Новицкая Вера Сергеевна - Веселые будни

ify">   Воспитатель ищет, воспитатель мечется, чуть с ума не сошел, сторожей всех взбудоражил, - сапог нет, как нет. Должны были всем этим сорванцам новые из кладовой достать, так в них три дня и проходили, пока кто-то совершенно случайно на крышу не сунулся, a сапоги-то там стоят себе да смеются. Ну, понятно, по головке за это не погладили, всех без отпуска оставили.

   Потом другая штучка, тоже недурно. Учитель географии y них страшно любопытный, все перетрогает, всюду нос сунет. Вот на его уроке один кадет нарисовал на клочке бумаги двух страшенных уродов и подписал: "два дурака дерутся, a третий смотрит," да и положил на видном месте.

   Учитель проходит, - цап! Повертел, повертел: "А третий-то где же?" спрашивает. Мальчик молчит, a класс весь фыркает. Тут учитель и сообразил - как будто и пора было! - разозлился, конечно, и художника-то этого самого в карцер, что ли, или куда там? - отправил.

   A в четвертом-то классе кадеты что смастерили.

   Разжились они где-то огарками, принесли на урок и в парты под чернильницы подставили; они y них такие же как y нас - металлические ящики, вделанные в столы.

   Перед уроком арифметики - чирк спичкой, все свечи по зажигали. Ничего, пишут, a чернила греются. Сперва от него такой чуть-чуть сероватый пар пошел и только немножко нехорошо запахло. Преподаватель носом водит, удивляется, отчего это воздух такой скверный, ну, a как чернила-то закипели, да стал черный-пречерный пар валить, тут уж учителю нечего было удивляться, ясно, откуда беда-то идет, только не сразу сообразил почему. A мальчишки, понятно, нарочно еще промешкали, не сразу "огонь спустили". Черные они все вышли, как трубочисты. Воображаю, то-то красота была!

   Молодцы! Вот, если б нашу Краснокожку так угостить!

   Потом стали и мы Володе свои дела-делишки рассказывать; он ничего, тоже одобрял, a тараканы так его прямо-таки в умиление привели,

   "Тишалова-то ваша видно молодчина, говорит, вот Мурка, поучайся, пример бери".

   Потом про учительниц заговорили. Как до Елены Петровны дело дошло пошла моя Люба ахать да восторгаться, поехала.

   "Ну, a как же фамилия этой вашей цацы сверхъестественной?" спрашивает Володя.

   - Елена Петровна Тер-Окопова, отвечает Люба.

   "Как? Что? Ну, и фамилия, нечего сказать! Да вы знаете ли, что "Терракотка"-то ваша армяшка, самая настоящая армянская армяшка"!

   Ну, - думаю, - прощайся, Володя, со своими глазами: выцарапает тебе их Люба, как пить даст, выцарапает. Нет, слава Богу, зрячим остался, хотя Люба моя и крепко разозлилась.

   "Неправда, совсем она не армяшка, - кипятится Люба, - a прелесть какая дуся, хорошенькая и молоденькая".

   - Может и молоденькая, я не спорю, потому ведь и армяне не сразу старыми на свет родятся, но что армяшка, так армяшка. Ну, признайтесь, ведь черномазая она, а?

   "Да, брюнеточка".

   - Тото. Ну, и нос y неё крючком, глазищи черные и говорит она: "Ходы дюша мой до моя лавка, ест кыш-мыш, карош кыш-мыш, нэ купыш - дурак будыш".

   A рожи-то, рожи какие он при этом строит! Умора, да и только! Люба и обижаться забыла, хохочет - заливается, a он опять:

   "Карош город Тыплыс, езжай до Терракоткы, даст тэбэ шашлык, каррош шашлык", и поехал-поехал, целый день потом Любе покоя не давал, забыл даже из-за этой самой "терракотки" одну важнющую вещь: притащил он свой фотографический аппарат и хотел снимать нас, да так мы разболтались, что вспомнили уже, когда лампы позажигали. Не ночью же сниматься? Пришлось до другого раза отложить.

  

  

   Вы можете себе представить, как я волновалась перед Линдочкиным уроком! Отгадала или нет, кто игрушки прислал? Мне казалось, что как только она на меня взглянет, так все и узнает; и страшно было, что отгадает, и жалко, если нет. Конечно, я совсем не хотела, чтоб меня благодарили, Боже сохрани, особенно после того, что мамуся про самолюбие говорила, a только тогда бы она знала, наверно знала, что мы ее любим, очень любим, a это так приятно; a иначе как я могу ей доказать? Учиться хорошо? Да, конечно, я постараюсь, но только мало ли что случиться иногда может, с кем беда не бывает!

   Ho m-llе Linde ничего не отгадала, по крайней мере ничего нам не говорила. Весь урок она была такая тихонькая, спокойная, несколько раз посматривала на меня, чуть-чуть улыбалась, и глаза y неё были такие добрые-добрые. - Милая!

   Потом, когда мы списывали с доски правило, слышу - она о чем-то с "Женюрочкой" беседует; начало-то я прозевала, a как услышала свою фамилию, ну, сейчас же y меня и ушки на макушке.

   "... un coeur excellent et extrЙmement intelligente", (...очень умная и с добрым сердцем (фр.)) говорит Линдочка.

   Я чувствую, уши y меня краснеют, щеки, даже глазам жарко делается; нагнулась над тетрадкой и ну клякспапиром правило тереть. A приятно так!

   Нам в тот день в гимназии за завтраком такие соленые телячьи котлеты дали, что я потом как утка пила, и все еще пить хотелось. Раз пять под кран бегала, хотя это y нас, собственно говоря, запрещено: в Неве вода ведь сырая, a нам позволяют только кипяченую пить, либо чай; но за чай без сахару покорно благодарю, кипяченая же вода всегда какая-то тепловатая и препротивная, a под краном вкусная, холодная; но главное, что пить-то ее очень весело. Кружек гимназических мы для этого никогда не употребляем, больно вид y них облезлый да подозрительный, a просто откроешь кран, рот подставишь и пьешь. Ну, понятно, не без того, чтобы кто-нибудь подтолкнул, a тогда не только ртом, но и ушами напьешься, вот это-то и весело! Я однажды одной "шестушке" так угодила, что ей вода чуть не до самого пояса за шиворот налилась!

   Сегодня уж и на урок позвонили, я еще последний раз допивать бегала, и, чувствую, еще пить хочу. Делать нечего, взяла кружку, вымыла хорошенько, налила полную да с собой в класс и взяла, a там в парту поставила.

   Урок - арифметика.

   "Индеец" по очереди учениц к доске вызывает деление на баллы делать. Ну, этого я не боюсь, наловчилась уж теперь; Люба деление тоже хорошо понимает, так что мы на доску не особенно смотрим, y нас дело получше есть. Принесла Люба много конфет, знаете, карамель-тянучка называются? - они очень вкусные, мы себе их тихонько и уплетаем.

   По-моему за уроком все как-то особенно вкусным кажется, я тогда все решительно могу съесть, даже что и не очень люблю. И весело, и страшно, особенно, сидя как я, чуть не под самым носом y учительницы.

   "Женюрочки" нет, она ведь часто куда-то испаряется. Съели мы все свои конфеты дочиста, a тут Люба и шепчет:

   "Беда, Муся, пить до смерти хочу, a ведь "Индеец" выйти не пустит."

   - И я, говорю, хочу, a только беды тут никакой нет - нагнись и пей, a потом я.

   A Люба-то не знала, что y меня водяные запасы имеются.

   Посмотрели - "Краснокожка" спокойно отвернувшись сидит: все обстоит благополучно. Люба нагнулась и отпила с четверть стакана. Потом я под стол полезла, да только Бог его знает, как это приключилось, - противная кружка выскользнула y меня из руки и перевернулась в парту!

   Сперва слышу кап... кап... кап... на пол, a потом уж и целой струйкой побежало. Люба, конечно, готова, киснет со смеху. Что тут делать? A уж лужица порядочная. Одно остается - лезть под скамейку. Лезу. Только я туда юркнула, подол юбки приподняла и изнанкой пол вытираю, "Краснокожка" поворачивается.

   "Вы что там под столом делаете?"

   Как она спросила, я живо платок носовой, тоже мокрый, которым я парту вытирала, a теперь в руке держала, шлеп на пол, a подолом все тру. Слава Богу, сухо, только пятно небольшое осталось.

   "Я, говорю, Вера Андреевна, носовой платок к вашему подножию уронила."

   Все как фыркнут, даже "Индеец" засмеялся.

   - Да что я, гора, что ли, что вы к моему подножию падаете? Ведь это только про горы так выражаются.

   Я в это время уже встала, смешно мне, но я делаю святые глаза и говорю:

   "А я думала и про людей так говорят, есть ведь даже и в молитве "подножие всякого врага и супостата."

   - Да, но я не враг и не супостат, и говорим-то мы не по-славянски, a по-русски. Садитесь на место и старайтесь никуда ничего не ронять.

   "Говорит, не супостат, - шепчу я Любе: то есть самая настоящая краснокожая супостатка."

   Люба вся трясется и не может удержаться от хохота, a ведь вы знаете, как это заразительно, я тоже фыркаю, за нами остальные, но "супостатка" начинает злиться.

   - Пожалуйста перестать. Терпеть не могу этого бессмысленного хохота; знаете русскую пословицу: смех без причины...

   Ну, уж коли это без причины, так неизвестно чему и смеяться.

   Кончилась вся эта история тем, что меня для усмирения к доске вызвали. Уж как она меня ни пытала, и так, и сяк, - то есть без единой запиночки я ей ответила; должен таки был "Индеец" двенадцать поставить.

   Отлично! Гривенник заработала, a лишний гривенник никогда не лишний.

   Да, чуть-чуть не забыла. История-то y нас на днях какая приключилась, опять раскрасавица наша Зубова отличилась. Мало того, что с книжки списывает, да девятки за поведение получает, она уже теперь сама дневник себе подписывать стала.

   Евгения Васильевна несколько дней все требовала, чтобы она ей показала подпись за прошлую неделю; та все: "забыла" да "забыла". Наконец "Женюрка" объявила, что, если она еще раз забудет, то её родителям не забудут по городской почте письмо послать. Струсила та. Приходит, говорит - подписано.

   "Слава Богу, давно пора", - отвечает Евгения Васильевна: "покажите!"

   Ta подает. Евгения Васильевна открывает, смотрит:

   "Это кто же, мама подписывала?"

   Зубова красная как рак.

   - Да, мама.

   "Странно, будто не её почерк."

   - Нет, Евгения Васильевна, это мама, честное слово, мама, ей-Богу, мама, a только она очень торопилась.

   "Неправда, Зубова, это не мама подписывала", - говорит Евгения Васильевна; она тоже красная, значит сердится, и в голосе y неё звенит что-то.

   Зубова молчит.

   "Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама."

   - Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась, я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.

   Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее: "Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите тетя. Так я вам скажу, кто подписывал - вы сами!

   Зубова воет чуть не на весь класс, a все свое повторяет:

   - Нет... Ей Богу... Нет... Ей Богу...

   "Молчать!"

   Как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет.

   "Идемте."

   Взяла за руку и повела рабу Божию вниз.

   Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить.

  

  

   Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право. Сгоряча да со злости такую чудную штуку можно придумать - прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая гинуальная мысль (кажется, не наврала, - ведь такие мысли так называются?).

   Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала; я тогда же дала себе слово "подкатит" ее, да все не приходилось, a тут так чудно пришлось!

   Вызвала m-lle Linde Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь - коли глуп, так уж надолго.

   Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит бедная страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми, да посмотри на Грачеву; та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в die Ameise (муравей (нем.)), которая хорошо была написана; и всади второе "m". Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя - не драться же за уроком?

   Как ни как, a Швейкина все-таки 11 получила, a было бы 12; может быть ей это гривенничек убытку.

   Стали потом устно с русского на немецкий еще не ученный, новый урок переводить. Как раз Таньку и вызвали. Встает.

   "Подсказывайте, пожалуйста подсказывайте," - шепчет кругом.

   Как же, дожидайся!

   Сперва переводила так, через пень колоду, ведь по немецкому-то она совсем швах, самых простых слов, и то мало знает. Доходит, наконец, до фразы: "Самовар стоит на серебряном подносе". Стоп!.. Самовар стоит, и Таня тоже... ни с места!

   Вот тут-то и приходит мне чудная мысль, и я ей изо всех сил отчетливо так шепчу:

   "Der Selbstkocher steht auf der silbernen Unternase". (Самовар стоит на серебряном под носу (нем.). Игра слов. Мура разделила слово "поднос" на "Unter" - под, "Nase" - нос.)

   Она так целиком все и ляпни. Немка сначала даже не сообразила, "Женюрочка" с удивлением подняла свои вишневые глаза. Я опять шепчу еще громче и отчетливее. Люба катается от хохоту, потому уже расслышала и давно все сообразила. Танька опять повторяет. Отлично!

   На этот раз все слышали и все фыркают. Даже грустное личико m-lle Linde улыбается, a Евгения Васильевна собрала на шнурочек свою носулю, выставила на показ свои тридцать две миндалины и смеется до слез.

   Таня краснеет и сжимает зубы, видя, что все над ней смеются: этого их светлость не любит; самой издеваться над другими - сколько угодно, но ею все должны лишь восхищаться!

   A что, скушала, матушка? Ну, и прекрасно! Подожди, я тебя к рукам приберу, уму-разуму научу, будешь ты других с толку сбивать!

   Так я это ей и объяснила, когда она после урока чуть не с кулаками на меня накинулась.

   Правда, эта фраза была хорошо составлена? Уж такой верный перевод, самый точный-преточный: самовар - Selbstkocher, - под нос - UnterNase.( "Unter" - под, "nase" - нос. (нем.))

   Вчера не одной только Тане, Мартыновой тоже не повезло.

   Надо вам сказать, что Мартынова наша - кривляка страшная, воображает себя чуть не раскрасавицей, a с тех пор как ее учитель танцев хвалить стал, она думает, что и впрямь настоящая балерина. Да, кстати: a учитель-то наш препотешный, будто весь на веревочках дергается и ногами такие ловкие па выделывает; видно, что они y него образованные. Теперь, как только танцы, она не знает, что ей на себя нацепить: и туфли то бронзовые, то голубые шелковые напялит, и бант на голову какой-то сумасшедший насадит. Нет, все еще мало! Вчера приходит, так вся и шуршит, сразу слышно, что юбка шелковая внизу, но только мы нарочно, помучить ее, будто ничего не замечаем. Уж она и подол приподнимает, и платье в горсть вместе с нижней юбкой загребает, чтобы больше шуршало, - оглохли все, не слышат. Тут она новое выдумала.

   После перемены спускаемся все в танцевальную залу, a Мартынова, будто нечаянно, и расстегни себе пояс от платья, чтобы через прореху голубой шелк виден был.

   Надо вам сказать, что на свою беду она и в классе сидит и в паре танцует с Тишаловой, потому что они совсем одного роста. Стоим в зале. Учителя еще нет, вот она и говорит Шуре:

   - Ах, y меня, кажется, юбка расстегнулась, поправь пожалуйста.

   Шурка рада стараться; застегивает ей добросовестно все три крючка, a сама в то же время, будто нечаянно, развязывает тесемки от её шелковой юбки.

   Начинаем танцевать. Реверанс, шассе, поднимание рук - все идет гладко. Наконец вальс.

   "Прошу полуоборот направо," - кричит учитель.

   Конечно, все, кроме двух-трех, поворачиваются налево, не нарочно, не назло ему, a так уж оно всегда само собой выходит. Ну, учитель, понятно, ворчит, велит повернуться в другую сторону и танцевать вальс.

   Танцует себе наша Мартынова и беды не чувствует, a из-под платья y неё виднеется сперва узкая голубая полоска, потом она делается все шире и шире; Мартынова начинает в ней путаться. Вдруг - шлеп-с! - юбка на полу; хочет она остановиться, да не тут-то было: Шурка притворяется, что ничего не замечает, знай себе танцует, и Мартынову за собой тащит; a та, как запуталась одной ногой в юбке, так ее через всю залу и везет. Наконец Мартынова вырвалась, живо подобрала с полу свои костюмы и, красная как рак, стремглав полетела в уборную.

   Теперь все видели её юбку...

   На перемене наша компания житья ей просто не давала: - то одна, то другая подойдет:

   "Пожалуйста, Мартынова, не можешь ли свою юбку на фасон дать, мне страшно нравится, удобная, - прелесть," - и серьезно это так, только Люба не выдержала, прыснула ей в лицо. Мартынова чуть не ревела со злости.

   Ну, я думаю, она больше этой юбки не наденет.

  

  

   Если вы читали когда-нибудь "Дети Солнцевых", ("Дети Солнцевых"- очень популярная в конце 19-начале 20-го века повесть Елизаветы Николаевны Кондрашовой (1836-1887), о жизни и учебе двух сестер в Павловском институте.) то знаете, какая это интересная книга: просто не оторваться, так и хочется поскорее узнать, что дальше случится. Эта милая малюсенькая Варя, к которой противная пепиньерка Бунина так придиралась, что даже её любимые печеные картошки, злючка эдакая, отбирала, - так все это интересно, так интересно, что можно обо всем на свете забыть. Я и забыла... Совершенно забыла, что y меня есть уроки.

   Папочка с мамочкой были на журфиксе y тети Лидуши, винтили там, a меня, конечно, дома оставили и вместо винта сказали уроки приготовить. - Я бы их непременно выучила, если бы мне под руку не попалась большая книга в светлом переплете, на котором две девочки нарисованы, - вот эти самые - "Дети Солнцевых". Взяла я ее только картинки посмотреть, ну, потом хотела взглянуть, какая там первая глава, нарочно даже не садилась, стоя смотрела, но как начала, так до половины одиннадцатого не отрываясь и читала. И дольше бы просидела, - потому я таки потом уселась и даже очень удобно, - но от усталости уж плохо понимать стала, да и противная Глаша сто раз надоедать приходила: "Марья Владимировна, извольте спать идти".

   Ничего больше и не оставалось, как в кровать бухнуться, потому голова страшно трещала, то есть... болела, - уж какое же тут учение? Одна надежда, авось на следующий день не спросят, наверно даже не должны спросить, так как отметки y меня по всем предметам имеются.

   Иду на следующее утро.

   География благополучно сошла, даже весело, потому что меня, слава Богу, не вызывали, a то радоваться нечему было бы, ведь урока я и не читала.

   Сегодня Люба отличилась; я не смеюсь, она, правда, хорошо отвечала, только один раз вместо Индейского океана в Северный Ледовитый заехала, но уж это по моей вине.

   Страх я люблю на уроке Любу смешить, она сейчас "готова" и потом уж остановиться не может, хохочет-заливается; ну, и весь класс за ней.

   Вызвали ее к карте. Я вынула носовой платок, сделала на одном углу узелочек, всунула в него второй палец - получилась голова в колпаке; потом третий и первый я вытянула как две руки и завернула их краями платка так, что рубчик пришелся y меня посреди ладони; - вышел смешной-пресмешной маленький белый человечек в халате и ночном колпаке.

   Люба моя стоит себе, палочкой по карте водит, a Армяшка глядит на нее, радуется, и спину нам повернула. Тут мой человечек из-под парты и выскочил! Люба фыркнула, но живо подобрала губы и дальше рассказывает. Тогда я стала дрыгать вторым пальцем, что в узелок продет, - человечек мой так и закивал головой, знай себе поклоны отвешивает. Тут уж не одна Люба, со всех сторон фыркать начали, даже Зернова не устояла (она редко смеется, но ужасно потешно, потому сама-то она не то на канарейку, не то на попугая похожа, и вдруг птица хохочет!), Армяшка зашикала на нас и мой старикашка живо под парту юркнул, но только "Терракотка" отвернулась, он опять тут, как тут, и кланяется все ниже и ниже, a класс хохочет все громче и громче. Вот тут-то Индейский океан и оказался в Северном Ледовитом.

   "Что за глупый смех? - разозлилась Армяшка и живо так обернулась лицом к классу. A я себе преспокойно сидела, руку с человечком локтем подперла, чтобы всем видно было, a тут, как она вдруг повернулась, что мне делать? Я скорее невинную физиономию скорчила и ну сморкаться, благо платок около самого носа был... Фи!.. Не дай Бог никому так высморкаться!.. Ведь на ладони-то моей приходились полы халатика, a они впопыхах и распахнулись... Вот гадость!.. И ведь есть же люди, которые обходятся без носовых платков!..

   По счастью урок скоро кончился и мы с Любой стрелой помчались в уборную, - я отмываться, a она за компанию. - Вдруг - бух! Не могли остановиться и с размаху влетели прямо во что-то мягкое - головами в живот учителя истории. A учитель этот милый-милый, толстый-толстый. Мы сконфузились, даже извиниться не сообразили и полетели дальше. Нам-то ничего, не больно, мы в мягкое попали, a ему-то каково? Головы-то наши твердые.

   A ведь это, может быть, опасно?.. У одной знакомой барышни от ушиба рак сделался. Вдруг y него рак сделается? Нет - два рака, ведь его две головы ударили. Бедный милый толстяк! Он, говорят, такой славный, его все в старших классах любят.

   Кажется, он-то и показывает в физическом кабинете такие интересные опыты из истории... Впрочем, наверно не знаю. A что собственно можно из истории на опытах показать? Ведь не войны же. Ведь не дерется же он с ученицами? Интересно. Надо старших спросить.

   A беда-то все-таки над моей бедной головушкой стряслась.

   Последний урок русский. Входит "Барбос"; а выучить-то задано было стихотворение "Ты знаешь край, где все обилием дышит". Стихотворение чудное, если б я только вспомнила про него, непременно выучила бы, но это - если бы вспомнила, a я...

   Вызывают Зернову. Она, конечно, на совесть ответила, как и полагается первой ученице. Потом Бек. Ta, хоть не первая, a знала на зубок. Потом вдруг - вот тебе и раз! - Старобельскую. У меня душа в пятки ушла, ведь я ни единого раза не читала, только вот сейчас Зернову да Бек прослушала. Нечего делать, подхожу к столу, начинаю:

   "Малороссия, стихотворение Алексея Толстого".И пошла-пошла плести.

   Стихотворение-то я все до конца сказала, но слов в нем кажется больше моих собственных оказалось, чем толстовских; Барбоска меня несколько раз поправляла, a обыкновенно что-что, a уж стихи да басни я всегда с шиком отрапортую.

   - Не важно, - говорит: - Что ж это вы так плохо знаете".

   Хитрый Барбос, что выдумал: не учивши, да еще хорошо знать; слава Богу, что и так старахтила... то есть ответила...

   Я молчу, a Барбос опять:

   "Отчего же вы не знаете, а?"

   Вот чудачка!

   - Да потому - говорю, - что я не учила.

   "Как не учили? Совсем?"

   - Совсем, даже не читала.

   Барбос глаза вытаращил.

   "Красиво, нечего сказать. Понадеялась, что помнит, и не дала себе даже труда повторить. Очень стыдно".

   Тут уж я глаза вытаращила:

   - Что повторить? Да я никогда в жизни этого не учила.

   "Так почему ж вы все-таки знаете?"

   (Как почему? - нет, положительно Барбосина ума решилась и самых простых вещей не понимает. Что ж она, проспала что ли, как Юля с Зерновой старались?).

   - Да ведь Бек и Зернова сейчас отвечали, ну, я и слышала, оттого и знаю.

   "И это вы всегда таким способом уроки учите?" - спрашивает учительница.

   - Нет, - говорю, - обыкновенно я дома учу, a вчера некогда было.

   "Как некогда? A что ж вы делали?"

   - "Дети Солнцевых" читала.

   "Как? И ваша мама позволяет вам читать посторонние книжки прежде, чем вы окончите уроки?"

   Нет, Барбосина-то того, швах! Все что-то неразумное сегодня плетет; она, кажется, думает, что моя мамуся совсем глупая.

   - Конечно нет, - говорю, - никогда не позволяет, a только вчера запрещать некому было, мама уехала, a я на одну только минутку взяла книгу посмотреть, да так интересно...

   "Что и про уроки забыли?" - подсказывает Барбос.

   То есть - совсем забыла, так до половины одиннадцатого и просидела.

   "Все это прекрасно, - говорит, - a только это не хорошо, больше восьми поставить не могу", - и, о ужас! - в журнале, в клеточке против моей фамилии, красуется жирная восьмерка.

   Никогда, никогда еще такого срама со мной не случалось! Ну, как я мамочке скажу? Из-за Барбоса, да ёще за стихи - восемь! И подкузьмили же меня "Дети Солнцевых!"

   Не особенно мамочка обрадовалась этому еще небывалому украшению в моем дневнике и по головке меня не погладила, когда я ей принуждена была рассказать, как накануне вечер просела.

   Правда, стыдно. Нет, уж больше этого не случится никогда, будет! Баста!

   Чуть не забыла: к нам новенькая поступает на место Зубовой, которую выключили.

  

  

   В субботу вечером я упросила мамусю повезти меня к тете Лидуше, уж я сто лет y неё не была. Папочка с мамочкой хитрые, - частенько себе туда "винтить" отправляются, a меня, небось, не берут. До винта-то я, положим, охотница не большая, - ужасно надо себе голову сушить! И смотреть-то жаль на этих несчастных винтеров: думают-думают, трут себе лбы, точно мозги массажируют (Как будто не так говорят? Ну да ладно, сойдет!) И что за удовольствие? Ну, a пойти y тети Лидуши на все посмотреть, все перетрогать, до этого я страшная охотница. Мамуся-то не очень одобряет, когда я в её комнате хозяйничаю, но тетя Лидуша все позволяет.

   A квартирка y неё как игрушечка, веселая, уютная, маленькая, - страшно люблю маленькие комнатки!

   Вот мы с мамочкой пошли туда и Ральфика прихватили, - ведь он им тоже немножко родственник, потому - не будь Леонида Георгиевича, так и он бы на свет не явился, то есть явиться-то пожалуй явился бы, но не был бы членом нашей семьи; значит, Л. Г. ему вроде крестненького или приемного папаши. Вот и надо в нем "родственные чувства" поддерживать (это любимое выражение тети Лидуши).

   Нам, конечно, были очень рады, и тетя сейчас же снарядила Леонида Георгиевича за меренгами и виноградом, которые я страшно люблю. Кондитерская y них под боком, фруктовый магазин тоже - на чудном месте квартира! - так что он мигом туда слетал.

   Уселись мы рядком вокруг Selbstkocher'a (самовара (нем.)) и беседовали. Уютно так, хорошо! Тут и одного интересного-преинтересного вопроса коснулись: дело в том, что в пятницу мое рождение - событие не малой важности, a они видно не знают что мне подарить, вот, хитрецы, ловко так и выспрашивают; я тоже, ловко ,так, будто ничевусеньки не понимаю, и стала им объяснять, что y нас в гимназии y всякой девочки альбом для стихов есть, куда и ученицы, и учительницы, все что-нибудь пишут, a y меня, мол, нет. Поняли, преотлично поняли, многозначительно так переглянулись. Будет альбом.

   A меренги какие дивные были, пальчики оближешь! Даже Ральф себе лапу облизал; правда, это не "витц". Дома y нас мой черномазик за чаем всегда на отдельном стуле около меня восседает, ну, и тут затребовал, не успокоился, пока его к столу не пододвинули. Ем я, a он умильно так на крем смотрит, голову скривил, глаза скосил, почмокивает и облизывается, а передними лапами на стуле перебирает и даже немного подвизгивает от нетерпения. Он в этом отношении совсем в меня: крем, шоколад и ореховую халву обожает. Ну, как отказать! Дала ему большой кусок с кремом, да он, дурень, половину себе на лапу и уронил. Ничего, чистенько потом вылизал.

   Попили мы, поели, поболтали, да в половине десятого уже и дома были.

   В воскресенье я утром раненько уроки выучила, потому что днем должны были придти Люба и Володя, a он нас снять обещал, - до сих пор все еще не приходилось.

   Прилетел, как всегда, веселый, сияющий, только около левого глаза здоровеннейший синяк, или скорее даже желтяк, с лиловыми разводами, - последний крик моды такое сочетание цветов, уверяет он.

   "Это ж, - говорю, - кто тебя так благословил?"

   - Пострадал, Мурка, невинно пострадал из-за хлеба насущного, во время избиения младенцев.

   "Это еще что за избиение?"

   - A видишь ли, y нас такой устав военный существует, чтобы новичкам, значит, горбушек и не нюхать, - это, мол, только для старослужащих.

   "Что ты там еще врешь?"

   - Ел боб, не вру!

   "Что это за "ел боб" такой?"

   - A это, видишь ли, потому, что божиться грешно, говорят, Бога всуе поминать, ну, a "ел боб" сказать - какой же грех? - a все равно клятва: соврать, значит, не моги.

   "Ну, ладно, a синяк-то все-таки откуда?"

   - Говорю, невинно пострадал. Прихожу вчера в столовую, a на моем приборе горбушка лежит, пузыристая такая, как губка, не от нижней корки - та все одно, что подметка, - a верхняя (Володя даже при одном воспоминании облизнулся). И ведь знаю, придут "старики", отымут. Я ее живо цап - да в карман, только откусил, сколько в рот влезло. Не успел еще и разжевать толком, как уж вся гурьба и нахлынула. Они как придут, сейчас первым долгом розыск горбушек. И тут тоже самое:

   - "Красногорский, a твой хлеб где?" - кричит самый наш верзила и горлан Дубов. Я и ответить не успел, a он:

   - "А жуешь что? А? Краюхи утаивать? Старших обжуливать? Эй, братцы, вытряхнуть из него горбушку!"

   - И вытряхнули?

   - Вытряхнули, да еще как! Вот и орденом сим за отличие снабдили, - докончил он, показывая на "последний крик моды".

   Весело же там y них! Я бы всегда битая ходила, потому горбушки, да еще такие пузыристые, до смерти люблю.

   В ожидании Любы мы пошли в мою комнату, то есть Володя пошел, a меня мамочка позвала примерять платье, которое портниха принесла.

   Возвращаюсь, смотрю, - Володя что-то кончает писать и с шиком расчеркивается. О ужас! - альбом Ермолаевой, который она дала мне, чтобы я ей что-нибудь на память написала!

   "Ты что там царапаешь?"

   - Да уж очень чувствительные все вещи y этой девицы понаписаны, вот например:

  

  

   Душедрательно!.. Сногсшибательно! Ел боб, я умилен!..

   Мурка, Мурка, неужто ты ничего еще глупее не выдумала?"

   Вот противный, вот бездушный, смеет смеяться над такими дивными стихами!

   Я ему отвечаю одним только словом:

   - Дурак!

   "Рад стараться, ваше превосходительство!"

   Даже не рассердился, - урод.

   "Знаешь, Муська, я так тронут, так умилен, что не мог воздержаться, и в порыве восторга тоже написал сей неведомой девице разумный совет, как быть счастливой, слушай:

   "Небось, пишете, пишете, a нет, чтобы разумный, истинно дружеский совет подруге дать. Коли она этим не довольна будет, уж не знаю, чем ей и угодить".

   Вот противный мальчишка! Вот чучело! Но надо ему отдать справедливость, смешное чучело.

   Я злюсь, но начинаю хохотать, a за моей спиной тоже кто-то заливается-хохочет; это Люба незаметно вошла, - мы за своими литературными разговорами и звонка не слышали.

   "А! - воскликнул Володя, низко раскланиваясь: - честь имею кланяться".

   - Здравствуйте, - говорит Люба.

   "А осмеливаюсь спросить о дражайшем здравии и благоденствии m-lle Армяш-де-Терракот"? - продолжает он балаганить.

   - Здорова и вам кланяется, - отвечает Люба.

   "Тронут... двинут... могу сказать - опрокинут", - и, перекувырнувшись ногами кверху, Володя падает на пол.

   Тут в дело вмешался Ральфик, примчавшийся, как угорелый, на этот шум. Володькины ноги дрыгали еще в воздухе, как он, подпрыгнув, ловко вцепился в края его "пьедесталов" и казенному имуществу грозила крутая беда.

   Ну, нахохотались же мы и надурачились, что называется вволю, пока не вспомнили про фотографию; чуть-чуть опять не забыли!

   Володя сделал несколько снимков в разных позах: и нас с Любой вдвоем, и с Ральфом втроем, и порознь всех троих. Увидим, удачно ли выйдет. С ними еще что-то нужно делать, проявлять как-то, и то еще не сразу верно получится, a сперва на стекле все будет вверх ногами. Ну, да это глупости, посмотреть все-таки можно: только перевернуть пластинку, - и ноги окажутся внизу, a голова там, где ей полагается.

   После обеда Володя скоро сократился вместе с дядей Колей, который тоже y нас обедал. Бедный дядя мой что-то притих, кажется y него на душе кошки скребут; мамуся говорила, что, быть может, его скоро возьмут на войну, тогда ему придется уехать и оставить Володю одного. Конечно, он не трусит и противных япошек с радостью поколотит, но мамуся говорила, что он страшно огорчен разлукой с Володей. Подумайте только, ведь y бедного дяди умерла жена и его первый старший сын Саша, один только единственный Володя и остался, еще бы душа не болела! Бедный дядюшка! Мне так за него грустно сделалось, что и дурачиться охота пропала; уселись мы с Любой тихо и чинно в моей комнате на диванчик и стали беседовать.

   Люблю я свою комнатку - маленькая, уютная, особенно когда фонарик зажгут, - он такой голубовато-зеленый, аквамариновый, и свет от него мягкий, точно лунные лучи, - a вы ведь знаете, как я луну люблю; при ней все точно в сказке, такое таинственное и будто колышется; красиво. A на душе и хорошо, и чуть-чуть жутко!

   И припомнилась мне настоящая луна, которая это лето так славно светила нам в лесу, когда мы елку устраивали. Припомнила и стала Любе рассказывать и про это, и про все вообще. Вспомнила своего доброго, славного "рыцаря" Митю, своего милого "пеклеванного" мальчика, как он всегда угождал мне, как любил меня. Рассказала Любе и про шишку, которую я себе набила, и как Митя ею огорчен был и, чтобы хоть сколько-нибудь меня утешить, ежедневно таскал мне "миньон" от своей тетки, и как она застала его и назвала вором. Бедный, бедный мальчик, такой честный, такой правдивый и вдруг - "вор", и это из-за меня! Сказала я ей, как он просил меня выйти за него замуж, и я обещала, потому что он так плакал, так плакал и иначе никогда не перестал бы.

   "Так ты, значит, решила замуж выходит?" - говорит Люба.

   - Да я и не знаю... Если обещала... Ведь нечестно... Он так любит меня!..

   "А если другой тебя также полюбит и тоже плакать будет?"

   - Зачем? Нет, верно не полюбит, a то... Я не знаю...

   "А я тебе говорю, что непременно полюбит, потому ты ужасно хорошенькая, это все говорят. Да вот наш Саша, - ты ему страшно нравишься, он тебе даже стихи посвятил и теперь журнал еженедельный издает в твою честь. Я уходила, смотрю, сидит, корпит, каракульки выводит. Хотела посмотреть, не показал. Завтра, верно, сам принесет.

   Ну, Саша, то ерунда, не считается, но что, если и правда меня три, четыре, десять человек полюбят, и все плакать станут? Ведь не за десять же человек выходить?..

   A ну, их совсем! Вот нашла о чем думать! Ведь это выйдет, что я записываю воспоминания о будущем, a не о прошлом.

   Уф, устала! Вот расписалась!

  

  

   Сегодня к нам привели, наконец, новенькую. Мы думали, она экзаменоваться будет, да нет, она экзамен уже выдержала раньше в том городе, где её папа служил, a как его сюда перевели, ну, и ее в нашу гимназию пристроили, благо вакансия нашлась.

   Сидим мы на русском уроке и пишем все ту же несчастную "Малороссию", которую я тогда не знала. Только этот раз я ее на зубок выучила и говорить и писать. Так строчим мы. Вдруг дверь сама собой открывается, точно по волшебству, потому что через стекло выше ручки не видать, чтобы ее кто-нибудь отворял, - распахивается и входит классная дама пятого A, a с ней новенькая.

   Новенькой-то и Бог велел быть ниже ручки, на то она и седьмушка, - ну, a Шарлотте Карловне можно бы и успеть уже подрасти, так как ей лет пятьдесят верно будет; да вот не успела, так коротышечкой и осталась. Ужасно y неё вид потешный: ножки коротенькие, - кажется, будто она на коленях ходит, зато голова и руки! - ничего себе, почтенные, a голос - по-моему y нашего швейцара Андрея много приятнее будет, и манеры покрасивее, да и руками он меньше размахивает. Не любят её в гимназии: злющая-презлющая, во все классы нос сует.

   A новенькая миленькая, фамилия её Пыльнева, хорошенькая, и вид y неё такой святой.

   Пока мы свою "Малороссию" дописывали, Шарлотта Карловна с "Женюрочкой" пошепталась, сдала ей новенькую, попрыгала-попрыгала перед дверью, уцепилась, наконец, за ручку и исчезла. Ужасно смешная!

   Она немка, - её фамилия Беккер, и все, все девочки, как одна, уверяют, что она невеста нашего учителя чистописание, Генриха Гансовича Раба, тоже немца. Вот интересно, если бы они поженились! Он высокий-превысокий, ходит в струнку вытянувшись, a на макушке препотешный кок торчит. Под ручку им гулять и думать нельзя, разве "под ножку", потому она ему верно чуть-чуть выше колена пришлась бы; он через нее не то что перескочить, a прямо-таки перешагнуть может.

   Написала вот все это и припомнился мне один наш знакомый, - очень высокого роста, толстый и с такими большими ногами, что галоши его ни дать, ни взять маленькие лодки, да при этом еще и страшно близорукий. Вот идет он себе однажды по Невскому, a перед ним дамочка. Вдруг чувствует, под его ногой что-то хрустнуло, и дамочка как вскрикнет, как начнет его бранить, как начнет плакать! Оказывается, она вела на шнурочке крошечную какой-то очень редкой породы собачоночку, a он-то сослепу не доглядел, и бедная тютинька погибла под "лодкой". Вот ужас! Вдруг и Раб так наступит, и от "Шарлотки" только мо