Никандров Николай Никандрович - Профессор Серебряков

nbsp;   Федосеев за перегородкой бросил телефонную трубку, и все в амбаре, как в балете, враз повскакали с колен, всплесну­ли руками, с мягкой грацией неслышно разлетелись по своим обычным местам.

   И тотчас же в сумерках амбара снова негромко и очень стройно зазвучали нарочно бесстыдно-обнаженные, какие-то говядинные голоса старых и молодых самок, широко разметав­ших по полу голые икры ног.

  

   ...Д-да дураком домой пойдешь!

  

   Федосеев не вошел, а точно на крыльях влетел в ам­бар. Ячмень имеет свой особенный запах, и он обонянием почувствовал, что без него ворошили слежавшееся зерно. Гла­за его еще издали старались охватить всех, кто был в амбаре. Одновременно он смотрел и на выражение их лиц, и на со­стояние их рук. Только за секунду перед его появлением гро­мадный, кособокий, рябой дрогаль пугачевского вида в старой, прожженной, серой солдатской папахе, насунутой на глаза, ловким движением зачерпнул с кучи полное ведерко ячменя и теперь быстро нес его вон из амбара, держа ведерко впере­ди живота, как пушинку, на одном пальце. Федосеев думал было ринуться за ним, но его внимание более соблазнила мелькнувшая в глубину амбара другая столь же подозритель­ная тень, и он погнался за той, второй, тенью. Но тень, по-видимому, была и на самом деле только тенью, и через полми­нуты рука Федосеева, подобно орлиному клюву, со всего нале­та впилась в гигантскую, уже освещенную солнцем спину дрогаля.

   - Стой, дьявол! - сорвавшимся от злобы голосом закричал Федосеев, увлекаемый спиной дрогаля дальше.

   Дрогаль остановился.

   - Иван Никитич, что вы, - обернул он к Федосееву обиженное лицо.

   Федосеев, задыхаясь, молча рванул из его рук ведро. Вед­ро было пусто, и в тот же момент рядом, под товарным вагоном, между рельсов, шмыгнула пара черных дряблых старушечьих икр и проволочился по земле тяжелый мешок.

   Федосеев всматривался в дно пустого ведра, нет ли где там ячменного зернышка.

   - Что вы, что вы, Иван Никитич, - продолжал обижаться дрогаль и другим голосом, потише, прибавил: - Дадите моему коню немного овсеца? За то, что напрасно подумали...

   Вернувшись в амбар и увидев там длинноволосую биб­лейски-внушительную фигуру профессора, Федосеев как-то сразу успокоился: при таком уважаемом человеке навряд ли кто осме­лится красть.

   И он дал коню дрогаля полведерка овса.

   - Рюхин! - позвал он затем со второго этажа вниз своего помощника и длинным шестом постучал ему в условленное место в потолок: - Рюхин!

   Поручив Рюхину низ амбара, Федосеев обнял за талию профессора и со светлым, в муке, улыбающимся лицом повел его в контору.

   Там, за тем же простым столом, где несколько минут тому назад закусывали приемщики, Федосеев усадил профессора, расставил перед ним всевозможные вкусные яства, уговорил его отхлебнуть из жестянки глоток спирта, распечатывал коробку за коробкой разные консервы, соленые, маринованные, копченые...

   - Кушайте! - все время подталкивал он пищу в рот дорогого гостя. - Чего же вы не кушаете? Разве так кушают? Вы отощалые, вам надо поправляться. Вот с этой рыбы человек очень хорошо поправляется, а вы ее совсем не кушаете. Берите больше!

   Профессор сидел, ел, а сам чувствовал, как в карманах его брюк зерно давило ему ноги двумя тугими колбасами. Что если карманы не выдержат напора, лопнут, и зерно с шумом хлынет к ногам Федосеева! Что если Федосеев вдруг расхохочется, похлопает его по плечу и скажет ему: "А ну-ка, великий ученый, высыпай из карманов народное зерно!" Что если Федосеев напьется спирта, освирепеет, выведет его на середину амбара, соберет народ, грузчиков, дрогалей, красноармейцев, тех баб, прикажет вывернуть его карманы и обратится к собравшимся: "Глядите, какие бывают у нас профессора!"

   От страха ноги профессора так ослабели, колени так дрожали, что его уже мучило новое опасение: хватит ли у него сил встать из-за стола, когда он изложит цель своего визита Федосееву и будет уходить. Вообще эти пять-шесть фунтов зерна, напиханные в его карманы, без сомнения, обойдутся ему в пять-шесть лет жизни. И как только он мог поддаться такому недостойному искушению? И многое он дал бы, чтобы сейчас незаметным образом высыпать зерно обратно!

  - Не знаете ли вы, каким путем я мог бы добиться полу­чения своего академического пайка? - спросил он у Федосе­ева и поспешно снял с пуговки своего пальто предательское зернышко ячменя.

  - К сожалению, - быстро говорил, выпивал и закусы­вал Федосеев, - к сожалению, не имею понятия. Сами мы не властны распоряжаться продуктами, имеющимися на складе. Нам прикажут, и мы весь склад отдадим. Что же касается пайков, то мы, безусловно, их выдаем, но только по ордерам. Приносите из города нам ордерочек, и мы паек вам выдадим.

   При прощании с профессором он еще раз выразил со­жаление, что не вправе разрешить его главный вопрос.

   - А как простой русский человек, - прибавил он, - то я,
конечно, чем могу, охотно пособлю вам. Давайте сюда ваши
мешочки, вашу бутылочку...

   Он бегал по обширному амбару и весело насыпал ме­шочки профессора мучицей, сахарком, в бумагу завернул боль­шой пласт бледно-посинелой солонины, в бутылку налил черно­го, как деготь, горчичного масла...

   Профессор едва поспевал за ним, при каждом шаге огляды­вался на свои следы, не посыпает ли он за собой дорожку зерном.

  - Смотрите, как бы вам не пришлось отвечать в случае недостачи, - предупредил он Федосеева, глядя на не знаю­щую удержу щедрость того.

  - Ничего, - сказал тот и звучно обсосал с пальца гор­чичное масло.- Мне полагается известный процент на рас­тряску, на усыпку. Опять же, глядя какая тара. И крыса тоже делает свое дело. Как-нибудь, общими силами, и натянем.

   От страха, от стыда голова профессора горела как в огне. В глазах стоял туман. Ноги едва волочились. Как он, с зерном в карманах, вышел из амбара, он сам не знал.

   "Похороны старого права" - увидел он на одном заборе громадную свежую красную афишу, извещавшую о его лекции. "Похороны старого права" - увидел он дальше, на другой улице, такую же афишу. "Похороны старого права", "Похороны старого права"... без конца зарябили в его глазах красные афиши.

  

   Раньше, все первые три года жизни профессора в Красном Минаеве, жители города, глядя из окон своих квартир на его одинокую бесприютную фигуру, шагавшую по тротуару, обыкновенно произносили по его адресу одну из следующих фраз: "Идет с глубокомысленным видом"; "с философским спокойст­вием, несмотря ни на дождь, ни на грязь"; "согбенный под тя­жестью своей учености"; "идет и думает о книгах своего со­чинения"; "идет и вспоминает о своих петербургских студен­тах..."

   А в последнее время все эти фразы заменились в устах всех новой, одной: "Идет и все думает, как бы получить свой академический паек".

   Весь город с большим вниманием следил за всеми этапа­ми борьбы профессора за свое право.

   Каждый день, в каждой семье, за чаем, за обедом, за ужи­ном, обязательно поднимался вопрос об академическом пайке профессора Серебрякова. Обсуждались новые полученные за день подробности этого дела. Старались не пропустить ни од­ного момента в развитии этой затянувшейся истории.

  - Ну что, в деле профессора есть какие-нибудь пере­мены? - справлялись друг у друга, сходясь за столом, в каж­дой семье.

  - Да. Кое-что есть.

   И следовало изложение новости. Перечислялись учреж­дения, в которых был сегодня профессор, излагалось содержа­ние бумаг, которые он писал или которые ему писали.

   По утрам в домах города хозяйки, возвратившись с база­ра с провизией, нередко говорили:

   - Встретили профессора. Идет, бедняжка, с мешочками, с бутылкой, за своим пайком. Наверное, все-таки обещали дать. Иначе бы не ходил.

   Вечерами, возвратившись с занятий, мужья рассказывали женам:

   - Встретили сегодня профессора. Идет, бедняга, домой, с пустыми мешочками, с порожней бутылкой. Наверное, опять обманули, не дали.

   Затем высказывались сожаления:

   - Похудел профессор за это время страшно. Только раз­рослись волосы да увеличились глаза. Смотреть жалко. Надо будет ему сегодня вечером пшеничных лепешек напечь. Пусть поест человек.

   - Мама, я понесу! Папа, я снесу! - начиналось соревно­вание среди детей, для которых таинственное путешествие в темноте к окну профессора являлось захватывающим спортом, испытанием героизма.

   Настала осень, невеселое время итогов и расплаты. Был серый, на редкость темный день, в глубинах иных кооперативных магазинов уже с трех часов дня печально желтели огни. Не переставал начавшийся еще три дня тому назад мелкий, надо­едливый, обложной дождь. Улицы Красного Минаева были без­людны, и в тишине и покое, разлитых во всей природе, было что-то безмерно тоскливое, кладбищенское. И стоявшие кое-где на углах улиц одноконные экипажи, неподвижные, намокшие, с глян­цевито сверкавшими от дождя верхами, почему-то напоминали собой погребальные кареты, ожидающие у подъездов своих невзыскательных пассажиров...

   Профессор Серебряков, в обычном виде, обычной поход­кой, шел улицами города, возвращаясь домой после обхода нескольких учреждений. Конечно, ему и сегодня нигде ничего определенно не ответили. Всю весну, все лето, все эти пять месяцев он убил на хлопоты по делу об академическом пайке. И все безрезультатно: вопрос не подвинулся ни на йоту.

   И профессор невольно бросил мысленный взгляд назад, на свое четырехлетнее пребывание в Красном Минаеве, по­следовательно припомнил, как, в сущности, ему не везло в этом городе. Поразительно не везло! Фатально не везло! Не было ни одной удачи. Были одни сплошные неудачи...

   Фантастическая вера в исключительную важность для человечества его нового труда о праве сделала то, что он в первое время пребывания в Красном Минаеве совершенно не заботился о физической стороне своего существования. По­том он начал делать попытки урегулировать свой материаль­ный вопрос. Он несколько раз поступал на службу в различ­ные советские учреждения в качестве канцелярского сотруд­ника. Но у него был плохой почерк, благородное происхождение, не совсем привлекательная наружность человека все-таки уже пожилого, и им не дорожили, и при первом же сокращении штатов он снова и снова оказывался без места, иногда даже не получив и тех ничтожных сумм, которые ему причитались за прослуженные недели. И он, раз навсегда покончив с мыслью о службе, занялся распродажей своего петербургского имущества. Но его родственники, охранявшие его квартиру, оказалось, уже давно прожили большую часть его вещей, а те деньги, которые они выручили от продажи последних остатков его добра, при­своил себе его коллега - профессор, известный ученый, тоже впавший в нищету, любезно взявшийся привезти ему эти сум­мы лично в Красный Минаев. И он остался только с тем, что было на нем в тот момент, когда он спешно выезжал из Петер­бурга. К несчастью, в вагоне поезда, по пути в Минаев, какой-то негодяй похитил у него превосходную шубу и каракулевую шапку, оставив ему взамен свое непромокаемое пальто защит­ного цвета и такого же цвета суконную арестантскую шапочку. Как-то, уже в Минаеве, он получил письменное извещение, что в губернский город пришла на его имя трехпудовая продоволь­ственная посылка от американской администрации помощи "АРА". Он узнал, что посылка заключала в себе великолепную муку, больше пуда, рис, сахарный песок, сгущенное молоко, коко­совое масло, какао... Но в открывшемся в Красном Минаеве временном отделении "АРА" ему сказали, что где-то в пути Москва - Красный Минаев затерялся какой-то "отпускной ордер" на его посылку, без которого посылка не может быть выдана. Вскоре после этого через Красный Минаев проезжал один довольно известный московский поэт, причастный к коми­тету улучшения быта ученых. Он предложил профессору за­полнить анкету для представления ее в комитет. Профессор анкету заполнил, поэт уехал, а когда спустя четыре месяца про­фессор написал поэту в Москву запрос, то вместо ответа полу­чил от родственников поэта протокольно составленное письмо, извещавшее профессора, что поэт в ночь с такого-то числа на такое-то скончался от чахотки в Гаспре, близ Ялты, в доме отды­ха для писателей. Затем, спустя еще несколько месяцев, в красноминаевскую государственную заготовительную контору, не знали от кого, пришла такая телеграмма: "Выдать профессору Серебрякову по наряду за октябрь: 20 ф. ржаной муки, 2 1/2 ф. перловой крупы, 1 1/2 ф. сушеных овощей, 1 ф. растительного масла, 10 ф. дров, 1/2 коробки спичек и 2 билета в кино". Телеграмма, посланная в октябре, пришла только в феврале, а согласно закону наряды, не использованные в заготконторе в октябре, были аннулированы в ноябре, т. е. еще в прошлом году.

   А сколько у него было в Красном Минаеве неудач более мелких!

   Его два раза обворовывали на квартире, несколько раз в булочной в очереди залезали в карман, в магазинах неодно­кратно сдачу подсовывали фальшивыми деньгами, однажды про­дали ботинки с бумажными подошвами, сплошь и рядом обве­шивали, ржаную муку отпускали за пшеничную, брусничный лист выдавали за цейлонский чай...

   И все-таки ничто его так не пришибло в Красном Минае­ве, как эта бесконечная история с академическим пайком!

   Напрашивался нелепейший вывод: не будь у него этой "Ох­ранной Грамоты" и этой надежды на академический паек, он был бы во сто крат и здоровее, и счастливее. И главное - он работал бы, как работал до этого времени. А теперь его работа все лежит, а он все ходит и ходит.

   Но отказаться от своего права на получение академиче­ского пайка он чувствовал, что тоже уже не мог!

   Слишком горячо он поверил, что получит паек, слишком крепко он сжился с мыслью, что отныне он материально обеспе­чен. Мало этого. Теперь успех его работ вдруг стал в какую-то дикую зависимость от этого пайка: будет паек, и будет блестя­ще завершен его замечательный труд; не будет пайка, и рабо­та его выйдет далеко не такой, какой она могла бы быть.

   И ему вовсе не надо полного академического пайка! Для успешной работы ему хватило бы половины пайка...

   И мозг ученого первый раз в жизни серьезно занимали такие низменные предметы, такие чуждые ему слова, как мука, масло, сахар, чай, соль, спички, когда он шел по улице этим осен­ним днем и самым подробнейшим образом высчитывал, сколько какого продукта необходимо его организму, чтобы его работа увидела свет...

   Дайте ему сейчас пятипудовый куль муки, фунтов 10 мас­ла, фунтов 5 сахару, фунт чаю, соли, и человечество в самый короткий срок получит его удивительный труд. А разве тот же Федосеев, при желании, не мог бы всего этого ему дать? А между тем он в своей биографии обессмертил бы имя этого человека, сделав его как бы соучастником своего последнего большого труда. Бессмертие за куль муки! За пять пудов хлеба!

  - А-а! - раздалось вдруг с середины дороги властное, самоуверенное и вместе приятельское восклицание. - Наш профессор! И в какую погоду! О, это, товарищи, подозрительно! Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, ха-ха-ха!

  - Хо-хо-хо! - хором подхватили там же, на середине мостовой, несколько здоровых молодых мужских голосов.

   Профессор обернулся и увидел знакомую ему однокон­ную линейку, принадлежавшую заготовительной конторе. На линейке сидели все сотрудники склада No 1: Федосеев, его помощники, весовщики, писарь, складской рабочий. Красные, возбужденные, с широко раскрытыми хохочущими ртами, с пьяно блуждающими глазами, они махали профессору поднятыми ру­ками и настойчиво звали его к себе. Заморенная, исхлестанная лошаденка, вся в мыле, стоя посреди мостовой, раскорячила врозь все четыре ноги и жалобно озиралась одним глазом назад, на своих безжалостных ездоков.

   Профессор отрицательно помотал компании головой и продолжал свой путь.

   Федосеев моментально спрыгнул с линейки и, балансируя широко расставленными руками, в кожаной куртке, в высоких сапогах, побежал наискось через дорогу на тротуар, вдогонку за профессором. Линейка продолжала стоять.

   - Профессор! - запыхавшись, пробормотал Федосеев, догнав Серебрякова и крепко вцепившись в его руку повыше локтя. - Поедем с нами! Такому человеку мы всегда рады! Мы сознаем!

   Голова его непослушно моталась на шее, как слишком тяжелый колос на тонком стебле. Профессор остановился.

  - Куда это? - недовольно спросил он.

  - Ко мне! Мы сегодня празднуем день моего рождения! Смотри, как мои люди тебе рады! Мы тебя любим! Тебя все любят!

  - Нет, я не поеду, - спокойно, но решительно сказал профессор и сделал попытку высвободить руку из железных клещей Федосеева.

   Тот, как только почувствовал это, еще сильнее зажал руку профессора в своей руке.

   - Как! Ты мне отказываешь! Мне!

   В глазах Федосеева вспыхнула злоба, и на момент он как бы ослеп и зашатался от слишком бурного чувства...

  - Иван Никитичу! - слащаво, нараспев приветствовали его проходившие мимо люди, делали угодливые лица и снимали шляпы, в особенности местные частные торговцы. - Иван Ни­китичу наше почтеньице-с!

  - Смотри! - указывал профессору, весь дрожа, Федосе­ев. - Смотри! Видишь, как все в Красном Минаеве мне кланя­ются! Вот это, знаешь, кто пошел? А это, знаешь, кто пошел! Я всем тут даю жить! Разве без меня они так жили? А ты ломаешься, не хочешь ехать ко мне на пирог! Не поедешь? Ну тогда смотри! Если не поедешь, тогда смотри! Тогда помни!

   Последние угрожающие слова профессор понял как на­мек на те продовольственные подарки, которыми Федосеев трижды наделял его на складе No 1. И он еще более заупря­мился, решил ни в каком случае не ехать на пирушку к Федо­сееву, хотя у него в доме в этот день не было ни крошки хлеба, ни пылинки муки. Почему этот самый Федосеев, зная, как он, профессор, бедствует, ни разу сам ничего не прислал ему из продуктов, а все три раза заставлял его приходить к нему на склад, унижаться, льстить, клянчить! Почему этот самый Федосе­ев не мог бы сразу выдать ему пятипудовый куль муки, 10 ф. масла, 5 ф. сахару, 1 ф. чаю, чтобы он, ученый, мог спокойно работать? Тогда он, конечно, иначе относился бы к этому чело­веку, тогда он поехал бы сейчас к нему на пирушку! А сей­час - ни за что! Пусть почувствует, что такое профессор. Ведь он ему не красноминаевский обыватель, а заслуженный про­фессор, сила, величина!

  - Ну скажи, почему ты не хочешь ехать ко мне? - устало и пьяно наваливался на него Федосеев.

  - Просто не настроен, - отвечал профессор и отвора­чивал вбок обиженное лицо. - У нас с вами сейчас разная психология, разные настроения: у вас одно, у меня другое, - сделал он отдельно-отдаленный намек на продовольствие.

   У них пирушка, а у него нечего есть!

   Федосеев всем своим молодым, русым, розовым лицом пьяно и зло уставился на профессора.

   Черт возьми! Не идет к нему. Несмотря на нищету, не идет. Таких в Красном Минаеве больше нет. Он единственный.

   И Федосеев, всегда благоговевший перед профессором, теперь с особенной отчетливостью почувствовал, что перед ним стоит действительная мощь, великан духа, почти что божество, какие Красному Минаеву, конечно, и не снились.

   Но ведь и он, заведующий главным продовольственным складом Федосеев, тоже в Красном Минаеве особа не ма­ленькая! Он тоже тут единственный! Он тоже тут вроде бога! Он тоже может с кем угодно помериться!

   - Друг! - слезливо взмолился он, припадая мокрой щекой к груди профессора. - Не кобенься! Уважь мою просьбу! Поедем! А я для тебя что угодно сделаю! Слышишь: что угодно! Ты меня пред моими людьми срамишь! Я тебя умоляю! Видишь: я плачу! Ну чего же тебе еще надо! Едем?

   Профессор пристально посмотрел на его пьяные слезы и раздельно подумал: "А пять... пудов... муки... жалеешь... дать?" И почти закричал:

   - Ни за что не поеду!

   - А... - мучительно застонал Федосеев, выпустил из сво­их клещей плечо профессора, покачнулся, пригнул голову, как бодающий бык, размахнулся и что было силы ударил профессо­ра кулаком по отечески-бородатой щеке. К-хрясь!

  

   Долго не возвращался домой в тот день профессор. Не­смотря на скверную погоду, он до позднего вечера слонялся по городу, по далеким незнакомым улицам, отдыхая на крылечках чужих подъездов, на обывательских лавочках у ворот.

   Первый раз в жизни его ударили по лицу!

   Как он должен реагировать на это?

   И чем больше профессор находился на свежем осен­нем воздухе и чем больше протекало времени, тем все более и более простым и несложным представлялся ему весь этот случай.

   Конечно, массовый человек, обыватель, попав в его положе­ние, поступил бы по самому обыкновенному шаблону: отыскал бы свидетелей, подал бы на обидчика в суд, добился бы обвини­тельного приговора и почувствовал бы себя удовлетворенным. Но он не обыватель. Он видит в подобном суде столько же смысла, как если бы привлечь к суду штукатурку, свалившуюся с дома на голову прохожего. Что взять с пьяного?

   Другое дело, если бы Федосеев в момент совершения преступления был трезв. Федосеев только тогда есть именно Федосеев, когда он нормален, когда он трезв. А когда Федосе­ев пьян, тогда он не Федосеев, а совсем другой и притом больной, отравленный человек, действиями которого руководит уже не сознательная воля, а ядовитые винные пары. Тут про­фессору, кстати, припомнились любопытнейшие примеры из не­скольких серьезных трудов по психологии, психофизиологии...

   Решено: судиться с Федосеевым он не будет.

   Но достойным образом отозваться на дикий поступок молодого невоспитанного человека он, конечно, обязан. Замал­чивать, оставлять без внимания подобные факты значило бы признавать их моральную и юридическую правильность и тем самым внедрять их в повседневную жизнь. Он его проучит, он его отчитает!

   Но в какой форме это удобнее сделать?

   Он напишет ему резкое обличительное письмо с изложе­нием всего происшедшего и будет ожидать, какое оно возымеет на него действие. Федосеев в корне, по-видимому, хороший простой русский человек, и отрицать свою вину он вряд ли станет. Больше того. Возможно, что он будет горячо раскаивать­ся в поступке, просить прощения, обещать загладить пред ним свою вину... Очень возможно и то, что он поспешит прислать ему со склада No 1 каких-нибудь продуктов... В особенности если он по письму почувствует, что профессор глубоко обижен, кровно оскорблен, страдает...

   Профессор провел ночь без сна, а утром сел и написал Федосееву письмо.

   "Иван Никитич! На тот случай, если Вы сегодня, быть может, не помните того, что с Вами было на улице Карла Маркса вчера, я в последующих строках позволю себе напомнить Вам об одном Вашем отвратительном поступке, жертвой которого сделался я. Вы, среди белого дня, на главной улице города, при публике, нанес­ли мне сильный удар по щеке и сделали это только потому, что я отказался ехать с Вашей компанией к Вам на пирушку. Надеюсь, Вы не станете отрицать самый факт нанесения мне оскорбле­ния действием: я считаю Вас все-таки честным человеком...

   Считая излишним касаться того, какого человека, по зани­маемому им общественному положению, Вы ударили по щеке, я не могу не напомнить Вам, что Вы ударили по лицу человека, который в два раза старше Вас по возрасту...

   И вот, после всего вышеизложенного, мне хочется Вас спро­сить: сознаете ли Вы сами всю омерзительность, всю гнусность, всю недопустимость Вашего поступка? Или Вы думаете, что то положение, которое Вы случайно занимаете в городе в каче­стве заведующего главным продовольственным складом, дает Вам право налево и направо бить граждан по щекам? Конечно, Вы этого не думаете...

   Само собой разумеется, что я ни по каким судам таскать Вас не собираюсь, я буду удовлетворен, если Вы в ответном письме ко мне сами сознаетесь в безобразности Вашего поступка...

   Заканчивая эти строки, считаю не лишним объяснить Вам. Помню, я еще тогда, на улице Карла Маркса, намекнул Вам на разницу наших психологии: представьте же себе, каково было бы мое душевное состояние, когда я видел бы у Вас в доме пиршества и разгул и в то же время помнил, что у меня в доме нет даже сухой корки хлеба! Другое дело, если бы я хотя не­много был обеспечен продуктами. Тогда не ощущалось бы такой разницы психологии. Если Вам когда-нибудь приходилось голо­дать, то Вы и поймете меня, и отнесетесь к этим моим строкам снисходительнее. Итак, в ожидании Вашего незамедлительного ответа остаюсь известный Вам профессор Серебряков".

   Письмо было написано очень скверным для профессора почерком, криво, коряво, крупно, с помарками, с переделками.

   В запечатанном конверте письмо было отправлено с маль­чиком квартирной хозяйки прямо на склад No 1 для вручения Федосееву лично.

  - Вот хорошо! - запрыгал, заскакал от радости вихрас­тый босоногий мальчишка лет девяти. - На склад номер один к заведующему пойду! Может быть, чего-нибудь даст!

  - Захвати мешочек, - сунула ему в руку мешочек пре­дусмотрительная мать.

   Часа через полтора мальчишка вернулся с ответом - возбужденный, счастливый, запыхавшийся, болтливый - и жевал яблоко.

   - Вот заведующий складом хороший человек! - рассказывал он и торопился жевать. - Когда я пришел, он был под мухой и давай меня угощать то тем, то этим! Потом полные карманы яблоками набил! На складе всего много! И все это им бесплатно: продналог!

   Необычайно красивым почерком, размашисто, с завитуш­ками, с некстати поставленными заглавными буквами, Федосе­ев писал:

   "Глубокоуважаемый Степан Матвеич! Я вчера был так сильно пьян, что решительно ничего не помню, что тогда между нами происходило на улице Карла Маркса. Но как Вы пишете в Вашем любезном письме, то я Вам верю, зная, что имею дело не с первым попавшим, а с человеком выдающихся знаний. Степан Матвеич! Дорогой! Верьте совести, как Вы знаете мое отношение к Вам, что в трезвом состоянии я никогда не позво­лил бы себе обидеть Вас даже словом, а не то что поднять на Вас руку! Не смотрите, что мы необразованные, темные: таких людей, как Вы, мы ценим! И, как Вы совершенно справедливо изволили выразиться, я всегда помню, сколько Вам лет и сколько мне лет. Со своей стороны я, безусловно, сознаю, что поступил с Вами как последний подлец. Проклинаю тот день и тот час, когда я позволил себе тот поступок на улице Карла Маркса! Пока я приношу тысячу извинений в письменной форме, а после пяти часов пополудни, когда я вернусь из склада, надеюсь, Вы не сочтете для себя за труд посетить мой дом лично, чтобы выкушать со мной чашку чая, чем премного меня обяжете. Тог­да мы с Вами объяснимся подробней и, льщу себя надеждой, легко поладим...

   Думал уже отдать письмо Вашему мальчику, но не стерпе­ло сердце, и пишу дальше о том, о чем вначале не хотел писать, как вполне сознающий пред Вами свою вину. Степан Матвеич! Вы в Вашем почтенном письме дважды бросаете мне в лицо обвинение в психологии или, по-нашему, по-неученому, в психопатстве. На это считаю нравственным долгом уведомить вас о том, что психопат не я, а тот, кто хочет сделать меня психопатом! По крайней мере, я это так понимаю, хотя с мальчиков рос в людях, дальше двухклассного не пошел, студентом не был и лекций Ваших по Истории Права не слушал. И права праве рознь! И профессорам тоже подрезали крылья! Но это я только так, вскользь и без дела... Что же касается главного нашего дела, то я Вас жду сегодня у себя дома, после 5 часов пополуд­ни. Еще раз, пользуясь случаем, приношу Вам в письменной форме тысячу извинений. С товарищеским приветом, Ваш по­корный слуга Иван Федосеев".

   Сбоку во всю вышину листа была сделана приписка: "Как мы с Вами оба русские люди, то нам даже грех".

  - Тебе мука-шеретовка нужна? - отрывисто и как-то вдруг спросил низким голосом Федосеев, наклонившись к са­мому лицу профессора, расширив глаза и пыхтя, как хищник, после того как оба они вечером, едва встретившись, выпили по рюмке, по другой.

  - Мука, конечно, нужна, - проговорил разомлевший от великолепной водки профессор, трудно жуя испорченными зу­бами балык. - Мука - это сейчас самое главное.

  - Горох? - нетерпеливо и властно рвал слова Федосеев.

  - Горох, он трудно разваривается...- неуверенно начал профессор.

  - Теперь на это не смотрят! - резко бросил Федосеев гудящим голосом и так злобно и так укоризненно посмотрел на профессора, точно пропел: "Ого-го! Значит, ты еще мало голодал!"

  - Горох тоже нужен, - под этим жестким его взглядом поправил свою ошибку профессор и тут же решил уже ни от чего не отказываться.

  - Картофель?

  - О, картофель-то обязательно.

  - Квасоля?

  - И фасоль тоже.

  - Масла постная нужна? Масла у нас сейчас не гор­чичная, а чисто подсолнечная, хорошая, жировая.

  - Масло тем более нужно.

  - Червивая соленая рыба, ажио лазит по бочке, как жи­вая, нужна?

   Профессор побоялся отказаться и сказал, что рыба тоже нужна.

  - Сахар? - по-прежнему напряженно бросал слова Фе­досеев, потом в заключение сказал: - Ну да, одним словом, ты завтра принеси мне в амбар ту саму справку, которую ты тогда мне показал: сколько чего на месяц тебе полагается по акаде­мическому пайку. Это будет лучше всего. По силе возможнос­ти я буду выдавать тебе ту пропорцию ежемесячно. Только когда будешь приходить получать, смотри, чтобы никто из посто­ронних не видал. За нами ведь тоже следят.

  - Конечно, конечно, - волнуясь, говорил профессор.

  - Не то что я боюсь, - с презрением произнес Федосе­ев и повел в сторону кисло наморщенным носом: - А как-то так... знаешь... вроде неприятно.

  

  

  

   Когда утром следующего дня профессор с мешочками и бутылкой спешил в склад No 1, сердце его трепетно билось, лицо горело, ноги дрожали.

   Он только тогда перестанет волноваться и почувствует себя нормальным человеком, когда все обещанное вчера Фе­досеевым будет у него в руках. А до той поры он по-прежнему мученик и безумец.

   В складе он поздоровался за руку не только с Федосеевым, но и с его помощниками, весовщиками, складским рабочим, с бабами, починявшими мешки, с дрогалем, скучно ходившим мимо ячменя с ведерком в руках. Отчасти профессор это делал от близорукости, отчасти от сильного нервного возбуждения, плохо соображая, с кем надо здороваться за руку, с кем не надо.

   - Вот хороший человек, - польщенно кивнул в его сторону рябой дрогаль и, став с ведерком у самого ячменя, терпеливо следил своими страшными белками из-под папахи за каждым шагом Федосеева.

   Федосеев, как всегда с мукой в бровях, носился по амбару, что-то кричал в окно сцепщику вагонов с посевной кукурузой, принимал у крестьян с телег продналоговую рожь, прочитывал входящие бумаги, диктовал писарю исходящие, курил, ел, пил, играл с бабами, шутил с публикой.

   - А, профессор! - заметил он на бегу красное, воспаленное от смущения лицо профессора. - Я сейчас!

   И промчался, боком-боком, как веселый конькобежец, мимо.

   А грудь профессора снова начали грызть сомнения, со­сать подозрения.

   Даст или не даст?

   "Ой, что я делаю, что я делаю! - тоненьким шипящим свистом жалила мозг профессора неотвязная мысль. - За что, какой ценой я покупаю этот паек! Что если об этом узнают мои почитатели, мои коллеги профессора, мои студенты? Но об этом никто никогда не узнает".

   Ему хотелось неприятную процедуру получения подачки проделать как можно быстрее, одним махом, залпом, как глотают залпом касторку. А Федосеев, как нарочно, все время был занят, летал, распоряжался, весело хохотал.

  - Что-о? - вот слышался его голос уже из конторки, от телефонной трубки. - Это редакция "Красноминаевского ком­мунара"? Вам дать сведения? Названия волостей, успешнее других вносящих продналог, для помещения их на Красную доску? Сейчас! Слушаете? Я буду вам говорить названия во­лостей и цифры, цифры будут означать процент...

  - Иван Никитич... - пересохшим горлом засипел про­фессор, поймав выбегающего Федосеева в дверях конторки. - Я... вы... вам... а сейчас как раз подходящий момент: в амбаре никого постороннего нет.

   - А? Что? Я знаю! Сейчас! Срочное донесение!

   И он ринулся обратно к телефону.

  - Дайте, пожалуйста, вокзал, орточека! Это орточека? Слу­шаете? Сейчас там возле вас, на четвертом пути, пробуравили наш вагон с посевным материалом и выливают в мешки зер­но! Примите меры! Пожалуйста!

  - Иван Никитич, может быть, завтра зайти? - придушен­но спросил профессор, чувствуя головную боль, горечь во рту, резь в глазах, недомогание во всех суставах.

  - А! Да! Нет! Идем сейчас! Я твои ордера на академи­ческий паек уже принял? - нарочно, на всякий случай громко, крикнул Федосеев про ордера и подмигнул профессору. - Стой! - командовал он. - Держи мешок, буду насыпать, пока никто не смотрит! Держи хорошенько, не так! Еще мешки дер­жать не умеешь! Идем дальше! Вот рыба, руками не бери, ковы­ряй ее палкой, она завонялая, сам завоняешься, обещали при­слать комиссию свалить ее на свалку, да все не присылают! Идем дальше! Вот масла! Давай бутылку! Эта не такая масла, как была раньше! Эта лучшая масла, сладкая. Отпей немного маслу из бутылки, а то я ее через край налил. Правда, сладкая масла? Я тебе плохую не дам. Я знаю, кому плохую давать.

   Профессор брал все, что давал ему Федосеев, и исполнял все, что тот ему приказывал.

  - По крайней мере, теперь смогу весь отдаться своей науке, - чтобы не молчать, тоном благодарности проговорил он, ставя на пол мешочек за мешочком.

  - А она, эта наука, хотя хлеб-то тебе дает? - грубо спро­сил Федосеев и перегрыз зубами веревку, чтобы завязать ею один из мешочков профессора.

  - О, она мне дает больше, чем хлеб! - убежденно ска­зал профессор, имея в виду то общественное значение, кото­рое будет иметь его работа.

  - Больше? - покровительственно спросил Федосеев. - Значит, хлеб с маслом? Это хорошо. Лишь бы был сытый.

  - Ну спасибо вам, спасибо! - растроганно говорил про­фессор при прощанье.

  - Кушай на доброе здоровье, - коротко мотнул головой Федосеев, довольный, что кормит такого человека.

  - Иван Никитич, - приостановился и обернул назад лицо профессор с поклажей, как носчик, весь в мешках, кулечках, с привешенной бутылкой. - А вы не сказали: как же потом? Через месяц опять приходить?

  - Да! Обязательно! Как говорили! Да за маслой по до­роге хорошенько смотри, не разбей, масла очень хорошая, пря­мо на редкость!

   В тот же день весь город облетело радостное известие, что наконец-то увидели профессора возвращавшимся из склада No 1 с обильной ношей!-

  - Слава богу! - с удовлетворением говорили красноминаевцы,- Профессор добился-таки своего права! Академиче­ский паек получил!

  - Куда? - ласково спрашивали его встречные всякий раз, когда он раз в месяц утречком шел на склад, с пестрыми мешочками, с зеленой бутылкой. - За академическим пай­ком? Идите, идите. Дело хорошее.

  - Откуда? - еще веселее приветствовали его, когда он возвращался из склада тяжело нагруженный. - С пайком? Значит, продолжают давать? Вот хорошо! Все-таки сознают.

   И стал с той поры профессор получать от Федосеева паек ежемесячно.

   Это была его первая удача в Красном Минаеве!

   И он, снова вернувшись к своему труду, с таким самозаб­вением работал, как еще никогда. Творческая научная работа составляла для этого человека самое важное в жизни, все ос­тальное он считал несущественным, не стоящим внимания.

   Как раньше в Петербурге, так теперь в Красном Минаеве, он преемственно продолжал развивать ту первую человече­скую мысль о праве, которая тысячелетия тому назад впервые возникла на земле вместе с появлением на ней первого чело­века. Он протягивал от предков к потомкам ниточку правовых знаний...

   Профессор быстро поправился, окреп, пополнел, посвежел.

   Но навсегда тяжелым остался для него тот день, когда ему раз в месяц приходилось отправляться с мешочками и бутылкой на склад.

   Невольно припоминалось: осень, дождь, мокрая мостовая, перегруженная пьяными людьми линейка, раскоряченная на четыре ноги лошадь, перебегающий к нему через дорогу, в кожаной куртке, в высоких сапогах, на кривых ногах, с растопы­ренными руками, как спрут, Федосеев...

  

  

  

  

  

  

   В 1928-1929-м годах "Московское товарищество писателей" выпустило пятитомное собрание сочинений Николая Никандрова. В последующие годы к ним было присоединено еще два тома. В них были опубликованы произведения, со­зданные писателем в советское время. Когда же с конца 40-х годов вновь начали появляться сборники Никандрова, в них публиковались в основном его вещи, написанные до револю­ции. И лишь отдельные произведения из его "морской серии" 30-х годов, и еще повесть "Гурты в степи" (первоначальное название - "Скотина") призваны были дать читателю пред­ставление о том, что же писалось им в 20-е и 30-е годы и последующие десятилетия.

   Настоящий сборник, куда вошли лучшие сатирические произведения писателя, появившиеся именно в это время, должен восполнить существенный пробел в восприятии его наследия.

   Сатира занимала важное место и в дореволюционном творчестве Никандрова. На сильную сторону его писательского дарования - наблюдательность и юмор - обратил внима­ние М. Горький. Это же качество выделял А. И. Куприн. Уже в 10-е годы получили широкое признание такие его сатирические произведения, как "Ротмистр Закатаев", "Горячая", "Во всем дворе первая". Но тогда они соседствовали с рассказами этологического характера. В 20-е же годы Никандров выступил исключительно как сатирик, обрушив свой гнев на мещанско-обывательскую стихию, мощно взыгравшую в окружающей действительности.

   В какой-то период бытовало мнение, что сатира Никандрова "не обличительно-гневная, а мягкая", что юмор его "приглушен"¹. Однако читая "Профессора Серебрякова", "Рынок любви", "Путь к женщине", "Зеленых лягушек", видишь, как дале­ка эта оценка от истинной. Думается, что эти произведения вполне могли создать ситуацию, при которой "излишняя резкость"² писателя была взята на заметку.

   В предлагаемой книге собраны произведения Никандрова, не только отражающие его тяготение к "сатирическому тону", но и те, которые воплотили специфику его творческой манеры. Выводя на первый план "огнеупорный быт", подчеркивая зави­симость природы человека от окружающей среды, явное "отста­вание" его психики и сознания от изменяющихся условий, Никандров обставляет это изображение массой деталей. И для проницательного читателя эти многочисленные подробности - "все подробности" - оказывались самым ценным в его творче­стве. "Он, - писал С. Н. Сергеев-Ценский, - с величайшей щедростью нанизывает мелочь на мелочь, и этот "фламандской кухни пестрый сор" в каждой из его вещей создает незабываемую картину <,,.>. Они (произведения. - М. М.) именно "подробны до чрезвычайности", в этом не слабость их, а сила, в этом оригинальность Никандрова как писателя"³.

   Принцип расположения произведений в книге "Путь к женщине" - жанрово-проблемный. Повести "Профессор Серебряков", "Любовь Ксении Дмитриевны", "Рынок любви", ро­ман "Путь к женщине", рассказы "Все подробности", "Катак­лизма", сатирическая аллегория "Зеленые лягушки", рассказ-полилог "Руда" дают возможность познакомиться с большими и малыми формами в творчестве писателя. А нарастание аллегорически-притчевого начала, достигающего кульминацион­ного воплощения в "Скотине" и третьей части романа "Путь к женщине", исчезновение установки на внешний комизм положений и характеров дают представление о направлении раз­вития дарования Никандрова.

   Учитывая сложность постижения авторского замысла и необходимость установления исторического контекста создания и восприятия его произведений, комментатор счел обяза­тельным широко использовать критические отзывы, появлявшиеся в периодике 20-30-х годов, а также архивные материалы и переписку писателя.

  

   ¹ РГАЛИ. Ф. 1161 (С. Н. Сергеев-Ценский). Оп. 1. Ед. хр. 186. Л. 2.

   ² См. внутреннюю рец. А. Лациса на том "Избранного" Никандрова. - РГАЛИ. Ф.