Никандров Николай Никандрович - Рынок любви

iv align="justify">   От таких ее речей Шурыгина бросило в жар, и он, как ныряющая утка, юркнул головой под одеяло. Что это: случайное совпадение в ее словах или же сознательный намек? Какой ужас и как все это страшно!

   Потом они, как всегда, по всегдашней неизменяемой своей программе, пили чай, закусывали, лакомились...

   Аппетита у Шурыгина не было, он почти ничего не ел, и беседа на этот раз тоже не давалась. Волнение, напряженность, трудность предстоящего объяснения неотступно душили его.

   - Ну, дорогая моя, - наконец тяжело вздохнул он, побледнел, растрогался, хотел встать со стула и отойти от Вали подальше, но не нашел в себе сил и остался сидеть на стуле за столом, бок о бок с Валей, тягостно понуря голову. - Вот что, милая... Как это мне ни тяжело, как это мне ни больно, как это мне ни неприятно, но эта наша встреча последняя, и сегодня мы должны разойтись навсегда.

   - Как разойтись? - заострила она на него глаза. - Я не понимаю, о чем ты говоришь. Повтори еще раз. С кем разойтись? Кому?

   С ошеломленным видом вынула она изо рта кусочек еще не изжеванного пирожного и положила его сперва обратно на блюдо, потом ткнула в пепельницу в папиросные окурки.

   - Нам разойтись, с тобой разойтись, - говорил Шурыгин, печально и виновато. - Большое тебе спасибо, Валечка, за все, за все! Хорошо пожили мы с тобой больше чем три месяца, очень хорошо! Выручила ты тогда меня в самую критическую для меня минуту, поддержала, даже, можно сказать, спасла! Никогда я этого не забуду! Если бы не ты, я бы тогда пропал! Ведь ты видела, каким невменяемым бегал я тогда по бульварам!

   Лицо Вали, ее глаза, шея, грудь в глубоком треугольном вырезе блузки - все вздулось, поднялось, покраснело, сделалось горячим на вид. Она как сидела рядом с Шурыгиным, так и протянула к нему на плечи судорожно выпрямленные руки, жа­лобно закатила глаза, обняла его за шею, крепко прижала к себе, впилась в щеку поцелуем - прощальным женским поце­луем, - потом бурно заплакала...

   Она рыдала, билась в истерике на его плече, не могла выговорить ни слова. И казалось, это будет продолжаться долго-долго, без конца.

   Ее слезы, искренние, беспомощные, слепые женские слезы, тронули на момент сердце Шурыгина, и он сам вот-вот готов был разрыдаться.

   Безумец, чем она нехороша, что, собственно, он еще зате­ял и для чего?

   - Ну не плачь, успокойся, - нежно поглаживал он ее горячую, вздрагивающую от плача голову. - Погоди, это мое решение еще не окончательное, и я его, может, еще отменю. Ну не плачь, дорогая моя, успокойся, может, нам еще удастся продлить нашу связь, мы с тобой еще поживем, давай лучше толком поговорим сейчас об этом... Вина хочешь?

   Она вместо ответа заколотилась в новом припадке рыданий.

   - Нет, - немного погодя с трудом проговорила она.- Нет, зачем же ты тогда не объявил мне об этом своем решении сразу, как только я пришла к тебе! Тогда бы я ни за что не оставалась с тобой...

  - Валечка, слушай, - умоляюще произнес Шурыгин и нежно обнял ее. - Ты не сердись на меня, ты прости меня, но я нарочно, я с целью не говорил тебе об этом до! Я знал, что ты тогда не была бы способна на ласки - на последние, прощальные ласки!

  - Вот видишь, какой ты...

  - Да, Валечка! Я такой! И я сам знаю, что я такой, сам знаю! Но что делать, если я не могу иначе? Да, я такой! Я такой!

   Когда несколько минут спустя она перестала плакать, они сидели - она в кресле, он на стуле - и разбирались в создав­шемся положении.

  - Видишь, Валюшенция, какая странная получается исто­рия: мы ясно столковались с тобой о праве сторон рвать нашу связь, когда одна из сторон этого пожелает. А теперь ты не пускаешь меня...

  - Пожалуйста. Уходи. Уходи хоть сейчас!.. Кто тебя не пускает? Я тебя не держу. Я понимаю, что насильно удержать все равно невозможно. И я не хочу ловить тебя на слове, что ты свое решение, может, еще отменишь, потому что это слово выр­валось у тебя нечаянно, сгоряча, под влиянием моих слез.

  - Но, Валюшенция, суть дела еще не в этом. Суть дела вот в чем. Будем глубже смотреть на вещи. Ты существо заме­чательное, чистое, честное, чуткое, благородное, я вполне со­знаю это, и я очень ценю это в тебе. Но ты очень привязыва­ешься ко мне, ты привыкаешь ко мне, как к мужу, и любишь меня, как мужа, хотя, по справедливости, я этого, конечно, не заслужи­ваю. Теперь допусти на момент, что в один прекрасный день возвращается твой настоящий муж, доктор. Что ты тогда бу­дешь делать? Долг жены и матери обяжет тебя вернуться к нему, а ты, привязавшись ко мне, не сможешь порвать со мной.

  - Не беспокойся, - сказала Валя уверенно. - Я этого не сделаю. Я своего мужа очень люблю, и я никогда ему не изменю.

   Шурыгин с остановившимся в горле смехом уставился на нее.

  - А то, что ты сейчас делаешь со мной, это не измена мужу?

  - Нет.

  - А что же это?

   - Это я спасаю его детей... и своих, конечно.

   Минуту они сидели молча, не глядя друг на друга.

   - Материально, - наконец заговорил Шурыгин, отведя глаза в сторону и вниз, - материально я постараюсь продолжать помогать тебе, хотя, конечно, уже не в таких размерах, как раньше, потому что все-таки ведь...

  - Мне от вас ничего не нужно, ничего... - перебила его Валя дрожа. - И ту пеструю летнюю блузку, которую вы мне тогда подарили, я тоже могу вам вернуть...

  - Валя! Что ты говоришь? Ты интеллигентная женщина! Ты жена доктора и сама когда-то училась на курсах! Опомнись!

   Но она не хотела слушать его. Очевидно, желание во что бы то ни стало досадить ему всецело поглотило ее. И в первый раз увидел он в ее засверкавших глазах злобу.

   - Могу и с детей своих снять платья из вашей бумазеи, ботинки из вашей кожи... Пусть голые сидят, пусть босые ходят... Пусть простужаются, пусть умирают... Все равно мне с детьми теперь ничего больше не остается, как броситься в Москву-реку.

   Шурыгин молчал, с терпеливым вниманием доктора сле­дил за ней, за нарастанием в ней злобы. Это хорошо, когда женщина начинает злиться. Лишь бы не плакала.

   - Что же вы молчите? - с раздражением спросила она. - Говорите что-нибудь!

  - Что я могу сказать? - повел бровями Шурыгин. - Я могу сказать только то, что сознаю себя кругом виноватым.

  - Но тогда я вас не совсем понимаю, - сказала она. - Скажите определенно, мы расходимся или нет?

  - Конечно, расходимся, - тихо, но твердо ответил Шу­рыгин. - Это уж бесповоротно. Мои обстоятельства так сложились.

  - "Обстоятельства"! Ха-ха-ха! У него "обстоятельства"! Какие же это у вас "обстоятельства"?

  - Валечка, не будем говорить об этом. Все равно этого уже ничем не поправить.

  - Ах да, я и забыла, что "без объяснения причин". Вот оно когда вам пригодилось, это "без объяснения причин"! Я заранее знала, что такой финал будет. Конечно, раз вы познакомились со мной на бульваре...

  - Валя, при чем тут бульвар?

  - Конечно, если вы нашли себе молоденькую... Недаром сняли бороду, выбрились, помолодились, я сразу заметила.

  - Валя! При чем тут молоденькая? Молоденькие хуже. Их еще долго нужно учить, прежде чем от них начнешь брать то, что они могут дать.

  - Фу, какая мерзость!

  - Мерзость это или не мерзость, но только это так.

  - Вот какое у вас, у мужчин, понятие о любви!

  - Да, у нас такое понятие о любви, у нас такое.

   Она с гадливостью посмотрела на него. Это ему понра­вилось: легче порвет, скорее уйдет... Надо ей еще помочь в этом. И он сказал:

  - Вы, женщины, еще не представляете себе, какие мы, муж­чины, в сущности, изверги! Вы и десятой доли не знаете о нас!

  - Не напускайте на себя, не напускайте, - догадалась она и сделала презрительную гримасу, потом передохнула и взяла другой тон: - Ну-с, Павел Сергеич, дело это прошлое, конченое, теперь сознайтесь, какая вертушка, какая вертихвост­ка, какая ветрогонка, какая девчонка заставила вас снять вашу чудную бороду?! Только не лгите, не сочиняйте, говорите правду...

   Шурыгин неестественно рассмеялся, вскочил с места и, чтобы чем-нибудь заняться, начал переносить посуду и остатки закусок со стола на подоконник.

  - Молчите? - наблюдала она за его увиливающим ли­цом. - Но я и без ваших слов вижу, что попали вы в лапы хо-о-рошей госпоже. Она повертит вами, она повертит, не то что я, дура, давала вам полную свободу во всем и ничего не требова­ла от вас за это. Вот и получила. Вот и благодарность, вот и награда за хорошее отношение. К людям нельзя хорошо отно­ситься, обязательно сделают за это пакость. Впрочем... впро­чем... у вас, может быть, уже денег нет давать мне? Тогда другое дело. Тогда, конечно, разойдемся. Потому что задаром я не могу. Задаром вас, охотников, нашлось бы много, из тех же жильцов нашего дома или из старых друзей моего мужа, хотя с мужчинами знакомыми я не хотела бы связываться: пойдут сплетни, узнают дети, дойдет до мужа...

  - Да, - ухватился за поданную ему мысль Шурыгин и с обрадованным лицом остановился посреди комнаты, держа по­рожнюю чайную посуду в руках. - С деньгами у меня дей­ствительно вышла заминка, и прежней суммы я бы все равно уже не смог вам давать.

  - А о чем вы думали раньше, когда сходились со мной?

  - Раньше? - опять забегал по хозяйству Шурыгин. - Раньше у меня были деньги, потому что я распродавал ману­фактуру и катушечные нитки одной группы лиц. А теперь ману­фактура пришла к концу, нитки пали в цене...

  - И нитки у вас тоже есть?

  - Да, есть немного. Но неважные нитки, не "цепочка", а "вилка".

   - Нет, отчего же, "вилка" тоже хорошие нитки. У вас черные или белые?

  - И черные, и белые. Я вам сейчас дам на дорогу. Пол­дюжины черных, полдюжины белых, будете дочек своих обшивать.

  - Спасибо.

   Толстый, широко расставив ноги, Шурыгин с великим тру­дом нагнулся к полу и вытащил из-под кровати низкий ящик.

   - Только вы очень много мне не давайте, - взволнованно проговорила Валя, заглядывая и видя, как он нарочно заслоняет от нее ящик.

   - Это не много, по полдюжинке уложу вам на дорогу.

   Он еще несколько раз повторил эти слова: "На дорогу". Было видно, он и нитки ей давал отчасти затем, чтобы произне­сти эти два слова, чтобы напомнить ей о дороге, чтобы она скорее уходила, напрасно не томила. Ему было необходимо как можно скорее освободить от нее свою душу для другой, для Наташи, надо было сегодня же начать думать о ней, налаживать связь с ней. Как это хорошо, как это прекрасно, как это глубоко освежает все существо человека: порвать с одной и сейчас же начать с другой. Точно из города выезжаешь на дачу! И ни одного дня не придется мучиться в одиночестве, рыскать с ли­цом сумасшедшего по бульварам.

  - А это ничего, что я туда же вам две пачки разных иголочек уложу? - спросил он Валю умиленно, упаковывая для нее кулечек.

  - Ничего. Иголки мне нужны.

  - А это ничего, если я пакетика два синьки туда же суну?

  - Ничего. Синька тоже пригодится.

  - А синька наша замечательная. Такой синьки в прода­же нет.

   Он с грохотом задвинул ящик обратно, положил перед Валей пакет с прощальными подарками и сам остановился перед ней. Он нарочно не садился, он как бы выпирал ее из комнаты своим животом.

   - На дорожку, - то и дело повторял он, нетерпеливо топчась на месте выпяченным животом к ней. - На дорожку.

   Она вдруг поняла, презрительно фыркнула, вскочила, нача­ла собираться домой.

   - Что ж, - как со сна потянулась она, остановившись возле вешалок, и перегнулась корпусом назад. - Делать нечего... Насильно мил не будешь... Пожили - и довольно... Насладились...

   Она опять, как во сне, надела свое выцветшее серо-лило­вое пальто, накинула на плечи облезлое желтое боа, которое Шурыгин когда-то так любил на ней, а теперь иначе не называл в душе, как "собачье боа", потом с такой же медленностью она укрепила на голове шляпу, натянула на дрожащие пальцы перчатки, взяла со стола свою бедную старенькую сумочку - пустую сумочку! - протянула руку за лежащими на уголке стола подарками - прощальными подарками! И вдруг рука ее остано­вилась в воздухе, опустилась, не взяла подарки, и слезы горя, обиды, оскорбленности, слезы предвидения на этот раз уже оконча­тельной своей гибели бурным потоком хлынули из ее глаз.

   - Господи! - вскричала она с леденящим ужасом в голосе, запрокинула назад голову и с таким стоном и с таким видом схватилась руками с двух сторон за лицо, точно хотела разорвать его надвое: - Какой ужас!

   Чтобы она не грохнулась на пол, Шурыгин ловко подста­вил ей стул. Она в пальто, в перчатках, в шляпе, повалилась на стул, упала лицом на стол.

   - Выпейте холодной воды, выпейте же...

   И, сунув ей в руку стакан с водой, Шурыгин быстро пошел одеваться, чтобы идти ее провожать. Иначе она могла еще засидеться.

  

  

  

  

   Он вез ее домой на извозчике.

  - К вам в первый раз ехала на извозчике и от вас в последний раз уезжаю на извозчике,- сказала она в пути с печалью. - Что же это вы, обещали меня познакомить с хоро­шим человеком, если будете расходиться со мной, а сами не знакомите. Или это тоже были одни слова, одни обещания?

  - Нет, я имею в виду для вас одного хорошего человечка, моего близкого приятеля.

  - Он кто?

  - Старший счетовод из "Сельскосоюза", имеет отноше­ние к разным продовольственным складам, так что голодные сидеть не будете.

  - Как его фамилия?

  - Арефьев. А что, разве вы его знаете?

  - Нет, я так спросила. Хотела узнать, русский он или еврей. Хотя теперь на это не очень-то приходится смотреть.

   - Он русский, чисто русский. Он очень хороший малый, я его давно знаю, он мой товарищ по курсам бухгалтерии Езерского, хотя значительно моложе меня. И скажу правду: он лучше меня.

  - А он сейчас свободен? - сквозь слезы протянула в нос Валя.

  - Да. Почти.

  - Что значит "почти"?

  - Свободен.

  - А он захочет? - опять несчастно протянула она в нос.

  - Должен захотеть.

  - Как это так - "должен захотеть"?

  - Зная его вкус, думаю, что захочет.

  - А если нет? - как ребенок, хмыкнула она заплаканно.

  - Тогда поищем другого. Вы, сударыни, искать не умеете! Нас, жаждущих чистой любви мужчин, много, гораздо больше, чем вы предполагаете. Нами кишат все частные дома Москвы, учреждения, клубы, театры, церкви, бульвары, улицы, трамваи. Все­гда и всюду нами движут только поиски женской любви, иначе мы вечно лежали бы в своей берлоге. Но вы совсем не знаете нашей мужской психологии. Мужчина прежде всего трус в любви, и ваша прямая обязанность приходить к нему на помощь. А вы этого не делаете. Вы ходите по самым освещенным и мно­голюдным улицам Москвы, строите мужчине глазки и думаете, что он заинтересуется, воспылает и подойдет знакомиться. Он, может, и заинтересуется, и воспылает, но не подойдет зна­комиться.

  - Подходят, - сказала Валя. - Я за те четыре дня убе­дилась, что подходят.

  - Да, подходят, но какие подходят? Самые нахальные под­ходят, самые отбросы подходят, последний сорт! Подходят только сих дел мастера. А мужчина скромный, порядочный, воспитан­ный, ищущий серьезной и глубокой любви, такой мужчина на освещенной и многолюдной улице к вам никогда не подойдет.

  - А как же сделать, чтобы они подходили?

  - Надо, если видите, что приличный мужчина заметил вас, сейчас же сворачивать в безлюдный и темный переулок. Там он немедленно догонит вас, смело подойдет, и вы в минуту объяснитесь. А вы ходите-ходите по пяти часов подряд по Пет­ровке или Кузнецкому и удивляетесь, что к вам подходят знако­миться только шикарно одетые уголовники!

  - Хорошо. Буду на всякий случай знать.

  - Завтра попробуйте это средство - и послезавтра вы будете иметь кучу интеллигентных и занимающих высокие по­сты знакомых.

  

  

  

  

   Когда Шурыгин возвратился домой, в квартире хозяев его нетерпеливо поджидал старший счетовод "Сельскосоюза" Аре­фьев, молодой, худой, бритый, с громадными глазами и с длинны­ми, взъерошенными композиторскими волосами.

   - Друг! - вскричал Арефьев бешено, едва они вдвоем вошли в комнату, и выпучил глаза. - Выручай! Спасай! Ты когда-то просил меня об этом!

   И он заколыхал над своей головой обеими руками, как утопающий, взывающий о помощи.

  - В чем дело? - спросил встревоженно Шурыгин.

  - Забери у меня мою полячку! Ведь ты, кажется, хотел сегодня развязаться со своей докторшей!

  - А ты как будешь? - улыбнулся Шурыгин.

  - Я себе другую нашел, лучшую! Забери ее, прошу тебя, а я тебе тоже когда-нибудь в чем-нибудь услужу! Забери! - умолял Арефьев и положил обе руки на плечи Шурыгина.

  - Ты так хвалил свою полячку. Чем же она тебе не угодила?

  - У нее слишком узкий кругозор, с ней не о чем говорить.

  - А зачем тебе с ней говорить? Вот эти идеализмы и губят нас.

   Шурыгин сел, Арефьев не мог сидеть.

  - И потом, моя новая служит - и ее не надо кормить! - быстро говорил он, весь дергаясь. - И потом, она вообще во всех отношениях лучше. И потом, дело это уже оконченное, решенное, я с той порвал и договорился с этой, ну, одним словом, мне некогда и уже поздно, ночь, говори: заберешь?

  - А из себя она как, ничего?

  - О! Об этом не спрашивай! По улице будете идти, все будут на вас оборачиваться, как на приезжих из Ниццы! Заберешь?

  - Гриша, ты знаешь, что я всегда рад помочь тебе, но сейчас я этого сделать никак не могу.

  - Почему? Такая женщина! Если бы ты знал, какая жен­щина! Она полячка, а похожа на англичанку!

   - Я женюсь, - сказал Шурыгин. - У меня есть невеста.

   Арефьев подскочил, потом опустил руки, раскрыл рот, расставил длинные ноги.

   - Ты женишься? На ком?

  - На курсистке.

  - Что же, по-настоящему?

  - Как придется. Да ты сядь! - поймал и потянул он книзу Арефьева.

  - Не могу я сидеть! - подпрыгнул Арефьев, и компози­торские волосы его на момент встали стоймя. - Что же, ты любишь ту курсистку?

  - О-о!

  - А она тебя?

  - Меньше. А когда узнает меня ближе, полюбит больше.

  - Ой-ёй-ёй, - застонал Арефьев, согнулся вдвое, как ра­ненный в живот, и закружился на месте. - Значит, ты полячку мою не берешь? А я-то думал принести вам пуда два хорошей фасоли, наша фасоль разваривается скорее, чем у других.

  - Что фасоль, фасоль - это ерунда, - пренебрежительно фыркнул Шурыгин, сидя в кресле и сложив на животе руки.

  - Сыру голландского дать? - вдруг нагнулся к нему Аре­фьев со страшным лицом не то мученика, не то разбойника.

  - Сыр голландский у меня есть, я его мало ем, от него у меня болит живот.

  - Пудовую банку керосина дать? Завтра же принесу на квартиру пудовую жестянку керосина, если заберешь у меня мою полячку.

  - Нет, дружище, верь мне, никак не могу! А керосин у тебя хороший?

  - И ты еще спрашиваешь про тот керосин! Керосин самой лучшей марки, батумский, советский, со звездой! Говори скорее: берешь?

  - Гриша, ты не обижайся на меня, но пойми сам, какой мне смысл забирать у тебя твою полячку, какую-то корсажницу, когда у меня курсистка! Ты только подумай: курсистка! Одно это слово чего стоит! Я об этом слове пятнадцать лет думал!

  - Могу два пудо хорошей клюквы прибавить, будете с моей полячкой варить себе на примусе кисель, кроме того, Пасха прошла, значит, у нас через недельку в "Сельскосоюзе" пойдут парниковые огурцы, буду снабжать вас парнико­выми огурцами, а пока в наших лабазах на Болоте из свежей зелени имеется только хрен. Хрену могу дать в любом коли­честве...

   - А ну тебя с твоим хреном! - засмеялся Шурыгин, встал, решительно провел в воздухе рукой и отрезал: - Ничего не хочу! Никого не хочу! Сам спутался с полячкой, сам и распутывайся! Отчего я никогда никого не прошу и всегда сам рас­хлебываю свою кашу, если попадаюсь? У меня украинка, На­талка-Полтавка, а ты мне предлагаешь бог знает кого!

  - А что же ты сделаешь с докторшей, у которой муж пропал за границей? - спросил Арефьев.

  - Она другого себе найдет. Хочешь - тебе ее пере­дам? Вот женщина! Прямо грузинка!

  - О! - взвыл Арефьев в отчаянии. - Я ему свою пред­лагаю, а он мне свою!

   Шурыгин довольно захохотал, затрясся в кресле.

   - И заметь, Гриша, - сказал он, - что в нашем, мужчинском, деле, сколько я помню себя, всегда так: или ни одной, или две-три сразу. Ужас! Прямо ужас!

   Арефьев схватил шляпу, собрался уходить, остановился, за­думался. Его сжатые скулы выражали злобу, мстительность.

   - Ну хорошо, - проговорил он. - Погоди, я тебе это когда-нибудь припомню! Когда-нибудь еще попросишь меня о чем-нибудь!

   Шурыгин торжествующе рассмеялся.

  - Я попрошу? Уж не воображаешь ли ты, Гриша, что я когда-нибудь попрошу тебя забрать у меня мою Полтавочку?

  - Ты с ней уже живешь? - спросил Арефьев с мрачной ревностью.

  - Нет еще. Первый раз завтра пойду. В эти часы вспо­минай обо мне... Смотри, я с ней еще перевенчаюсь в церкви, с такой не стыдно: красавица! Я такую пятнадцать лет ожидал, и понадобилось произойти почти что мировой революции...

  - Стой! - оборвал его Арефьев с раздирающим сто­ном. - О, если бы ты знал, как ты подводишь меня! Она замучила меня своими слезами: дай и дай ей такого же хорошего человека, как я! И я ей уже пообещал, что ты возьмешь ее, и ты своим отказом теперь ставишь меня в страшно неловкое поло­жение перед ней, в страшно неловкое!..

  - А ты в другой раз не обещай за меня.

  - Ну, черт с тобой, - сказал Арефьев и сплюнул. - Кончим об этом! Теперь скажи, зачем ты бороду свою замечательную сбрил?

  - Моя новая потребовала,- ответил Шурыгин с новым для него удовлетворенным, послушным семейственным лицом.

   - Идиот ты! - посмотрел на это его лицо Арефьев, прыскнул, взмахнул руками, как дирижер, и убежал.

  

  

  

  

   В ожидании первого любовного свидания с Наталкой-Полтавкой Шурыгин волновался уже с утра и весь день тихонь­ко напевал себе под нос малороссийские песенки и дома, и на улице, и на службе.

  - Разве в Москву малороссийская труппа приехала? - спросил его начальник, когда Шурыгин во время делового доклада запел нежным фальцетом что-то любовное из Кропивницкого, спрятавшись за тучную, как бы налитую мудростью, спину начальника.

  - Приехала, но только не труппа, - взвился корпусом вверх, как ракета, счастливый Шурыгин и весело взвизгнул.

  - А кто же? - спросил еще не старый, но уже отяжелев­ший начальник, тяжко пыхтя всем своим лицом в бумаги.

  - Скоро узнаете, - так же взвился и так же взвизгнул Шурыгин. - Тогда покажу.

  - Ага, значит, невеста, - умудренно махнул рукой на­чальник, как на нестоящее. - Неужели задумали жениться? - похоронно покачал он узкой головой на широкой шее. - Что же вас заставляет? Разве мало таких... канашек?

  - Жаль на кого попало тратить свое естество, - сказал Шурыгин. - А от этой и детей иметь не стыдно будет, ха-ха!

   Начальник опять сделал кистью руки прежнее нестоящее движение, точно прикрыл на столе ладонью букашку.

   - Смотрите... Какая попадется...

  

  

  

  

   Веселый, шумный, нетерпеливый, помолодевший, даже по­худевший, с охапкой покупок в руках, с вином, с пирожными, с апельсинами ввалился наконец вечером Шурыгин к своей На­талке-Полтавке.

   - Талочка, миленькая, золотце мое, погляди скорее, какие такие разные штучки принес я тебе! - говорил он, сваливая с себя на подоконник гору продовольственных подарков. - Целуй за это скорее меня сюда, на тебе мои губы, скорее, бегом!

   И он поворотил от окна назад лицо.

   - Что-что? - иглой вонзился в него острый и длинный окрик Наташи, и было слышно, как она топнула о пол своей маленькой детской ножкой. - Что за "Талочка" такая, что за "ты" и какие такие поцелуи? И потом, вы врываетесь в мою комнату без всякого предупреждения, как к себе домой!

   Шурыгин согнулся, втянул в рукава руки, уставил на На­талку выбритое, удивленно-вытянутое лицо.

  - Э... э... э... - захрипел он с жалким видом. - А разве мы сейчас не у себя дома?

  - Что-о???

   Он сжался под ее вопросом, под ее неприятным взглядом, покосился по сторонам, как вор, услыхавший за стеной подо­зрительный шорох, и так осторожно опустился на стул, как будто боялся напороться на уголки.

  - Можете даже не садиться! - закричала Наталка, на всякий случай держась от него поодаль и разговаривая с ним через стол. - Я должна вас предупредить, что сегодня, то есть вчера, хотя это безразлично когда, мои обстоятельства резко изменились. Ко мне приехал с Украины земляк, можно даже сказать, друг детства, студент...

  - Ну и что? - согнуто приподнялся со стула встревожен­ный Шурыгин...

  - Ну и не перебивайте меня! - грубо оборвала она его. - Так вот, у этого студента очень большие способности и очень большое тяготение к науке, и совсем нет комнаты, и совсем нет надежды получить в Москве комнату, хоть попро­щайся с наукой и полезай обратно в украинскую яму! И чтобы долго вам не рассказывать, я скажу прямо, что он согласен жениться на мне, слышите, не жить со мной, как собирались вы, а жениться на мне самым настоящим образом, и по-церковному, и по-советскому, по-всякому, по всем обрядам!

  - За-за к-комнату??? - поднял со стула на Наталку лицо Шурыгин и скривил такую уморительную рожу, какую курсистка еще видела только один раз в жизни в посудном магазине, выставившем в центре витрины для приманки публики пузатую фарфоровую фигуру смеющегося китайского болванчика.

   Его откровенный, насмешливый, губастый вид сразил уве­ренность курсистки, сбил ее с толку, и она на момент растеря­лась перед его слишком прямым вопросом.

   - Отчасти, конечно, да, за комнату, - залепетала она, нахмурилась и, перебирая в воздухе тонкими пальчиками, собиралась с мыслями. - А отчасти, конечно, нет, не за комнату... А в общем, не за комнату, совсем не за комнату... Когда любишь, разве знаешь за что любишь! - вдруг вскричала она яростно, исказив лицо и показав белые зубки, как маленький нападающий хищник, а потом заговорила с прежней уверен­ностью и прежним воинственным тоном: - По крайней мере, я буду законная жена, а не любовница, не содержанка! Я вам не бульварная все-таки, и вы не на такую напали! Правда, у меня был один такой момент, когда я готова была смотреть на ваше предложение как на спасение, но это происходило оттого, что я очень долго не обедала, а когда я потом у одной подруги пообедала, я поняла, что совершила бы великую глупость, если бы связалась с вами, - лучше пойти просить милостыню. А главное, у того студента связи, большие связи, в самых важных местах, и он обещал устроить меня на хорошую службу, где всё: и жалованье, и пайки, и обмундирование, и командировки, и санаторное лечение...

   - И вы ему верите??? - опять возникла перед курсисткой широчайшая, глупейшая, расплывшаяся в веселой улыбке, глянцевитая фарфоровая рожа пузатого китайского болванчика.

   Непомерная, чудовищная, классическая глупость упитан­ной рожи, похожей на тесто, на этот раз рассмешила курсист­ку. Она одной рукой уставилась в него через стол указатель­ным пальцем, другой взялась за живот и принялась стрекочуще хохотать. Обе ее косы свешивались вдоль щек вниз прямыми золотыми палками.

   - "Бухгалтер"! - сквозь удушающий хохот, сквозь умоляющие слезы визжала она, корчилась и показывала на него издали острием пальца: - "Бухгалтер"! Ха-ха-ха!

   Ее смех, смех маленькой, хорошенькой, страшно далекой от него украинской плутовки, колко бил по самому сердцу влюб­ленного бухгалтера, и веселость его, веселость сытого болванчи­ка, мгновенно соскочила с •него. Он сидел на стуле уже уныло, как увядший в вазе цветок, для которого остался еще только один путь: в мусорную яму.

  - Сколько же вам лет? - разинув рот, хохотала Наталка через стол.

  - Теперь нечего спрашивать об этом...- пробормотал Шурыгин в пол безнадежно, потерянно. - Зачем же я тогда бороду снял! - вдруг провел он печально рукой по своим оголенным скулам.

   Этот его жест дал Наталке повод еще раз хорошо посме­яться над ним. Она хохотала и рассматривала его издали, че­рез стол, как ручную обезьянку, и занятную, и противную, и к тому же не совсем безопасную.

   - Ну, батенька, - наконец сказала она, - вам пора уходить. Посмеялись - и довольно. А то сейчас ко мне должны подруги прийти, они меня засмеют.

   Шурыгин тяжело поднялся на толстые, короткие ноги и остановился в раздумье.

  - Вы, оказывается, совсем еще девочка, - только и приду­мал он, чем ей отомстить за все ее глумления. - Даже совсем не похожи на курсистку!..

  - Пусть буду не похожа, - следила за ним издали через стол курсистка и поправляла перед зеркалом косы.

   Шурыгин стоял, достал платок и усиленно вытирал им пот с головы, шеи, затылка. Почему-то особенно лило у него с затыл­ка. Словно главные удары курсистки приходились именно туда.

   И удивительное явление: с той секунды, как его прошиб пот, он почувствовал себя значительно лучше. Точно из него вышла тяжелая, изнурительная простуда. Обычные силы вдруг вернулись к нему. И он не видел смысла в продолжении не­равной борьбы. Надо было уходить.

   - Ну что ж, - снял он с гвоздя свою новую, только сегодня купленную жениховскую шляпу. - Если студент, тогда конечно...

   Взгляд его случайно упал при этом на подоконник, на кучу принесенных им продуктов, на вино и, главное, на апельсины, стоившие ему дьявольских денег.

   Апельсинов бухгалтер сам не пробовал шесть лет!

   И он решился на последний, рискованный безумный шаг. А вдруг?

   Он сделал самое приятное, самое соблазнительное лицо самца, самые вкрадчивые, самые просительные глаза, на кото­рые только был способен.

  - Ну а на прощанье, а на прощанье, на прощанье?.. - просипел он сладеньким голоском, вкусно потягивая от нее к себе носом и подробно облизывая взглядом всю ее нежную молоденькую фигурку. - На прощанье...

  - Что-о? - сдвинула она брови. - Я вас не понимаю. Вы хотите, чтобы я постучала в стену соседям? Чего вы хоти­те? - грозно спросила она.

  - Ничего, - скромно ответил бухгалтер, опустил голову, подобрался и более или менее неслышно вышел.

   Часа полтора спустя, у Никитских ворот, под столбом с ярко освещенными уличными часами кучка трамвайных пассажи­ров с видом птиц, готовых к отлету, ожидавшая вагонов с номе­рами 16 и 22, отчетливо слышала, как в темноте вечера через дорогу перекликались два молодых, веселых, брызжущих жизнью голоса, мужской и женский, оба с заметным южным акцентом.

  - Наташа, ну а если я очень запоздаю, ваши хозяева пустят меня?

  - Ничего, ничего, Алеша, или, как вас там, Андрюша, что ли! Ничего, приходите, когда хотите, я буду ждать! Только еще раз предупреждаю: ничего из еды не приносите! У меня все уже есть: и вино, и закуски, и апельсины!

  - Ого, и апельсины! Это добре! Таки по-буржуазному вы тут в Москве живете! Хе-хе...

  

  

  

  

   На другой день рано утром перед службой, Шурыгин, не спавший ночь, наконец дождался, когда открылась ближайшая к его квартире государственная булочная.

  - У вас можно поговорить по телефону? - вошел он в булочную с встревоженным видом.

  - Вообще мы не разрешаем, - приглядываясь к стран­ному виду посетителя, помялся управляющий, курносый, белявый, с моржовыми усами, в кожаном картузе на моржовой голо­ве. - А вам по какому делу?

  - По важному, по служебному.

  - Если по важному, служебному или какое семейное не­счастье...- задвигал белявыми бровями северный морж.

  - И семейное несчастье тоже! - подхватил Шурыгин.

  - Ванька, брось, сукин сын, жевать! Не можешь дождаться лому, от цельного откусываешь, весь товар тобой откусанный! Отведи вот их к телефону!

   Дрожащей рукой схватил Шурыгин трубку телефона, при­ложил к уху, назвал номер.

  - Соединила, - ответили оттуда, точно с черствым хле­бом во рту.

  - Благодарю вас. Эта квартира Арефьева? Попросите, пожалуйста, Григория Петровича к телефону. Спит? Это ничего. Разбудите. По неотложному делу. Он не рассердится. Что? Я же вам говорю, что не рассердится! Скажите - просит Шу­рыгин, он будет рад. Гриша, это ты? Здравствуй!

  - Здравствуй, черт бы тебя побрал! Какого тебе черта?

  - Гриша, не сердись. У нас радость! Кричи: "Ура"! Я се­годня забираю твою полячку!

  - Дудки!

  - Что?

  - Говорю: дудки!

  - Оставь глупые шутки. Что это значит?

  - Это значит, что ее вчера забрали. Хорошенькая жен­щина одного дня не засидится без мужчины, будь покоен. Она еще растет, ей еще двенадцать лет, а за ней уже следят тысячи глаз нашего брата!

  - Но объясни, по крайней мере, как это произошло!

  - Это произошло, главным образом, по твоей глупости! Не надо было зевать, надо было хватать предмет на лету, брать из рук в руки, когда давали. Так жизнь дураков учит.

  - Но кто ее взял?

  - Когда я сговорился с другой и она осталась ни при чем, я ей надавал записок к разным акулам насчет должности...

  - А ты говорил - она корсажница!

  - Да, она была корсажница, а когда мастерскую в одно окно, где она работала, приравняли по обложению к десятитрубной фабрике, хозяйка ее мастерской из-за налогов закры­ла свое дело.

  - Понимаю! Ну, она пошла с твоими записками - и?..

  - И понравилась во Внешторге проходившему мимо пер­су. И вышло, что перс привез в Москву сушеный урюк для компота, а вывез из Москвы мою полячку... ну, а как обстоит дело с твоей свадьбой, ха-ха-ха! Я рад!

   Шурыгин злобно бросил трубку и выскочил из булочной на воздух. Он был похож на бешеного, и прохожие шараха­лись от него.

   Бежать. Куда глаза глядят бежать!

  

  

  

  

   Весна в том году в Москве была поздняя. Стояли пер­вые числа мая, а во дворах, под стенами и заборами, в тени еще лежали пласты мокрого, ноздреватого, грязного снега. Зато по улицам, тротуарам и площадям везде текло, весело журчало, хлюпало, блистало в теплых лучах солнца множеством больших и малых зеркал. Земля! Трамвайные работницы, подпоясанные, похожие в своих спецнарядах на мужчин, и дворники, выраже­нием мешковато-раззявых лиц похожие на баб, так же, как в предыдущие годы, нимало не считаясь с прохожими, размашисто гнали метлами грязную весеннюю воду с площадей и дорог в раскрытые подземные стоки. Вороны и галки, благопо­лучно прозимовавшие в Москве возле непонятного человека, возле его содержательных мусорных ящиков, теперь с празд­ничным гомоном несметными тучами вольно носились по ок­рестным полям, рощам, лесам. В воздухе появились отдельные, странные, легкие, полупьяные от слабости мухи, и с Курского вокзала в то же время спешили в город целыми группами такие же хилые, бескровные, смуглые, иссиня-черноволосые шарманщики с белыми, фиолетовыми и зелеными попугаями, достающими клювами из длинненького ящичка тем дворни­кам и трамвайным работницам изложенное на ярлычке чело­веческое счастье. Зелени на московских бульварах еще не было, но земля уже набухала, уже резинилась и вздыхала под человеческими ступнями, уже проснулась, уже чувствовала, уже готовила миру веселые сюрпризы, уже таила в себе мириады зародышей, которым предстояло счастье не сегодня-завтра прокричать миру о своем праве на молодую, яркую, свобод­ную жизнь. Выпадали отдельные дни, когда при совершенно пасмурном, покрытом серыми тучами небе, при непрерывном, теплом тихом дожде в Москве стояла такая мягкая расслаб­ляющая теплынь, так парило, что пассажиры трамваев обли­вались потом, как в июле, с изнемогающими лицами стано­вились ближе к раскрытым дверям, обвевали себя руками, платками; и так странно было им тогда наблюдать, как из иных глубоких московских дворов вывозили но крестьянских теле­гах высокие громады серого снега, сложенного аккуратными плитами. На Тверской, на Петровке, на Кузнецком, на Арбат­ской площади норовистые молодцы, с прямыми затылками, в высоких сапогах и черных картузах, бежали вровень с рысака­ми, уносящими по мостовой прекрасные глубокие коляски, и, держа перед носами чванливых седоков крепко зажатые в руках, как в вазах, букеты, ядрено кричали, подставляя ветру свои красные щеки:

   - Фиалки! Фиалки! Ландыши! Ландыши!

   Но, конечно, ничто так не говорило о наступлении в Моск­ве долгожданной весны, как тот любовный трепет, та горяч­ка любви, которыми были охвачены жители красной столицы. Не за этим ли, не для этого ли, главным образом, ожидали весну?