Немирович-Данченко Владимир Иванович - С дипломом!

div align="justify">   Они возвратились на хутор к ужину. Саша опять спросил:

   - Вы не будете с нами ужинать?

   И опять покраснел.

   Анна Тимофеевна отговорилась тем, что ей надо писать письма.

   В этих письмах она хотела найти подкрепление своей твердости. Она писала до поздней ночи три письма: одно - старшей Ставроковской, другое - брату Самсону и третье - старшему ординатору той больницы, при которой она работала.

   И Ставроковской, и брату Самсону она рассказала все, что встретила у себя дома. Не скрыла ни одной подробности. За этими письмами она всплакнула. Самсону она не писала давно, поэтому ее письмо вышло очень длинным. Пришлось рассказывать еще об успешном окончании занятий. Сюда же она приложила и пролежавшее у нее два года письмо к его патрону, князю.

   У Ставроковской и у профессора она просила поискать для нее место, но, если возможно, на юге, недалеко от сына, с которым она хотела видеться как можно чаще. Брать его с собой она не могла. Положим, что Александр Георгиевич пообещает платить за него в гимназию и той семье, где он живет. Но у нее очень мало веры в его обещания. Пройдет год-другой - и он, чего доброго, прекратит всякую материальную поддержку. Подвергать таким опасностям мальчика ради личного самолюбия она не желала. Она поняла, что такое образование, как оно должно возвышать человека, и мечтала, чтоб из Саши вышел не такой полуграмотный, как она сама.

   Самсону она писала: "Вот если бы мне поселиться где-нибудь возле тебя! И от Саши было бы недалеко".

   Она легла спать поздно. Письма на время ободрили ее. Но привычка взяла верх. Не успела она улечься, как вся ее будущая трудовая жизнь забылась, а воображением опять овладела мечта жить тут, на хуторе, где она провела столько лет, пережила столько и счастья и горя, бок о бок с человеком, к которому так привязалась. Сил нет побороть эту мечту! Неужели же и в будущем ей предстоят такие ночи? Неужели никогда не забыть ей этого дома? Она "сохранит свою личность от оскорблений",- вспомнилось ей выражение одной из Ставроновских,- она останется гордою. Но отчего же это чувство гордости не может победить привязанности, привычки? Куда девалось это бодрое настроение, когда она всего полчаса назад писала письма? Ну, вот войди сейчас Александр Георгиевич и скажи: "Помиримся, Анюта! Я по-прежнему твой. Брось планы, которым ты посвятила три года. Живи здесь по-прежнему!" И она не возразит ни одним словом, молча поцелует его руку, порвет те три письма, что лежат на столе, и сочтет себя счастливою!

   Это гадко. Она готова сознаться, что это унизительно, но в такие часы она не в силах бороться с чем-то, глубоко засевшим в ее душе.

   И все это "сказки". Он не войдет и не предложит ей прежней жизни,- даже прежней холопской жизни. Он преспокойно спит, быть может, утомленный от грубых ласк Настасьи, на какие Анна Тимофеевна уже не способна! И ей прядется навек проститься с мечтой, взлелеянной в продолжение длинных зимних ночей Петербурга! Да она и сейчас уже прощается с нею. Она не замечает, что крупные капли слез катятся по ее щекам и смачивают подушку.

   Прошло часа два после того, как она легла. Кругом тихо. Не слышно даже лая собак. Иногда ей чудится в тишине чей-то вздох,- может быть, ее собственный показался ей чужим. А сна все нет. Несколько минут назад она присела на постели. Ей вдруг показалось, что если она сейчас пройдет к нему в спальню, упадет перед его кроватью на колени, начнет целовать его руки, то он прижмет ее к себе, и все пойдет по-старому. Лицо у нее горело. Эта мысль казалась ей осуществимой. Но что-то удерживало ее,- страх ли пережить новые унижения или боязнь разбудить других...

   Из птичьего загона раздался крик петуха. Ему ответил другой... Спустя некоторое время Анна Тимофеевна услыхала, как заскрипела дверь кухни. Очевидно, Марья уже поднялась. Прошло еще с час, начали раздаваться звуки деревенского утра... И в доме послышались шаги, хлопнула выходная дверь...

   Анна Тимофеевна встала, так и не заснувши ни на минуту. Но, вставши, она не знала, что ей делать, за что приняться. У нее не оказывалось никакой работы в этом доме. Стало быть, пока она не уедет отсюда, ей придется есть чужие хлеба совершенно даром. Эта мысль задела ее самолюбие. Она распечатала письмо к Ставроковской и прибавила: "Только, ради создателя, поскорее. Мучение сознавать, что живешь дармоедкой!"

   Но это было лишнее. Часов в шесть она увидела, что во дворе запряжена бричка.

   - Для кого это? - спросила она Володину няньку.

   Та объяснила ей, что уезжает Настасья.

   Анна Тимофеевна вспыхнула,- так сильно валилось у нее сердце от этого известия. Неужели же Александр Георгиевич одумался? Неужели вчера с его стороны была только капризная вспышка?

   Но десятилетняя нянька разочаровала ее. Она объяснила, что Настасья уезжает только до тех пор, пока останется в доме Анна Тимофеевна, а что потом она сейчас же вернется.

   Анна Тимофеевна выждала, пока Настасья уехала, и пошла в кабинет.

   Александр Георгиевич в халате сидел за письменным столоом и вычислял какие-то цифры на клочке бумаги.

   - А, это ты! - сказал он.- Ну! Я сделал все, что можно требовать от порядочного человека. Садись, пожалуйста.

   Он указал ей на стул около письменного стола. Анна Тимофеевна не сразу села. Он отбросил карандаш, придвинул к себе ящик с табаком и закрутил папиросу.

   - Да, все, что только можно требовать от порядочного человека. Во-первых, как ты решила: оставляешь Сашу или нет? Я тебе советую не упорствовать и не разыгрывать из себя угнетенную мать, у которой отнимают сына. Надеюсь, что ему будет со мной лучше, чем у тебя.

   - Пускай останется,- заставила себя выговорить Анна Тимофеевна. При этом она поправила воротничок, как бы показывая, что голос ее дрогнул не от волнения, а от каких-то внешних причин.

   Но звук был, вероятно, очень тяжелый. Александр Георгиевич бросил на нее взгляд и прибавил гораздо мягче:

   - Ты пойми, что я не отнимаю его у тебя. Ты можешь видеться с ним. Летом можешь приезжать погостить, или он к тебе приедет. Я же не деспот, не изувер, каким ты, конечно, описала меня вчера своим друзьям.

   Ага! Вот откуда ветер дует. Он боится дурной молвы.

   - Я, Александр Георгиевич, не считаю вас за изувера. Как я думала о вас семнадцать лет кряду, так и...

   Она не кончила. Ей очень трудно было говорить. Она даже начала сбиваться на малороссийский жаргон.

   - Да надеюсь. Что ж! Я не могу. Не могу я. Что хочешь, а не могу! Тебе дорога твоя самостоятельность, а мне моя свобода.

   "Кто же собирается отнять у вас свободу?" - хотела она спросить, но слова решительно отказывались слетать у нее с языка.

   - И вот... Да! Итак, Саша остается со мной. Я займусь им. Для Володи я откладываю три тысячи рублей. Три тысячи рублей,- повторил он, подумав, что она не расслышала и оттого не благодарит его.- Да. Эти три тысячи рублей останутся неприкосновенны до его совершеннолетия, а пока мать имеет право пользоваться процентами для воспитания сына. Когда же ему минет двадцать один год, он получит все...

   - Не надо,- сказала Анна Тимофеевна.

   - Нет, отчего же! Все-таки ребенок требует расходов,- няньки там...

   Она мотнула головой, как бы говоря, что об этом вздоре не стоит спорить,

   - Это все-таки полтораста рублей в год,- ответил он на ее жест.- Ну, вот. А затем, чтобы ты могла спокойно прожить здесь до своего отъезда, я удалил...- ему очень трудно было назвать Настасью,- словом, я желаю, чтобы все обошлось мирно.

   Он кончил и, казалось, устал. Давно ему не приходилось так долго вести деловой разговор. Впрочем, он, по-видимому, был совершенно доволен собой, так как начал раздваивать свою бороду, что делал, только когда мысленно гладил себя по головке.

   Анна Тимофеевна имела достаточно времени, чтобы победить в себе робость. Она уже несколько минут проклинала себя за это чувство. "И что за подлость, что за холопская душа! - думала она про самое себя.- Пока одна, все еще и бодра и самолюбива, а стоит заговорить с ним, как всю забирает какое-то противное чувство". Она не могла себе простить и того, что вчера чуть не с мольбой и со слезами смотрела на Александра Георгиевича и, кажется, даже называла его "голубчиком" и "миленьким" в то время, когда он объявлял ей "отставку".

   Робость была подавлена, а ее место заняло гордое сознание того, что без куска хлеба она не останется и не даст больше унизить себя.

   Это была последняя минута борьбы самолюбия с привычкой, "личности" - как определяла она чувство достоинства - с семнадцатилетней привязанностью к человеку. Она сознательно относилась к этой борьбе и придавала ей огромное значение. Ни первый поцелуй, который она отдала этому человеку, ни даже рождение ребенка не возбуждали в ней такого серьезного настроения, как это прощание с привычкой.

   Она встала.

   - Что ж! - громко и твердо произнесла она. Звук ее голоса почему-то испугал Александра Георгиевича. Он бросил свою бороду и так двинулся вперед на кресле, как это делают любезные хозяева, когда гость внезапно поднялся, но еще не сказал "до свиданья".

   - Что ж! И за то спасибо. Саше я поговорю. Пусть останется. Когда захочу повидать его, найду случай. Может быть, и сюда заеду. Для сына не постесняюсь и ничего не испугаюсь. Даже в этом доме.

   Александр Георгиевич переменил позу, сделал гримасу и почесал за ухом. Кажется, он сдержался, чтоб не сказать "опять литература пошла!". По-видимому, он называл этим словом невыносимые звуки бодрости и энергии. Апатичный собеседник был любезнее его рано устаревшей душе.

   А Анна Тимофеевна, точно назло, еще прошлась по кабинету. Она заметила свои ошибки: и "Саше поговорю", и "останется". Но то, что она переживала в эту минуту, было в ее глазах так высоко, что не хотелось следить за своим жаргоном.

   - Спасибо и за то, что удалили Настасью. Может, месяца два пройдет, пока меня назначат куда-нибудь. Я уже написала просьбу. Еще обращусь в нашу губернскую управу. А как получу место, тут же и уеду.

   - Можешь не торопиться,- заставил он себя сказать.

   - Спасибо,- ответила она, уже уходя.

   Александр Георгиевич свободнее повел плечами.

  

  

   Потянулись длинные, однообразные дни. Александр Георгиевич почти совсем переселился в усадьбу и только наездами бывал на хуторе.

   Была сильная гроза с ливнем. После того дождь проходил полосами еще дней пять. Температура на короткое время спала, но с конца июня она снова поднялась до 25-27® R в тени. Начали косить. Александр Георгиевич приезжал на хутор, куда собрались и крестьяне из соседних деревень. Сена кругом было очень мало, да и у него по низам было незавидное. Сдал он дешево, исполу. Половину скошенного сена крестьяне должны были привезти на хутор, а другую потом уже брать себе.

   Между двадцатью - тридцатью хозяевами из деревни Анны Тимофеевны был и брат ее Василий. Во время переговоров он стоял в толпе и молчал. Сестра заметила его из окна. Хотела было выйти и позвать его к себе, но подумала, что он не пойдет, была уверена в этом. Василий шибко состарился и опустился. Хозяином он считался плохим, часто запивал. Только энергия жены спасала его от разорения.

   Сено косили не терзаясь, чтобы дать возможность прокормиться во время сенокоса лошадям. Александр Георгиевич знал эту "воровскую повадку", но не обращал внимания.

   Скоро около хутора выросло три больших красивых стога. Свозили сено весело, и Саша все время вертелся между мужиками. Он знал своего дядю, жалел его, но не показывал своего чувства из юношеской конфузливости. Да и Василий избегал говорить с ним.

   Анна Тимофеевна хлопотала по хозяйству и готовилась к отъезду - "обшивалась".

   Косовица окончилась. Приказчик хлопотал о найме рабочих для уборки хлеба. Анна Тимофеевна ездила с Сашей за покупкой ягод. В усадьбе тетки было много крыжовника и смородины, но вишен не было. Ездили за вишнями верст за двадцать. Потом варилось варенье. Саша часто забирался в кабинет отца и проводил целые утра в чтении.

   Уже в половине июля Анна Тимофеевна получила письмо от брата Самсона. Он писал немного, но энергично. Он извещал ее, что, как только получил ее письмо, сейчас же собрался в уездный город и обратился к секретарю управы, с которым "приятель". Тот указал ему на свободное земское место акушерки в большом селе в верстах тридцати от имения князя. Жалованья триста шестьдесят рублей в год, квартира, отопление и освещение.

   "Коли тебе не претит поселиться в деревне, отвечай поскорее, что согласна".

   Анна Тимофеевна не колебалась ни минуты, но ей хотелось как бы посоветоваться с Александром Георгиевичем. "Так будет приличнее",- думала она.

   Дня через два он приехал на хутор.

   - Вот, Александр Георгиевич, получила я предложение. Брат Самсон устроил мне место.

   Она показала ему письмо.

   - Как вы думаете, соглашаться мне?

   Александр Георгиевич не столько читал письмо, сколько соображал, зачем она спрашивает его совета.

   - Как хочешь,- ответил он, возвращая ей письмо Самсона.- Скучно тебе будет, а жалованье хорошее.

   - Это ничего, что скучно. В Петербурге, может, и веселее, да от детей дальше. Туда, если и позовут меня, я не поеду. Хотелось бы мне, конечно, в городе, где Саша учится, при больнице устроиться при земской, да протекцию нужно. Вы мне не можете помочь?

   - Отчего же? Если хочешь, я напишу председателю управы.

   - Ах, как бы я вам была благодарна. Давно я думала об этом, да все не решалась просить вас.

   - Напрасно. Напишу сейчас же,

   - Спасибо вам.

   Она тотчас же вышла из комнаты, чтоб он не подумал, что она только придирается к случаю, а в сущности ищет поговорить о сердечных делах.

   Это понравилось Александру Георгиевичу. Он действительно сел за письмо.

   Через минуту Анна Тимофеевна вернулась.

   - Извините, Александр Георгиевич, одну минутку. Напишите, пожалуйста, так, что если теперь там и нет вакансии, так чтоб меня имели в виду. Да покрепче попросите.

   - Хорошо.

   - А я сейчас же напишу брату Самсону, чтобы он поберег для меня местечко... Ну, хоть с месяц.

   - Да, да. А то можно и здесь не получить и там потерять.

   - Конечно. Разве это можно! - горячо сказала она.

   В этот же вечер произошло и объяснение Анны Тимофеевны с сыном. Она пошла с ним гулять на их любимое местечко "около чаек и овсянок". Она готовилась к объяснению и волновалась. Саша, конечно, слышал толки о том, что мать собирается уезжать, но не вдумывался в это. Ему казалось, что летом они будут вместе, а зимой он и сам все равно живет в городе.

   Анна Тимофеевна долго не решалась начать и говорила с сыном о мелочах, пока они не присели на том бугорке, против которого был обрыв и островок с чайками.

   Саша растянулся на земле и смотрел в небо. Мать легла на бок, опершись на руку, в сторону сына.

   - Саша! - начала она после молчания.

   - Что, мама?

   - Ты знаешь, что я от вас уеду?

   - А куда?

   - Еще сама не знаю. Вот твой дядя Самсон Тимофеевич предлагает мне место в одном селе. Хорошее.

   - Акушерки?

   - Да.

   Он как бы вдруг что-то понял и быстро повернулся к ней.

   - Это как же? Вы там всегда будете жить?

   - Да, всегда, милый. Ты будешь приезжать ко мне?

   - И зиму, и лето? - оставил он ее вопрос без внимания.

   - И зиму, и лето. Ведь это казенная служба.

   Ему "ужасно хотелось" спросить: а как же папа будет без вас? Но он только покраснел.

   - Так ты будешь приезжать ко мне?

   Саша был для своих лет тучный мальчик и в минуты волнения всегда чуть-чуть сопел. И теперь он, вырывая из земли корешки скошенных трав, тяжело дышал. На мать он не смотрел. Она тоже боялась взглянуть на него. Она отлично понимала сущность тех вопросов, которые его волнуют.

   - Ты смотри не зазнайся,- обратилась она к шутливому тону,- не зазнайся перед матерью. А то бывают такие дети. Кончат образование - и пренебрегают родителями. Это боже сохрани! Ты всегда помни, Сашечка, что если твоя мать и полуграмотная, зато она тебя любит крепко. И всю жизнь будет любить. Все-таки я хоть и простая, а вот научилась кое-чему. Могу сама на себя заработать. Ты и это не должен забывать. Я бы и не стала говорить с тобой, но ты уже большой - все должен понимать.

   Она вдруг подумала: зачем она взяла на себя это объяснение? Скорее отец должен был бы научить сына уважать свою мать. Но вспомнила апатичный вид Александра Георгиевича и решила, что и в этом случае ей самой надо защищать себя.

   А Саша все молчал. Он расплакался бы, так и тянуло его к слезам, но мать недаром ввернула словечко, что он уже большой.

   Анна Тимофеевна заговорила тверже, как бы идя навстречу всем опасностям.

   - Ты, Саша, не берись судить ни отца, ни матери. Это грех. Тебя не для того учат, чтобы ты научился судить, а для того, чтобы ты понимал. Твоя мать была совсем-совсем простая. И вот я благодарна твоему отцу за то, что он помог мне сделаться такою, какая я теперь. И из тебя он сделает человека.

   - Меня папа сердит,- сказал он, вдруг сбиваясь на низкий баритон.- Я знаю, что вы уезжаете из-за него.

   - Глупости, Саша. Я уезжаю, потому что сама хочу работать.

   Она чувствовала, что лжет, но заставила себя лгать еще более убедительным тоном.

   - Мне здесь нечего делать. Я не для того училась. Варенье варить? Обед заказывать? Это все и другая сделает, без меня.

   - А очень весело быть акушеркой! - Он сделал пренебрежительную гримасу.- Охота вам!

   - А может, ты и сам пойдешь в доктора?

   - Очень нужно! Я техником буду.

   - Кто знает! Еще сто раз передумаешь. Ну! А пока ты станешь техником, не разлюбишь мать? - Она придвинулась к нему и свободной рукой повела по его волосам.

   - Я летом сюда не приеду! - произнес он дрогнувшим голосом.- Я к вам поеду.

   - И ко мне приедешь, и здесь погостишь.

   - Не хочу я здесь оставаться.

   Он мог с минуты на минуту расплакаться, и это было бы ей по душе. Обнять его, прижать к себе и вместе поплакать - это облегчило бы ее. Но она овладела собой, отодвинулась и попрекнула себя за то, что сделала жест, тронувший сердце сына. "Не надо,- подумала она,- к чему?"

   - Пустяки, Саша. Дай-ка мне руку. Пойдем гулять.

   Он неохотно поднялся и ей помог встать, зато слезливое настроение отлетело.

   Они пошли молча.

   Анна Тимофеевна была глубоко задумчива.

   Итак, ей предстоит еще борьба! Еще что-то надо сдерживать в себе, и это что-то - чувство материнской любви. Для того чтобы сын рос здоровым, надо избегать нежностей. Она не имеет права горячо ласкать его, потому что за малейшей лаской встанет все тот же тяжелый вопрос. Может ли разбираться в нем этот юнец, у которого голос еще двоится, детские звуки еще борются с грудными? Когда он обратится в зрелого человека, пусть решает этот вопрос, как ему подскажет чутье. А до тех пор серьезно беседовать с ним - только бередить какие-то душевные раны без смысла и без пользы. Стало быть, чем реже проявлять перед ним материнскую нежность, тем спокойнее будет он расти, тем здоровее будет его воображение.

   Анна Тимофеевна готовилась к сильному, трогательному объяснению с сыном, ревность матери искала доказательств сыновней нежности,- и вдруг пришла к выводу, что лучше всего совершенно избегать таких разговоров с сыном, которые бы напоминали ему об отношениях отца и матери.

   Как всегда в таких случаях, она вспомнила своих петербургских друзей Ставроковских. Те, наверное, не одобрили бы ее вывода.

   "Как? - вскрикнула бы младшая, а за ней и старшая.- Как? Не открыть своего материнского сердца шестнадцатилетнему сыну? Избегать прямых и откровенных объяснений? Скрывать от него правду? Но это малодушие! Надо так воспитывать сына, чтоб он никогда не покраснел за свое двусмысленное положение".

   Быть может, Ставроковские не одобрили бы и того, что она оставляет сына при отце?

   И в первый раз Анна Тимофеевна почувствовала, что не согласилась бы с ними, именно теперь, после неловкой, неудавшейся попытки объясниться с сыном. Она пришла к глубокому убеждению, что никогда он не перестанет краснеть за свое двусмысленное положение. В лучшем случае он будет реже вспоминать об этом, если из него выйдет здоровый, сильный парень, горячо преданный своему делу. Вот все, о чем должна заботиться она и его отец. А наполнять его юный мозг смутными и тревожными вопросами она не будет. Плакать с ним, показывать ему драму его рождения, может быть, и приятно для мягкого материнского сердца, но глупо и недостойно. Напротив, пусть он видит ее всегда бодрою, всегда при деле. Так он скорее научится уважать ее.

   Еще немного усилий - и она победит себя окончательно. Когда будет уезжать, не позволит себе лишних едва. Со всеми простится горячо, но весело. Может быть, даже поедет поклониться на прощанье и тетке Александра Георгиевича. Никто не должен вспоминать ее лихом.

   А если когда-нибудь и взгрустнется ей по прошлому, так найдет время выплакаться в длинные зимние ночи. Много их еще будет и там, в незнакомом селе, в той хате, которую отведет ей земство.

  

  

  

   Крупнейший театральный деятель, который совместно с К. С. Станиславским создал Московский Художественный театр и долгие годы руководил им, народный артист СССР Владимир Иванович Немирович-Данченко начал свою творческую биографию как писатель. Он родился в 1858 году в селе Озургети (Грузия) в семье офицера. Учился в тифлисской гимназии и Московском университете, но курса в последнем не кончил: его целиком захватила журналистская работа. С 1877 года, главным образом в московских газетах и журналах, печатаются театральные рецензии, обзоры, фельетоны, судебные отчеты Немировича-Данченко.

   Занимаясь журналистикой, Немирович-Данченко одновременно пробует свои силы и в художественном творчестве. В 1881 году в "Русском курьере" был опубликован его первый рассказ "Драма на почтовой станции", а в следующем - была поставлена в петербургском Малом театре его первая пьеса "Шиповник". Серьезная литературная репутация укрепилась за Немировичем-Данченко в 90-е годы, когда были написаны наиболее значительные пьесы - "Новое дело", "Золото", "Цена жизни", повести "На литературных хлебах", "Старый дом", "Мгла", "Драма за сценой", "Губернаторская ревизия", "В степи", "Сны". Произведения Немировича-Данченко этого периода исполлены глубокого разочарования в тех жизненных принципах, которые принесла с собой буржуазная действительность, и подлинного демократизма, особенно заметного в произведениях о тяжелом положении крестьянства ("Губернаторская ревизия", "В степи", "Мгла") и в незавершенном романе "Пекло" (печатался в газете "Одесские новости" в 1898 году), где показапы бесчеловечные условия труда и быта рабочих-металлургов, их первые стихийные выступления в защиту своих прав. Но основные творческие интересы Немировича-Данченко были связаны и с изображением русской интеллигенции, жизнь и заботы которой были ему наиболее близки и понятны. А. М. Скабичевский отмечал, что "главный интерес" произведений писателя - в "раскрытии современных умственных эпидемий" {А. Скабичевский. Соч., т. 2. СПб., изд. Ф. Павленкова, 1903, стб. 559.}, которыми была поражена русская интеллигенция эпохи безвременья. Тонкая наблюдательность, выразительность бытовых красок, верность психологического рисунка выделяли прозу Немировича-Данченко на тогдашнем беллетристическом фоне. "Серьезным, вдумчивым и правдивым" писателем называл его Н. К. Михайловский {"Русское богатство", 1895, No 12, отд. II, с. 1.}.

   Достоинства творчества Немировича-Данченко, как, впрочем, и личные его качества, привлекли к нему внимание Чехова, с удовлетворением отметившего, что его товарищ по литературным занятиям, "по-видимому, работает над собой" (А. Н. Плещееву, 27 ноября 1889 г.). Они познакомились в начале 80-х годов в период совместного сотрудничества в "Будильнике". Оценивая первые драматические опыты Немировича-Данченко, Чехов предсказал еще в 1889 году, "что со временем из него выработается настоящий драматург" (там же). О повести "Губернаторская ревизия" он писал в октябре 1895 года автору: "По тонкости, по чистоте отделки и во всех смыслах это лучшая из всех Ваших вещей, какие я знаю. Впечатление сильное... Знание жизни у Вас громадное..."

   Как огромное духовное явление вошел в жизнь Немировича-Данченко Чехов. Владимир Иванович писал об этом в воспоминаниях: "Мои биографы находят, что я был влюблен в Чехова... Теперь, когда я обращаюсь к своим воспоминаниям, я готов этому поверить. Я вспоминаю о Чехове неотрывно от той или другой полосы моих личных, писательских или театральных переживаний. Мы жили одной эпохой, встречали одинаковых людей, одинаково воспринимали окружающую жизнь, тянулись к схожим мечтам..." {Вл. Ив. Немирович-Данченко. Из прошлого. М., "Academia", 1936, с. 1-2.} Поэтому не случайными были восхищенные отзывы Немировича-Данченко в "Новостях дня" о чеховских произведениях "Черный монах", "Бабье царство", "Дуэль". В рецензии на "Дуэль" он энергично полемизирует с критиками, начинавшими свои писания о Чехове с "ламентаций об обманутых надеждах", считавшими "долгом уронить слезу на талант Чехова, якобы остановившийся в развитии", а на самом деле проглядевшими "зарождение его успеха" {Цит. по кн.: Л. Фрейдкина. Дни и годы Вл. И. Немировича-Данченко. Летопись жизни и творчества. М., ВТО, 1962, с. 117.}. Ощущение творческой близости продиктовало Немировичу-Данченко письмо к Чехову от 22 ноября 1896 года: "...у меня накопилось много мыслей, которые я еще не решаюсь высказывать печатно и которыми с особенным наслаждением поделился бы с тобой, именно с тобой" {Вл. И. Немирович-Данченко. Театральное наследие, т. 2. М., "Искусство", 1954, с. 99.}.

   Та же творческая близость двух писателей привела Немировича-Данченко к тому, что сделало его имя всемирно известным. Как театральный режиссер он, вместе со Станиславским, дал сценическую жизнь новаторской чеховской драматургии. При его непосредственном участии в прославленном Художественном театре были поставлены пьесы Чехова "Чайка", "Дядя Ваня", "Три сестры", "Вишневый сад".

   Вл. И. Немирович-Данченко умер в 1943 году в Москве. В 1958 году был выпущен его однотомник "Повести и пьесы".

  

  

   Рассказ впервые опубликован в журнале "Артист" (1892, No 23-24). Печатается по изданию: Вл. И. Немирович-Данченко. Слезы (10 рассказов). М., 1894.

   ¹ Микст - пассажирский вагон, имевший места разных классов.

   ² Народный праздник, отмечавшийся 24 июля по старому стилю.

   ³ Лимпачевый дом - то есть построенный из лимпача - земляного кирпича.

   ⁴ Цитата из стихотворения С. Я. Надсона "Завеса сброшена" (1882).

   ⁵ Речь идет о книге В. Н. Жука "Мать и дитя. Гигиена в общедоступном изложении"; неоднократно издавалась в 80-90-е годы XIX столетия.