Новицкая Вера Сергеевна - Веселые будни

кренько останется. Как сказала я это Любе, думала, она умрет со смеху, хохотала, успокоиться не могла.

   Да, a за чистописанием-то мы сегодня как скандалили! Нечего сказать, показали хороший пример новенькой. И всегда-то за этим уроком шалят, a сегодня уж очень расходились.

   Евгении Васильевны по обыкновению в классе не было; и пошли, кто закусывать, кто апельсины есть, a потом корками стрельбу затеяли. Раб себе знай повторяёт:

   "Не шлить, сдеть смирн".

   Он всегда так потешно говорит, точно отщелкивает каждое слово.

   Какой тут "смирн". Вдруг - бац - Рабу корка прямо в лысину летит. Скандал! Это Бек хотела в Зернову пустить, потому та уж больно старательно писала, чуть не на весь класс сопела, язык даже на пол аршина выставила, - да перемахнула. Вот он разозлился, я его еще никогда таким сердитым и не видывала; покраснел весь, встал и объявил, что в таком классе он не останется больше и пойдет жаловаться классной даме. Мы конечно перетрусили, стали его упрашивать, умаливать:

   "Генрих Гансович, пожалуйста, никогда больше не будем, не говорите... простите... Генрих Гансович, пожалуйста..." а Шурка-то вдруг на весь класс как ляпнет: "Пожалуйста простите, Генрих Гусевич..." это вместо Гансовича то! Как привыкли мы его так между собой величать, она по ошибке и скажи. Уж не знаю, слышал он или нет - вернее, что нет, но наконец смягчился, простил и остался в классе. Он ведь добрый, славный, вот потому-то мы так и дурачимся.

   Только я вернулась из гимназии, кончила переодеваться и собиралась идти свои противнейшие гаммы барабанить (и кто только эту гадость выдумал?), слышу, звонок! Ну, мало ли кто звонит, мне что за дело? Но, оказывается, дело-то мне было. Входит Глаша и дает мне какую-то обгрызенную, вкривь и вкось сшитую маленькую синюю тетрадочку, такого вот роста, как если обыкновенную тетрадь вчетверо сложить.

   "Это, - говорит, - барышня, Снежинский маленький барчук сверху принес, сунул мне в руку, вам значит, велел передать, a сам со всех ног бежать."

   Открываю. Если тетрадочка маленькая, то буквы в ней зато очень большие и кривые... Бумага хоть и линованная, но строчек там точно никогда и не существовало: буквы себе с горы на гору так и перекатываются. Читаю.

  

   Первые буквы в строчках черно-черно написаны и раз по пяти каждая подчеркнута, так что и слепой увидит, что, если читать сверху вниз, выйдет "Муся".

   Что ж, молодец, правда хорошо?

   Потом дальше:

  

   Было очень жарко, и индеец Чим-Чум хотел пить, и тогда он стал собирать землянику в дремучем лесу около Сахары, где рычали тигры и ефраты, и тогда он видит: кто-то идет, - и он зарядил свой лук и хотел выстрелить, но он увидел, что идет дивной красоты индейка Пампуся.

   "Милаия Пампуся", говорит Чим-Чум, я страшно люблю тебя, женись на мне".

   - "Хорошо, говорит индейка, я женюсь на тебе, если ты меня любишь; но если ты меня любишь, то подари мне золотой браслет, который на ноге y нашей царицы Пул-Пу-Люли.

   "Хорошо, говорит Чим-Чум, подарю", и индеец пошел к Пуль-Пу-Люле, a индейка Пампуся раскрыла свой зонтик и села на спинку ручного тигра, и тигр ее повез прямо на квартиру, где жил её папа Трипрунгам.

   Ведь право, не слишком уже плохо? Только вот почему это Ефрат рычать стал и потом все "и" да "и", даже читать трудно; не очень у него хороший дар слова. Насчет ятей тоже прихрамывает, кажется Саша их не признает, яти сами по себе, a он сам по себе. Ничего, еще успеет выучиться, ведь ему еще неполных девять лет.

   Меня удивляет мамуся, что же она забыла что ли, что её единая - единственная дочь должна в пятницу родиться и что ей исполнится ровнехонько десять лет? Никаких приготовлений - ничего, ни пакетов не приносят, ни спрашивают меня так, знаете, обиняками, чего бы я хотела - ничего. Странно. Забыть, конечно не забыли, но что же? Что??

  

  

   Вот и настало и прошло 20 декабря - день моего рождения. Пришелся он в пятницу, в будний учебный день, и я этому очень рада.

   Разбудили меня, как всегда, раненько; я живо-живо встала и бегом в столовую, a там уж мамуся сидит в своем красном с белыми звездочками капотике, который я страшно люблю и называю "мухомориком". Обыкновенно, уходя в гимназию, я бегу целовать мамочку, когда она еще свернувшись калачиком в своей постели лежит, потому что рано вставать она ой-ой как не любит; в этом отношении она тоже вся в меня. Тут же, смотрю, поднялась и сидит за Selbstkocher'ом, (самоваром (нем.)) a посреди стола, по положению, громадный крендель с моими буквами. Крендель-то кренделем, все это прекрасно, a еще-то что?

   "Уж не знаю, Муся, будешь ли ты довольна нашим с папой подарком, пожалуй не угодили. В прошлом году ты этого очень хотела, да я позволить не могла, a в этом может уж пыл-то y тебя и поостыл" - говорит мамуся, a вид y неё хитренький, глаза так и смеются. Ужасно я ее такой люблю!

   "Уж извини, говорит, если не понравится. Вот посмотри".

   A в столовой на качалке лежит что-то, даже видно несколько этих "чего-то" и прикрыто маленькой скатерью; мне почему-то и невдомек было взглянуть туда.

   Сперва хватаю сверток, который поверх скатерти. Что-то тяжелое, холодное... Коньки!.. Уж не снимаю, а сдираю скатерть, a там целый костюм для катанья на коньках, весь серенький и отделан сереньким же мехом, таким, знаете, что будто снегом посыпан, - Chinchilla (шиншилла) называется. И муфта такая же, и шляпа, немножко сумасшедшего фасона, назад, и отделанная голубым.

   Нет, вы не можете, не можете понять, до какой степени я обрадовалась!.. Всю прошлую зиму я просила-упрашивала мамусю позволить мне учиться на коньках - ни за что; a уж я вам говорила, мамочка как упрется, ни в жисть не уступит. Правда, что она никогда так, зря не упрямится, этот раз тоже причина была: в начале прошлой зимы y меня был сильный бронхит, ну, вот она и боялась, чтобы я на льду опять не простудилась. В этом году я уже и не пробовала просить, думала, все равно не позволят, a мамуся-то, умница, сама вспомнила. A еще хитрит: "может не угодила". Дуся, милая, золото мое!

   Вообще она хитрющая, с костюмом тоже как ловко устроилась. Примеряла мне портниха темно-синее платье, что мне шили, и говорит:

   "Барышня, будьте такая добрая, померьте вот эту подкладку юбочки и жакетки, a то девочка-то эта больна теперь, сама не может, a вы ей как раз под рост подойдетесь".

   Ну, я, понятно, померила, хоть и терпеть этого не могу; a оно вон кто, изволите ли видеть, "больной девочкой" оказался. Ловко!

   У нас в гимназии полагается в день своих именин весь класс, всех классных дам и учительниц конфетами угощать. Вот я папочку и попросила, потому покупка фруктов и сластей y нас в доме в его ведении. "Только, говорю, - чтобы мало не было". Он и постарался, целых четыре фунта купил; папуся мой тоже молодчинище!

   В этот день в гимназии весело-превесело было. Многие - вся наша компания - знали, что мое рождение, не без того, чтобы и другим сказать, a остальные, как увидели, что я тащу коробищу с конфетами, - несла я ее конечно в руках, отдельно, потому где же ее в ранец упихать? - и смекнули, в чем дело. Таня Грачева да Рожнова, - есть y нас такая, одной с Грачевой породы - ужасно со мной сразу ласковы сделались, на них всегда нежность нападает ко всем именинницам, то есть к их коробкам, они все около них так и крутятся; ну, и меня удостоили.

   Поздравляли, целовали меня почти все, в том числе и Евгения Васильевна, так ласково-ласково меня обняла. Славная она, милюсенькая.

   Люба поздравила меня, но сказала, что в три часа еще раз это сделает, когда придет к нам вместе со своей матерью.

   Я и без причины готова была целый день хохотать, так мне весело было, a тут еще наша новенькая - Пыльнева за французским уроком до смерти меня насмешила. Задано нам было по Konstantin переводить кусочек с русского на французский и с французского на русский. В первую голову вызывают Пыльневу. Она встает и громко, быстро-быстро, отчетливо так, без передышки начинает:

   "Combien de pages a ce cahier? ( Сколько страниц в тетради? (фр.)) - сколько кур у соседа?

   Voici un coq et une poule (Вот петух и курица (фр.)) - вот обезьяна и попугай.

   Ce chien jaune est malade (Эта желтая собака больна (фр.)) - мой дядя охотник.

   La tante appelle le chat (Тетя зовет кошку(фр.)) - вот желтое насекомое..."

   Так одним залпом все это y неё и вылетело.

   "Постойте, погодите, что такое?" - перебивает ее Надежда Аркадьевна.

   Евгения Васильевна смотрит и смеется, мы с Любой кончаемся от хохоту, положив головы на парты. Шурка взвизгивает на весь класс, она уж засунула себе в рот пол платка, но все-таки не может удержаться; все, даже Леонова, Зернова - все смеются Одна Пыльнева ничего не понимает, стоит, бедная, красная, красная, и глаза полные слез.

   "Ну-ка, переведите еще раз, да не торопитесь так", - говорит ей Надежда Аркадьевна

   Ta начинает совсем медленно:

   "Combien de pages a ce cahier? ( Сколько страниц в тетради? (фр.)) - сколько кур у соседа?"

   Опять всеобщий визг.

   Крупные слезы начинают капать из глаз Пыльневой.

   "Я не знаю отчего... все... смеются... я по книжке... верно... все..."

   Наконец дело разъясняется. В той гимназии, куда Пыльнева поступила раньше, французский язык не обязательно было учить, она ни слова и не знает, только читать и писать умеет, да и то неважно, a понимать, ничего ж не понимает. В Konstantin же страничка разделена пополам, налево то, что с русского на французский, a направо - с франц. на русский; она же думала, что одно перевод другого, ну, и выдолбила, добросовестно все наизусть выдолбила.

   Завтракать нам с Любой не пришлось, мне - потому что хлопот много было, a ей за компанию. Как только зазвонили на большую перемену, я сейчас руки в парту, a коробка, конечно, уже развязанная стоит. Только Надежда Аркадьевна встала, я ей и поднесла. Ну, она, конечно осведомилась, почему я угощаю, поздравила и взяла две шоколадных бомбы. Потом я понеслась "Женюрочке" предлагать. Ta церемонилась, одну несчастную тянучечку вытащила, но я ее стала упрашивать и чуть не силой заставила еще три хороших конфетки взять. Она вся розовая-розовая - конфузится, a я ведь знаю, что она сладкое страшно любит, потому всегда что-нибудь да сосет или грызет, раза два и мне даже преподнесла.

   После неё стала класс угощать. Все берут как берут, a Татьянушка с Рожновой как приналегли!.. Ну, думаю, все до дна выберут. Нет, Бог милостив, еще кое-что осталось. Потом полетели мы сперва в нашем коридоре всех угощать, то есть учительниц конечно, на всю гимназию где же конфет напастись? - только некоторым моим любимцам перепало, a затем галопом в средний коридор: - ведь самые-то мои душки - Юлия Григорьевна и Линдочка - там всегда, потому Юлия Григорьевна не только уроки рисования дает, но еще и классной дамой во II А. Примчались, смотрим, - как всегда под ручку гуляют; мы к ним.

   "А", - говорит Юлия Григорьевна, - "вот и тараканчик наш бежит", - a Линдочка только смеется, глаза прищурила, мордочка острая, ни дать, ни взять котенок. Милая!

   Ну, я им коробку.

   "Это на каком же основании "тараканчик" пир на весь мир задает?" спрашивает Юлия Григорьевна.

   "Что-то Марии как будто 20-го декабря никакой и не бывало".

   Я объяснила им.

   "Значит", - опять говорит Юлия Григорьевна, - "тараканчику" нашему сегодня целых десять лет исполнилось. Возраст почтенный, особенно как для таракана. Ну, поздравляю, Муся, желаю всего хорошего и того... Немного успеха по рисованию, a то очень уже там виды удручающие попадаются".

   И крепко-крепко она меня поцеловала.

   "И я вас от души поздравляю", - говорит m-llе Linde: "Дай Бог, чтобы вы навсегда сохранили такое же доброе чуткое сердечко", - взяла мою голову двумя руками и поцеловала меня в лоб.

   Милые! Славные! Дуси! Какая же я счастливая, что меня все так любят!

   Когда я пришла домой, то застала тетю Лидушу с Леонидом Георгиевичем, письмо от бабушки, поздравительную карточку от Володи (потом скажу какую) и моего любимца Петра Ильича.

   Тетя Лидуша от себя подарила мне брелок - кошечку с чудными желтыми глазами, a Леонид Георгиевич альбом для стихов (что я говорила! Je connais bien mon monde! (Я-то знаю моих родственников (фр.))). Красивый альбом, чудо, такой большой, серо-зеленый, и на нем ветка розовых, совсем светло-светло розовых и белых гиацинтов, a листки альбома все разноцветные и почти на каждом какой-нибудь чудный цветок. Прелесть, как красиво!

   "Да ты, Муся, полюбопытствуй, в середину-то повнимательнее загляни, да и сначала перелистай, a то ты, по обыкновению, с конца смотришь."

   Гляжу, a на второй странице что-то карандашом нарисовано. - Вот насмешник противный! Все-то он помнит и потом всю жизнь проходу не дает!

   На листе нарисована я своей собственной персоной, a рядом со мной мой милый ушастик - Ральф. Я сижу за столом и, высунув кончик языка, скривив голову на бок (сколько уже мне за это доставалось и от мамуси и от Барбоса!), пишу, a Ральф, задние лапы на кончике стула, передние на столе, старательно треплет книгу. И ведь правда это было, так он всего моего Евтушевского и сжевал, пришлось нового покупать. И откуда только этот новоиспеченный дядюшка всякие такие штуки разузнает? Неужели это мамуся такая предательница?

   Петр Ильич, тот ведь без конфет и в дом, кажется, войти не умеет, a тут еще случай такой хороший - рождение, вот и притащил он громадную круглую коробку, a на ней сверху сидит на задних лапах заяц, да такой милюсенький. Роста как всамомделешные маленькие зайцы бывают, сидит, головушку свою милую на сторону своротил и грызет морковку. Ну, как не поцеловать Петра Ильича за это? И поцеловала.

   Пока это я благодарила да целовала всех, пришли дядя Коля и m-me Снежина с Любой. Дядя Коля принес мне тоненькое золотое колечко, по которому бегает прехорошенькая серая мышка.

   "Получай, котенок", - говорит, "нашей кошке Муське мышку на забаву".

   И где он только раздобыл такую славную штуку? Я никогда еще подобной не видела.

   Люба подарила мне две чудных розовых вазочки, знаете, такого цвета, как светлый кисель с молоком, a сверху на них веточки красной смородины, из стекла конечно, но так хорошо сделано, так аппетитно что съесть хочется.

   Вся эта публика сидела недолго, попила шоколаду, чаю, поела всяких вкусностей и разбрелась по домам. В этот день по-настоящему праздновать не могли - будни и все заняты, a решили отложить на 25-ое, тогда и елку, и мое рождение сразу отпразднуем. Немножко это мне невыгодно... Впрочем нет, ведь подарки я полностью за 20-е получила, авось и 25-го меня не обделят.

   А, знаете, какую карточку кузен-то мой (ах, вот хорошее слово для "нашего" немецкого языка - cousin (кузен) - die MЭcke(комар (нем.)), так вот самый-то этот MЭcke (комар (нем.)) мне прислал? Сидит в шикарной гостиной обезьяна, в dИcolletИ (декольте (фр.)) платье, manches courtes (с короткими рукавами (фр.)), в нарядных туфельках, с веером, a перед ней с моноклем, во фраке, в белом жилете, с коробкой конфет подмышкой и с торчащим из-под фрака кончиком хвоста - кот, толстый, жирный кот, и почтительно так мартышке к ручке прикладывается.

   Ну, уж и семейка y нас, нечего сказать, родственники! Неизвестно, кто самый большой насмешник. Пусть себе, но милые они все премилые, и люблю я их крепко-крепко.

  

  

   Положительно нет ни минутки свободной, чтобы записать что-нибудь в дневник, так и рвут во все стороны, то туда, то сюда, и всё такие вещи, что не откажешься, уж больно интересно.

   На первый день, как и решено было, устроили ёлку. Сами знаете, сколько это возни: все обвяжи, прикрепи, прицепи, a венчики - знаете, такие красивые разноцветные кружочки из леденца? Кушали? Нет? Попробуйте, следует, они y Кузнецова по 60 коп. за фунт продаются - так их еще и расцепи, потому они вечно так посклеиваются, что ни тпру, ни ну; особенно если их еще перед употреблением в холодное место поставить a мамочка прежде так и делала, думала лучше, - куда там! тогда уж прямо пиши пропало, ни за что не отдерешь, раскрошатся на кусочки и ничего больше не остается, как съесть их.

   Ах, как я люблю елку! По-моему без неё Рождество не в Рождество. Если бы мне Бог знает сколько подарков наделали и без елки, я бы не утешилась. Под елкой все, все красивее кажется. И потом, что я просто обожаю, это минуту, когда елка уже готова, все навешено, свечи вставлены в подсвечники, подсвечники сидят верхом на веточках, - все это и мы, конечно, тоже помогаем прилаживать, a потом вдруг:

   "Ну, дети, теперь идите в кабинет, a мы здесь без вас все зажжем".

   Пойдешь это туда, двери за вами закроют; порассядешься, кто где, a только разговоры все не клеятся, нет-нет, да невольно и прислушиваешься к тому, что в гостиной творится. Бумага шуршит... Что-то вынимают... Еще... Опять... Стук... Что-то кокнули...

   "Что такое? Что?" - голос папы.

   - Нет, ничего, я только стукнула Турка, отвечает мамочка.

   Что за турок? интересно. Опять шур... шур... шур... опять шуршит. Наконец нас зовут.

   Как весело, радостно, так по-праздничному сияют милые огоньки, много-много их и среди комнаты, и на стенах залы, даже на стене кабинета, даже в мамусином будуарчике. Елочка отражается во всех трех зеркалах гостиной, в папином висящем над тахтой зеркале, в мамочкином трюмо. Чудо!

   Из детей были только Снежины - Люба с Сашей, да наш Володя, a из больших мамочкины три кузины - Женя, Нина и Наташа, их брат - студент Боба, дядя Коля, Леонид Георгиевич с тетей Лидушей, Петр Ильич - да, кажется, и все; свои только, все самые близкие. Каждый получил хорошенькие подарки и чудные бонбоньерки. Всех подарков перечислять не стану, это и я засну, пока напишу, да и тот, кто читать будет, тоже носом клевать начнет, где же там? Подумайте, столько людей и каждому по одному, два, a то и три подарка. Скажу только, что я получила; журнал "Всходы" за весь прошлый год в чудном зеленом с золотом переплете; душку-предушку туалетный столик, покрытый белой кисеей и весь подхваченный голубыми бантиками, a на нем страшно симпатичный приборчик из сине-зеленоватого стекла, вроде моего фонарика. Теперь моя комнатка еще милей и уютнее станет. Потом пенал, круглый, с пресмешной головой арапчонка наверху, бюварчик и книгу "Две девочки и один мальчик", которую мне давно хотелось иметь; говорят, преинтересно, но сама я еще ничего сказать не могу, потому нет таки решительно ни минуты, чтоб почитать.

   Пока елка горела, мы ели, ели и ели, да еще хлопушки хлопали и потом наряжались в колпаки и костюмы, которые в них всегда бывают. Взрослые все тоже должны были надевать. Мамочку нарядили пожарным, a Петра Ильича чухонкой молочницей; Володьке достался костюм bИbИ, мне - мак, Любе - рыбачка.

   Если б вы только видели Петра Ильича чухонкой! Толстый, милый, жирный, под подбородком завязочки от чепчика, a из под завязочек его собственная говядина так и висит.

   Но это все еще ничего, дальше лучше было. Затеяли опять в шарады играть, это любимая игра Жени, Нины и Наташи, они чудно умеют и выдумывать, и представлять. Этот раз все, все без исключения приняли участие. Разделились, как всегда, на две партии - одна представляет, другая смотрит и отгадывает, по очереди. Я была в одной партии с Наташей, Петром Ильичем, Женей и Володей. Этот раз очень заковыристые шарады придумывали, такие слова попадались, что я не особенно-то и понимала их. Но это все равно, не в том дело.

   С самого начала была шарада "куль - е - бяка"

   Первую картину так изобразили (это наша партия). В Малороссии, в крестьянской избе сидят хохлатки. Все мы хохлатками и нарядились, накрутили вроде таких... как они называются?.. ну, что малоросски на головах носят, тряпочки такие? ну, все равно. Поняли? - и сзади концы прицепили, будто ленты и косы; обмотались пестрыми салфетками, скатертями. Очень хорошо. Сидим. Вдруг из другой комнаты пение:

   Входит Петр Иванович, в своей военной форме с аксельбантами, a сверх сюртука вместо кушака повязан пестрый платок, что наша Дарья на рынок надевает, на голове моя серая барашковая шапочка, как хохлы носят, под рукой кулек, и входит он приплясывая и опять припевая:

   Ну, потом подходит к нам, здоровается, начинает из "куля" вынимать то одно, то другое, и всем хохлаткам раздаривать. Мы все рады, все заглядываем в "куль", a он из него вещицы все тянет да тянет.

   Это был "куль".

   Потом второе: "Э... э... э". Будто мы в ложе, a один господин (Боба) все э-кает, так фатовато, противно говорит.

   Последнее - "бяка". Вот как мы тут все живы остались и не перемерли со смеху, так я и до сих пор не знаю. Уж не говорю про Любу, про меня, но мамуся платком слезы вытирала, так она смеялась.

   Третью картину, самую эту "бяку", так изобразили:

   Мы все - маленькие дети, только Женя гувернантка. Мы одни в комнате, шалим, кричим, деремся. Вдруг дверь отворяется и Петр Ильич в бумажной шапке с султанчиком, за поясом зонтик вместо шашки, вприпрыжку, верхом на половой щетке вскакивает в комнату и начинает как будто давить нас. Мы визжим, кричим, он все скачет. Дверь распахивается, влетает гувернантка - Женя. Как посмотрела она на Петра Ивановича, - и роль свою забыла, чуть на пол не садится от смеха. Наконец с силами собралась, стала бранит нас, всех по углам рассовала, a мыто ей со всех сторон: "Злюка"!!", "Бяка!", "Бяка!"; Петр Иванович схватил ее за платье, сам все верхом на щетке скачет и ее за собой по всей гостиной за юбку тянет и громче нас всех: "Бяка"! "Бяка"! "Бяка"!

   Кто не видел, и тому, я думаю, смешно читать будет, a посмотреть, так, я вам говорю, умереть надо.

   Целое было - "кулебяка"; ничего особенного: именины и угощают кулебякой.

   Другая шарада была тоже уморительная, даже того, не так, чтоб и слишком comme il faut (прилично (фр.)), но ведь мы были все свои, только родные, Петр Ильич не, считается, он все равно что свой, да и тут опять он одну из главных ролей исполнял. Я ее все-таки запишу, a коли кого-нибудь из читающих мой дневник уж очень большая comme il faut' ность (приличность (фр.)) одолеет, пусть перемахнет странички через две, но только, право, он много потеряет; уж мамуся моя, вы знаете, y-ух как за bon genre (хороший тон (фр.)), стоит, a здесь и она не выдержала, смеялась как девчурочка.

   Другая шарада была - "карикатура".

   Первая картина - корчма. Женя в переднике (накидка с подушки), платочек (чайная салфетка) на голове - хозяйка. Публика заходит закусить и выпить, кто рюмочку, кто две. Вдруг дверь с шумом распахивается, и в шапке набекрень вваливает гуляка-француз - Боба.

   "Эй, madame! Un quart , де водкэ!" (Эй, мадам четверть (Бутылка,  литра), де водкэ!" кричит.

   Женя низко кланяется.

   "Стаканчик прикажете, вашей милости?"

   - Нэ, нэ, стаканшик, donnez un quart (дайте четверть (фр.)) де водкэ! - грозно вопит француз.

   "Рюмочку, рюмочку?" - все не понимает хозяйка.

   - К шорту рюмашка, - quart, quart (четверть, четверть(фр.)) де водкэ," - ревет гуляка.

   "Прости Господи, что твоя ворона раскаркалась", - говорите Женя: "Ну его! Дам четверную, пусть пьет". Приносит ему большую бутыль.

   Это было "quart".

   Второе. Все мы будто идем дачу нанимать. Выходим на улицу, то есть в гостиную, a там метут, каждый около своей дачи, три дворника: Петр Ильич, Боба и Володя и беседуют себе, по-настоящему, по-дворницки. Мы появляемся. Наташа обращается к Бобе:

   "Нельзя ли, любезный, дачу осмотреть"?

   - Для ча нельзя? иик... завсегда... иик... можно... Ножа... иик... луйте... иик...

   - "Фу, какой ужасный дворник", говорит Наташа, - "не будем лучше и дачи смотреть; (к дворнику): Мы, братец, другой раз зайдем, теперь поздно".

   - Мо-ожно... иик... и другой... для ча... иик... нельзя? Мы... иик... завсегда... иик... готовы... иик... служить.

   Подходим к Володе. Наташа опять:

   "У вас, братец, дача отдается?"

   - Так... иик... тошно... иик... ваше пре... иик... посходи... иик... тельство и... ик...

   Наташа не может сдержать хохота, мы все тоже валяемся, даже мамуся весело так, раскатисто хохочет. Но Наташа опять входит в роль, подтягивает губы и обращается к нам:

   "Я думаю, здесь и смотреть не стоит, видите, тут дворник тоже уже начал..." - она не договаривает..

   - Да, да, конечно, - говорим мы, - не стоит, вон там третий стоит, приличный такой, верно и дача хорошая. Подходим к Петру Ильичу.

   "Сдается дача? Можно посмотреть?"

   - Можно... иик... можно, а... иик... сколько... иик... вам комнат иик... иик... иик... иик..."

   "Нечего сказать, хороши", - говорит Наташа, - "точно все сговорились. Фи, уйдем, может это заразительно, я чувствую, что и мне что-то хочется иик... икать...

   Второе, вы поняли - было, pardon, (извините (фр.)) "икать".

   Третье - "ура". Ничего особенного: пили на свадьбе за здоровье новобрачных и кричали "ура". Целое - "карикатура" (немного оно безграмотно вышло, мягкий-то знак лишний, ну, да ведь это не русский урок - сойдет).

   Нарядили мы все того же Петра Ильича дамой, в белое платье, которое смастерили из всяких покрывал, на голову надели ему такую большую мамочкину шляпу с пером, дали веер в руки, и вот он, приподняв шлейф и приложив руку к сердцу, сперва присел, a потом нежным женским голосом запел:

   "Поймешь ли ты души моей волнение..."

   Дальше не помню, какие-то мечты, цветы, что-то подобное. Нет, это надо было видеть его! Умирать буду, не забуду!

   Много еще шарад представляли, да всех не опишешь. Потом сделали маленькую передышку. Кто пить пошел, кто курить, кто что-нибудь с елки снимал пожевать.

   Вдруг через некоторое время появляется Володя, и физиономия y него этакая особенная, сильно жуликоватая, сразу видать, что какую-нибудь штуку устроит:

   "Многоуважаемые тети, дяди, папа, кузина, гости и все старшие! Прошу минутного внимания. Сие произведение..."

   Дальше я со страху не слышу. Ну, думаю, беда, - на дневник мой наткнулся, верно ключ в столике оставила, вынуть забыла. Руку за воротник - нет, есть, на мне мой ключик; слава Богу! Как гора с плеч. Что же он там откопал?

   "Итак", - слышу опять - "выньте носовые платки и прошу внимания".

   Вытягивает что-то из кармана... Батюшки! - Сашин роман! В руке y Володи синеет тетрадочка, a Сашины уши сперва краснеют, как кумач, a затем стремглав скрываются вместе со своим обладателем в соседней комнате.

   "Любовь Индейца Чхи-Плюнь" - возглашает тем временем Володя. "Роман политический и литературный".

   "Было очень жарко и индеец Чхи-Плюнь хотел пить, - a до реки Невы бедняжке далеко было, - от себя вставляет он: - a потому он стал собирать землянику в дремучем лесу, около Сахары, где рычали свирепые Тигры и Ефраты. Тогда он видит, что идет - хватит ли y меня только сил выговорить? - чудной красоты индейка Пампуся. "Пуся, моя Пуся, Милая Пампуся" - опять коверкает Володька - "женись на мне, будешь мадам Чхи-Плюнь!" Хорошо, говорит Пимпампуся, я женюсь на тебе, если ты меня любишь; но если ты меня любишь, о мой Сам-Пью-Чай! То подари мне золотое кольцо, которое было продето в нос нашей царицы Пуль-Пу-Люли. - "Хорошо, говорит Чхи-Плюнь - подарю!" - и он пошел тащить кольцо из носа Пуль-Пу-Люли (до чего, о любовь, ты не доводишь! - опять понес Володя отсебятину, закатив глаза и вздыхая), a индейка раскрыла зонтик, села на блюдо и помчалась на крыльях радости прямо на кухню, где ее, начинив предварительно черносливом, изжарили в свежем масле.

   Мир праху твоему, царица души Чхи-Плюнь.

   (Продолжение следует).

   Хохот был всеобщий, только Саша, стоявший с самого начала чтения красный, как рак вареный, понемножку-понемножку все пятился к двери, пока не нырнул в нее.

   "Браво! Браво! Автора! Автора!" - закричал сам же первый Володька, ну, да и мы, грешники, подтянули.

   Но автор пропал без остатка. Пошли на розыски, и наконец дядя Коля вытащил его, несчастного, из-под дивана в мамином будуарчике, куда он забился. Хоть и не люблю я его, но он так был сконфужен и имел такой жалкушенский вид, что мне его немножко жаль стало. A Володьке-то от старших влетело за то, что он бедного Сашу переконфузил.

   Да уж насмеялись и надурачились мы в тот вечер вволюшку. - Хорошо!

  

  

   Вот и оглянуться не успели, как уж праздники и тю-тю, завтра в гимназию иду. Одно знаю, времени мы даром не потеряли и повеселились всласть. Всего подробно не расскажешь - где там, это и за сутки не опишешь; передам только самое интересное.

   Занялась я, по выражению Володи, образованием своих ног и это было страшно-страшно весело.

   На другой же день после того, как я получила коньки, стала я умолять мамочку отпустить меня на каток; но тут чуть не тридцать пять препятствий оказалось: и будний-то день, значит гимназия, и снег хлопьями сыплет, a в снег, видите ли, кататься почему-то, говорят, нельзя, и идти не с кем, некому меня учить. И чему же тут, думаю, учиться? прицепи коньки да и скользи. Думала это я так, но теперь больше не думаю: ох, как есть чему учиться! И учившись, и то нет ничего легче как нос расквасить, или, еще того хуже, на затылок шлепнуться; но от этого Бог меня миловал, зато колени ой-ой как отхлопаны и правый локоть тоже. Но это вовсе не потому, что я такая уж косолапая, Володя говорит, что я совсем даже "молодчинина" - просто несчастный случай. Опять вперед убежала. Ну, так сначала.

   Наконец настал день - не будний, снегу нет и идти со мной есть кому, потому что мой "MЭcke" (Комар (нем.)) целый день y нас, a он ведь мастер по конькобеганью.

   "Ну", - говорит за завтраком: "Проси, Мурка, маму, чтобы тебе позволила сегодня совершить твой первый комический выход. Погода разлюли малина, лед гладкий, хороший. Вот и приятель мой один сегодня там будет, вдвоем за тебя и примемся, живо дело на лад пойдет".

   - "А он приличный мальчик, приятель-то твой?" - спрашивает мамочка, - "ничего так"?

   - Ничего, тетя, кадет, как кадет: ноги до полу, голова кверху, славный малый, тямтя-лямтя немного, но на коньках здорово зажаривает.

   - "Володя!" - с ужасом воскликнула мамочка. "Что за выражения y тебя! С непривычки так просто огорошить может."

   - Что, тетя, я! Я ничего - одна скромность, a вот ты бы наших "стариков" послушала, так они не то что "огорошить" - "окапустить" своим наречием могут.

   Господи, какой он смешной! Ведь это же выдумать надо: о-ка-пу-стить... Я как сумасшедшая хохотала, а, вы думаете, мамочка тоже смеялась? - Нини, даже не улыбнулась; я вам говорю, что она таких острот совсем не ценит, даже не понимает. Оно, положим, действительно, не так, чтобы уж очень шикарно окапустить, - но смешно. Жаль, все что смешно - mauvais genre (дурной тон (фр.)) и нельзя ни при ком повторить.

   Опять не о том.

   Ну, вот и отправили нас целой компанией - меня с Володей, Сашей и Любой - под конвоем Глаши. Ральфик, само собой разумеется, тоже за нами поплелся. Пришли. Люба и Саша коньки свои прикрепили и поехали, Люба очень хорошо, a Саша уморительно: сгорбился, ноги расставил, руками точно обнимать кого-то собирается, a пальцы все десять растопырил. Это я тоже только сперва смеялась, пока мне коньки подвязывали, a как дошло дело на ноги встать, как я Саше позавидовала! Он хоть и смешно, да стоит, едет дажё, a я - ни с места сперва, стать не могу. Наконец умудрилась. Вот тут-то Володин приятель и пригодился - он за одну руку, Володя за другую, накрест, так и взяли меня.

   "Ну, тяжелая артиллерия, - двигай!"

   A я хуже артиллерии - опять ни с места. Мне бы скользнуть, a я все ноги подымаю, как когда ходишь, и знаю, что не надо, a ноги будто сами ото льда отделяются. Долго помучились, наконец сдвинули; понемногу дело на лад пошло, но все-таки очень-очень неважно.

   Устала я от первого опыта ужасно, и главное не ноги, они совсем, совсем бодрые были, a руки, точно я на руках верст сто прошла, так от плеча до локтя болели. Странно - отчего бы?

   Бедный Ральфик мой тоже настрадался: во-первых, ему очень не понравилось, почему это какой-то Коля Ливинский меня за руку тащит; конечно, он не подумал именно так: Коля, мол, Ливинский, но он совсем не одобрил, что вдруг "чужой" меня "обижает". Он и тявкал и пищал, но скоро ему верно не до меня стало: лед-то ведь холодный, a мой бедный черномордик босенький, вот и стали y него лапочки мерзнуть; он то одну, то другую подымает - все холодно, a отойти от меня не хочется; наконец, делать нечего, невмоготу, бедненькому, стало; потряхивая то одной, то другой лапой, дрипеньки-дрипеньки побежал он к Глаше и прыгнул рядом с ней на скамейку. Шубка-то y него теплая, да с ногами беда.

   Так на первый раз обошлось благополучно, я ни разу не шлепнулась, на второй тоже, да и мудрено было, - Коля с Володей меня так крепко держали, что и шелохнуться в сторону не давали; a на третий раз не в меру я расхрабрилась, захотела сама - одна покататься.

   "Смотри, Мурка, зайца поймаешь", - говорит Володя.

   - Ничего, не поймаю, хочу попробовать.

   И попробовала... Зайца-то, верно, что не поймала, a синяка целых три нахватала. Ехала-ехала, все, кажется, хорошо, вдруг правый конек носом врезался в лед и я - бух! - лежу во всю длину.

   "Осторожно, так упасть можно", - с самой серьезной физиономией говорит Коля, который живо подлетел и подобрал меня.

   Ему хорошо смеяться, с ним-то такого никогда не случится, он как волчок по льду вертится, станет на одну ногу, другую вытянет и живо-живо крутится - циркуль из себя изображает. Правду Володя говорит, здорово откалывает, то есть...ловко ездит.

   Да ведь и я не по косолапости растянулась, a потому, что под конек мне маленькая, тоненькая щепочка попала, конек в ней носом и застрял, ну, я и кувырнулась. Не беда, хоть синяки и набила, зато теперь умею одна кататься, a синяки заживут, слава Богу, не первые, да на коленях и не видать,

   Конечно не все же я Рождество только и делала, что на коньках бегала; была и y Любы на елке, где мне подарили малюсенькую прелестную фарфоровую корзиночку с фарфоровыми же цветами; была y тети Лидуши, была и в музее Александра III. ("Русский музей императора Александра III".Сейчас " Государственный Русский музей") Какие там чудные картины - прелесть!

   Мне особенно понравился Авраам, приносящий в жертву Исаака мальчик такой хорошенький, кудрявенький как барашек, и глазки ясные, точно незабудки. Потом еще очень красиво - "Русалки", как они играют в воде, в руках гирлянды и такой вокруг них красный свет... Что-то мне они ужасно знакомы... Будто я их взаправду видела... Но где?.. Глупая! Вот глупая! Во-первых, слышала в мамочкиной сказке "Ветка Мира", a во-вторых, видела во сне после того, как мамочка ее рассказывала. Такой чудный-чудный был сон!

   Еще очень, очень хорошая картина "Генрих IV и Григорий VII"; как бедный король чуть не голенький всю ночь под дождем простоял и потом уже только его папа под благословение к себе пустил. Папа... вот смешное название. Отчего его папай зовут?.. Ну? А жену его как называют? Мама? Римская мама? Да вероятно, как же еще иначе? Надо спросить.

   Чуть не забыла, вот еще чудная картина: - государь Николай I нарисован в настоящую величину на извозчике; очень хорошо, точно живой и он, и лошадь, и дрожки, то есть не дрожки, a извозчик - прелесть.

   Но есть и так себе картины, a некоторые ужасные - вдруг "Купальщицы" - без ничего, точно они и правда мыться собираются. Фи! И для чего это рисовать? Всякий и сам знает, как купаться.

   Что же мы еще делали? Да, ездили целой компанией на тройке прокатиться по островам. Хорошо, скоро-скоро так летели, даже дух захватывало. Весело! Потом приехали домой чай пить. Никогда еще я с таким удовольствием чай не пила, не беда, что и без сахару, целых три чашки проглотила.

   Ох, спать надо, завтра ведь в половине восьмого подыматься.

  

  

   Люблю я свою гимназию, да еще как две недели праздников носу туда не показывала, особенно приятно было всех повидать. Страшно y нас там уютно, и компания наша "теплая", как ее называет Володя.

   Люба почему-то в класс не явилась и Шурка Тишалова упросила Евгению Bacильевну позволить ей ко мне переселиться. Весело с Шуркой сидеть, вот сорвиголова, прелесть; дурачились мы с ней целый день.

   Учительницы за праздники отдохнули, тоже веселенькие, "Краснокожка" чего-то так и сияет, a "Терракотка" опять в новое платье нарядилась с длинным-предлинным хвостом. Входит она сегодня на урок, a я за ней, бегала воду пить, ну и запоздала. Чуть-чуть было в её хвосте не запуталась. Ну, думаю, подожди: взяла её шлейф и за кончики приподняла; она себе идет и я за ней, важно так ступаю. Класс весь валяется от хохота, но эта не беда, a вот, что я не удержалась да сама фыркнула, это лишнее было. "Терракотка" остановилась и быстро голову повернула, так что я едва-едва её хвост выпустить успела, да по счастью вместе и свой носовой платок уронила, что в руке держала, - после питья ведь рот-то надо вытереть, ну, вот платок в руке и был.

   "А вы что тут делаете?" - говорит.

   A y меня уж вид святой, губы подобраны и я прямо на нее смотрю.

   - Пить - говорю, - Елена Петровна, ходила, а теперь платок уронила, a они, глупые, смеются. Что же тут смешного, что платок грязный будет? - уже повернувшись к классу, говорю я.

   "Терракотка" кажется, не верит, но не убить же меня за то, что платок уронила!

   "Ну, и жулик же ты, Стригунчик" - шепчет Шурка: "и как это ты такую святость изображать умеешь"?

   Да, кстати: хотя Шурка по старой памяти и называет меня "Стригунчиком", но это зря, потому что с некоторых пор мне волосы наверху завязывают бантиком, a остальные заплетают в косу. Теперь уж я на "Индейского царя" мало похожа, волосы мои сильно подросли и меньше торчат, но противный Володька опять новое выдумал, уверяет, что моя "косюля кверху растет".

   На большой перемене мы с Шуркой все караулили, как бы нам вниз улепетнуть, страшно хотелось повидать Юлию Григорьевну и m-lle Linde; Шурка, та только Юлию Григорьевну любит, но я, как вам известно, к обеим не совсем равнодушна.

   Караулим-караулим y лестницы, никак минутки не выберешь, то наверху какая-нибудь "синявка" торчит, то внизу. Перегнулись через перила, видим - по лестнице марширует какой-то учитель, высокий, чумазый, на голове реденькая черная шерсть наросла, a посередине большущая лысина, блестящая такая, как солнце сияет.

   "Давай пустим!" - говорит Шурка, и, прежде чем я даже успела ответить, Тишалова согнула пополам большую стиральную резинку и та щелк! - прямо в "лысину учителю. Что дальше было, не знаю, потому что мы пулей отлетели к двери приготовительного класса и от смеха почти на корточки садились. Все-таки немножко страшно, - что, как жаловаться пошел?