болтают немного, - сказал старый скотопромышленник, пыхтевший своей трубкой и прислушивавшийся к разговору, - но ни один из них и в подметки не годится Реду Конлину, который орудовал скотом под Сэнтоном в восьмидесятом. Знали когда-нибудь Реда?

   Никто из присутствующих не имел этой чести.

   - Ред Конлин был прирожденный оратор. Он не был перегружен науками, но слова из него текли так же легко и свободно, как виски из полного бочонка через новый кран. Он был вечно в прекрасном настроении, улыбался до ушей, и если просил передать ему хлеба, так делал это, как будто защищал свою жизнь. Он был-таки человеком с даром речи, и этот дар никогда не изменял ему.

   Помню, одно время в округе Атаскоза на нас здорово наседали конокрады. Их была целая шайка, и они угоняли по жеребцу почти каждую неделю. Несколько человек собрались вместе, составили компанию и решили покончить с этим. Главарем шайки был парень по имени Мулленс - и кряжистый же пес он был! Готовый драться - и при этом когда угодно. Двадцать человек из нас оседлали коней и стали лагерем, нагруженные шестизарядниками и винчестерами. У этого Мулленса хватило дерзости попытаться угнать наших верховых коней в первую же ночь, но мы услыхали, вскочили в седла и бросились по горячему следу. Вместе с Мулленсом было еще человек пять-шесть.

   Ночь была - зги не видать, и скоро мы настигли одного из них. Лошадь под ним была хромая, - и мы узнали в нем Мулленса по огромной белой шляпе и черной бороде. Мы до такой степени были обозлены, что не дали ему сказать ни слова, и через две минуты у него на шее была веревка, и вот уже Мулленс вздернут наконец! Мы подождали минут десять, пока он перестал дрыгать ногами, и тогда один парень зажигает из любопытства спичку и вдруг ка-ак взвизгнет:

   - Боже праведный, ребята, мы повесили не того, кого надо!

   И так оно и было.

   Мы отменили приговор, и провели процесс еще раз, и оправдали его - но это уже не могло ему помочь. Он был мертв, как Дэви Крокет.

   То был Сэнди Мак-Нэй, один из спокойнейших, честнейших и самых уважаемых людей в округе и - что всего хуже - он всего три месяца, как женился.

   - Что нам теперь делать? - говорю я, и действительно, тут было, над чем подумать.

   - Мы, должно быть, где-нибудь поблизости от дома Сэнди, - говорит один из парней, пробуя вглядеться во тьму и вроде как определить место нашего блестящего - как это принято говорить - куп-детата.

   В эту минуту мы видим освещенный четырехугольник открывшейся двери, и оказывается, что дом всего в двухстах ярдах, и женщина, в которой мы не могли не узнать жену Сэнди, стоит на пороге и высматривает его.

   - Кто-нибудь должен пойти и сказать ей, - говорю я. Я вроде как был предводителем. - Кто это сделает?

   Ни один не спешил отозваться.

   - Ред Конлин, - говорю я, - ты этот человек. Ты единственный из всех, кто сможет раскрыть рот перед несчастной женщиной. Иди, как подобает мужчине, и пусть Господь научит тебя, что сказать, потому что, будь я проклят, если я могу.

   Малый ни одной минуты не колебался. Я видел в темноте, что он вроде как плюнул на руку и пригладил назад свои рыжие кудри, и я подметил, как блеснули его зубы, когда он сказал:

   - Я пойду, ребята. Подождите меня.

   Он ушел, и мы видели, как дверь открылась и закрылась за ним.

   - Да поможет Бог несчастной вдове, - говорили мы друг дружке, - и черт побери всех нас - слепых кровожадных мясников, которые не имеют даже права называть себя людьми!

   Прошло, должно быть, минут пятнадцать, прежде чем Ред вернулся.

   - Ну как? - прошептали мы, почти боясь, что он заговорит.

   - Все улажено, - сказал Ред, - вдова и я просим вас на свадьбу в следующий вторник вечером.

   Этот Ред Конлин умел-таки говорить!

  

   Человек с усталым, исхудавшим лицом, которое ясно обнаруживало следы глубокого горя и страданий, взбежал в волнении по лестнице, ведшей в редакцию "Техасской почты".

   Редактор литературного отдела сидел один у себя в углу, и посетитель бросился в кресло рядом и заговорил:

   - Извините, сэр, что я навязываю вам свое горе, но я должен раскрыть душу перед кем-нибудь. Я несчастнейший из людей. Два месяца тому назад в маленьком тихом городке восточного Техаса жила в мире и довольстве одна семья. Хезекия Скиннер был главой этой семьи, и он почти боготворил свою жену, которая, по-видимому, платила ему тем же. Увы, сэр, она обманывала его. Ее уверения в любви были лишь позлащенной ложью с целью запутать и ослепить его. Она влюбилась в Уильяма Вагстафа, соседа, который вероломно задумал пленить ее. Она вняла мольбам Вагстафа и сбежала с ним, оставив своего мужа с разбитым сердцем у разрушенного очага. Чувствуете ли вы ужас всего этого, сэр?

   - Помилуйте, еще бы! - сказал редактор. - Я ясно представляю себе агонию, горе, глубокие страдания, которые вы должны были испытывать!

   - Целых два месяца, - продолжал посетитель, - дом Хезекии Скиннера пустовал, а эта женщина и Вагстаф метались, спасаясь от его гнева.

   - Что вы намерены делать? - спросил круто литературный редактор.

   - Я совершенно теряюсь. Я не люблю больше этой женщины, но я не могу избежать мучений, которым я подвергаюсь все больше день ото дня.

   В эту минуту в соседней комнате раздался резкий женский голос, о чем-то спрашивающий редакционного мальчика.

   - Боже правый, ее голос! - вскричал посетитель, в волнении вскакивая на ноги. - Я должен скрыться куда-нибудь. Скорее! Разве нет выхода отсюда? Через окно, через боковую дверь, через что угодно, пока она еще не нашла меня.

   Литературный редактор встал с негодованием на лице.

   - Стыдитесь, сэр, - сказал он. - Не играйте такой недостойной вас роли. Встретьте лицом к лицу вашу неверную жену, мистер Скиннер, и обвините ее в разрушении вашего дома и вашей жизни. Почему вы колеблетесь встать на защиту своих прав и чести?

   - Вы меня не поняли, - сказал посетитель, вылезая, с бледным от страха лицом, через окно на крышу прилегающего сарайчика. - Я - Уильям Вагстаф.

  

---