Никандров Николай Никандрович - Рынок любви

чкой, с этим утенком с книжками, что так уютно сидит напротив меня в трамвае, разговорюсь с ней, а вечером уже могу дать отставку Вале. Она у меня "на пока". А "на пока" она идеально хо­роша. Она так ценит меня, так крепко держится за меня, что в отношении безопасности для здоровья тут полная гарантия, а это пока что самое главное..."

   Но иногда покой Шурыгина ни с того ни с сего внезапно прорывался припадками странного беспричинного ужаса. Его вдруг охватывал безумный страх за себя, за свое здоровье, за свою жизнь. И где бы он в тот момент ни находился, днем ли, ночью ли, стремительно, как помешанный, мчался он оттуда прямо к Вале.

  - Идем сейчас к доктору!

  - Зачем?

  - Освидетельствоваться.

  - Кому?

  - Тебе.

  - Ты с ума сошел!

  - Говорю, идем.

  - Но я уже легла спать.

  - Ничего, одевайся, пойдем.

  - Ни за что не пойду!

  - А-а, раз не хочешь идти, значит, больная, значит, зара­женная, первое доказательство!

  - Тише ори. Дети услышат. Ненормальный. Погоди, я оденусь - и выйдем на улицу...

   Они выходили на улицу, и тут Валя отчитывала его как следует.

  - Ты иди, если тебе надо, а я не пойду! - решительно заявляла она в заключение. - Может быть, тебе это и надо, я ведь не знаю, где ты бываешь пять дней в неделю, а мне это не нужно, я здоровая, я от детей никуда не отхожу, можешь спро­сить у соседей.

  - Ты тише кричи, прохожие оборачиваются.

  - Ничего, пусть оборачиваются, раз ты такой!

   В конце концов Шурыгин несся на освидетельствование один.

   Он рассказывал доктору, что не так давно сошелся с одной очень порядочной, хотя и подозрительной женщиной, имеющей трех детей, старшая из которых учится... Он просил доктора хорошенько осмотреть его, нет ли на его теле каких-нибудь признаков страшного заболевания. Доктор осматривал бухгалтера, ничего не находил, улыбался, ласково и насмешливо успокаивал его, как отец ребенка, и говорил, качая головой:

  - А сколько таких ложнобольных в течение дня прибега­ет ко мне! Боятся, а грешат. Жениться надо, милостивый госу­дарь, жениться!

  - Теперь-то я, конечно, женюсь. Доктор, посмотрите, пожа­луйста, внимательно еще вот на этот прыщичек на моей щеке, вы еще на этот прыщичек не смотрели, я служу в Центросоюзе, где все есть, и дома у меня для вас, для ваших детей приготов­лено два пуда хороших грецких орехов, ни одного гнилого.

  - Да я уже смотрел везде. На моих щеках таких пры­щиков больше, чем на ваших, однако же я не болен. Идите себе, идите.

  - Доктор, - уходя и оборачиваясь на ходу, спрашивал с жалким лицом бородатый Шурыгин, - а это ничего, что у меня в левой коленке хрустит? А я вам за это принесу два пуда изюму, хороший, без косточек.

  - Э, батенька, у меня в обеих коленках хрустит. Погодите, поживете, побегаете, еще везде захрустит. Хе-хе...

  - Может быть, для верности сделать реакцию? Деньги я могу внести вперед...

  - Какую там реакцию? Ха-ха!

   Для проверки знаний этого доктора Шурыгин сейчас же мчался к другому, более знаменитому, потом, для полного спо­койствия, к третьему. Потом намеренно не в урочное время он врывался опять к Вале. Авось внезапным появлением удастся захватить ее на месте преступления с каким-нибудь богатым купчиком. Нервы его так и ходили, и он оттуда увлекал Валю к себе домой для более подробного объяснения и осмотра, и снова начинались бесконечные выспрашивания, хитрые вопро­сы, судейские уловки...

  - Павлик,- говорила Валя, изнеможенная, обиженная, растерянная. - Но почему ты не веришь мне, почему ты не хочешь раз навсегда поверить мне, что я не сойдусь ни с одним мужчиной, не объявив об этом тебе? Ты все подозреваешь меня в каких-то тайных совместительствах?

   - Я очень хотел бы верить тебе, Валечка, очень хотел бы. Но, к сожалению, я никак не могу этого сделать, потому что слишком хорошо знаю жизнь, в особенности тепереш­нюю. Другое дело, если бы я был в состоянии платить тебе большую сумму. Тогда у меня было бы больше уверенности в тебе. А теперь, когда я даю тебе в обрез, только чтобы кормить­ся, то естественно, что у тебя могут возникнуть помыслы о том, где бы еще достать денег, чтобы обуть детей, одеть, доставить им
и себе какие-нибудь развлечения. И ты начнешь не брезго­вать материальной поддержкой других мужчин, будешь, как го­ворится, подрабатывать на стороне, тем более что ты, по соб­ственному признанию, уже пережила все страхи и "решилась на все".

  - Ах, как ты не понимаешь меня, как ты не понимаешь меня! - воскликнула Валя с отчаяньем и утомленно прикрыла глаза рукой.

  - Я тебя, Валя, понимаю, может быть, больше, чем ты себя понимаешь. Я уже не раз слыхал от тебя жалобы, что ты "все-таки" не можешь "по-человечески" одеть детей. В устах матери такие жалобы что-нибудь значат. И это сейчас у тебя идея фикс. А по мне дело обстоит вовсе не так, по мне теперь не время "по-человечески" одеваться, теперь лишь бы прокормиться...

  - Павлик! - закричала она неистово. - Они у меня раздетые!

  - Вот видишь? - еще сильнее ухватился он. - Вот видишь, какая ты настойчивая в этом пункте? Ты - мать, и это самое страшное в тебе для меня. И я утверждаю, что однажды ты соблазнишься возможностью улучшить положение своих детей и ничуть не постесняешься при этом погубить меня, ка­кую-то букашку для тебя по сравнению с твоими детьми. Я ведь вижу, как ты к ним относишься.

  - Павлик!

  - Погоди, не волнуйся. Знай, что я так хорошо все это понимаю, что даже не обиделся бы на тебя, даже не проклинал бы тебя, если бы ты, спасая своих детей, погубила меня, чужого для тебя человека. Помни, Валя! Я никогда ни в чем не обвиню тебя, что бы ты ни сделала! Я наперед знаю, что ты ни в чем не можешь быть виновата! Просто ты попала в такое положение, из которого у тебя может не оказаться иного выхода...

  - Ох, уж эти мне рассуждения, заклинания, - потянулась Валя всем корпусом в кресле. - Уже начались анализы, тео­рии... Это нехороший признак.

  - Это, Валя, признак того, что мы полного успокоения друг другу все-таки не даем.

  - Не знаю, Павлик, как ты, но я обрела с тобой полный покой. Я так хорошо сплю с тех пор, как сошлась с тобой. И вообще я теперь чувствую себя гораздо лучше и физически, и морально. Все знакомые удивляются, расспрашивают меня, отчего я так хорошо стала выглядеть. И вспоминается мне моя прежняя жизнь с мужем... И детям моим теперь тоже гораздо легче со мной, я уже не нервничаю, как раньше, и поступаю с ними не так круто, больше прощаю, меньше браню.

  - А я нет, - перебивал ее Шурыгин, возбужденно шагая по комнате. - А я нет. Я не имею с тобой полного покоя. На меня находят иногда полосы такого темного, беспричинного страха, когда я, как вот сейчас, безумно боюсь тебя. Бог тебя знает, что делается у тебя под твоей женской черепной коробкой, какие бродят у тебя там мысли.

  - Ты все боишься заразиться, Павлик. Это у тебя мания. Но я же дала тебе слово, я тебе поклялась всем, что дорого для меня, ни с кем из мужчин не сближаться, пока не порву с тобой.

  - Валя, Валя! Жизнь ломает всякие клятвы, всякие слова...

   В результате таких объяснений Шурыгин изменял обыч­ное расписание свиданий и отодвигал следующую очередную любовную встречу с Валей дня на три дальше или просто предлагал пропустить целую неделю, тем самым как бы стара­ясь отдалить день своей гибели...

  

  

  

  - Мамочка, откуда у тебя вдруг деньги?- спрашивала иной раз у Валентины Константиновны ее старшая дочь, когда они садились за давно не виданный обильный обед.

  - Это, детка, я получила комиссионные, - опускала мать глаза в тарелку с супом.

  - Что значит "комиссионные"?

  - Это деньги, которые получают за какую-нибудь услугу, комиссию. Вот я, например, сперва стояла в очередях на город­ской станции и покупала для богатых людей железнодорожные билеты. Богатые люди за это платили мне комиссионные.

  - Ну да. Это ты тогда целую неделю по ночам на город­ской станции стояла. То было тогда. А теперь?

  - Пошла расспрашивать!.. Ну а теперь я удачно продаю один ценный товар и тоже за это получаю...

  - Какой товар?

  - О! Еще и это надо сказать тебе? Ты лучше ешь и благодари маму.

  - Я, мамочка, ем и, когда поем, поблагодарю, но все-таки мне интересно знать, какой такой товар?

   - А тебе не все равно какой?

  - Он, говоришь, дорогой?

  - Отвяжись! Дорогой! Очень дорогой!

  - Что ж, это хорошо. Давно бы надо тебе было этим товаром начать торговать. По крайней мере, теперь у нас все есть: и мясо, и масло, и сахар, и белый хлеб. В то воскресенье был клюквенный кисель с молоком и каждый клал себе, сколь­ко хотел...

   У матери вдруг пропадал аппетит, валилась ложка из рук, делалось нестерпимо жарко, становилось нечем дышать, в голо­ву лезли мрачные мысли.

   Что она сделала, что она делает?! Думая спасти детей, она губит их.

  

  

  

  

   В Москве еще была зима, лежал снег, стояли десятигра­дусные морозы, а в письмах из Харькова писали, что на юге уже установился колесный путь. Это и Москву заставляло жить вол­нующими предчувствиями весны. Москвичи, выходя утром на улицу, поглядывали на небо, на землю, покрытую черным от грязи снегом, потягивали носами и мысленно с нетерпением спрашивали: когда же?

   Прошла Пасха.

  - Ты с кем-нибудь христосовалась? - спросил Шурыгин Валю во время первого после Пасхи очередного свидания с ней.

  - Нет. Ни с кем. А ты не мог для Пасхи изменить свое расписание и встретиться со мной лишний раз? Мне так хоте­лось в такой день побыть с тобой! У меня был кулич, творожная пасха...

  - Это предрассудки. День как день. А творогу в магази­нах всегда сколько хочешь.

  - А ты с кем-нибудь из женщин христосовался в эти дни?

  - Я-то нет!

  - Что значит это "я-то"? Ты мне опять не веришь?

  - Нет, наоборот, я хочу сказать, чтобы ты очень не стес­няла себя. И вообще имей в виду, Валя, если тебе представится случай устроиться с кем-нибудь из мужчин лучше, удобнее, вы­годнее, то ты, пожалуйста, не смущайся и, согласно нашему усло­вию, смело устраивайся.

  - Это что? - спросила Валя, мешая ложечкой в чашечке чай. - Уже гонишь меня?

   - Я не гоню тебя, я только говорю. С тобой даже нельзя говорить. У-у, какая сделалась ты!

   Он придвинулся к ней со своим стулом, обнял ее за талию, прижался своей щекой к ее щеке.

   Она вырвалась из его объятий и неприязненно заглянула ему в глаза.

  - Не ожидала я, что ты так скоро пресытишься мной, не ожидала... Едва прожили до Пасхи, каких-нибудь два-три месяца...

  - Валя, это глупо! Это недобросовестно, наконец! Я тебе говорю одно, а ты мне приписываешь другое!

  - А ты думаешь, я не понимаю твоего истинного отношения ко мне? Я все чувствую, я все замечаю! Ты переменился ко мне.

  - Ну вот видишь, какая ты! Уже что-то усмотрела, уже что-то создала в своем воображении из ничего. Как же после этого с тобой жить? Искренно говорю тебе, что, заботясь о судь­бе твоей и твоих детей, я буду очень рад, если ты найдешь себе богатого человека, который окончательно устроит тебя.

  - Богатого? - с усмешкой недоверия покосилась на него Валя.

  - Да, именно богатого, - твердо сказал Шурыгин. - От­бросим старую мораль, будем людьми своего времени, пора идеализма канула в вечность. Стесняться тут нечего. И лично я ничуть не меньше стану тебя уважать тогда, чем уважаю теперь.

  - Ты меня уважаешь? - спросила она задумчиво, строго, низким голосом.

  - Очень! - воскликнул он пламенно. - Очень! Я пре­клоняюсь пред тобой!

  - А это ничего, что ты на бульваре меня нашел, с бульва­ра меня подобрал?

  - О, это такая ерунда, такие пустяки! Я ведь тебе говорю, что я все сознаю, все понимаю!

   Она жадно и как-то дико схватила в обе руки его голову, долго глядела ему в глаза, точно смотрелась в зеркало, потом принялась преданно целовать его в лоб.

  

  

  

  

   Через два дня после этого она пришла к нему и, не садясь, странно скользнув глазами в сторону, заговорила с тревожным вздохом:

   - Ну-с...

   Он, не приглашая ее садиться, с недовольным лицом под­нялся ей навстречу и раздраженно оборвал ее словами:

  - Зачем ты сегодня пришла? Почему ты явилась днем раньше? Ведь сегодня четверг, а по расписанию свидание у нас должно быть в пятницу!

  - Погодите. Не горячитесь. Сейчас все узнаете. Сядьте. Успокойтесь.

   Он сел на стул, впился в нее снизу вверх глазами, она молчала секунду, а ему показалось час, и непонятный страх вдруг пронизал его всего. Он даже забыл сказать ей, когда она сама без приглашения садилась в кресло, чтобы она сняла шляпу, боа, пальто, перчатки.

   - Прежде всего скажу, что я не для того пришла, - холодно, гордо, надменно начала она. - Я официально пришла. Я пришла вам объявить, что с сегодняшнего дня я больше не любовница ваша и вы не любовник мой. Мы свободны! Сидите, сидите, не волнуйтесь, это уже бесповоротно. Ничто не может заставить меня изменить мое решение. Вот возвращаю вам деньги, которые я взяла у вас в прошлый раз авансом, за месяц вперед. Тут немного не хватает, истратила на своих девочек, потом когда-нибудь верну...

   Больших усилий стоило Шурыгину подавить в себе отча­янный, нечеловеческий стон. Он побледнел, встал, наморщил лоб, закусил губы, подошел к Вале, дрожащими руками попытал­ся снять с нее шляпу, боа...

  - Что? Что? Что такое случилось? - недоумевал он.

  - Пустите! - не давала она снимать с себя ничего. - Все равно не останусь! Между нами все кончено! Пустите!

   Его вдруг охватила бешеная страсть, такая, какой он еще никогда не испытывал. Все' исчезло для него, весь мир исчез, существовала только одна она. Валя.

   Вне себя от страсти, от ревности, он обнимал ее, осыпал поцелуями, раздевал...

   Она убегала от него, он с шипением гонялся за ней, прыгал через мебель, ловил. Когда настигал ее, она кричала, он закрывал ей рукой рот.

  - Так, без ничего, все равно не отпущу!

  - Значит, насилие?

  - Да, насилие!

   Минут пятнадцать они боролись. Потом она сдалась.

   - Ам... ам... ам... Что-о, другого себе нашла? Другого нашла? Другого?..

   - Ничего подобного. Если бы нашла, тогда бы прямо сказала, согласно нашего... "регламента".

   И еще никогда не отдавались они таким бурным, таким без­заветным, таким бесстыдным ласкам, как в этот раз! И настала ми­нута, когда от чрезмерного утомления оба они зарыдали навзрыд...

  - Что?.. - с торжеством смотрела она на его слезы, словно глазам своим не веря, что это его настоящие, неподдель­ные слезы, крепко держа перед собой его покорную, безволь­ную, как бы телячью голову,- Плачешь?.. Плачешь, мой сквер­ный, мой толстый бородач?..

  - Валечка, неужели ты всерьез хотела бросить меня?

  - Конечно, всерьез! И не только хотела, а и теперь хочу! - пытала она его и мучила. - Это я с тобой осталась только ради последнего раза, на прощание!

  - Но отчего?.. - снова заныл он и завозился на посте­ли. - Но почему?.. Объясни причины!..

  - А-а-а! Уже "почему" и "причины"! Но ведь ты сам настаивал на том, чтобы "любая сторона" могла рвать связь "без объяснения причины"! Ты, ты, ты на этом настаивал!

   Вид у бухгалтера был жалкий, пришибленный, расплывчатый, кисельный, она крепко держала его голову за уши, как держат за ручки суповую миску, ворочала ее и туда и сюда и с наслаждени­ем говорила ему прямо в лицо, точно без счета плевала в глаза:

   - Хитрец, хитрец, чтобы не сказать больше... Хитрец, ты думал, что если женщина малоразвитая и глупая, то она и в любви глупая... Ошибаешься, милый... В делах любви самая глупая женщина умнее самого умного мужчины... Тут у нас есть такое чутье, какого у вас нет... И ты думаешь, я тогда не понимала, зачем тебе так понадобилось это "без объяснения причин"!.. Отлично понимала... Этим пунктиком ты, конечно, заранее приготавливал для себя лазейку, через которую однажды без хлопот мог бы от меня улизнуть... Ну что ж, Бог с тобой, это твое дело... Но только я не такая жестокая, как ты, я жалею тебя и свои "причины" открою тебе... Я две ночи не спала, прежде чем окончательно решилась на это... Ты, конечно, подозреваешь, что я богатого себе нашла... Нет, ничуть не бывало... Слушай же, в чем дело... Ты для меня ясен, весь ясен, я вижу тебя насквозь, женщине мужчину нетрудно видеть насквозь... И я знаю, что рано или поздно ты бросишь меня... Ты не перестаешь засматриваться на других женщин, ты всех их мысленно примеряешь к себе, как, стоя перед витриной магазина, мысленно примеряют к себе дорогие шляпы, шикарные ботинки, ты не засматривался на других и не примерял их к себе только в нашу "медовую неделю"... Что, хорошо я тебя раскусила, сластолюбец ты этакий?.. И ты, несомненно, скоро найдешь себе другую, более интересную, более блес­тящую, чем я, нищенка, ведь не забывай, что у тебя на руках деньги, пайки, возможность посодействовать устроиться на службу... Ты скоро бросишь меня, а я так привыкаю к тебе, так привязы­ваюсь к тебе... И вот, чтобы не оказаться брошенной тобой, я сегодня сама бросаю тебя... Первая!.. Этак мне меньше при­дется страдать от разлуки и легче будет перенести наш раз­рыв... Ведь в любви для самолюбия сторон очень важно, иногда важнее самой любви, кто кого бросил: он ее или она его...

  - Я все-таки тебя немножко не понимаю, Валечка, - шумно вздохнул Шурыгин. - Ты что, и сейчас думаешь рвать нашу связь, и сейчас, и сейчас?

  - А конечно. Я же тебе говорила, что это я только так с тобой сегодня осталась, пожалела тебя на прощанье.

   Он опять потянулся к ней с ласками, начал умолять ее хотя бы на время отложить свое решение, хотя бы еще немно­жечко продлить их связь...

  - Ага-а! - вскричала она. - "На время"! "Немножеч­ко"! Вот видишь, ты какой! За "навсегда", за "много" ты сам не ручаешься?!

  - Конечно, не ручаюсь. А ты разве ручаешься, а ты раз­ве можешь быть уверенной, что завтра же не встретишь кого-нибудь лучше меня?

  - Мне не надо лучшего! Мне надо тебя!

   После долгого спора она согласилась взять обратно свое решение о разрыве.

  - Значит, Валечка, ты моя?

  - Твоя.

  - Ам... ам... ам...

   Они лежали в постели и, во избежание новых ошибок в будущем, подробно разбирали свои прошлые отношения. Припоминали нанесенные друг другу вольные и невольные оби­ды, случаи недостаточного внимания к себе, бестактности, грубости.

   - Это, конечно, мелочь, Павлик, но тоже очень характерная для эгоизма мужчины, - вспоминала Валя. - Помнишь, когда мы с тобой ехали к тебе в первый раз на санях, какие ты тогда сулил мне золотые горы: и мануфактуры, и подошвенной кожи! Я уже не говорю о монпансье... Но ты, пожалуйста, не подумай, что я вымогаю у тебя, я от тебя теперь ничего не возьму, мне только хочется спросить у тебя: где же та твоя хваленая "мануфактура" и та "подошвенная кожа"? А между тем я знаю, что у тебя есть спрятанное и то и другое, и это в то время, когда мои три дочки ходят разутые, раздетые? Это я говорю, конечно, между прочим...

  - Ох, - вырвался вздох у Шурыгина. - Опять "три доч­ки"! Как это скучно! Всю жизнь избегал иметь собственных детей, прибегал к разным медицинским средствам, а тут... Вот что: чтобы покончить с этим, приходи ко мне завтра засветло, я разыщу и дам тебе что-нибудь из мануфактуры и кожи.

  - Приблизительно в котором часу прийти?

  - Или до девяти утром, или после шести вечером.

  - Хорошо.

   Они зажили снова, лишь передвинули в расписании дни любовных свиданий, засчитав как очередную и эту чрезвычай­ную встречу.

  - Как, однако, ты боишься лишний раз встретиться, - заметила по этому поводу Валя. - Все бережешь себя, все разы считаешь.

  - А конечно,- ответил Шурыгин с прежним неумоли­мым каменным видом, снова чувствуя себя властелином.

   Она промолчала, только враждебно повела бровями.

  

  

  

  - Вот вкусный компот! Мамочка, миленькая, отчего же ты в прошлом году, позапрошлом не торговала тем замечатель­ным товаром? Ведь это так выгодно!

  - Не догадалась, детка. Человек доходит до всего не сра­зу. А ты старайся хорошенько кушать, когда тебе дают, да по­меньше рассуждать за обедом.

  - Я-то, мамочка, хорошо кушаю, но мне все-таки хочется знать, почему мы, три твои дочки, вдруг стали и обутые и одетые. Ведь это интересно, и я не маленькая, мне уже десять лет...

   Она немного помолчала, разгрызла косточку от сушеной сливы, положила в рот сладкое зернышко и сказала жуя:

  - А тот пожилой господин с большой бородой, который тогда к нам приходил, что он из себя представляет?

   - Он не пожилой, он еще молодой. Вот он-то и есть один из тех пассажиров, для которых я тогда железнодорожные билеты доставала.

  - Ага, значит, он уехал?

  - Да, уехал...

  - Значит, сейчас его нет в Москве?

  - Нет, он тут. Ты же сама вчера его видела, когда он мимоходом к нам забегал узнать, как мы живем...

  - Как же это так: и уехал и тут?

  - Ну и надоедливая же ты какая! Сперва уехал, потом приехал, что же тут непонятного?

  

  

  

  

   Однажды, сидя в вагоне трамвая и по обыкновению сличая разные женские качества пассажирок с качествами своей Вали, имеющей кроме всех прочих бесчисленных дефектов еще и трех дочек, Шурыгин пленился видом одной хорошенькой молоденькой блондинки. У нее были, точно у гимназистки, две косы, длинные, толстые, тонкие, словно наведенные карандашиком, украинские брови, красивый, картинный, заостряющийся книзу овал нежного лица, но главная притягательная ее сила была в больших синих, немного выпуклых глазах, полных невинности и вместе скрытой чувственности, невинность и чувственность как бы источались из ее глаз, как бы просили каждого: возьмите нас. Все мужчины в трамвае - и старые, и молодые, и кондуктор - не могли ото­рвать своих взглядов от этих ее глаз. Голову синеглазой блон­динки покрывала густо-красная, под цвет румянцу щек, матрос­ская бескозырка, под мышкой она держала черную клеенчатую, шитую белыми нитками, сумочку, набитую книжками и тетрадками.

   Курсистка! Провинциалка! Попова дочка! Только что при­ехавшая в Москву! Как раз то, что ему, Шурыгину, надо. И у нее, наверное, еще никого из мужчин нет, не успели заметить, он первый заметил, ему она и должна принадлежать.

   И ради нее, как это с ним случалось и раньше, бухгалтер проехал свою остановку, вагон уносил его куда-то в сторону, он даже не хотел знать куда, а все только смотрел в податливые, студенисто-жидкие глаза красной шапочки и слез там, где спрыг­нула она, потом, совершенно подавленный своим чувством, тя­жело поволокся за ней, как на Голгофу, переулками к ее квар­тире. Уже в течение пятнадцати лет он ежедневно точно таким же образом волочится улицами Москвы за незнакомыми жен­щинами. Когда же этим пыткам будет конец? За что он страда­ет? Тут никакое усиленное питание не поможет...

   Она вошла с парадного крыльца в серый, облупившийся пятиэтажный дом, остановилась за стеклянной дверью и, излу­чая на него оттуда своими необыкновенными, далеко не дет­скими глазами, серьезная, без улыбки, как из засады, наблюдала за ним. Конечно, она желает познакомиться с ним! Видит, что порядочный человек... И Шурыгин приблизился к дверям вплот­ную, прильнул, как школьник, бородатым лицом к стеклу, за­пустил в глубину темного помещения, как удочку, счастливую, щупающую, беспокойную улыбку. Тогда невинное существо, по­луобернув к нему вниз выжидающее лицо с расширенными глазами, начало медленно-медленно подыматься по лестнице. Она поднималась и смотрела на него и притягивала его. Ко­нечно, зовет! Теперь не могло быть сомнения в этом. Недаром столько проехал... И бухгалтер всей своей коротконогой, широ­кой, грузной тушей ринулся в тесную дверь. Он хватался рука­ми за перила и бежал вверх по лестнице гигантскими шагами, как гимнаст, работающий на приз.

   Вверху и на самом деле его ожидал ценный приз.

   Объяснение между ними произошло на лестнице, в духо­те, мерзости и смраде подобных лестниц, перед дверью чужой квартиры, под непрерывный лай на них оттуда противной, визг­ливой и, должно быть, вонючей комнатной собачонки, строго охраняющей частную собственность.

  - У-у-у! Чтоб ты околела, проклятая! - от всего сердца не раз посылал ей туда бухгалтер тяжелые пожелания.

   - Вы не поверите, и никто бы не поверил, этому нельзя поверить! - между тем быстро рассказывала ему свою исто­рию хорошенькая курсистка. - Надо мной тяготеет какой-то злой рок! Я чувствую, что я пропадаю! Жизнь бьет меня без всякой жалости! Я сама украинка, с такими трудностями вырва­лась из родного гнезда и вот все не могу никак в этой вашей Москве устроиться. И нравится она мне, и не дается. Я учусь и зарабатываю, но как справляюсь с этим, какими тяжелыми жер­твами! Сейчас, например, я опять без службы и уже без надеж­ды на службу. Три раза с боя пробивалась на службу и три раза попадала под сокращение штатов. И пробиваться, протис­киваться куда-нибудь в четвертый раз у меня уже не хватает сил. Выдохлась! Одним словом, Москва сломила меня, я пала духом... А тут еще верхушка правого легкого стала покалывать, но это, конечно, ерунда, не чахотка же у меня начинается, ха-ха! И вы не смотрите, что я на девочку похожа, на гимназистку, я не девочка, не гимназистка, я уже многое испытала, многое передумала! И вы думаете, в другое время я так легко познакомилась бы с вами? А теперь я решилась, только сегодня в трамвае решилась, вы своими настойчивыми взглядами помогли мне решиться... Впрочем, для чего я все это вам говорю? Вот набол­тала! Ха-ха-ха! Хотите, зайдем сейчас ко мне? - кивнула она лицом на верхние этажи.

   - Очень! - застонал всем своим нутром Шурыгин. - Очень хочу!

   От волнения его всего трясло, ноги вдруг ослабели, колени подкашивались, все тело заныло, заломило, как в приступе инфлуэнцы. Он с трудом полз за курсисткой вверх по лестнице и так впивался руками в перила, точно лез с висящими в воздухе ногами по отвесному канату.

   Трудно добывается настоящая любовь!

   Они поднялись на самый верхний этаж, где было еще душнее, мерзостнее и смраднее, чем внизу. Она позвонила, и дальнейшее продолжение их беседы происходило в ее комнат­ке, такой же маленькой, узенькой, чистенькой и невинной, как и она сама, в глубокой тесной щелочке, с одним оконцем в конце, точно далеким выходом из туннеля, с видом на множество боль­ших и малых крыш, так и этак наклоненных своими унылыми бурыми плоскостями. Исключительная чистота комнатки-ще­лочки, какая-то непорочно-девическая белизна всего, что увидел там Шурыгин, и глухая монастырская тишина, царившая вокруг, сразу привели бухгалтера в мечтательное, сентиментальное настроение. Вот где, в этой белой женской келейке, вот с кем, с этим светлоликим херувимчиком, возможно его доподлинное счастье! Сегодняшний день поворотный в его жизни...

   Наташа, беседуя с Шурыгиным, не находила себе ни мес­та, ни покоя. Щеки ее пылали, глаза блестели. Она бросалась в своей тесной щелочке и туда и сюда, беспокойно откидывала назад золотистые косы, хватала в руки один предмет, другой, принималась за одно дело, за другое, чертила по бумаге каран­дашиком продольные и поперечные штришки, сломала о стол стальное перо, зачем-то вытащила из чернильницы давнишнюю муху, изорвала края белой бумаги, которой был накрыт подо­конник, искрошила ножницами уголок хозяйкиной скатерти...

   - ...Я уже все свои тряпки продала, какие можно было продать, совсем раздела себя, - нервным, звенящим, мученически-веселым голоском быстро тараторила она и медленно рвала в руках то там, то здесь крепкий хороший носовой платочек. - Теперь мне осталось только одно: выходить замуж!

   Шурыгин деланно рассмеялся.

   - Нет, правда, чего вы смеетесь! Найдите мне богатого жениха, ха-ха-ха! Неужели не найдется такого мужчины? Находят же как-то другие! Я молода, здорова, недурна собой... Ха-ха-ха! До чего я дошла! А ехать домой к себе в провинцию я не хочу, я хочу учиться, работать, а это возможно только в Москве. Я решила жить или в Москве, или нигде! Мне девятнадцать лет, а когда мне будет сто девятнадцать, тогда я поеду "отдыхать" в провинцию. Я так рада, что вырвалась оттуда. Кто увидит теперешнюю Москву, тот не вернется в теперешнюю провинцию.

   Она суетилась и болтала все в таком роде.

   А Шурыгин сидел и, угнетаемый тяжкой страстью, следил налитыми глазами за всеми движениями и изгибами ее не­жного тела, как паук следит за жужжащей поблизости мухой: кувыркнется в его паутину или же пожужжит и улетит в пользу другого какого-нибудь паука.

  - Я-то найду вам человека, - слушая ее, подавленно и трудно повторял он и с нечеловеческой силой зажимал в руке и ломал на все стороны свою красивую пружинистую боро­ду. - Я-то найду...

  - Ну найдите! Слушайте, помните, вы обещали!

   Истязая свою бороду, Шурыгин взвешивал наличные об­стоятельства. Конечно, эту Наташу с той Валей даже сравни­вать нельзя. У этой все в будущем, а у той все в прошлом. Эта только еще собирается расцветать, а с той уже осыпаются листья. Та брюнетка, эта блондинка, а блондинка лучше, добрее, это даже установлено статистикой... Но, помимо всех этих бес­численных плюсов, которыми располагала Наташа, у нее было и еще одно неоценимое преимущество. Она живет в этой кону-рочке одна, ход к ней отдельный, и если он с ней сойдется, то для сеансов любви он к ней станет ходить, а не она к нему. А это для мужчины очень важно. Если женщина ходит к мужчи­не, то мужчина должен терпеть ее присутствие, как бы противна она ему ни была; и по миновании надобности в ней не выго­нишь же ее из дому сразу, неловко, обидится, рассердится, вов­се откажется приходить. А когда мужчина приходит к женщине, то в случае, если она в тягость ему своей ограниченностью, он волен уходить от нее, когда вздумает, хотя бы сейчас же по окончании акта любви, то есть через какие-нибудь четверть часа. Четверть часа каждую женщину можно вытерпеть. На свою же Валю он тратит слишком много драгоценного времени, зачем-то завел глупый обычай каждый раз пить с ней чай, сидеть, разговаривать. Гораздо умнее было бы за это время само­му пройтись, погулять по свежему воздуху, зайти в кино.

   Шурыгин подумал, придал себе сдержанный вид и в самых приличных выражениях предложил Наташе свою любовь и свою посильную материальную помощь.

  - Первое-то мне не очень нужно, - смутилась Наташа, синие ее глаза сделались черными, и почему-то она так устави­лась ими в его слишком роскошную, слишком волосатую бороду, как деревенские суеверные люди смотрят в пучину глубокого омута. - Но если второе без первого нельзя, - продолжала она, - тогда я, конечно, принуждена согласиться. Я ведь знаю, чего вы хотите. Что ж, немного раньше, немного позже, не с одним, так с другим, какая разница! Да и кто узнает, вы же не побежите всем об этом рассказывать, да и вообще, какая этому цена, какой-то "невинности", разве в этом главное, все это ерунда и чепуха, одни женские предрассудки, мамины выдумки, и я уже сама не понимаю, что болтаю... Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Вот наговорила! Слу­шайте-ка, гражданин! - вдруг сказала она совсем другим тоном, мучительным, надрывным, и сощурила на бороду своего гостя панические в искорках глаза. - А нельзя так, чтобы вы, вместо всего этого, просто по человечеству, взяли и нашли мне какую-нибудь службу? Знаете, по товариществу, по дружбе! А я бы ваш портрет всю жизнь на груди своей в медальоне носила и всю жизнь всем бы рассказывала, что вот, мол, нашелся один чело­век. Может, вашим знакомым нужна дешевая прислуга? Я умею и стирать, и полы мыть, и ухаживать за ребятами, и, главное, я на все согласна, на любые условия, лишь бы удержаться в Москве, потому что я чувствую, я знаю, что если я теперь уеду в провин­цию, то я уже никогда не выберусь оттуда. Ну что? Можно?

  - Нет, - тяжело и отрицательно помотал головой Шуры­гин. - Теперь это трудно, теперь не такое время, сами знаете.

   Настала короткая пауза.

   И хозяйка и гость были глубоко смущены.

   - Тогда пусть так... как говорили, - слово за словом, шепотом проронила Наташа, опустив лицо.

   Шурыгин медленно вздохнул.

  - Конечно, - тихо и осторожно заговорил он, поглаживая себя по округлым коленям. - Конечно, я не смею, да и не желаю заранее хвалить вам себя. Но когда вы узнаете мой характер и мое все...

   - Характер характером, - грубо и болтливо перебила она его с прежним беспокойным, нервным смехом. - А бородищу-то эту вы снимите сегодня же, чтобы я ее больше не видела, тогда я посмотрю, какой вы такой. А теперь за вашей бородой я как-то не различаю вас самого, она пугает меня.

   И Наташа с дрожью взметнула косами и дернула вверх плечиками нахмурясь.

  - Для вас сниму! - тоном торжественного обещания воскликнул Шурыгин, крепко сжимая в руке бороду. - Для вас все сделаю! Любой каприз!

  - Это не каприз, - не согласилась Наташа.

   Он сидел, она не могла сидеть, стояла, без нужды бегала, вертелась, глядела в окно, точно все еще ожидала откуда-то спасения.

  - И наряд ваш как-нибудь освежите, - приглядывалась она к нему сбоку, как сквозь сон, и робкая, и смелая.

  - У меня костюм плохой? - удивился Шурыгин и улыбнулся.

  - Он не плохой, но он как-то так, знаете, лоснится. Точно вы изъездили на нем все столы всех канцелярий и вам уже сто лет. Одним словом, сделайте так, чтобы как можно меньше походить на бухгалтера. Хотя на первое время.

  - Это можно. Я сделаю.

   Наташа озабоченно сдвинула бровки и подумала, о чем бы еще не забыть ему сказать.

  - Послушайте, - улыбнулась она и в первый раз внима­тельно посмотрела на округлость всех его линий: - А отчего вы такой... жирный?

  - Такая должность. Служу в Центросоюзе. Там у нас все есть, и конфектная фабрика. Вы тоже поправитесь, если поживете со мной.

  - У вас все плывет, колышется, похудеть нужно! - серди­то приказала она ему.

  - Хорошо, - сказал бухгалтер. - Я похудею. Когда не­много поживу с вами.

  - "Бухгалтер"! Ха-ха-ха! "Бухгалтер"! Неужели все бух­галтеры такие? Ха-ха-ха!

   Она истерически захохотала, замахала руками, взметнула в воздухе обеими косами, закружилась на месте, упала лицом в подушку.

   Она лежала на беленькой постели, колотилась, хохотала и рыдала.

   Неслышно и мягко, как кот, подошел сзади к ней Шурыгин и осторожно, со страхом и сочувствием, обвил ее руками за талию. На лице его изобразилось блаженство.

   Наташа тотчас же рванулась, вскочила с постели, отбро­сила назад косы, убежала от Шурыгина прочь, согнулась вперед, прижалась спиной к подоконнику.

  - А этого нельзя! - сказала она. - Еще рано!

  - А когда же? - тихо спросил Шурыгин и остался стоять на месте с умиленно раскрытым ртом и протянутыми вперед порожними руками, из которых только что выпорхнуло начало счастья.

  - После. Потом.

   И она сквозь новый припадок смеха к чему-то опять ука­зала рукой на его бородищу.

   - Тогда я сейчас же полечу к парикмахеру.

   И он, схватив шапку, заспешил к выходу.

   Она отправилась его провожать длинным лабиринтом тем­ных хозяйских коридоров, от пола до потолка заваленных ста­рым пыльным хламом, от которого пахло мышами и собачьим пометом.

  - Наташечка, значит, когда можно прийти к тебе оконча­тельно? Сегодня вечером, когда обреюсь, можно?

  - Завтра придете, завтра. Когда начнет темнеть...

  - Сегодня!

  - Завтра!

  - С-се...

   Почти вытолкав его, она заперла за ним на ключ дверь.

  

  

  

  

   Валя в первый момент не узнала Шурыгина, когда в этот же день явилась к нему по его внеочередному, совершенно срочному вызову через посыльного.

  - Сумасшедший! Остричь такую бороду! - с жалостью вскричала она. - Такую блестящую бороду! - почти плака­ла она. - Теперь ты половину своей красоты потерял. Боро­да придавала тебе что-то сильное, звериное, мохнатое. Не люб­лю бритых мужчин - как обезьяны. Зачем ты снял бороду, зачем?

  - Надоело возиться с ней, расчесывать, подравнивать, вы­таскивать из нее сор, - опустил глаза Шурыгин под присталь­ным взглядом женщины и испуганно сел на кровать, свесив красное лицо с пылающими ушами в пол. - Кстати, дело идет к весне, начнется жара...

  - При чем тут весна! - волновалась женщина. - А ну-ка покажись мне еще... Да встань же, подними голову, подойди сюда, это даже невежливо, чего ты боишься? Как маленький!

  - Я не боюсь, - встал и испуганно подошел к ней Шурыгин.

  - И выражение лица стало другое, вялое, кислое, боязли­вое, - вертела она в своих руках его новую голову и рассмат­ривала ее, как новую, только что принесенную из магазина вещь. - Ну чего же ты повесил нос? Уже сам жалеешь, что обезобразил себя? Развеселись, засмейся, улыбнись! Вот так, вот так... Ну еще, еще...

  - Чай будем пить сперва или потом? - вырывая свою голову из ее рук, задал он ей вопрос, который задавал на всех их свиданиях.

  - Лучше потом, - сказала она и выпустила его. - Ну иди, мой кисляй. Все чего-то боишься. Что-то недоговариваешь. Все хитришь.

   Он выскользнул из ее рук и стал старательнее, чем все­гда, стелить постель.

  - А ты пока того... разоблачайся...

  - Ах ты мой хорошенький! - через пять минут ласка­ла она его в постели и с наслаждением гладила руками его безволосые щеки и подбородок.- Ах ты мой гладенький! Ах ты мой атласный! Знаешь, Павлик, так тебе больше идет. И такого тебя я буду еще больше любить. Молоденький стал, прямо студентик! Разве студентика молоденького можно не любить? Разве ты отказался бы любить молоденькую курсисточку? Ведь не отказался бы, нет?