Никандров Николай Никандрович - Профессор Серебряков

з глубины своего непромокаемого пальто "Охранную Грамоту", он успел сделать несколько разных дел: прочел, исправил и подписал принесен­ную секретарем бумагу; ответил на телефонную справку из продовольственного склада No 1; отдал по телефону распоря­жение заведующему красноминаевской государственной за­готовительной конторой... Управляясь с текущей работой, он в то же время не переставал писать большой, очень важный док­лад, с массой цифр, выкладок, таблиц.

  - Ну? - скорее ласково, чем грубо, обратился он в сто­рону профессора, присутствие которого он чувствовал по тени на столе.

  - Я к вам насчет академического пайка, - сказал про­фессор невольно утоньшенным голосом, точно пропускаемым сквозь тесную трубочку. - Вот "Грамота".

  - Кому паек? Какая "Грамота"? - продолжая работать, спокойно, с выдержкой, но круто спрашивал комиссар.

  - Мне паек. "Охранная Грамота".

  - Кому "мне"?

  - Профессору Серебрякову.

  - Я спрашиваю, какому учреждению?

  - Лично мне.

  - Личных пайков мы не выдаем.

   Атмосфера в кабинете комиссара, как и во всем здании, была до крайности нервная, спешная, деловая. Все, что не имело прямого отношения к делу, раздражало, приводило в бешенство. Профессор это чувствовал, тем не менее не утерпел и спросил:

  - Как же так?

  - А так, - наконец в первый раз поднял комиссар лицо на профессора и заговорил более мягко: - Представьте себе, товарищ, что у меня тут было бы, если бы со всего моего округа каждый человек отдельно для себя приходил ко мне за пайком! Вы меня простите, товарищ, но у меня тут не мелочная лавочка. Кто вас ко мне пропустил?

  - Ваш секретарь. И вот "Грамота". - Профессор под­винул по столу "Грамоту".

  - Да что "Грамота"! - с сожалеющей миной произнес комиссар, беглым взглядом скользнув по документу.

  - Что же мне делать?

  - А этого я не могу вам сказать.

  - Все-таки вам виднее. Может быть, вы мне что-нибудь посоветуете?

   Комиссар резким движением руки схватил "Грамоту" и на этот раз пробежал ее всю.

  - Ага, - сказал он. - Здесь сказано: "в размере сана­торного". Тогда сходите в куруп, это курортное управление. Или в собес, это социальное обеспечение. Может быть, это там. Я знаю, что там персональные пайки выдают.

  - Вот благодарю вас! - сказал профессор, раскланялся, спрятал "Грамоту" и направился к выходу. - Хорошо, что сказали!

  - Бутылочку, мешочки! - вернул его секретарь. - Это ваше?

   Профессор забрал свои вещи и вышел на улицу. Тут только он почувствовал, какие еще впереди ожидают его труд­ности! Куда идти? В куруп или в собес? Что ближе?

   Пока он разыскал курортное управление, было уже без де­сяти минут четыре, и все управление сидело и напряженно ожи­дало, когда пройдут эти десять минут, чтобы сразу, ни на секунду не позже, разлететься по домам. И на вопросы профессора все молча, как немые, указывали ему рукой на стрелку часов. Про­фессор понял и на другой день явился туда уже с утра. И опять в одной руке у него была пачка пестрых мешочков, в другой болталась на петельке зеленая бутылка для постного масла.

   - Мы ведаем всеми курортными помещениями по реке Красной Минаевке, короче сказать, бывшими дачами местных купцов, - предупредительно и сладко сказал ему делопроизво­дитель управления, седенький старичок с белыми усами, пожел­телыми вокруг рта от табаку, очень чистенько, по-старинному одетый, в сюртуке, с глаженой манишкой, манжетами, с лицом и душой многоопытного канцеляриста. - У вас командировочка есть? - ласково сказал он и сухонькой ручкой сделал в возду­хе царапающее движение, торопящее профессора достать из кармана документик.

   Профессор подал ему "Охранную Грамоту".

  - Нет-нет, - улыбнулся старичок. - Вы нам командировочку дайте! А это - что! Без командировки мы не имеем права вас на курорт назначить.

  - Да я и не желаю назначения на курорт, - сказал профессор. - Я только хотел бы получать свой ежемесячный академический паек.

  - А если не желаете на курорт, - обрадовался стари­чок и уже, шаркая по столу глазами, приступил к другим очеред­ным делам, - тогда толкнитесь в собес. Это скорей всего там...

  - Я и думал туда пройти. Мне уже говорили.

  - Конечно, это там.

   Отдел социального обеспечения произвел на профессо­ра впечатление учреждения крайне бедного. В громадной ком­нате, бывшем оптовом магазине, помещалось несколько подот­делов, и профессор долго ходил взад-вперед по этому застав­ленному столами манежу, разыскивая свой подотдел.

   - Не к тому столу! - едва он останавливался перед
каким-нибудь столом, оглушительно кричали ему со всех сторон,
и в спину, и в лицо, и с боков. - Не к тому столу!

   Он поворачивался и шел в обратную сторону. Наконец он нашел' нужный ему подотдел.

  - Скажите, вы инвалид? - спросил его страшно исто­щенный молодой человек, у которого на месте левой руки болтался пустой рукав френча,- "Грамота"? Мне нечего смот­реть "Грамоту", вы скажите: вы больной?

  - Нет... Я ученый.

  - Это что! Это нам мало интересно. Вот если бы вы были больной! Достаньте такую бумажку, что вы инвалид или больной, тогда приходите. Все дело в бумажке, без бумажки мы ничего не можем вам сделать. Следующий, кто там?

   И, обращаясь к следующему посетителю, однорукий тем же деловым голосом спрашивал:

   - Вы инвалид? Вы больной?

   Когда профессор вышел из этого помещения на двор, из груди его вырвался тяжелый вздох. Как, однако, все это трудно!

   И он почувствовал, что увязал все глубже и глубже.

   Там же, во дворе, под столетней акацией, вокруг молодого расторопного малого, по виду лавочника или приказчика, как вокруг святого, дающего исцеления, толпился и дрался костыля­ми, отталкивая друг друга, разный убогий народ: дряхлые стари­ки, глухие старухи, хромые, безрукие, слепые, с обезображенными лицами, в струпьях, перевязках, на костылях. И всем им он бойко и четко давал советы, куда кому толкнуться: тому - туда, друго­му - туда...

  - Вот спасибо! - то и дело раздавались благодарности уходивших, получавших советы. - Дай бог тебе здоровья! Роди­телям твоим царство небесное!

  - А мне! А мне куда! - наседали на него со всех сторон убогие и изобличали друг друга: - А у этого дом свой, а он тоже ходит побирается! А этот тоже богатый!

   От тесноты, от жары, от спешки малый разопрел, то и дело снимал с головы мужицкий картуз и вытирал платком со лба пот.

   Профессор заинтересовался зрелищем и подошел по­ближе.

   - А вам чего, папаша? - сразу заметил его остроглазый малый и окликнул его через головы калек: - Тоже какое-нибудь дело?

   Профессор сделал уклончивое движение и улыбнулся.

   - Нет, отчего же, папаша, - настаивал малый услужливо. - Здесь совеститься некого!

   Сделав выпученно-внушительные глаза, он что-то шепнул в толпе и протиснулся от акации к профессору. Толпа калек молча ему повиновалась, подавляя в себе недовольство.

   Серебряков в двух словах рассказал малому о своем деле.

   - А-а, - в секунду сообразил тот. - Вы профессор, стало быть, учитель, научаете детей. Тогда вам больше некуды, как в наробраз.

  - А не сюда, не в собез, - указал рукой назад, на здание собеза профессор.

  - Ни в коем случае! - почти что закричал ротастый малый. - Только в наробраз! Вроде по своей специальности! И там все-таки более гениальные люди сидят! А здесь кто!

   И он скривил по адресу собеза жалкую гримасу. Профессор на другой день шел в отдел народного обра­зования и по пути спрашивал себя, на самом деле почему ему не пришло в голову сразу пойти в этот отдел? Ведь по существу этот отдел ближе всего к нему!

  - Вам надо обратиться к управделами наробраза, к това­рищу Модзалевскому, - сказала профессору машинистка из этого отдела.

  - А почему не к заведующему? - спросил профессор.

  - У нас не заведующий, а заведующая, барышня, това­рищ Финк, - объяснила машинистка. - Но к ней очень труд­но добиться. У нее в комнате все время комиссии: комиссия за комиссией. И сейчас заседает комиссия. Вчера была ко­миссия о беспризорных детях, а сегодня о дефективных... Там сейчас у нее много народу: педагоги, врачи, народные судьи, начальник тюрьмы, смотритель арестного дома...

   Товарищ Модзалевский, высокий, худощавый, бледный брюнет, с напудренным лицом и черными быстрыми глазами, франтовато одетый, просмотрел заглавные строки "Охранной грамоты", кисло покосился на убогий наряд неряшливого, об­росшего волосами профессора, похожего в этот момент на ста­рого деревенского мужика, бросил ему обратно на край стола недочитанную до конца "Грамоту" и, возвращаясь к своим прерванным занятиям, нервно подергивая левой щекой, про­изнес в стол:

   - Сам, сам, сам пусть придет! Почему сам не пришел!

   - Я и есть сам, - сжимаясь ответил профессор.

   Модзалевский устремил на него серьезный проверяющий взгляд.

  - Садитесь, пожалуйста, - сказал он и указал на стул. Профессор сел.

  - Дайте сюда вашу "Грамоту". Профессор дал.

   Модзалевский углубился в чтение "Грамоты".

  - Ого! - засмеялся он завистливо и уткнул палец в пункт шестой. - За что же это вам такие милости?

  - Так... вообще... всем писателям и ученым, - пошеве­лил мохнатыми бровями профессор.

   Модзалевский еще раз неприятно засмеялся, схватил "Гра­моту", побежал с ней в другой угол комнаты, к заведующему подотделом искусств, и сказал ему:

   - Вот хорошо! Товарищ Карамазов, смотрите - значит, и я тоже имею право на получение академического пайка! А я и не знал! Я ведь тоже когда-то пописывал в газетах статейки, и все их хвалили! Вот хорошо! Сейчас же возьмусь за это дело...

  - Значит, я могу надеяться получить? - спросил профес­сор у тов. Модзалевского, когда тот вернулся к своему столу.

  - У нас? - спросил тов. Модзалевский и ответил: - Нет. Мы этими делами не занимаемся. У нас учебники, писче­бумажные принадлежности, парты, глобусы...

  - Но где же я мог бы получать свой паек?

  - Ответить вам на этот вопрос я затрудняюсь. Об этом должны знать в советских продорганах. В красноминаевской уездной заготовительной конторе были?

  - Нет.

  - Напрасно. Туда вы прежде всего должны были пойти.

  - Тогда извиняюсь за беспокойство, - встал профессор.

  - Пожалуйста, - сказал Модзалевский и, точно подавая корку хлеба, не глядя, хмуро ткнул профессору руку.

   "Имея за собой ученые труды в прошлом, разбросанные в разных повременных изданиях..." - тотчас же принялся Мод­залевский сочинять бумажку относительно академического пайка для себя.

   - Товарищ Модзалевский! - окликали его по делу то с одного соседнего стола, то с другого.

   А он ничего не слышал, все писал, изогнувшись в дугу и подергивая всей левой половиной лица: "а также питая силь­ное влечение к наукам в настоящем..."

  

   Дом, в котором помещалась красноминаевская государ­ственная заготовительная контора, и двор, и часть прилегаю­щей улицы, когда к ним подошел профессор, прежде всего на­помнили ему товарную станцию железной дороги в самый разгар грузовых операций.

   Тут, на небольшом пространстве, тесня друг друга, стал­киваясь, переплетаясь, во всех направлениях сновали грузо­вые автомобили, ломовые дроги, пароконные деревенские те­леги, легковые экипажи, ручные тачки. Мелькали, двигались, исче­зали и вновь возникали лошади, люди, ящики, мешки, бочки. Мешались рев автомобильных гудков, крики погонщиков, брань, свист, смех, запахи муки, постного масла в протекающих боч­ках, ржавых селедок, прошлогодних преющих яблок; взмахи кнутов, кончики винтовок сопровождающей груз стражи, сиг­налы воришек, нытье попрошаек, осторожная поступь упитанных дельцов, быстрый бег с дешевенькими портфелями поджарых советских служащих...

   - А при чем же мы тут? - удивленно спросил профессора с заметным польским акцентом помощник заведующего конторой, одетый с иголочки, опрятный цветущий мужчина с большими красными оттопыренными ушами и с рыжими, жесткими, очень густыми стоячими волосами. - Если упродком ничего не мог сделать, то тем более бессильны вам помочь мы. Мы только сторожа. Мы только караулим в наших складах то, что нам поручают. И без наряда мы не можем отпустить ни одного фунта продуктов. Мы отпускаем только по нарядам. Никакие другие документы, кем бы они ни были подписаны, для нас не имеют никакой силы.

   У профессора вырвался изнеможенный вздох и утомлен­но призакрылись веки. Он зевнул в руку, подумал и беспомощ­но покачал головой.

  - Куда же мне еще идти? - ни к кому не обращаясь, спросил он. - Кажется, уже везде был.

  - А в исполкоме были? - спросил чистенький поляк.

  - Нет. Там не был.

  - Вот видите, профессор. Вы ходите по всем отделам исполкома и не идете в самый исполком. Вам надо было сразу пройти в исполком. Каждый отдел знает только то, что касается его отдела, а исполком знает все, что касается всех отделов. Ясно, понятно?

  - Это-то верно, - сказал профессор. - Выходит, что я напрасно целых пять дней проходил. Благодарю вас. Вы первый толком это мне рассказали.

   Помощник заведую.щего воодушевился, встал и, разгоря-ченно жестикулируя, во второй раз рассказал профессору то же самое. Потом, провожая профессора до выходных дверей, еще более возбужденный и предупредительный, он рассказал ему слово в слово то же самое в третий раз. И после каждого раза с приятной улыбкой спрашивал профессора:

   - Ясно, понятно?

   В результате у профессора разболелась голова. И еще долго потом, когда он шел по улице, шумели у него в ушах докучливые слова вежливого поляка.

   Через час профессор блуждал по лестницам, этажам, ко­ридорам, приемным комнатам обширного помещения исполко­ма. Он сперва думал воспользоваться расклеенными на стенах, окнах и дверях объявлениями, но объявлений было столько, что ему вскоре пришлось от этого отказаться, и он начал расспра­шивать случайных встречных, так же, как и он, переходящих от дверей к дверям.

  - Вам надо к секретарю исполкома, - наконец сказали ему. - Не в ту дверь, не в ту дверь! Вон надпись на дверях, рядом!

  - Вам надо обратиться к дежурному члену исполкома, к тов. Хряпину, - в свою очередь направил его секретарь. - Не в ту, не в ту дверь! В следующую! Вон, видите, надпись висит!

   Тов. Хряпин, полный, с толстой шеей, атлетического тело­сложения мужчина лет сорока, коротко остриженный, в черной, слишком короткой косоворотке, подпоясанной широким ремнем с гимназической бляхой, сидел и, склонясь над столом, дремал над газетой "Красноминаевский коммунар". Висевший у него на боку в порыжелой кожаной кобуре револьвер "наган" крас­норечиво говорил, что этот человек действительно стоит на страже.

  - А вы членом какого-нибудь профсоюза состоите? - поднял он на профессора несоразмерно большой мясистый овал лица, в центре которого были четыре маленькие точки, тесно собранные вместе: два глаза, нос, рот.

  - Нет, - сказал профессор.

  - Как же это вы так? Теперь нельзя. Теперь каждый должен где-нибудь состоять. Вот вам первый пример: будь бы вы состо­яли членом какого-нибудь профсоюза, я бы послал вас прямо в упрофбюро, а сейчас я даже не знаю, куда вас можно послать. Вот и все так: походят-походят, помучаются-помучаются, а потом все-таки записываются в союз. А сразу не хотят записываться!

  - Что же мне делать? - спросил профессор. Тов. Хряпин пожал плечами и сказал:

  - Соберитесь все и сорганизуйтесь в союз.

  

  - С кем же я сорганизуюсь в союз, когда в Красном Минаеве профессор я один?

  - Это ничего. Как-нибудь устройте. Чтобы был все-таки коллектив. Чтобы я мог с вами разговаривать как с коллекти­вом, а то я сейчас даже не знаю, как с вами разговаривать.

  - Но мне никак невозможно обратить себя в коллектив, потому что в Красном Минаеве я один!

  - Тогда припишитесь к какому-нибудь родственному профсоюзу.

  - Например? - спросил профессор. - Я не знаю, ка­кой союз мне ближе...

   Тов. Хряпин подумал, подергал бровями и сказал:

  - Например, вам очень подходяще было бы записаться во всерабис.

  - Но ведь там, я слыхал, только деятели театра, цирка...

  - Нет. Там всякие есть. Там кого только нет. И все-таки люди где-то значатся, где-то собраны, к какой-то графе отнесены.

   На лице профессора изобразилось крайнее затруднение.

   - Но неужели исполком не может распорядиться о выдаче пайка лично мне, одному человеку, не члену коллектива? - спросил он с утомлением.

   Тов. Хряпин ласково улыбнулся, зажмурил свои маленькие глазки на большом округлом лице, поставил в воздухе ногтем вверх указательный палец и сказал:

   - Что значит один человек?! - и мягко засмеялся. Профессор медленно опустил голову, медленно повернулся к тов. Хряпину спиной, медленно пошел к дверям.

   Тов. Хряпину, по-видимому, сделалось жаль этого прежде­временно состарившегося человека, так похожего на обеднев­шего деревенского мужика, и он, чтобы сделать профессору приятное, вернул его обратно и попросил:

   - Дайте-ка на минутку вашу "Грамоту", я на всякий случай запишу себе ее номерочек. Может быть, мы еще что-нибудь придумаем.

   Он записал в свой настольный блокнот номер "Грамоты", и профессор ушел.

   - Идите прямо во всерабис, - еще раз мягко напутствовал его тов. Хряпин.

   На запертых наглухо дверях всерабиса профессор прочел аншлаг такого содержания: "По случаю чистки союза от бан­дитского и буржуазного элемента, назначается с сего числа перерегистрация всех старых членов союза. Запись новых чле­нов временно прекращена".

   По всей лестнице теснилась непролазная толпа народу. Народ прибывал. Одни, вновь приходившие, с поднятыми снизу вверх головами и разинутыми от неожиданности ртами, стояли и читали аншлаг. Другие, по-видимому стоявшие здесь уже часами, в оживленных групповых беседах давали друг другу под­робнейшие советы.

   Все были недовольны правлением союза, и вокруг про­фессора стоял громкий ропот.

   - А им что? - слышал он одним ухом. - Они сами себя записали в союз и закрыли лавочку. А мы пропадай без союза. Разве они о других думают?

   - Главная вещь вот в чем, - слышал он в то же время другим ухом. - Не состоя в профсоюзе, не попадешь на должность. А не состоя на должности, не попадешь в профсоюз. Вот и вертись. Которые раньше проскочили, те хорошо живут, а которые не успели, те так ходют не жравши.

   И профессору тоже вскоре начали давать советы.

  - Вам-то легко на них найти управу, вы - профессор, - привязался к нему один из коллег по несчастью, какой-то подо­зрительный субъект, от которого так и разило не то спиртом, не то эфиром, по-видимому, из опустившихся актеров провинци­альных театров, в странном коленкоровом костюме героя из какой-то шекспировской пьесы, очевидно украденном из теат­рального гардероба. - У вас такая хорошая бумага, я бы тут половину города арестовал с реквизицией в свою пользу всего их имущества!

  - Это вам так только кажется, - улыбнулся профессор. - Я уже все места исходил. И не знаю, где бы я мог найти на них "управу".

  - Как где? - кипятился подозрительный субъект. - Вез­де! Везде, где угодно! В парткоме были?

  - Нет.

  - Ага. Вот то-то и дело. А говорите, везде были. Сейчас же идите туда. Вот где работают! Там в два счета рассудят ваше дело и дадут по загривку кому надо. Хотите я с вами пройду?

  - Нет, нет... Потому что я не сейчас туда пойду... Завтра...

  - Я могу зайти за вами завтра.

  - Нет, я и не завтра...

  - А откладывать этого дела нельзя!

   И профессору стоило великих трудов от него отвязаться.

   Субъект стоял в дверях и долго провожал его глазами, потом крикнул ему вдогонку бранное слово, дрянненько расхо­хотался, сплюнул, засунул руки в карманы шекспировских брюк и вернулся в толпу, на лестницу.

   Здание Комитета Коммунистической партии помещалось в старинном барском особняке, в глубине запущенного сада.

   Прежде чем войти в сад, профессор остановился и еще раз подумал, идти ли ему в партийный комитет или нет. Какое имеет отношение к его делу это учреждение? С чем он туда явится? С жалобой? Но на кого? В том-то и дело, что жаловаться было не на кого. Наоборот, не жаловаться на бездействие кого-нибудь хотелось ему, а выразить свое изумление перед той ко­лоссальной работой, которую выполняли все эти курупы, собесы, наробразы. И ему было положительно непонятно, откуда в такой короткий срок в такой некультурной стране на смену старых чиновников могли набрать такое несметное количество новых...

  - Это партком? - спросил он в саду у первого встречного.

  - Нет, - ответил тот. - Это уком.

  - Это уком? - спросил профессор второго встречного.

  - Нет, - ответил тот. - Это партком.

   Профессор прощупал сквозь пальто "Грамоту" и вошел в здание.

  - Вам кого? - тотчас же пересек ему дорогу совсем молодой человек крестьянского вида, костюмом и выражением лица похожий на банщика.

  - Мне председателя.

  - Какого председателя?

  - Председателя партийного комитета.

   По лицу юноши расплылась широкая довольная улыбка.

  - Разве в партийных комитетах председатели бывают? - спросил он. - Вам, наверное, секретаря?

  - Ну, секретаря. Все равно.

  - Тут тов. Аристарха спрашивают! - сложив руки тру­бой, закричал юноша в глубину длинного коридора, пропустил профессора и, оправив на себе рубаху, снова сел на свой пост, за маленький столик возле дверей.

   Тов. Аристарх, пожилой человек, с торчащими, как щетина, наполовину черными, наполовину седыми волосами на голове и с такими же небритыми щеками и подбородком, встретил профессора очень приветливо, почти восторженно.

   - А-а! - воскликнул он, привстал с кресла и протянул гостю руку. - Товарищ профессор! Наконец-то! Очень приятно! Мы давно собираемся вас использовать! Такая научная сила - и пропадает даром! Садитесь, пожалуйста! Чем могу служить?

   Он говорил, а сам не спускал своих черных, необычайно живых, поблескивающих глаз с белой седины на висках у про­фессора, мучительно вспомнив о собственной седине: неужели он тоже так стар, как и этот профессор?

   Профессор сел и рассказал о цели своего визита.

  - В исполкоме были? - спросил тов. Аристарх, привыч­но-скоро пробежав "Грамоту" и опять уставясь жгучими глаза­ми в седину профессора и назойливо думая о своих сединах.

  - Был, - отвечал профессор.

   - Ну и что же вам там сказали?

   - Ничего.

  - Как ничего? Что-нибудь да сказали?

  - Ничего. Только записали номер "Грамоты".

  - Ага! - обрадовался и засиял, и затрепетал в кресле тов. Аристарх. - Все-таки номер "Грамоты" записали? Значит, делу вашему дали ход. Пару недель подождите, а потом наве­дайтесь еще раз в исполком. А если там вам ничего удовлет­ворительного не скажут, тогда опять зайдите к нам. А мы за это время тоже со своей стороны справимся. Товарищ Корниенко, товарищ Фира! - захлебываясь от радости и сияя, закричал он через раскрытую дверь в смежную комнату: - Запишите сейчас! В одну из суббот известный историк права профессор Серебряков прочтет в нашем партклубе научную лекцию о ста­ром праве, а мы выставим пару наших ораторов, которые после него скажут свое слово о новом праве! Таким образом всю лек­цию в афишах и объявлениях можно будет назвать "Похороны старого права" или как-нибудь в этом роде, поударнее, похлеще! Значит, в эту субботу? - спросил он у профессора, с сияющим лицом возвращая ему аккуратно сложенную вчетверо "Грамо­ту". - Вот хорошо! Наконец-то мы вас используем! Тем более что мы со своей стороны тоже! Хотя, правда, сейчас мы бедны, очень бедны, касса наша пуста, но зато в будущем, если!

  - Как же все-таки мне быть? - спросил смущенный профессор.

  - А вы в четверг вечером пришлите мне конспект ва­шей лекции, - перебил его тов. Аристарх. - Чтобы мы могли ознакомиться, о чем вы будете говорить.

  - Нет, я не о лекции, я о пайке, - тяжело произнес про­фессор. - Неужели ждать две недели?

  - Подождем, что вам ответят в исполкоме, - успокои­тельно заметил тов. Аристарх. - А пока что я могу вам ска­зать? Там больше меня знают. Говорите, вы и во всех отделах исполкома были? Что же вам там говорили?

   Профессор рассказал, а тов. Аристарх жадными глазами въедался в его седину и думал о том, как, в сущности, скоро промчалась его молодость: кажется, недавно делали революцию 1905 года, совсем еще вчера провели Октябрьскую револю­цию, а между тем уже прошло столько лет!..

   - Знаете что? - выслушав до конца профессора, с обычной своей возбужденностью сказал тов. Аристарх, немного подумав. - А ведь они были правы, те отделы, в которых вы были! В центре раздают разные такие "Грамоты", а мы за них расплачивайся! Где же тут справедливость? У нас свой круг обслуживания, и кто вам выдал эту бумажку, тот по справедливости должен выдавать вам и ежемесячный академический паек! Мы едва справляемся с местными нуждами! Итак, значит, до четверга? Чтобы мы все-таки успели познакомиться с вашими тезисами...

   Прощаясь, тов. Аристарх встал с кресла и горячо, по-брат­ски пожал руку профессора. Он так долго и так энергично тряс ее в своей руке, низко нагнув правое плечо, точно крутил за­водную ручку автомобильного мотора. А сам не отрывал при­стальных глаз с белых висков профессора: ай-яй-яй, неужели у него столько же седины!

   На улице у ворот сада стоял автомобиль - видимо, под­жидавший тов. Аристарха. В автомобиле сидел шофер с ма­ленькой головой без шеи и с широкими плечами, похожий на черепаху. От нечего делать он читал помятый клок прошлогод­ней газеты, подобранный тут же на дороге.

   Профессор был подавлен неудовлетворительным резуль­татом беседы с тов. Аристархом и чувствовал неодолимую потребность излить пред кем-нибудь свою душу.

  - Вот, - пожаловался он шоферу, как родному брату, - и имею такой хороший документ, а толку никак ни от кого не могу добиться! Хожу и хожу.

  - А ну-ка покажите, что за документ, - довольно равно­душно проговорил шофер, бросив клок газеты на дорогу и протянув руку за документом.

   И как ранее от скуки он читал клок старой газеты, так те­перь не спеша принялся разбирать строку за строкой "Грамоты". На него самое сильное впечатление произвели подписи.

   - Такие подписи, - сказал он, тыча тупыми пальцами в бумагу, - и они ничего не хотят дать вам!

   Он осторожно глянув в сторону сада и тише прибавил:

  - Вот если бы об этом узнали в Москве!

   И профессора осенила новая мысль.

  - Разве послать в Москву телеграмму? - спросил он.

   - Нет, - тихо ответил шофер. - Телеграмма не поможет. Самому бы поехать...

  

   Июнь, июль, август, сентябрь - все эти четыре месяца профессор проходил за справками.

   - Ну что? - неизменно спрашивал он, появляясь то в одном учреждении, то в другом.

   - Запрос сделали, но ответа еще не получили, - неизменно отвечали ему всюду.

   Потом его вопросы и даваемые ему ответы приняли еще более лаконическую форму.

  - Что-нибудь есть?

  - Нет, ничего нет.

   Потом, когда его везде сразу узнавали в лицо, ему не да­вали времени даже раскрыть рта для вопроса и просто объявляли:

   - Для вас еще ничего нет.

   И наконец настал момент, когда барышни, сотрудницы различных учреждений, годившиеся ему в дочери, едва он появлялся в дверях, не давали ему переступить порога ком­наты, как уже помахивали ему издали своими изящными руч­ками, чтобы он уходил, так как для него еще ничего не полу­чено. Профессор, не снимая головного убора, поворачивал обратно и направлялся в другое обнадежившее его учреж­дение...

   И почему-то особенно постыдным казалось ему носить по городу бутылку, болтавшуюся на веревочке, на пальце, тем бо­лее что все встречные всегда видели ее у него пустой. Но не брать с собой мешков и бутылки он тоже не мог.

   - Только смотрите, не забудьте захватить с собой мешки и бутылку! - строго всюду предупреждали его. - Потому что ни мешков, ни бутылок мы не даем!

   В числе мест, куда профессор приходил за справками, был главный продовольственный склад красноминаевской госу­дарственной заготовительной конторы или, как его в городе называли, просто склад No 1.

   Конечно, относительно его профессорских прав на получе­ние академического пайка в складе No 1 меньше всего зна­ли. Но самым фактом его первого появления в складе заинте­ресовались и сам заведующий складом Федосеев, крупный специалист своего дела из лабазных приказчиков, и двое его помощников, и двое весовщиков, по числу десятичных весов на складе, и складской рабочий, и бабы, сортировавшие на складе порожние мешки, и грузчики, и дрогали, и случайная публика, явившаяся сюда с ордерами получать продукты для своих учреждений.

   - Профессор! - пронесся шепот по длинному темному амбару склада. - Видали профессора? Вон он. Значит, и ему тоже круто пришлось, если сюда пришел.

   Войдя в темный амбар после яркого солнечного света, профессор в первую минуту как бы ослеп. Потом он стал различать возле себя самые близкие предметы, потом перед ним возникали все более и более дальние вещи и люди, но конца длинного амбара ему так и не удалось разглядеть: он тонул в черной тьме.

   У левой длинной стены амбара, уходящей в темную даль, правильной батареей были искусно сложены до самого потолка белые как мел мешки с мукой. У противоположной правой стороны, тоже до самого потолка, было насыпано прямо на пол бледно-желтое, сухое, очень твердое, звенящее на вид зерно ячменя, с воткнутыми в него в нескольких местах деревянными лопатами. По сравнению с горой ячменя лопаты казались ма­ленькими, игрушечными, такими, какими этого зерна ввек не перебросаешь. Под ногами у профессора перекатывались и поскрипывали твердые и круглые, как пули, отдельные горошины и похрустывал все тот же ячмень. Середина амбара была за­нята аккуратной кладкой ящиков с чаем, табаком, яблоками; бочек с солониной, жирами, селедками; рогожных кулей со свек­лой, картофелем, луком...

   Из темных глубин амбара навстречу раскрытым на солн­це дверям осязательно тянуло прохладой, мучной пылью, цвелым картофелем... И когда глаза профессора окончательно пригля­делись к темноте, он вдруг увидел недалеко от себя человек двадцать баб, чинивших худые мешки. Бабы, среди которых были и почернелые старухи, и светлоликие девочки, сидели на полу, широко раскинув врозь босые, заголенные до колен ноги, крои­ли большими хрустящими ножницами грубые заплаты к меш­кам, шили толстыми нитками и негромкими, очень согласован­ными, срамными голосами самок пели большею частью любов­ные, распаляющие страсть песни. Старухи басили, сдерживали девчонок, девчонки разливисто визжали:

  

   ...Понапрасну, мальчик, ходишь...

   Понапрасну ножки бьё-ошь...

  

   В городе и уезде население поголадывало, и весь этот работающий в амбаре и случайно набившийся в амбар люд чувствовал себя здесь, возле гор муки и зерна, особенно безо­пасно и хорошо. Никто упорно не хотел уходить из амбара, как будто на улице лил проливной дождь. Каждый всячески оттяги­вал момент своего ухода, как будто тут его удерживал какой-то магнит. Работавшие в амбаре боготворили Федосеева, а рассчитанные им с работы падали ему в ноги и голосили ужасным слезным плачем, просясь обратно на работу. Даже караульные, в шинелях, с винтовками, молодые, ротозявые красноармейцы, которым был дан строгий наказ стоять по углам здания и не давать людям сверлить сверлами стены амбара и выливать наружу зерно, даже и те не могли перебороть себя, жались по обеим сторонам дверей амбара и с ущемленным восторгом неотрывно глядели из-за дверных косяков на гору ячменя, сле­дили, кому удастся урвать, кому нет.

   В ближнем углу склада, за дощатой переборкой с полу­круглым оконцем без стекла, как в цирковой кассе, профессор увидел отдельное светлое помещение, подобие конторы. Там на стенах висели раскрашенные картограммы, планы, докумен­ты, счеты, отрывной календарь. Посредине конторы за столом сидели двое весовщиков с этого склада, двое с соседнего, при­надлежащего губсоюзу. На столе стояли две разномастные бутылки, заткнутые вместо пробок газетной бумагой; лежал боль­шой, красный, растрепанный, точно его рвали собаки, окорок; валялись по всему столу большие обкусанные ломти белого хлеба. Весовщики пили из чарок, сделанных из жестянок от консервов, чокались, морщились после каждой чарки как от страшного ожога, крякали, рвали руками окорок, закусывали, и один из них, бледный, точно больной, с упавшими на потный лоб волосами, негнущимся языком говорил - очевидно, в заключе­ние какого-то длинного своего рассказа:

  - Я из ста пудов на двадцать пять пудов каждого-всякого обвешаю, самого хитрого человека!

  - А я... - пробормотал другой и пьяно клюкнул носом в стол. - А я на пятьдесят...

   На втором этаже амбара в это время кипела горячая работа. Литые фигуры грузчиков, одетых в одинаковые, очень просторные брезентовые штаны и рубахи, без поясов, круто пригнув вниз головы, вонзив подбородки в груди, с одинаковыми, тугими, как камни, мешками на плечах, непрерывным гуськом, одной бесконечной лентой, поднимались наверх по деревянной, оседающей под ними, тяжко скрипящей лестнице. Другие такой же непрерывной лентой порожняками спускались вниз, усталые, измученные, ничего не чувствующие, с хмуро опущенными в землю лицами, как бы не желающими смотреть на такой бо­жий свет. И здесь, в нижнем этаже, все время было слышно, как по потолку топталось множество стопудовых чудовищ, точно там происходила борьба допотопных гигантов.

   С третьего этажа амбара через открытое окно ссыпали по желобу вниз, прямо в вагоны, пробную американскую посевную кукурузу для отправки в дальние места округа...

   На верхних этажах следили за операциями помощники Федосеева и другие особо уполномоченные лица. А сам Федо­сеев находился все время внизу, поближе к конторе, к телефону. Он метался по амбару, принимал участие сразу во множестве самых разнообразных дел, и его фигура, с головы до ног в муке, беспрестанно мелькала то здесь, то там. Когда он пробегал мимо широких, раскрытых настежь дверей, снаружи, с яркого солнечного света, налипшая там друг на друга детвора, мальчики и девочки в лохмотьях, протягивали к нему длинные тоненькие ручки с пусты­ми жестянками из-под консервов и на разные голоса молили:

  - Дяденька, миленький, дайте нам хоть немножечко ячме­ню зажарить на кофий! Нам много не надо, нам только по горсточке! Дяденька, миленький...

  - А, вы опять тута? - большерото спрашивали их кара­ульные. - Р-разойдись сейчас, а то я вас!

   Дети с жестянками мгновенно проваливались.

  - А-а, профессор! - обрадовался неожиданно гостю Федосеев, подал ему свою белую в муке руку, дружески обнял его за талию. - Наконец-то пожаловали к нам поинтересо­ваться. Посмотрите, посмотрите, как мы работаем тут.

  - Да, - улыбнулся со вздохом профессор.- Заставила необходимость.

  - Ну ничего, ничего, - поняв в чем дело, приласкал его Федосеев. - Пойдемте...

   В этот момент за переборкой резко затрещал телефон, и Федосеев бросился на своих молодых быстрых ногах туда, оста­вив профессора среди амбара.

   Профессор еще не успел проводить глазами убегающую от него белую, припудренную мукой спину приветливого Федо­сеева, как его слух поразила моментально наступившая в амба­ре такая тишина, какой он никогда и нигде не слыхал. Только наверху все еще продолжали тяжко ворочаться в смертельной агонии мамонты; но потом и у них в возне почувствовалась какая-то заминка. Еще более странный, тихий, плещущий, мас­совый звук, в следующее мгновение наполнивший собой весь амбар, заставил удивленного профессора обернуться за раз­решением загадки к находящимся в амбаре людям. Но фокус запутывался еще более: профессор не видел в амбаре ни одного человека! Они не выходили из амбара, но их никого не было и в амбаре. И только всмотревшись пристальнее, профес­сор убедился, что они были тут, но каждый из них каким-то чудом уменьшился на аршин ростом, на целый аршин осел в землю, по живот погрузился под пол амбара. Тогда профессор еще ближе подошел к ним, еще внимательнее уставился в них... Оказалось, и грузчики, и дрогали, и сотрудники различных уч­реждений, штатские, военные, дамы, гимназисты, все без исклю­чения, стояли на полу на коленях, вдоль всего нижнего края насыпи ячменя, и быстрыми движениями рук, как совочками, насыпали себе ячмень во все карманы, за пазуху, за голенища, на голову под картузы, за яростно отдираемую подкладку паль­то... Бабы, враз оборвавшие пение, стояли в линию со всеми и, раскорячась, наклонившись наперед, с хищно перекошенными глазами, наплескивали себе ячмень за ворот блузы, прямо на голые груди, точно в лесу, у ручья, в жаркую погоду, прохлажда­лись холодной водой. И среди напряженной тишины было слышно, с какой невероятной спешкой, каким множеством брызг плес­калось в разинутые карманы сухое, тонко звенящее зерно.

   У профессора права, когда он увидел, как нагло среди бела дня расхищается казенное добро, заныло от негодования сердце, зашевелились на голове волосы. А в следующий мо­мент он сделал не свойственный ни его возрасту, ни социаль­ному положению прыжок к насыпи ячменя, припал на одно колено к земле и обеими руками принялся яростно набивать свои карманы пыльным зерном. Кабинетный ученый, он никогда не умел различать породы хлебных зерен, и теперь он не знал, что, собственно, он берет: пшеницу ли, рожь ли, овес ли. И вы­полнял он эту непривычную для своего звания работу плохо: спешил, жадничал, боялся, чувствовал, что погибает. И зерно ли­лось из его рук большею частью мимо карманов, по животу, по ногам, затекало в ботинки. И никогда в жизни сердце профес­сора не колотилось так сильно, так гулко, так страшно. Еще секунда - и оно разорвется. А какой позор известному уче­ному умереть от звериной жадности на куче зерна с набиты­ми чужой собственностью карманами!

   - Ой, что я делаю, что я делаю! - каким-то мучительным мысленным свистом повторял про себя профессор, доверху на­бивая свои карманы зерном. - Ой, что же это такое я делаю, что я делаю! Сошел с ума!

   Из конторки в то же время доносился сюда четкий, энер­гичный голос Федосеева, кому-то доносившего в телефонную трубку:

   - Крыса точит зерно! Что? Я говорю: крыса точит зерно! Письменно донести? Составить акт? Хорошо! Напишу! Составлю!

 &