Главная » Книги

Новицкая Вера Сергеевна - Веселые будни, Страница 3

Новицкая Вера Сергеевна - Веселые будни


1 2 3 4 5 6 7

ify">   Воспитатель ищет, воспитатель мечется, чуть с ума не сошел, сторожей всех взбудоражил, - сапог нет, как нет. Должны были всем этим сорванцам новые из кладовой достать, так в них три дня и проходили, пока кто-то совершенно случайно на крышу не сунулся, a сапоги-то там стоят себе да смеются. Ну, понятно, по головке за это не погладили, всех без отпуска оставили.
   Потом другая штучка, тоже недурно. Учитель географии y них страшно любопытный, все перетрогает, всюду нос сунет. Вот на его уроке один кадет нарисовал на клочке бумаги двух страшенных уродов и подписал: "два дурака дерутся, a третий смотрит," да и положил на видном месте.
   Учитель проходит, - цап! Повертел, повертел: "А третий-то где же?" спрашивает. Мальчик молчит, a класс весь фыркает. Тут учитель и сообразил - как будто и пора было! - разозлился, конечно, и художника-то этого самого в карцер, что ли, или куда там? - отправил.
   A в четвертом-то классе кадеты что смастерили.
   Разжились они где-то огарками, принесли на урок и в парты под чернильницы подставили; они y них такие же как y нас - металлические ящики, вделанные в столы.
   Перед уроком арифметики - чирк спичкой, все свечи по зажигали. Ничего, пишут, a чернила греются. Сперва от него такой чуть-чуть сероватый пар пошел и только немножко нехорошо запахло. Преподаватель носом водит, удивляется, отчего это воздух такой скверный, ну, a как чернила-то закипели, да стал черный-пречерный пар валить, тут уж учителю нечего было удивляться, ясно, откуда беда-то идет, только не сразу сообразил почему. A мальчишки, понятно, нарочно еще промешкали, не сразу "огонь спустили". Черные они все вышли, как трубочисты. Воображаю, то-то красота была!
   Молодцы! Вот, если б нашу Краснокожку так угостить!
   Потом стали и мы Володе свои дела-делишки рассказывать; он ничего, тоже одобрял, a тараканы так его прямо-таки в умиление привели,
   "Тишалова-то ваша видно молодчина, говорит, вот Мурка, поучайся, пример бери".
   Потом про учительниц заговорили. Как до Елены Петровны дело дошло пошла моя Люба ахать да восторгаться, поехала.
   "Ну, a как же фамилия этой вашей цацы сверхъестественной?" спрашивает Володя.
   - Елена Петровна Тер-Окопова, отвечает Люба.
   "Как? Что? Ну, и фамилия, нечего сказать! Да вы знаете ли, что "Терракотка"-то ваша армяшка, самая настоящая армянская армяшка"!
   Ну, - думаю, - прощайся, Володя, со своими глазами: выцарапает тебе их Люба, как пить даст, выцарапает. Нет, слава Богу, зрячим остался, хотя Люба моя и крепко разозлилась.
   "Неправда, совсем она не армяшка, - кипятится Люба, - a прелесть какая дуся, хорошенькая и молоденькая".
   - Может и молоденькая, я не спорю, потому ведь и армяне не сразу старыми на свет родятся, но что армяшка, так армяшка. Ну, признайтесь, ведь черномазая она, а?
   "Да, брюнеточка".
   - Тото. Ну, и нос y неё крючком, глазищи черные и говорит она: "Ходы дюша мой до моя лавка, ест кыш-мыш, карош кыш-мыш, нэ купыш - дурак будыш".
   A рожи-то, рожи какие он при этом строит! Умора, да и только! Люба и обижаться забыла, хохочет - заливается, a он опять:
   "Карош город Тыплыс, езжай до Терракоткы, даст тэбэ шашлык, каррош шашлык", и поехал-поехал, целый день потом Любе покоя не давал, забыл даже из-за этой самой "терракотки" одну важнющую вещь: притащил он свой фотографический аппарат и хотел снимать нас, да так мы разболтались, что вспомнили уже, когда лампы позажигали. Не ночью же сниматься? Пришлось до другого раза отложить.
  

Арифметика. - Лужа. - Зубову исключают.

  
   Вы можете себе представить, как я волновалась перед Линдочкиным уроком! Отгадала или нет, кто игрушки прислал? Мне казалось, что как только она на меня взглянет, так все и узнает; и страшно было, что отгадает, и жалко, если нет. Конечно, я совсем не хотела, чтоб меня благодарили, Боже сохрани, особенно после того, что мамуся про самолюбие говорила, a только тогда бы она знала, наверно знала, что мы ее любим, очень любим, a это так приятно; a иначе как я могу ей доказать? Учиться хорошо? Да, конечно, я постараюсь, но только мало ли что случиться иногда может, с кем беда не бывает!
   Ho m-llе Linde ничего не отгадала, по крайней мере ничего нам не говорила. Весь урок она была такая тихонькая, спокойная, несколько раз посматривала на меня, чуть-чуть улыбалась, и глаза y неё были такие добрые-добрые. - Милая!
   Потом, когда мы списывали с доски правило, слышу - она о чем-то с "Женюрочкой" беседует; начало-то я прозевала, a как услышала свою фамилию, ну, сейчас же y меня и ушки на макушке.
   "... un coeur excellent et extrЙmement intelligente", (...очень умная и с добрым сердцем (фр.)) говорит Линдочка.
   Я чувствую, уши y меня краснеют, щеки, даже глазам жарко делается; нагнулась над тетрадкой и ну клякспапиром правило тереть. A приятно так!
   Нам в тот день в гимназии за завтраком такие соленые телячьи котлеты дали, что я потом как утка пила, и все еще пить хотелось. Раз пять под кран бегала, хотя это y нас, собственно говоря, запрещено: в Неве вода ведь сырая, a нам позволяют только кипяченую пить, либо чай; но за чай без сахару покорно благодарю, кипяченая же вода всегда какая-то тепловатая и препротивная, a под краном вкусная, холодная; но главное, что пить-то ее очень весело. Кружек гимназических мы для этого никогда не употребляем, больно вид y них облезлый да подозрительный, a просто откроешь кран, рот подставишь и пьешь. Ну, понятно, не без того, чтобы кто-нибудь подтолкнул, a тогда не только ртом, но и ушами напьешься, вот это-то и весело! Я однажды одной "шестушке" так угодила, что ей вода чуть не до самого пояса за шиворот налилась!
   Сегодня уж и на урок позвонили, я еще последний раз допивать бегала, и, чувствую, еще пить хочу. Делать нечего, взяла кружку, вымыла хорошенько, налила полную да с собой в класс и взяла, a там в парту поставила.
   Урок - арифметика.
   "Индеец" по очереди учениц к доске вызывает деление на баллы делать. Ну, этого я не боюсь, наловчилась уж теперь; Люба деление тоже хорошо понимает, так что мы на доску не особенно смотрим, y нас дело получше есть. Принесла Люба много конфет, знаете, карамель-тянучка называются? - они очень вкусные, мы себе их тихонько и уплетаем.
   По-моему за уроком все как-то особенно вкусным кажется, я тогда все решительно могу съесть, даже что и не очень люблю. И весело, и страшно, особенно, сидя как я, чуть не под самым носом y учительницы.
   "Женюрочки" нет, она ведь часто куда-то испаряется. Съели мы все свои конфеты дочиста, a тут Люба и шепчет:
   "Беда, Муся, пить до смерти хочу, a ведь "Индеец" выйти не пустит."
   - И я, говорю, хочу, a только беды тут никакой нет - нагнись и пей, a потом я.
   A Люба-то не знала, что y меня водяные запасы имеются.
   Посмотрели - "Краснокожка" спокойно отвернувшись сидит: все обстоит благополучно. Люба нагнулась и отпила с четверть стакана. Потом я под стол полезла, да только Бог его знает, как это приключилось, - противная кружка выскользнула y меня из руки и перевернулась в парту!
   Сперва слышу кап... кап... кап... на пол, a потом уж и целой струйкой побежало. Люба, конечно, готова, киснет со смеху. Что тут делать? A уж лужица порядочная. Одно остается - лезть под скамейку. Лезу. Только я туда юркнула, подол юбки приподняла и изнанкой пол вытираю, "Краснокожка" поворачивается.
   "Вы что там под столом делаете?"
   Как она спросила, я живо платок носовой, тоже мокрый, которым я парту вытирала, a теперь в руке держала, шлеп на пол, a подолом все тру. Слава Богу, сухо, только пятно небольшое осталось.
   "Я, говорю, Вера Андреевна, носовой платок к вашему подножию уронила."
   Все как фыркнут, даже "Индеец" засмеялся.
   - Да что я, гора, что ли, что вы к моему подножию падаете? Ведь это только про горы так выражаются.
   Я в это время уже встала, смешно мне, но я делаю святые глаза и говорю:
   "А я думала и про людей так говорят, есть ведь даже и в молитве "подножие всякого врага и супостата."
   - Да, но я не враг и не супостат, и говорим-то мы не по-славянски, a по-русски. Садитесь на место и старайтесь никуда ничего не ронять.
   "Говорит, не супостат, - шепчу я Любе: то есть самая настоящая краснокожая супостатка."
   Люба вся трясется и не может удержаться от хохота, a ведь вы знаете, как это заразительно, я тоже фыркаю, за нами остальные, но "супостатка" начинает злиться.
   - Пожалуйста перестать. Терпеть не могу этого бессмысленного хохота; знаете русскую пословицу: смех без причины...
   Ну, уж коли это без причины, так неизвестно чему и смеяться.
   Кончилась вся эта история тем, что меня для усмирения к доске вызвали. Уж как она меня ни пытала, и так, и сяк, - то есть без единой запиночки я ей ответила; должен таки был "Индеец" двенадцать поставить.
   Отлично! Гривенник заработала, a лишний гривенник никогда не лишний.
   Да, чуть-чуть не забыла. История-то y нас на днях какая приключилась, опять раскрасавица наша Зубова отличилась. Мало того, что с книжки списывает, да девятки за поведение получает, она уже теперь сама дневник себе подписывать стала.
   Евгения Васильевна несколько дней все требовала, чтобы она ей показала подпись за прошлую неделю; та все: "забыла" да "забыла". Наконец "Женюрка" объявила, что, если она еще раз забудет, то её родителям не забудут по городской почте письмо послать. Струсила та. Приходит, говорит - подписано.
   "Слава Богу, давно пора", - отвечает Евгения Васильевна: "покажите!"
   Ta подает. Евгения Васильевна открывает, смотрит:
   "Это кто же, мама подписывала?"
   Зубова красная как рак.
   - Да, мама.
   "Странно, будто не её почерк."
   - Нет, Евгения Васильевна, это мама, честное слово, мама, ей-Богу, мама, a только она очень торопилась.
   "Неправда, Зубова, это не мама подписывала", - говорит Евгения Васильевна; она тоже красная, значит сердится, и в голосе y неё звенит что-то.
   Зубова молчит.
   "Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама."
   - Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась, я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.
   Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее: "Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите тетя. Так я вам скажу, кто подписывал - вы сами!
   Зубова воет чуть не на весь класс, a все свое повторяет:
   - Нет... Ей Богу... Нет... Ей Богу...
   "Молчать!"
   Как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет.
   "Идемте."
   Взяла за руку и повела рабу Божию вниз.
   Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить.
  

Я подвожу Таню. - Шелковая юбка.

  
   Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право. Сгоряча да со злости такую чудную штуку можно придумать - прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая гинуальная мысль (кажется, не наврала, - ведь такие мысли так называются?).
   Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала; я тогда же дала себе слово "подкатит" ее, да все не приходилось, a тут так чудно пришлось!
   Вызвала m-lle Linde Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь - коли глуп, так уж надолго.
   Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит бедная страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми, да посмотри на Грачеву; та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в die Ameise (муравей (нем.)), которая хорошо была написана; и всади второе "m". Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя - не драться же за уроком?
   Как ни как, a Швейкина все-таки 11 получила, a было бы 12; может быть ей это гривенничек убытку.
   Стали потом устно с русского на немецкий еще не ученный, новый урок переводить. Как раз Таньку и вызвали. Встает.
   "Подсказывайте, пожалуйста подсказывайте," - шепчет кругом.
   Как же, дожидайся!
   Сперва переводила так, через пень колоду, ведь по немецкому-то она совсем швах, самых простых слов, и то мало знает. Доходит, наконец, до фразы: "Самовар стоит на серебряном подносе". Стоп!.. Самовар стоит, и Таня тоже... ни с места!
   Вот тут-то и приходит мне чудная мысль, и я ей изо всех сил отчетливо так шепчу:
   "Der Selbstkocher steht auf der silbernen Unternase". (Самовар стоит на серебряном под носу (нем.). Игра слов. Мура разделила слово "поднос" на "Unter" - под, "Nase" - нос.)
   Она так целиком все и ляпни. Немка сначала даже не сообразила, "Женюрочка" с удивлением подняла свои вишневые глаза. Я опять шепчу еще громче и отчетливее. Люба катается от хохоту, потому уже расслышала и давно все сообразила. Танька опять повторяет. Отлично!
   На этот раз все слышали и все фыркают. Даже грустное личико m-lle Linde улыбается, a Евгения Васильевна собрала на шнурочек свою носулю, выставила на показ свои тридцать две миндалины и смеется до слез.
   Таня краснеет и сжимает зубы, видя, что все над ней смеются: этого их светлость не любит; самой издеваться над другими - сколько угодно, но ею все должны лишь восхищаться!
   A что, скушала, матушка? Ну, и прекрасно! Подожди, я тебя к рукам приберу, уму-разуму научу, будешь ты других с толку сбивать!
   Так я это ей и объяснила, когда она после урока чуть не с кулаками на меня накинулась.
   Правда, эта фраза была хорошо составлена? Уж такой верный перевод, самый точный-преточный: самовар - Selbstkocher, - под нос - UnterNase.( "Unter" - под, "nase" - нос. (нем.))
   Вчера не одной только Тане, Мартыновой тоже не повезло.
   Надо вам сказать, что Мартынова наша - кривляка страшная, воображает себя чуть не раскрасавицей, a с тех пор как ее учитель танцев хвалить стал, она думает, что и впрямь настоящая балерина. Да, кстати: a учитель-то наш препотешный, будто весь на веревочках дергается и ногами такие ловкие па выделывает; видно, что они y него образованные. Теперь, как только танцы, она не знает, что ей на себя нацепить: и туфли то бронзовые, то голубые шелковые напялит, и бант на голову какой-то сумасшедший насадит. Нет, все еще мало! Вчера приходит, так вся и шуршит, сразу слышно, что юбка шелковая внизу, но только мы нарочно, помучить ее, будто ничего не замечаем. Уж она и подол приподнимает, и платье в горсть вместе с нижней юбкой загребает, чтобы больше шуршало, - оглохли все, не слышат. Тут она новое выдумала.
   После перемены спускаемся все в танцевальную залу, a Мартынова, будто нечаянно, и расстегни себе пояс от платья, чтобы через прореху голубой шелк виден был.
   Надо вам сказать, что на свою беду она и в классе сидит и в паре танцует с Тишаловой, потому что они совсем одного роста. Стоим в зале. Учителя еще нет, вот она и говорит Шуре:
   - Ах, y меня, кажется, юбка расстегнулась, поправь пожалуйста.
   Шурка рада стараться; застегивает ей добросовестно все три крючка, a сама в то же время, будто нечаянно, развязывает тесемки от её шелковой юбки.
   Начинаем танцевать. Реверанс, шассе, поднимание рук - все идет гладко. Наконец вальс.
   "Прошу полуоборот направо," - кричит учитель.
   Конечно, все, кроме двух-трех, поворачиваются налево, не нарочно, не назло ему, a так уж оно всегда само собой выходит. Ну, учитель, понятно, ворчит, велит повернуться в другую сторону и танцевать вальс.
   Танцует себе наша Мартынова и беды не чувствует, a из-под платья y неё виднеется сперва узкая голубая полоска, потом она делается все шире и шире; Мартынова начинает в ней путаться. Вдруг - шлеп-с! - юбка на полу; хочет она остановиться, да не тут-то было: Шурка притворяется, что ничего не замечает, знай себе танцует, и Мартынову за собой тащит; a та, как запуталась одной ногой в юбке, так ее через всю залу и везет. Наконец Мартынова вырвалась, живо подобрала с полу свои костюмы и, красная как рак, стремглав полетела в уборную.
   Теперь все видели её юбку...
   На перемене наша компания житья ей просто не давала: - то одна, то другая подойдет:
   "Пожалуйста, Мартынова, не можешь ли свою юбку на фасон дать, мне страшно нравится, удобная, - прелесть," - и серьезно это так, только Люба не выдержала, прыснула ей в лицо. Мартынова чуть не ревела со злости.
   Ну, я думаю, она больше этой юбки не наденет.
  

Белые человечки. - Восьмерка.

  
   Если вы читали когда-нибудь "Дети Солнцевых", ("Дети Солнцевых"- очень популярная в конце 19-начале 20-го века повесть Елизаветы Николаевны Кондрашовой (1836-1887), о жизни и учебе двух сестер в Павловском институте.) то знаете, какая это интересная книга: просто не оторваться, так и хочется поскорее узнать, что дальше случится. Эта милая малюсенькая Варя, к которой противная пепиньерка Бунина так придиралась, что даже её любимые печеные картошки, злючка эдакая, отбирала, - так все это интересно, так интересно, что можно обо всем на свете забыть. Я и забыла... Совершенно забыла, что y меня есть уроки.
   Папочка с мамочкой были на журфиксе y тети Лидуши, винтили там, a меня, конечно, дома оставили и вместо винта сказали уроки приготовить. - Я бы их непременно выучила, если бы мне под руку не попалась большая книга в светлом переплете, на котором две девочки нарисованы, - вот эти самые - "Дети Солнцевых". Взяла я ее только картинки посмотреть, ну, потом хотела взглянуть, какая там первая глава, нарочно даже не садилась, стоя смотрела, но как начала, так до половины одиннадцатого не отрываясь и читала. И дольше бы просидела, - потому я таки потом уселась и даже очень удобно, - но от усталости уж плохо понимать стала, да и противная Глаша сто раз надоедать приходила: "Марья Владимировна, извольте спать идти".
   Ничего больше и не оставалось, как в кровать бухнуться, потому голова страшно трещала, то есть... болела, - уж какое же тут учение? Одна надежда, авось на следующий день не спросят, наверно даже не должны спросить, так как отметки y меня по всем предметам имеются.
   Иду на следующее утро.
   География благополучно сошла, даже весело, потому что меня, слава Богу, не вызывали, a то радоваться нечему было бы, ведь урока я и не читала.
   Сегодня Люба отличилась; я не смеюсь, она, правда, хорошо отвечала, только один раз вместо Индейского океана в Северный Ледовитый заехала, но уж это по моей вине.
   Страх я люблю на уроке Любу смешить, она сейчас "готова" и потом уж остановиться не может, хохочет-заливается; ну, и весь класс за ней.
   Вызвали ее к карте. Я вынула носовой платок, сделала на одном углу узелочек, всунула в него второй палец - получилась голова в колпаке; потом третий и первый я вытянула как две руки и завернула их краями платка так, что рубчик пришелся y меня посреди ладони; - вышел смешной-пресмешной маленький белый человечек в халате и ночном колпаке.
   Люба моя стоит себе, палочкой по карте водит, a Армяшка глядит на нее, радуется, и спину нам повернула. Тут мой человечек из-под парты и выскочил! Люба фыркнула, но живо подобрала губы и дальше рассказывает. Тогда я стала дрыгать вторым пальцем, что в узелок продет, - человечек мой так и закивал головой, знай себе поклоны отвешивает. Тут уж не одна Люба, со всех сторон фыркать начали, даже Зернова не устояла (она редко смеется, но ужасно потешно, потому сама-то она не то на канарейку, не то на попугая похожа, и вдруг птица хохочет!), Армяшка зашикала на нас и мой старикашка живо под парту юркнул, но только "Терракотка" отвернулась, он опять тут, как тут, и кланяется все ниже и ниже, a класс хохочет все громче и громче. Вот тут-то Индейский океан и оказался в Северном Ледовитом.
   "Что за глупый смех? - разозлилась Армяшка и живо так обернулась лицом к классу. A я себе преспокойно сидела, руку с человечком локтем подперла, чтобы всем видно было, a тут, как она вдруг повернулась, что мне делать? Я скорее невинную физиономию скорчила и ну сморкаться, благо платок около самого носа был... Фи!.. Не дай Бог никому так высморкаться!.. Ведь на ладони-то моей приходились полы халатика, a они впопыхах и распахнулись... Вот гадость!.. И ведь есть же люди, которые обходятся без носовых платков!..
   По счастью урок скоро кончился и мы с Любой стрелой помчались в уборную, - я отмываться, a она за компанию. - Вдруг - бух! Не могли остановиться и с размаху влетели прямо во что-то мягкое - головами в живот учителя истории. A учитель этот милый-милый, толстый-толстый. Мы сконфузились, даже извиниться не сообразили и полетели дальше. Нам-то ничего, не больно, мы в мягкое попали, a ему-то каково? Головы-то наши твердые.
   A ведь это, может быть, опасно?.. У одной знакомой барышни от ушиба рак сделался. Вдруг y него рак сделается? Нет - два рака, ведь его две головы ударили. Бедный милый толстяк! Он, говорят, такой славный, его все в старших классах любят.
   Кажется, он-то и показывает в физическом кабинете такие интересные опыты из истории... Впрочем, наверно не знаю. A что собственно можно из истории на опытах показать? Ведь не войны же. Ведь не дерется же он с ученицами? Интересно. Надо старших спросить.
   A беда-то все-таки над моей бедной головушкой стряслась.
   Последний урок русский. Входит "Барбос"; а выучить-то задано было стихотворение "Ты знаешь край, где все обилием дышит". Стихотворение чудное, если б я только вспомнила про него, непременно выучила бы, но это - если бы вспомнила, a я...
   Вызывают Зернову. Она, конечно, на совесть ответила, как и полагается первой ученице. Потом Бек. Ta, хоть не первая, a знала на зубок. Потом вдруг - вот тебе и раз! - Старобельскую. У меня душа в пятки ушла, ведь я ни единого раза не читала, только вот сейчас Зернову да Бек прослушала. Нечего делать, подхожу к столу, начинаю:
   "Малороссия, стихотворение Алексея Толстого".И пошла-пошла плести.
   Стихотворение-то я все до конца сказала, но слов в нем кажется больше моих собственных оказалось, чем толстовских; Барбоска меня несколько раз поправляла, a обыкновенно что-что, a уж стихи да басни я всегда с шиком отрапортую.
   - Не важно, - говорит: - Что ж это вы так плохо знаете".
   Хитрый Барбос, что выдумал: не учивши, да еще хорошо знать; слава Богу, что и так старахтила... то есть ответила...
   Я молчу, a Барбос опять:
   "Отчего же вы не знаете, а?"
   Вот чудачка!
   - Да потому - говорю, - что я не учила.
   "Как не учили? Совсем?"
   - Совсем, даже не читала.
   Барбос глаза вытаращил.
   "Красиво, нечего сказать. Понадеялась, что помнит, и не дала себе даже труда повторить. Очень стыдно".
   Тут уж я глаза вытаращила:
   - Что повторить? Да я никогда в жизни этого не учила.
   "Так почему ж вы все-таки знаете?"
   (Как почему? - нет, положительно Барбосина ума решилась и самых простых вещей не понимает. Что ж она, проспала что ли, как Юля с Зерновой старались?).
   - Да ведь Бек и Зернова сейчас отвечали, ну, я и слышала, оттого и знаю.
   "И это вы всегда таким способом уроки учите?" - спрашивает учительница.
   - Нет, - говорю, - обыкновенно я дома учу, a вчера некогда было.
   "Как некогда? A что ж вы делали?"
   - "Дети Солнцевых" читала.
   "Как? И ваша мама позволяет вам читать посторонние книжки прежде, чем вы окончите уроки?"
   Нет, Барбосина-то того, швах! Все что-то неразумное сегодня плетет; она, кажется, думает, что моя мамуся совсем глупая.
   - Конечно нет, - говорю, - никогда не позволяет, a только вчера запрещать некому было, мама уехала, a я на одну только минутку взяла книгу посмотреть, да так интересно...
   "Что и про уроки забыли?" - подсказывает Барбос.
   То есть - совсем забыла, так до половины одиннадцатого и просидела.
   "Все это прекрасно, - говорит, - a только это не хорошо, больше восьми поставить не могу", - и, о ужас! - в журнале, в клеточке против моей фамилии, красуется жирная восьмерка.
   Никогда, никогда еще такого срама со мной не случалось! Ну, как я мамочке скажу? Из-за Барбоса, да ёще за стихи - восемь! И подкузьмили же меня "Дети Солнцевых!"
   Не особенно мамочка обрадовалась этому еще небывалому украшению в моем дневнике и по головке меня не погладила, когда я ей принуждена была рассказать, как накануне вечер просела.
   Правда, стыдно. Нет, уж больше этого не случится никогда, будет! Баста!
   Чуть не забыла: к нам новенькая поступает на место Зубовой, которую выключили.
  

У тети Лидуши. - Володина компания.

  
   В субботу вечером я упросила мамусю повезти меня к тете Лидуше, уж я сто лет y неё не была. Папочка с мамочкой хитрые, - частенько себе туда "винтить" отправляются, a меня, небось, не берут. До винта-то я, положим, охотница не большая, - ужасно надо себе голову сушить! И смотреть-то жаль на этих несчастных винтеров: думают-думают, трут себе лбы, точно мозги массажируют (Как будто не так говорят? Ну да ладно, сойдет!) И что за удовольствие? Ну, a пойти y тети Лидуши на все посмотреть, все перетрогать, до этого я страшная охотница. Мамуся-то не очень одобряет, когда я в её комнате хозяйничаю, но тетя Лидуша все позволяет.
   A квартирка y неё как игрушечка, веселая, уютная, маленькая, - страшно люблю маленькие комнатки!
   Вот мы с мамочкой пошли туда и Ральфика прихватили, - ведь он им тоже немножко родственник, потому - не будь Леонида Георгиевича, так и он бы на свет не явился, то есть явиться-то пожалуй явился бы, но не был бы членом нашей семьи; значит, Л. Г. ему вроде крестненького или приемного папаши. Вот и надо в нем "родственные чувства" поддерживать (это любимое выражение тети Лидуши).
   Нам, конечно, были очень рады, и тетя сейчас же снарядила Леонида Георгиевича за меренгами и виноградом, которые я страшно люблю. Кондитерская y них под боком, фруктовый магазин тоже - на чудном месте квартира! - так что он мигом туда слетал.
   Уселись мы рядком вокруг Selbstkocher'a (самовара (нем.)) и беседовали. Уютно так, хорошо! Тут и одного интересного-преинтересного вопроса коснулись: дело в том, что в пятницу мое рождение - событие не малой важности, a они видно не знают что мне подарить, вот, хитрецы, ловко так и выспрашивают; я тоже, ловко ,так, будто ничевусеньки не понимаю, и стала им объяснять, что y нас в гимназии y всякой девочки альбом для стихов есть, куда и ученицы, и учительницы, все что-нибудь пишут, a y меня, мол, нет. Поняли, преотлично поняли, многозначительно так переглянулись. Будет альбом.
   A меренги какие дивные были, пальчики оближешь! Даже Ральф себе лапу облизал; правда, это не "витц". Дома y нас мой черномазик за чаем всегда на отдельном стуле около меня восседает, ну, и тут затребовал, не успокоился, пока его к столу не пододвинули. Ем я, a он умильно так на крем смотрит, голову скривил, глаза скосил, почмокивает и облизывается, а передними лапами на стуле перебирает и даже немного подвизгивает от нетерпения. Он в этом отношении совсем в меня: крем, шоколад и ореховую халву обожает. Ну, как отказать! Дала ему большой кусок с кремом, да он, дурень, половину себе на лапу и уронил. Ничего, чистенько потом вылизал.
   Попили мы, поели, поболтали, да в половине десятого уже и дома были.
   В воскресенье я утром раненько уроки выучила, потому что днем должны были придти Люба и Володя, a он нас снять обещал, - до сих пор все еще не приходилось.
   Прилетел, как всегда, веселый, сияющий, только около левого глаза здоровеннейший синяк, или скорее даже желтяк, с лиловыми разводами, - последний крик моды такое сочетание цветов, уверяет он.
   "Это ж, - говорю, - кто тебя так благословил?"
   - Пострадал, Мурка, невинно пострадал из-за хлеба насущного, во время избиения младенцев.
   "Это еще что за избиение?"
   - A видишь ли, y нас такой устав военный существует, чтобы новичкам, значит, горбушек и не нюхать, - это, мол, только для старослужащих.
   "Что ты там еще врешь?"
   - Ел боб, не вру!
   "Что это за "ел боб" такой?"
   - A это, видишь ли, потому, что божиться грешно, говорят, Бога всуе поминать, ну, a "ел боб" сказать - какой же грех? - a все равно клятва: соврать, значит, не моги.
   "Ну, ладно, a синяк-то все-таки откуда?"
   - Говорю, невинно пострадал. Прихожу вчера в столовую, a на моем приборе горбушка лежит, пузыристая такая, как губка, не от нижней корки - та все одно, что подметка, - a верхняя (Володя даже при одном воспоминании облизнулся). И ведь знаю, придут "старики", отымут. Я ее живо цап - да в карман, только откусил, сколько в рот влезло. Не успел еще и разжевать толком, как уж вся гурьба и нахлынула. Они как придут, сейчас первым долгом розыск горбушек. И тут тоже самое:
   - "Красногорский, a твой хлеб где?" - кричит самый наш верзила и горлан Дубов. Я и ответить не успел, a он:
   - "А жуешь что? А? Краюхи утаивать? Старших обжуливать? Эй, братцы, вытряхнуть из него горбушку!"
   - И вытряхнули?
   - Вытряхнули, да еще как! Вот и орденом сим за отличие снабдили, - докончил он, показывая на "последний крик моды".
   Весело же там y них! Я бы всегда битая ходила, потому горбушки, да еще такие пузыристые, до смерти люблю.
   В ожидании Любы мы пошли в мою комнату, то есть Володя пошел, a меня мамочка позвала примерять платье, которое портниха принесла.
   Возвращаюсь, смотрю, - Володя что-то кончает писать и с шиком расчеркивается. О ужас! - альбом Ермолаевой, который она дала мне, чтобы я ей что-нибудь на память написала!
   "Ты что там царапаешь?"
   - Да уж очень чувствительные все вещи y этой девицы понаписаны, вот например:
  

Ручей два древа разделяет,

Но ветви их сплетясь растут,

Судьба (ах!!.) два сердца (ох!..) разлучает,

Но мысли их в одном живут...

От горячо любящей тебя подруги

Муси Старобельской.

  
   Душедрательно!.. Сногсшибательно! Ел боб, я умилен!..
   Мурка, Мурка, неужто ты ничего еще глупее не выдумала?"
   Вот противный, вот бездушный, смеет смеяться над такими дивными стихами!
   Я ему отвечаю одним только словом:
   - Дурак!
   "Рад стараться, ваше превосходительство!"
   Даже не рассердился, - урод.
   "Знаешь, Муська, я так тронут, так умилен, что не мог воздержаться, и в порыве восторга тоже написал сей неведомой девице разумный совет, как быть счастливой, слушай:

Когда хочешь быть счастлив,

Тогда кушай чернослив,

И от этого в желудке

Разведутся незабудки.

Писал

Ой-ой-ой

Как избитый герой.

Тмутаракань. 31 февраля 1924 года.

   "Небось, пишете, пишете, a нет, чтобы разумный, истинно дружеский совет подруге дать. Коли она этим не довольна будет, уж не знаю, чем ей и угодить".
   Вот противный мальчишка! Вот чучело! Но надо ему отдать справедливость, смешное чучело.
   Я злюсь, но начинаю хохотать, a за моей спиной тоже кто-то заливается-хохочет; это Люба незаметно вошла, - мы за своими литературными разговорами и звонка не слышали.
   "А! - воскликнул Володя, низко раскланиваясь: - честь имею кланяться".
   - Здравствуйте, - говорит Люба.
   "А осмеливаюсь спросить о дражайшем здравии и благоденствии m-lle Армяш-де-Терракот"? - продолжает он балаганить.
   - Здорова и вам кланяется, - отвечает Люба.
   "Тронут... двинут... могу сказать - опрокинут", - и, перекувырнувшись ногами кверху, Володя падает на пол.
   Тут в дело вмешался Ральфик, примчавшийся, как угорелый, на этот шум. Володькины ноги дрыгали еще в воздухе, как он, подпрыгнув, ловко вцепился в края его "пьедесталов" и казенному имуществу грозила крутая беда.
   Ну, нахохотались же мы и надурачились, что называется вволю, пока не вспомнили про фотографию; чуть-чуть опять не забыли!
   Володя сделал несколько снимков в разных позах: и нас с Любой вдвоем, и с Ральфом втроем, и порознь всех троих. Увидим, удачно ли выйдет. С ними еще что-то нужно делать, проявлять как-то, и то еще не сразу верно получится, a сперва на стекле все будет вверх ногами. Ну, да это глупости, посмотреть все-таки можно: только перевернуть пластинку, - и ноги окажутся внизу, a голова там, где ей полагается.
   После обеда Володя скоро сократился вместе с дядей Колей, который тоже y нас обедал. Бедный дядя мой что-то притих, кажется y него на душе кошки скребут; мамуся говорила, что, быть может, его скоро возьмут на войну, тогда ему придется уехать и оставить Володю одного. Конечно, он не трусит и противных япошек с радостью поколотит, но мамуся говорила, что он страшно огорчен разлукой с Володей. Подумайте только, ведь y бедного дяди умерла жена и его первый старший сын Саша, один только единственный Володя и остался, еще бы душа не болела! Бедный дядюшка! Мне так за него грустно сделалось, что и дурачиться охота пропала; уселись мы с Любой тихо и чинно в моей комнате на диванчик и стали беседовать.
   Люблю я свою комнатку - маленькая, уютная, особенно когда фонарик зажгут, - он такой голубовато-зеленый, аквамариновый, и свет от него мягкий, точно лунные лучи, - a вы ведь знаете, как я луну люблю; при ней все точно в сказке, такое таинственное и будто колышется; красиво. A на душе и хорошо, и чуть-чуть жутко!
   И припомнилась мне настоящая луна, которая это лето так славно светила нам в лесу, когда мы елку устраивали. Припомнила и стала Любе рассказывать и про это, и про все вообще. Вспомнила своего доброго, славного "рыцаря" Митю, своего милого "пеклеванного" мальчика, как он всегда угождал мне, как любил меня. Рассказала Любе и про шишку, которую я себе набила, и как Митя ею огорчен был и, чтобы хоть сколько-нибудь меня утешить, ежедневно таскал мне "миньон" от своей тетки, и как она застала его и назвала вором. Бедный, бедный мальчик, такой честный, такой правдивый и вдруг - "вор", и это из-за меня! Сказала я ей, как он просил меня выйти за него замуж, и я обещала, потому что он так плакал, так плакал и иначе никогда не перестал бы.
   "Так ты, значит, решила замуж выходит?" - говорит Люба.
   - Да я и не знаю... Если обещала... Ведь нечестно... Он так любит меня!..
   "А если другой тебя также полюбит и тоже плакать будет?"
   - Зачем? Нет, верно не полюбит, a то... Я не знаю...
   "А я тебе говорю, что непременно полюбит, потому ты ужасно хорошенькая, это все говорят. Да вот наш Саша, - ты ему страшно нравишься, он тебе даже стихи посвятил и теперь журнал еженедельный издает в твою честь. Я уходила, смотрю, сидит, корпит, каракульки выводит. Хотела посмотреть, не показал. Завтра, верно, сам принесет.
   Ну, Саша, то ерунда, не считается, но что, если и правда меня три, четыре, десять человек полюбят, и все плакать станут? Ведь не за десять же человек выходить?..
   A ну, их совсем! Вот нашла о чем думать! Ведь это выйдет, что я записываю воспоминания о будущем, a не о прошлом.
   Уф, устала! Вот расписалась!
  

Новенькая. - Карлик и великан. - Сашин журнал.

  
   Сегодня к нам привели, наконец, новенькую. Мы думали, она экзаменоваться будет, да нет, она экзамен уже выдержала раньше в том городе, где её папа служил, a как его сюда перевели, ну, и ее в нашу гимназию пристроили, благо вакансия нашлась.
   Сидим мы на русском уроке и пишем все ту же несчастную "Малороссию", которую я тогда не знала. Только этот раз я ее на зубок выучила и говорить и писать. Так строчим мы. Вдруг дверь сама собой открывается, точно по волшебству, потому что через стекло выше ручки не видать, чтобы ее кто-нибудь отворял, - распахивается и входит классная дама пятого A, a с ней новенькая.
   Новенькой-то и Бог велел быть ниже ручки, на то она и седьмушка, - ну, a Шарлотте Карловне можно бы и успеть уже подрасти, так как ей лет пятьдесят верно будет; да вот не успела, так коротышечкой и осталась. Ужасно y неё вид потешный: ножки коротенькие, - кажется, будто она на коленях ходит, зато голова и руки! - ничего себе, почтенные, a голос - по-моему y нашего швейцара Андрея много приятнее будет, и манеры покрасивее, да и руками он меньше размахивает. Не любят её в гимназии: злющая-презлющая, во все классы нос сует.
   A новенькая миленькая, фамилия её Пыльнева, хорошенькая, и вид y неё такой святой.
   Пока мы свою "Малороссию" дописывали, Шарлотта Карловна с "Женюрочкой" пошепталась, сдала ей новенькую, попрыгала-попрыгала перед дверью, уцепилась, наконец, за ручку и исчезла. Ужасно смешная!
   Она немка, - её фамилия Беккер, и все, все девочки, как одна, уверяют, что она невеста нашего учителя чистописание, Генриха Гансовича Раба, тоже немца. Вот интересно, если бы они поженились! Он высокий-превысокий, ходит в струнку вытянувшись, a на макушке препотешный кок торчит. Под ручку им гулять и думать нельзя, разве "под ножку", потому она ему верно чуть-чуть выше колена пришлась бы; он через нее не то что перескочить, a прямо-таки перешагнуть может.
   Написала вот все это и припомнился мне один наш знакомый, - очень высокого роста, толстый и с такими большими ногами, что галоши его ни дать, ни взять маленькие лодки, да при этом еще и страшно близорукий. Вот идет он себе однажды по Невскому, a перед ним дамочка. Вдруг чувствует, под его ногой что-то хрустнуло, и дамочка как вскрикнет, как начнет его бранить, как начнет плакать! Оказывается, она вела на шнурочке крошечную какой-то очень редкой породы собачоночку, a он-то сослепу не доглядел, и бедная тютинька погибла под "лодкой". Вот ужас! Вдруг и Раб так наступит, и от "Шарлотки" только мо

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 310 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа