О.Генри - Постскриптумы

bsp;  - Полагаю, что да - нет, впрочем, не знаю! Извините меня, пожалуйста, я должен вскочить в трамвай.

   - Погодите вы! Боже милосердный, вы не представляете, какая вам грозит опасность! Если острая частица ногтя попадет к вам в легкие, начнется воспалительный процесс, который завершится поражением тканей, упадком сил, кровохарканьем, припадками, летаргией, туберкулезом и смертью. Подумайте об этом! И, между прочим, обнаружена очень опасная бацилла, возникающая в воде, в которой стояли розы. Хочу предостеречь вас. Знаете ли вы, что...

   - Послушайте, старина, премного вам обязан, но это письмо...

   - Что значит письмо в сравнении с вашей жизнью! В ложке обыкновенной ключевой воды находится свыше десяти миллионов живых существ; науке известны две тысячи их разновидностей. Вы солите пиво, когда пьете?

   - Не знаю. Право же, я должен идти. Я...

   - Не делайте меня ответственным за вашу жизнь - я пытаюсь ее спасти. Да знаете ли вы, что всякий прожитый нами день есть уже чудо! В каждом стакане пива находится бесконечно малое количество хлористоводородной кислоты. Соединение ее с солью дает чистый хлор. Вы поглощаете хлористый газ каждый день вашей жизни. Остановитесь, пока не поздно!

   - Я не пью пива!

   - Но вы дышите через рот во время сна. Вы знаете, к чему это ведет? К грудной жабе и бронхиту. Или вы твердо решили, чтобы невежество привело вас к могиле? Подумайте о жене и детях! Известно ли вам, что обыкновенная комнатная муха носит на подушечках своих ног сорок тысяч микробов и служит распространителем холеры, тифа, дифтерита, скарлатины и...

   - К черту микробов! У меня ровно три минуты, чтобы успеть сдать письмо. Всего!

   - Одну секундочку! Доктор Пастер говорит, что...

   Но жертва исчезла.

   Десять минут спустя живой каталог новейших открытий был сбит с ног трамваем в то время, как пересекал улицу, поглощенный чтением о вновь изобретенном фильтре, и сочувствующие друзья отнесли его домой на руках.

  

   Один смелый и "дурной" человек привлек на этих днях всеобщее внимание в одном из городов Техаса. По-видимому, он поглотил такое количество спиртных напитков, что им овладело желание во что бы то ни стало продемонстрировать свои особенности "дурного" человека. А когда полиция захотела арестовать его, он встал спиной к стене здания и предложил полиции "попробовать". Значительная толпа горожан - в том числе несколько коммивояжеров из находившейся неподалеку гостиницы - собралась поглазеть на происходящее.

   "Дурной" человек был огромным свирепого вида парнем с длинными курчавыми волосами, ниспадавшими на плечи, в широкополой шляпе, в плаще из лосины с бахромой внизу и с весьма образным лексиконом. Он играл громадным шестизарядным револьвером и клялся костьми Дэви Крокета, что продырявит каждого, кто попробует его схватить.

   Шериф города вышел на середину улицы и стал было уговаривать его, но "дурной" человек гаркнул и поднялся на носки - и вся толпа очутилась на противоположной стороне улицы. Полисмены устроили совещание, но ни один из них не хотел начинать военные действия первым.

   В это время маленький, худосочный, чахоточного вида вояжерчик, разъезжавший от одной из обувных фабрик Коннектикута, протискался через толпу на противоположной стороне улицы, чтобы взглянуть на бандита. Он весил каких-нибудь девяносто фунтов и носил двойные очки в золотой оправе. В эту самую минуту бандит гаркнул еще раз и проорал:

   - Черт вас передери, почему никто из вас не подойдет и не попробует взять меня? Я проглочу любых пятерых из вас, даже не разжевывая, хотя я совсем не голоден - га! га!

   Толпа подалась назад еще на несколько ярдов, а полисмены побледнели еще больше. Но худосочный человечек поправил обеими руками очки, шагнул с тротуара на мостовую и внимательно оглядел "дурного" человека. Затем он спокойно направился через улицу смешной подпрыгивающей походкой - прямо туда, где стояло воплощение ужаса.

   Толпа завопила, чтобы он вернулся, а бандит еще раз потряс своим револьвером, но маленький человечек подошел к нему вплотную и сказал что-то. Зрители затрепетали, ожидая, что смельчак полетит наземь с пулей сорок пятого калибра в животе - но он не полетел. Все с изумлением увидели, как бандит опустил револьвер, сунул руку в карман и передал что-то маленькому человечку.

   После этого бандит робко поплелся по тротуару, а человечек пересек улицу и присоединился к толпе.

   - "Дурной" человек? - сказал он. - Полагаю, что нет. Он не способен обидеть и муху. Это - Зеке Скиннер. Он вырос на ферме в Коннектикуте по соседству со мной. Он представитель какого-то дутого средства от печени, и это его обычный уличный трюк, чтобы привлечь внимание толпы. Я дал ему взаймы восемь долларов в Гартфорде лет девять тому назад и думал, что уж никогда больше его не увижу. Его голос показался мне знакомым. Уплатил? Надо думать, что уплатил. Я всегда получаю то, что мне следует.

   После этого толпа рассеялась, а двенадцать полисменов перехватили Зеке на ближайшем углу и избивали его до самого участка.

  

   Самого обыкновенного вида субъект в сорочке-неглиже, вышедшей из моды еще в прошлом году, вошел в контору газеты и развернул рукопись длиною в добрых три фута.

   - Я хотел повидать вас относительно этой небольшой вещицы, которую я собираюсь поместить у вас в газете. Здесь пятнадцать четверостиший, помимо прозаического материала. Стихи трактуют о весне. Мой почерк немного неразборчив, и мне придется прочесть вам это самому. Благоволите прослушать.

  

   ВЕСНА

  

   Воздух полон нежных зефиров,

   Трава в зеленые коврики вяжется.

   Зима ушла из наших квартиров,

   А весна пришла, как мне кажется.

   Когда солнце заходит, туманы

   Ползут из низких болот,

   А когда звезды зажигаются, освещая заоблачные страны,

   Холодный ветер дует, принося много хлопот.

  

   - Отнесите эту ерунду в редакцию, - сказал заведующий конторой коротко.

   - Я там уже был, - возразил обыкновенного вида субъект, - и они направили меня сюда. Это заполнит целый столбец. Я хочу поговорить с вами о цене. Последнее четверостишие читается так:

  

   Весенняя томность, чему есть примеры,

   Закупоривает нашу кровь в сердцах -

   И мы должны немедленно принимать меры,

   Чтобы не обратиться в то, чему имя: "Прах".

  

   За этим следует прозаический материал, который написан на машинке, как вы можете видеть, и вполне разборчив. Теперь я...

   - К черту! - сказал заведующий конторой. - Нечего вам тут шляться и читать ваш старый весенний бред. Мне и так все утро досаждали представители фабрик, вырабатывающих бумагу и краску. Почему вам не заняться делом вместо того, чтобы валять дурака таким образом?

   - Я не имел в виду отнять у вас время, - сказал посетитель, скатывая в трубку рукопись. - В городе имеются еще другие газеты?

   - Да. Несколько. Семья у вас есть?

   - Есть, сэр.

   - Тогда какого черта не займетесь вы приличным делом, вместо того чтобы кропать гнусные вирши и читать их занятым людям? Мужчина вы или нет?

   - Очень извиняюсь за беспокойство, - сказал самого обыкновенного вида субъект, направляясь к выходу, - я вам сейчас объясню, как обстоит дело. Я заработал за прошлый год свыше восьмидесяти тысяч долларов на этих самых маленьких вещицах, которые я пишу. Я помещаю свои весенние и летние рекламки для фирмы, вырабатывающей патентованное средство "Сарсапарилла", одним из совладельцев коей я являюсь.

   Я решил затратить около тысячи долларов на рекламу в этом городе. Я побываю в других газетах, о которых вы упомянули. Всего хорошего!

   Заведующий конторой стал после этого случая настолько осторожен, что все начинающие поэты города читают ему теперь свои стихи и он безропотно их выслушивает.

  

   - Вы дали заметку о самоубийстве, как я вас просил вчера вечером? - спросил редактор у новичка-репортера, только что окончившего школу журнализма.

   - Я видел труп, сэр, но не нашел возможным дать его описание.

   - Почему?

   - Каким бы образом мог я написать, что горло несчастного было перерезано от уха до уха, когда у него всего-то было одно ухо?

  

   Это был большой мистификатор, никогда не пропускавший случая подшутить над кем-нибудь.

   Несколько дней тому назад он встретил приятеля на Мэйн-стрит и конфиденциально шепнул ему:

   - Я никогда бы не поверил этому, но полагаю своим долгом сделать факт общеизвестным. Мистер Джонсон, гласный нашей части города, принял деньги с определенной целью избежать крика.

   - Невозможно! - сказал приятель.

   - Говорю вам, что это правда, так как я случайно подслушал разговор и своими глазами видел, как деньги были переданы ему и как он взял их и положил в карман.

   Затем он продолжал свой путь, не сообщив никаких подробностей, и целых два дня город только об этом и говорил.

   Он совсем забыл об этом и не вспоминал до того дня, когда столкнулся с мистером Джонсоном и понес ущерб в виде двух фонарей под глазами и разорванного сверху донизу пальто.

   После чего ему пришлось обходить всех и объяснять, что под деньгами, данными гласному во избежание крика, он разумел десять центов, переданные последнему его женой, чтобы купить успокоительного для младенца.

  

   Он был стар и слаб, и песок в часах его жизни почти истек. Он двигался неверными шагами вдоль одной из самых фешенебельных улиц Хаустона. Он оставил город двадцать лет тому назад, когда последний был немногим больше влачащей полунищее существование деревни, и теперь, устав странствовать по свету и полный мучительного желания поглядеть еще раз на места, где протекло его детство, он вернулся и нашел, что шумный деловой город вырос на месте дома его предков. Он тщетно искал какого-нибудь знакомого предмета, какого-нибудь привычного вида, могущего напомнить ему минувшие дни. Все изменилось. Там, где стояла хижина его отца, высились стены стройного небоскреба; пустырь, где он играл ребенком, был застроен современными зданиями. По обе стороны расстилались великолепные лужайки, подбегавшие к роскошным особнякам.

   Внезапно, с радостным криком, он бросился вперед с удвоенной энергией. Он увидел перед собой - не тронутый рукой человека и не измененный временем - старый знакомый предмет, вокруг которого он бегал и играл ребенком. Он простер руки и кинулся к нему с глубоким вздохом удовлетворенности.

   Позже его нашли спящим с тихой улыбкой на лице на старой мусорной куче посередине улицы - единственном памятнике его сладкого детства!

  

   Это всего только легкий диссонанс в радостной праздничной музыке. Минорная нотка под пальцами Рока, скользнувшими по клавишам, в то время как рождественские славословия и песни наполняют весельем святочные дни.

   Журналист из "Техасской почты" стоял вчера в одном из крупнейших мануфактурных и галантерейных магазинов на Мэйн-стрит, наблюдая за толпой разодетых покупателей, главным образом дам, рывшихся в предпраздничных безделушках и предметах для подарков.

   Но вот маленькая, тоненькая, бледненькая девочка робко пролезла к прилавку сквозь осадившую его толпу. Она была в слишком холодном для Рождества пальтишке, а ее сношенные башмачки были сплошь в заплатках.

   Она оглядывалась с видом наполовину печальным, наполовину испуганным.

   Приказчик заметил ее и подошел.

   - Ну, чего тебе? - спросил он, пожалуй, слишком резко.

   - Пожалуйста, сэр, - ответила тоненьким голоском девочка, - мама дала мне десять центов, чтобы купить кое-что для ребеночка.

   - Кое-что для ребеночка, на десять центов? Рождественский подарок, а? А не находишь ли ты, что тебе лучше сбегать за угол, в игрушечный магазин? У нас этих вещей нету. Тебе нужно жестяную лошадку, или мячик, или петрушку на веревочке, верно ведь?

   - Пожалуйста, сэр, мама сказала, чтобы я зашла сюда. Ребеночка уже нет с нами, сэр. Мама велела мне купить - на... десять... центов... крепа, сэр, пожалуйста!

  

   В один из вечеров на прошлой неделе в Сан-Антонио, высокий торжественного вида господин в шелковом цилиндре вошел в бар при гостинице и остановился около камина, где уже сидели - куря и болтая - несколько человек. Толстяк, видевший, как он входил, справился у конторщика гостиницы, кто это такой. Конторщик назвал его имя, и толстяк последовал за незнакомцем в бар, бросая на него взгляды восторженного восхищения.

   - Довольно холодная ночь, джентльмены, для теплого пояса, - сказал господин в шелковом цилиндре.

   - Ха-ха-ха-ха-ха-ха! - проревел толстяк, разражаясь оглушительным хохотом. - Это недурно!

   Торжественного вида господин был изумлен этим, но продолжал стоять и греться у камина.

   Вскоре один из людей, сидевших подле огня, заметил:

   - Старуха Турция там, в Европе, по-видимому, приутихла в настоящее время.

   - Да, - сказал торжественный господин, - похоже, что обязанность шуметь взяли на себя все другие нации.

   Толстяк издал громкий вопль, и лег на пол, и начал кататься по нему.

   - Вот умора! - вопил он. - Лучшее, что я слышал когда-либо! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Давайте, джентльмены, дернем по этому поводу!

   Приглашение дернуть показалось всем достаточным удовлетворением за такую ничем не оправданную веселость, и они сгрудились у стойки. Пока смешивались напитки, толстяк успел шепнуть что-то на ухо каждому из присутствующих, за исключением господина в шелковом цилиндре. Когда он кончил, все лица растянулись в широкие улыбки.

   - Ну-с, джентльмены, если в чем и заключается шутка, то в этом! - произнес торжественный господин, поднимая стакан.

   Вся компания единодушно разразилась в буквальном смысле ревом от хохота, расплескав половину содержимого стаканов на стойку и на пол.

   - Когда-нибудь слышали такой поток остроумия? - спросил один.

   - Он битком набит шутками, разве ж нет?

   - Такой же, каким он был всегда!

   - Лучшее, что мы имели здесь за год!

   - Джентльмены, - сказал торжественный господин, - вы, по-видимому, сговорились разыграть меня. Я сам не прочь от хорошей шутки, но мне хотелось бы знать, насчет чего вы проходитесь?

   Трое лежали, вывалянные в опилках, на полу и взвизгивали, а остальные попадали в кресла или держались за стойку в пароксизмах хохота. Затем трое или четверо чуть не подрались за честь собрать всех снова у стойки. Торжественного вида господин держал себя подозрительно и осторожно - но пил каждый раз, когда кто-нибудь заказывал угощение. Стоило ему произнести слово, как вся орда выла от хохота, пока слезы не брызгали из глаз.

   - Ну, - сказал торжественный господин, когда его собутыльники оплатили, по крайней мере, двадцать круговых, - даже лучшие друзья расстаются. Мне нужно спешить к моему жесткому ложу.

   - Здорово! - проревел толстяк. - Ха-ха-ха-ха-ха! Жесткое ложе, это - здорово! Лучшее, что я когда-либо слышал. Вы так же неистощимы, черт подери, каким были всегда! Ни разу не слышал такого экспромтного острословия! Техас гордится вами, старина!

   - Спокойной ночи, джентльмены! - сказал торжественный господин. - Мне нужно встать очень рано и приняться за работу.

   - Послушайте только! - взвыл толстяк. - Говорит, что ему надо приняться за работу. Ха-ха-ха-ха-ха!

   Вся толпа разразилась прощальным ревом хохота вслед направлявшемуся к выходу торжественному господину. Последний остановился на минуту и сказал:

   - Провел (ик!) чрезвычайно приятный вечер (ик!), джентльмены. Надеюсь увидеться еще с вами (ик!) утром. Вот моя карточка. Доброй ночи!

   Толстяк схватил карточку и потряс торжественному господину руку. Когда тот исчез за дверью, толстяк взглянул на карточку, и лицо его вдруг стало серьезным.

   - Джентльмены, - сказал он, - вы все знаете, кто такой наш друг, которого мы только что угощали?

   - Еще бы! Вы сказали, что это Алекс Сладкий из "Техасского весельчака".

   - Так я думал, - сказал толстяк. - Конторщик гостиницы сказал, что это Алекс Сладкий.

   Он протянул им карточку и исчез через боковой выход. Карточка гласила:

   Угощение стоило - всем по совокупности - тридцать два доллара. Толпа вооружилась чем попало и села в засаду в ожидании толстяка.

   Когда теперь в Сан-Антонио незнакомцу приходит желание пошутить, он может вызвать улыбку не прежде, чем представит оформленные по всем правилам письменные данные.

  

   Недавно было сделано открытие, которое не замедлит пробудить в каждом джентльмене нашей страны чувство живейшего раскаяния. В течение долгого времени мужчины полагали, что обыкновение дам надевать в театр высокие шляпы есть просто результат невнимания к тем несчастным, которым судьба предоставила места непосредственно сзади них.

   Ныне выясняется, что такое предположение было по отношению к прекрасному полу глубочайшей несправедливостью. Известная женщина-врач раскрыла болезненное явление, от которого женская половина человечества уже давно и мучительно страдает, но которое ей удавалось сохранить до настоящего времени в полнейшей тайне. Обыкновение дам появляться в публичных местах в шляпах есть результат печальной необходимости - и следовательно, с них должно быть снято обвинение, столь часто против них выдвигавшееся, в эгоистическом невнимании к удобствам других.

   Оказывается, дамы, перешагнувшие за тридцать пять лет, особливо чувствительны к действию световых лучей, падающих им на головы сверху. Женский череп существенно отличается от мужского, главным образом в верхней своей части, и, начиная с тридцатипятилетнего возраста теменные ткани женского черепа утончаются. Лучи света - особенно электрического - производят, проникая, чрезвычайно раздражающее действие на мозговые центры.

   Как ни странно, этот недостаток черепного устройства совершенно не замечается женщинами в молодости; но стоит им перешагнуть за грань юности, как он немедленно дает себя почувствовать. Сами женщины знают об этом и часто толкуют на эту тему, но они ревностно оберегали свой секрет даже от самых близких мужчин. Женщина-врач, разоблачившая его на столбцах научного журнала, первая представительница их пола, заговорившая об этом вопросе открыто.

   Если кто-либо даст себе труд проделать опыт, он незамедлительно убедится в соответствии изложенного истине. Начните разговор с дамой, перешагнувшей средний возраст, стоя под ярко светящей лампой, и через несколько минут ей станет не по себе и вскоре боль, причиняемая светом, заставит ее отодвинуться от его источника. На молодых здоровых девушек лучи света не оказывают никакого заметного действия. Таким образом, если мы видим в театре даму в высокой и громоздкой шляпе, мы можем смело сделать вывод, что ей больше тридцати пяти лет и что она просто предохраняет себя от болезненного явления, постигшего ее с годами. Напротив, где бы мы ни увидели даму, носящую небольшой и никому не мешающий головной убор, мы должны заключить, что она все еще молода и очаровательна и может сидеть под пронизывающими лучами света, не испытывая никаких неудобств.

   Нет такого человека, на чьей совести лежит грех осуждения женщины за ее предполагаемое пренебрежение к удобству ее ближних, который бы теперь не высказал искреннейшего сожаления о своем заблуждении. Американцам присуще уважать старость - особенно женскую, - и когда изложенные здесь факты станут общеизвестными, терпимость и сочувствие заменят негодование и упреки. С этих пор впредь высокие шляпы с ниспадающими перьями и торчащими цветами и отделкой, встающие между нами и сценой, будут рассматриваться не с неудовольствием, но с уважением - коль скоро мы поймем, что их носительницы уже не молоды и идут быстрыми шагами к могиле и что они вынуждены принимать предосторожности, необходимые в таком возрасте для их хрупких организмов.

  

   Наиболее распространенный и модный способ для увеличения тиража наших газет - помещение в них романов-загадок с премиями для читателей. Публика приглашается принять участие в разгадывании, чем все это закончится, - и следовательно, вынуждается покупать или выписывать газету.

   Нет ничего легче в мире, как написать загадочный рассказ, который устоял бы против изощренности самых гениальных отгадчиков страны.

   В доказательство этого - вот рассказ, за расшифровку которого до прочтения последней главы мы предлагаем премию в 10.000 долларов любому мужчине и в 15.000 долларов любой женщине.

   Мы даем только конспект рассказа, потому что литературный стиль нас не интересует - загадочность нам нужна, а не стиль!

  

   Судья Смит, высокочтимый житель города Плунквилля, найден убитым в постели у себя дома. Его грудь пронзена парой ножниц, отравленных крысиным ядом. Его горло перерезано бритвой с ручкой из слоновой кости, артерия на одной из рук вскрыта, и в него всажен добрый фунт дроби из охотничьей двустволки.

   Следователь вызван, и комната подвергнута осмотру. На потолке обнаружен кровавый след ноги, а на полу найдены: дамский кружевной платочек с инициалами "Д. Б.", пачка папирос и бутерброд с ветчиной. Следователь считает самоубийство доказанным.

  

   После судьи остается его дочь, Мэйбл, восемнадцати лет, необычайно красивая. Вечером, накануне убийства, она показывала в одном из лучших ресторанов города револьвер и топор и говорила о намерении "прикончить старикашку". Жизнь судьи была застрахована на 100 000 долларов в ее пользу. Никто не подозревает ее в преступлении.

   Мэйбл обручена с молодым человеком по имени Чарли, которого в ночь убийства многие граждане видели вылезающим из окна судьи с окровавленной бритвой и ружьем в руках. Общество не обращает никакого внимания на Чарли.

   Бродяга попадает под трамвай и прежде, чем умереть, сознается в совершении преступления. На похоронах судьи его брат, полковник Смит, не выдерживает и кается, что убил судью с целью завладеть его часами. Мэйбл посылает в Чикаго и нанимает для расследования дела искусного сыщика.

  

   Прелестная незнакомка в глубоком трауре приезжает в Плунквилль и называет администрации отеля свое имя: Джен Бумгартнер. (Инициалы на платке!)

   На следующий день сыщик натыкается на китайца, отрицающего, что он убил судью, и арестовывает его. Незнакомка встречает на улице Чарли и, услышав запах его сигары, падает в обморок. Мэйбл порывает с Чарли и обручается с китайцем.

  

   Во время следствия над китайцем Джен Бумгартнер показывает, что она видела, как сыщик убил судью Смита по наущению священника, руководившего похоронами, и что Мэйбл - мачеха Чарли. Китаец уже готов сознаться, как вдруг раздаются приближающиеся шаги. Следующая глава - последняя, и можно с уверенностью сказать, что никому не удастся предугадать ее содержание. Чтобы показать, как это трудно, даем теперь последнюю главу.

  

   Шаги оказываются принадлежащими Томасу Р. Хеффлбомеру из Вашингтонского округа, который представляет исчерпывающие доказательства, что судью убил он в припадке временного помешательства, а Мэйбл выходит замуж за человека по имени Томпкинс, которого она встретила двумя годами ранее в Горячих Ключах.

  

  

   - Кстати, о ста сорока миллионах долларов, выплачиваемых ежегодно правительством в виде пенсий, - сказал один видный деятель представителю "Техасской почты". - Мне рассказывали, что один человек из Индианы заявил месяц тому назад свое право на пенсию на основании операции, которой он подвергся в прошлую войну. И как вы думаете, о какой операции шла речь?

   - Не имею ни малейшего представления!

   - Ему отрезали отступление во время битвы при Геттисберге!

  

   Мистер Шарп. - Мне кажется, дорогая моя, что каждый год, пролетающий над твоей головой, приносит тебе лишь новое очарование, выявляет скрытую красоту, увеличивает твою душевную грацию. В твоих глазах сегодня есть что-то пленительно-девическое - как в тот день, когда я впервые увидел тебя. Какое счастье, когда два сердца делаются лишь нежнее друг к другу по мере того, как годы проносятся над ними. Ты сейчас столь же прекрасна, как тогда...

   Миссис Шарп. А я и забыла, что у тебя сегодня заседание в масонской ложе. Постарайся вернуться не позже двенадцати, пожалуйста!

  

   Пора положить конец распространению старой шутки о том, что женщины не умеют хранить секрета. Ни в чем черная неблагодарность мужчин к прекрасному полу не проявилась так ярко, как в распространении этой клеветы. Где бы и когда бы человек, считающий себя наделенным чувством юмора, ни вернулся к этой более древней, чем сам мир, теме, которой его братья мужчины считают своим священным долгом аплодировать, на лице женщины появляется странная, непостижимая, полная жалости усмешка, понятная лишь очень немногим из мужчин.

   Правда в том, что только женщины и умеют хранить секреты. Одному Богу понятна та изумительная сила, с какой девяносто девять из ста замужних женщин ухитряются скрыть от всего прочего мира, что они связали себя с существом, не достойным их чистой и полной самопожертвования любви к нему. Женщина может шепнуть соседке, что миссис Джонс уже второй раз перелицовывает свое старое шелковое платье, но если в ее груди есть что-либо, касающееся любимого ею человека, сами боги не вырвут это оттуда.

   Слабый мужчина заглядывает в чашу с вином - и смотрите: вот он уже выболтал свои сокровеннейшие мысли развесившему уши случайному встречному! Женщина может щебетать о погоде и глядеть своими детскими глазами в очи хитрейшего из дипломатов, без труда пряча в это время в своей груди важнейшие государственные тайны.

   Адам был праотцем болтунов, первым из сплетников - и нам нечего им гордиться. Под грезящим, взывающим к нему взглядом Евы - той, что была создана для его удобства и удовольствия - в ту самую минуту, когда она стояла рядом с ним, любящая, и юная, и прекрасная, как весенняя луна, он, жалкий приживальщик, сказал:

   - Женщина дала мне, и я вкусил!

   Этот отвратительный поступок нашего прародителя не может быть извинен ни одним джентльменом, знающим свой долг по отношению к леди!

   Поведение Адама должно было бы повести к исключению его имени из списков каждого порядочного клуба страны. И тем не менее с того дня женщина идет рука об руку с мужчиной - верная, преданная и готовая на все жертвы ради него. Она скрывает от света его жалкие пороки, она перетолковывает в обратную сторону его позорные проступки и - главное - она молчит... когда одного слова достаточно, чтобы пронзить его дутое величие и обратить его в скоробившуюся плоскую тряпку!

   А мужчина говорит, что женщина не умеет хранить секретов!

   Пусть он будет благодарен, что она умеет их хранить, - иначе бы все воробьи на крышах чирикали про его ничтожество!

  

   После того как в пятницу вечером была поставлена пьеса "В старом Кентукки", трое стариков-приятелей отправились в ресторанчик с непреклонным решением "вспрыснуть". "Вспрыснув" один раз, они "вспрыснули" и другой, и третий.

   Когда они почувствовали, что доспели, они сели за стол и начали врать. Не со злой целью, а естественно, по-приятельски, о том, что им приходилось видеть и делать. Каждый из них приводил случаи из своей жизни, и так как небо было безоблачно, то никакого дневного повторения трагедии с Ананием не состоялось.

   Наконец, судья внес предложение заказать огромный бокал мятного грога - напитка, исключающего всякую необходимость в щипцах для завивки волос! - и тот, кто расскажет наиболее невероятную историю, получит возможность выдуть весь бокал через соломинку!

   Мэр и судья выступили первыми с парой изумительных рассказов на тему о галстуках. Полковник облизнул губы, пересохшие при взгляде на огромный бокал, сверкавший алмазами и янтарем и увенчанный благоуханной мятой, и начал свой рассказ:

   - Случай, который я собираюсь вам поведать, не только изумителен, но и правдив. Он имел место в этом самом городе, в субботу после обеда. Я встал в этот день очень рано, ибо мне предстояло много работы. Жена закатила мне добрый стаканчик виски, так что я чувствовал себя довольно недурно. Когда я спускался по лестнице, она подала мне кредитку в пять долларов, выпавшую у меня из кармана, и сказала:

   - Джон, тебе нужно найти горничную помиловиднее. Джен настолько буднична, что ты никогда не посмотришь на нее нежно. Попробуй, не найдешь ли ты служанки покрасивее - и, Джон, милый, ты уж слишком много работаешь! Тебе, право же, надо отдохнуть. Почему бы тебе не прокатиться сегодня после обеда с мисс Муггинс, твоей машинисткой? Ты бы, кстати, мог заехать в шляпный магазин и сказать там, чтобы мне не присылали шляпы, которую я отобрала, и...

   - Довольно, полковник! - сказал судья. - Можете приступать к этому мятному грогу сию же минуту. Вам нет надобности доканчивать ваш рассказ.

  

   Голодный Генри. Мэм, я представитель новейших, на роликах, не рвущихся, двойных подтяжек. Разрешите показать?

   Миссис Лоунстрит. Нет, у нас в доме нет мужчин.

   Голодный Генри. В таком случае я имею предложить нечто единственное в своем роде - собачьи ошейники из русской кожи, с серебряными инкрустациями, с именем, которое мы вырезаем за ту же цену в виде премии. Быть может...

   Миссис Лоунстрит. Не надо, не надо. У меня нет собаки.

   Голодный Генри. Вот это мне и надо было знать. Подай-ка мне, тетка, самый лучший ужин, какой только можешь, да поворачивайся живее, не то это плохо отразится на твоем здоровье. Понятно?

  

   Завтрак был кончен, и Адам вернулся к своей постоянной работе: наклеиванию ярлыков с именами на клетки, в которых сидели звери.

   Ева взяла на руку попугая и сказала ему:

   - Дело было так. Он устроил целый скандал по поводу пирога, который был к завтраку...

   - А что ты сказала? - спросил попугай.

   - Я сказала, что у меня есть во всем этом одно утешение: он не может ткнуть мне в глаза, что у его матери пирог всегда выходил лучше!

  

   В Техасе есть старый проповедник-негр, большой поклонник его преподобия Сэма Джонса. В прошлое воскресенье он решил отказаться от обычного увещевания чернокожих братьев и кинуться очертя голову и самую гущу своей паствы по способу, столь успешно практикуемому знаменитым евангелистом Джорджии. Когда вступительный гимн был пропет и собрание прочло положенные молитвы, старый проповедник положил свои очки на Библию и сразу же бросился в атаку.

   - Горячо любимые братья, - сказал он, - я проповедую вам уже больше пяти лет, а милосердие Божие так и не проникло в ваши беспокойные сердца. Я никогда еще не видел худшей банды, чем это горячо любимое собрание. Вот, например, Сэм Уоткинс на первой скамейке налево. Может кто-нибудь указать мне более низкого, жульнического, продувного, грязного негра во всей округе? Откуда те куриные перья, которые я видел у него на заднем дворе сегодня утром? Пусть брат Уоткинс встанет и ответит на это!

   Брат Уоткинс сидел на скамье, вращал глазами и тяжело дышал. Но он был застигнут врасплох и не мог дать ответа.

   - А вот Эльдер Хоскинс, на правой стороне. Все знают, что это лживая, беспомощная, налитая пивом бочка. Его содержит жена, стирая белье. Что хорошего принесла ему кровь агнца? Он, должно быть, думает, что сможет околачиваться вокруг чужих кухонь и в Новом Иерусалиме!

   Эльдер Хоскинс, пришпоренный этими обвинениями, поднялся с места и сказал:

   - Это мне приводит на ум одну штуку. Не помню, чтобы я когда-нибудь работал тридцать дней на починке дорог в Бастропском графстве за кражу тюка хлопка.

   - А кто работал? Кто работал? - возопил проповедник, вздевая очки и сверкая глазами на Эльдера. - Кто украл этот хлопок? Заткни твой рот, негр, не то я спущусь вниз и раскрою его так, что шире некуда. А вон сидит мисс Джинни Симпсон. Поглядите, как она разрядилась! Поглядите на ее желтые башмаки, да на страусовые перья, да на шелковую кофту, да на белые перчатки. Откуда она берет деньги на все это? Она нигде не работает. Но Господь видит эту суетную неряху, и Он бросит ее в кипящую серу и в смердящий кладезь.

   Мисс Симпсон поднялась, и каждое из ее страусовых перьев дрожало от негодования.

   - Старая, лживая, черномазая морда - ты! - сказала она. - Ты, что ли, платишь за мои тряпки? Может, ты скажешь всему собранию, кто вчера утром передал через забор огромный букет и жбан с сидром Лиззи Джаксон, когда ее старик ушел на работу?

   - Ты лжешь, ехидная, низкая, шпионская дщерь диавола! Я был у себя дома, погруженный в молитву за порочных братьев и сестер во Христе. Я сейчас спущусь вниз и лягну тебя в рот, если ты не заткнешь его! Вы все обречены геенне огненной! Вы все до единого - только грязные отбросы земли! Я вижу отсюда Билла Роджерса, который, как известно, налил свинцом кости для того, чтобы играть наверняка, и который не тратит ни единого цента на прокорм своей семьи. Господь скоро переломает ему все ребра! Праведный суд духа святого скоро притянет его к ответу!

   Билл Роджерс поднялся с места и заложил большие пальцы рук за жилетку.

   - Я мог бы назвать, - сказал он, - некоторых игроков, которых выгнали с фермы полковника Якси за игру краплеными картами - если бы захотел.

   - Вот это уж ложь! - сказал проповедник, захлопывая Библию и засучивая рукава. - Берегись, Билл Роджерс, я сейчас спущусь к тебе!

   Проповедник слез с кафедры и направился к Биллу, но мисс Симпсон успела по дороге запустить пальцы в шерсть на его голове, а Сэм Уоткинс и Эльдер Хоскинс не замедлили прийти к ней на помощь. Затем вступили остальные братья и сестры. И летающие во все стороны книги гимнов, вместе с треском разрываемых одежд, красноречиво засвидетельствовали, что свойственный Сэму Джонсу стиль проповедей мало подходит именно этому приходу.

  

   На одного из жителей Хаустона, прослушавшего целый ряд проповедей Сэма Джонса, произвело особенное впечатление осуждение всяких сделок с совестью и ложью всех цветов и оттенков.

   Так повлияло это на него, и на такую плодородную почву упало зерно, брошенное великим евангелистом, что этот самый житель Хаустона, неоднократно грешивший до тех пор против правдивости, решил в одно прекрасное утро начать жизнь сызнова и говорить правду во всех случаях, больших и малых, ни на йоту не отступая от голой неприкрашенной истины.

   Во время завтрака жена спросила его:

   - Как ты находишь бисквит, Генри?

   - Тяжеловат, - ответил он, - и невыпечен.

   Жена выскочила из столовой, и он доел завтрак наедине с детьми. Прежде Генри сказал бы:

   - Бисквит очень хорош, душечка!

   И все сошло бы хорошо.

   Когда он позже выходил из калитки, к дому подъехала его богатая старуха тетка, любимчиком которой он всегда был. Она была завита, напудрена и в корсете, чтобы казаться как можно моложе.

   - О, Генри, - оскалила она зубы в глупейшей улыбке. - Как поживают Элла и детки? Я бы зашла, но у меня такой ужасный вид сегодня, что мне совсем нельзя показываться!

   - Это верно, - сказал Генри, - вид у вас ужаснейший. Хорошо, что ваша лошадь в шорах, а то она могла бы случайно увидеть вас, и понести, и сломать вам шею.

   Тетка свирепо взглянула на него и, не говоря ни слова, взялась за вожжи.

   Генри перевел это впоследствии в цифры и рассчитал, что каждое слово, сказанное им тетке, обошлось ему в восемь тысяч долларов.

  

   Унылого вида человек, с отвисшими каштановыми баками, вошел вчера днем в участок и сказал дежурному:

   - Хочу отдать себя в руки правосудия. Лучше наденьте на меня наручники и посадите в самую темную камеру, где будет побольше пауков и мышей. Я один из худших людей в мире и уклоняюсь от суда. Велите, пожалуйста, тюремщику дать мне заплесневевшего хлеба и воды из самой грязной лужи.

   - Что именно вы сделали? - спросил дежурный.

   - Я жалкий, опустившийся, изолгавшийся, ни на что не годный, на всех клевещущий, пьяный, вероломный, святотатственный мерзавец - и я не достоин даже умереть! Вы можете также велеть тюремщику приводить к моей камере маленьких детей, чтобы они глядели через решетку, как я буду скрежетать зубами и клясться в бесовском исступлении!

   - Мы не вправе посадить вас в тюрьму, если вы не совершили никакого определенного преступления. Не можете ли вы выдвинуть против себя более конкретное обвинение?

   - Нет, я хочу отдаться в руки правосудия на принципиальных основаниях. Видите ли, я слушал вчера вечером Сэма Джонса, и он заметил меня в толпе и вынес мне приговор. Я думал, что я, на худший конец, старая кляча, но Сэм показал мне обратное изображение и убедил меня. Я старый, грязный, паршивый, блудливый пес - вы можете смело пнуть меня несколько раз, прежде чем посадите под замок, да пошлите сообщить моей жене, что старый негодяй, который в течение двадцати лет измывался над нею, получил наконец по заслугам.

   - Чего там, бросьте это, - сказал дежурный. - Не верю, чтобы вы были так плохи, как вам кажется. Откуда вы знаете, что Сэм Джонс имел в виду именно вас? Он мог целить в кого-либо другого. Подтянитесь, и пусть это вас не трогает!

   - Погодите-ка, - сказал унылого вида человек в раздумье. - Если подумать, то как раз сзади меня сидел один из соседей, гнуснее которого нет во всем Хаустоне. Это шелудивый щенок - и никаких гвоздей! Он лупит свою жену и отказывал мне в трех долларах целых пять раз. Все, ч