Немирович-Данченко Владимир Иванович - С дипломом!

   Старик Шпалковский пошел с приказчиком на ток, а Александр Георгиевич с Марьей Васильевной уселись в кабинете около книжного шкафа и заговорили о разных "ученых вещах". Говорили они много и горячо, но Анна Тимофеевна не верила в искренность этой беседы. Ей казалось, что барышня просто "ловит" жениха. Она находила нужным несколько раз заходить в кабинет. Ревнивое чувство росло. Когда Шпалковские уезжали, Анна Тимофеевна слышала, что Александр Георгиевич обещал барышне скоро приехать, чтобы поговорить о какой-то книге. По отъезде гостей Анюта закатила ему ревнивую сцену. Тут она в первый раз услыхала от него такую резкую фразу:

   - Неужели ты думаешь, что я век буду довольствоваться такой необразованной дурой, как ты?

   Она вспыхнула и сказала, что образование тут ни при чем, а что барышня просто "засиделась" и хочет женить его на себе.

   - Может быть! И все-таки она читает и думает. Она мыслящее существо, а ты просто самка!

   Слова "мыслящее существо" были незнакомы Анюте, но она отлично поняла их смысл.

   Странный, однако, результат получился от этой сцены. Анна Тимофеевна не только заглушила в себе ревность, но даже ощутила чувство зависти к той барышне. Словно что-то новое ворвалось в ее душу и обнаружило в ней какой-то важный пробел. Она сознательно стремилась занять в жизни Александра Георгиевича первенствующее место и делала для этого все, что могла. Аккуратно хозяйничала, берегла его добро, кормила его прекрасно и на убой, устраивала ему покой, заботилась, чтобы он много спал и много ел. Теперь ей вдруг стало ясно, что всего этого еще недостаточно, что в его душе есть еще какой-то уголок, чуждый ей, и что ей никогда не завладеть этим уголком, что в продолжение всей жизни будут являться вот такие, как эта насидевшаяся барышня, и хотя на час, да отнимать Александра Георгиевича у нее. И с этим бы еще можно было примириться, но горе в том, что после такого часа она, Анюта, теряет, по-видимому, всякое обаяние в его глазах. Он называет ее необразованной дурой и самкой!

   Анна Тимофеевна заставила себя посмотреть на него немножко с другой стороны и вспомнила образ того молодого человека, которого видела в первый раз, когда, босоногая, чистила дорожки сада. Сама она с тех пор несомненно стала лучше. Не только одевается в ситцевые и шерстяные платья, но и понимает гораздо больше. А он, наоборот, как будто помельчал. Правда, он - мировой судья, но все-таки весь он какой-то не такой "пан", каким казался прежде. Все это произошло уже пять лет спустя после их сближения, а между тем мысль о необразованности впервые больно задела Анну Тимофеевну.

   Совершенно обратное действие произвела эта сцена на Александра Георгиевича. Анюта ждала, что вот-вот он прикажет запрячь лошадей и поедет к Шпалковским, и еще скорее, чем предполагал, чтобы "экономка" почувствовала, как он дорожит беседами с умной и образованной барышней. А между тем он точно и забыл про бывших у него гостей. Прошли дни, недели и месяцы, а Александр Георгиевич и не вспомнил о них. По-видимому, обругав Анюту, он излил всю жажду встречи с интеллигентной девушкой.

   Прошел еще год. Варвара Дмитриевна возвратилась из Москвы в усадьбу. Обе племянницы приехали вместе с нею. Одной было уже под тридцать, другой за двадцать пять. Все ресурсы были израсходованы. Ясно стало, что тетка и сестры "садились на шею" Александру Георгиевичу.

   Первая встреча между Варварой Дмитриевной и Анной Тимофеевной произошла спустя, по крайней мере, полгода после приезда. За это время Анна Тимофеевна успела оказать старой барыне несколько знаков внимания. Она посылала в усадьбу отличного масла, квасу, разных овощей и всего, что находилось на хуторе лучшего. При этом она учила послов, как и с какими словами следовало передавать. Старуха была смягчена, и когда появилась на хуторе, то назвала Анюту Анной Тимофеевной и говорила ей "вы". Когда же они остались наедине, Варвара Дмитриевна сказала:

   - Я вами довольна. Вы хорошо себя держите. Alexandre, конечно, не оставит вашего сына и даст ему приличное образование, если бы даже он и женился теперь на какой-нибудь из соседних дворянок.

   Анна Тимофеевна закусила губу и промолчала. Варвара Дмитриевна заметила, какое впечатление сделали ее слова на "экономку", и прибавила:

   - Да, ему пора жениться. Я об этом похлопочу.

   И затем, как ни в чем не бывало, перевела разговор на хозяйственные вопросы.

   Вражда между этими двумя женщинами обещала быть глухой, но беспрерывной. Александр Георгиевич занял между ними довольно комическое положение, но так как о женитьбе его на Анне Тимофеевне не могло быть и речи, то до поры до времени не ожидалось и никаких тисков, в которых бы застряла его тощая фигурка.

   В первое время после приезда Варвары Дмитриевны Анна Тимофеевна относилась тревожно ко всякому экипажу, даже к простой бричке, подъезжавшей к хутору. Ей все казалось, что вот-вот начнется "сватание" Александра Георгиевича и ей наконец придется вступать в отчаянную борьбу с врагом. Она находилась в постоянно напряженном состоянии и решила без боя не уступать. Она не могла себе отчетливо представить, какие меры примет она, но знала, что не остановится ни перед чем. Если она не ушла от него добровольно "тогда", то теперь это было бы уже просто глупостью.

   А он становился все бесхарактернее. Стоило ему съездить в усадьбу к сестрам и тетке, как он возвращался другим человеком. Ходил по комнате каким-то "петухом", важничал, "ломал из себя барина". Через день-два он снова становился ласков к Анне Тимофеевне, на третий сам посмеивался над "женским монастырем", как он называл теперь усадьбу, говорил, что там чересчур пахнет деревянным маслом и нигде он не зевает так много, как там. Неделя-другая проходили мирно. Но поедет он навестить своих - и снова в нем проснется страх за то, что Анна Тимофеевна прибирает его к рукам, лишает его самостоятельности. Иногда по возвращении "оттуда" он начинал заигрывать с дворовыми дивчатами, стараясь показать Анне Тимофеевне, что не связан с нею никакими узами.

   Анна Тимофеевна поняла, что "там" его всегда "науськивают" против нее. Вот-вот женят. Но страх ее прошел внезапно.

   Приехал другой брат ее - Самсон. Никогда еще ни один человек не возбуждал в ней столько симпатий. Она не видела его с детства и, конечно, не признала сразу. Вошел к ней какой-то красивый, славный, высокий, с добрыми; синими глазами, совсем белокурый, в купеческой поддевке и больших сапогах, снял шапку, тряхнул волосами и сказал;

   - Не признаешь? Али зазналась, сестрица? Не хочешь брата приласкать?

   А у самого все лицо так и смеется.

   Кинулась она к нему на шею, конечно, заплакала и тут же подумала: осудит или нет?

   Но он не осудил, обошелся с сестрой ласково, подал ей платок шерстяной "в гостинец" и долго с нею пробеседовал за самоварчиком. Он вовсе не был похож на мужиков из ее деревни. Прежде всего, говорил не так, как они, а почти без всякого акцента. В разговоре употреблял много книжных выражений. О себе он рассказал, что служит огородником и садовником в большом "княжеском" поместье, получает шестьсот рублей в год, присматривается к хозяйству и метит в старшие приказчики по имению, а имение у князя - около восьми тысяч десятин. Сюда он приехал, чтоб справить свои бумаги в волости. Ругал мужиков, говорил:

   - Без ведра водки не обойдется дело, хоша и совсем чистое. И что за напасть эта мужицкая доля! Веришь ли, сестра? Гляжу я на себя и думаю: вот образовался, человеком стал. А поглядел на наших деревенских: ни его солдатчина, али бо школа,- как был ничего-незнайкой, так и помрет.

   Анну Тимофеевну попросил он рассказать про себя все не спеша.

   - Ты не торопись, а так меня познакомь, как будто бы я у тебя в душе сидел.

   Она и рада была выложить перед ним все свои мечты и горести.

   Он выслушал ее внимательно и сказал:

   - Думаешь, барин женится на какой-нибудь барышне? Не-ет! Не туда дело клонится. Женитьба его - это только чтоб тебя попугать. Я так понимаю, что тетка эта самая очень даже довольна твоей судьбой. Дитятко неразумное! Как же ты это сама не видишь? Видимое дело, ежели бы твой-то задумал жениться на какой-нибудь барышне, так это и тетке, и сестрам его - зарез. Они теперь на его счет пользуются, он их кормилец, а женись он - законная-то жена все в руки заберет. А такая, как ты, без "претензий" самая для них подходящая. А попугать тебя - это они считают не лишним. Эх ты, простота!

   И в самом деле, как такая совершенно простая логика не приходила ей в голову!

   - А хозяин-то твой, должно, из мокрых птиц, как я подумаю.

   - Бесхарактерный он, это правда.

   - Видимое дело! Ну, да ничего! Обойдется, бог даст. Придет время - и в законный вступит с тобой, а не будет этого - ну, что делать! Все же лучше, нежели чем бросила бы его, да с детьми.

   Так полюбился Анне Тимофеевне брат Самсон, что и не отпустила бы его. Ей даже пришла в голову мысль устроить его приказчиком у Александра Георгиевича. Но Самсон отверг.

   - Вот это уж не гоже. Этак бы на меня пальцами показывали. Через сестру, мол, вылез. Да и корысть не велика.

   На прощание он сказал ей:

   - А главное, сестра, совесть свою соблюдай. И поучайся всему, что ни услышишь хорошего. Ежели у тебя сидит в мыслях стать его законной, так ты приготовь себя. Что и за жена, коли она душой все та же судомойка! К этому делу надо подходить со старанием да с совестью.

   С тем он и уехал, оставив ей свой адрес.

   Когда Варвара Дмитриевна приехала на хутор, Анна Тимофеевна, чтоб "поддеть" ее, улучила минуту и сказала:

   - Что же, барыня, нашли вы невесту Александру Георгиевичу? Пора бы. Ему уж тридцать пятый годок пошел.

   Риск был страшный, и присутствие духа требовалось огромное. Но зато, в случае победы, Анна Тимофеевна должна была оказаться в сильном выигрыше.

   Варвара Дмитриевна не предвидела никаких подходов и невозмутимо заметила:

   - Есть тут у меня кое-кто на примете, да все недостойные.

   Еще маленькое усилие - и Анна Тимофеевна смело выговорила:

   - Да-с. Только не опоздать бы вам.

   Та подняла на нее испуганный и вместе строгий взгляд.

   - Вы, може, думаете - я про себя? Нет. А заметила я, что Александр Георгиевич часто стал ездить к Шпалковским. Чуть что не каждый день. И от той барышни все записочки получаются. Вот я и подумала: як же це без вас обойдется?

   Анна Тимофеевна даже не рассчитывала на такой эффект: Варвара Дмитриевна побледнела, вскочила с места, оглянулась, взяла ее за рукав, приблизила к себе и засыпала вопросами: "Как? когда? отчего ж я этого не знала?"

   Анна Тимофеевна решила еще немного продолжить свою выдумку.

   - Но о чем же вы думаете? Ведь если он женится на той девушке, он вас прогонит? - шептала Варвара Дмитриевна.

   - Что ж, и сама уйду. Не буду дожидаться, пока прогонят.

   Анна Тимофеевна вышла и оставила Варвару Дмитриевну в страшном волнении, а сама расхохоталась, чуть в ладоши не захлопала от удовольствия, что барыня выдала себя.

   Через полчаса ее позвали.

   - Ты что тут наврала? - спросил ее Александр Георгиевич.

   Варвара Дмитриевна с нетерпением ждала ответа. Она еще не знала наверное, кто лжет: экономка или племянник, который клянется, что не видал Шпалковских два года.

   - А что?

   - Откуда ты взяла, что я езжу каждый день к Шпалковским? - Александр Георгиевич решительно ничего не понимал.

   - Извините, Александр Георгиевич.

   А сама улыбается.

   Старуха поняла ее выходку, вспыхнула от гнева и стыда, но не сказала ни слова.

   - Да с чего ж ты выдумала? - приставал Александр Георгиевич.

   Но Анюта словно воды в рот набрала. Улыбается, а молчит.

   - Laissez-la {Оставьте ее (фр.).},- сказала Варвара Дмитриевна.

   - Черт! Ничего не понимаю,-произнес Александр Георгиевич. Он даже зажмурился и мотнул головой, словно стараясь привести в порядок разметавшиеся мозги,- до того ему непонятны были волнение тетки и улыбка Анюты.

   Анна Тимофеевна почувствовала в душе победу: эта старая "гордячка" вдруг вся очутилась в ее руках.

   - Варвара Дмитриевна! Какого вам варенья к чаю приготовить? - сказала она, точно несколько ослабляя вожжи, чтоб еще сильнее дать попять свою силу.

   С этих пор она перестала называть ее "барыней". С этих же пор и вражда между этими двумя женщинами как бы стихла. Жизнь всех действующих лиц потекла обычной деревенской колеей. Как-то незаметно одна из сестер Александра Георгиевича вышла замуж за местного доктора. Брату пришлось раскошелиться на свадьбу и на приданое, а компания противников Анны Тимофеевны увеличилась еще одним членом - доктором.

   Лет пять тому назад Александр Георгиевич простудился на охоте и сильно заболел. Анна Тимофеевна потеряла голову, ухаживая за ним. Его родные около двух недель жили на хуторе, боясь оставить больного и... еще с одной целью. Анна Тимофеевна должна была хлопотать, чтобы всем было покойно и сытно.

   В это время горничной в доме была молодая женщина из той же деревни - Настасья, не жившая с мужем. Анна Тимофеевна любила ее за расторопность и сообразительность. Глядя на Настасью, она вспоминала, как сама когда-то заботилась о том, чтобы аккуратно исполнять все, что нужно.

   Труднее всего и несноснее было справляться с капризными требованиями сестры Александра Георгиевича, оставшейся в девицах. Та явно придиралась к хозяйству на хуторе. То того нет, то другого подай... Анна Тимофеевна терпела и только раз ругнула гостей у себя в комнате. Кроме Настасьи, там никого не было. Та подошла и шепотком сказала:

   - А я вже знаю, чего вопи тутучки днюють и ночують.

   Анна Тимофеевна с удивлением посмотрела на нее. Та начала пространно, но быстро рассказывать, как она подслушала гостей, когда те расспрашивали доктора - выздоровеет ли Александр Георгиевич, как доктор пожимал плечами и отвечал, что не знает, и как, наконец, они "хлопотали подивиться на якую-то бумажку" в письменном столе или в комоде.

   Очевидно, родственники интересовались завещанием и боялись, чтоб умирающий не отказал своего имущества сожительнице и ее незаконным детям (у них был уже и второй сын).

   Анна Тимофеевна хорошо знала, что никакого завещания нет, и тут только впервые подумала о своей участи в случае смерти Александра Георгиевича. Насчет добросердечия его родных она не заблуждалась: они выгонят ее без копейки.

   Эта мысль отравила ее душевное равновесие. Как ни старалась она подняться выше материальных соображений, будущее нет-нет и всплывает пред нею грозным призраком. И когда кризис миновал, Александр Георгиевич начал поправляться,- она чувствовала, что в ее отношения к нему ворвалось что-то постороннее, "поганое", как она определяла мысленно свою новую тревогу, произнося это слово на о и с малорусским г.

   Зять-доктор посоветовал Александру Георгиевичу переехать для поправления здоровья в усадьбу, а на лето непременно поехать в Крым. Тот послушно исполнял все, что ему предписывалось. Анна Тимофеевна осталась одна на несколько месяцев. Александр Георгиевич поехал в Крым с сестрой-девушкой.

   Это были самые тяжелые месяцы раздумья. Анне Тимофеевне минуло уже двадцать восемь лет. Как-никак она прожила с Александром Георгиевичем одиннадцать лет. У них двое детей. Неужели же он не примет никаких мер к обеспечению если не ее, то хоть сыновей?

   Не похоже было, чтоб он крепко привязался к ней. Несмотря на то, что она, как сама чувствовала, стала гораздо развитее, умнее, даже начитаннее,- она все-таки прочла с его помощью Пушкина и Толстого,- несмотря на то, что в ней от прежней "деревенщины" почти не осталось и следа,- Александр Георгиевич, по-видимому, нисколько не ценил в ней этого духовного роста. Она не хотела обманываться, ясно видела, что жители усадьбы если не вовсе перетягивают его на свою сторону, то сильно задерживают их более плотное сближение. Но что же она может сделать еще? Интриговать, наушничать, настраивать его против родных, пускать в ход всю женскую хитрость, относиться с большей страстностью к нему в минуты полного сближения? Все это ей становилось противнее с каждым днем. Ей хотелось более чистых приемов для того, чтобы привязать его к себе.

   Раздумывая о своем положении, она писала энергичные письма брату Самсону и Александру Георгиевичу. Писала полуграмотно, но искренно и сама чувствовала, как эта переписка поднимает ее дух, делает ее серьезнее и выше.

   Александр Георгиевич отвечал ей короткими, холодными, ничего не значащими записками. Анна Тимофеевна всегда видела за его строками сестрицу.

   Самсон же, напротив, написал ей два длинных письма, оба заканчивая фразой; "А главное, соблюдай свою совесть".

   Александр Георгиевич возвратился поздоровевшим, но апатичным и ленивым. Должность свою он бросил и занимался только хозяйством. Но и в этом занятии не видно было ни малейшего проявления анергии. Обрабатывал землю так, как обрабатывали ее и мужики, сеял то, что сеяли люди, что подскажет приказчик. Даже убирал хлеб без помощи тех машин, которые завел в начале своей деревенской жизни. По-видимому, ему лень было даже подумать: а не вытащить ли из сарая паровую молотилку, за которую была заплачено около шести тысяч и которая только немного испортилась? И молотили у него простыми крестьянскими катками, и веяли обыкновенными сорокарублевыми веялками, сфабрикованными местным мастером. Он опускался с каждым месяцем, почти ничего не читал, валялся с папироской на тахте по целым дням и любил только поболтать о том о сем с приказчиком или с соседями.

   Рядом с ним Анна Тимофеевна казалась сотканной из энергии и изобретательности. Всеми силами старалась она ободрить его то веселым тоном, то возбуждением соревнования, рассказывая о каком-нибудь более деятельном помещике, то чуть не насильно отправляя его в степь, на охоту, или на ток, где тянулась вялая работа. Ничего не помогало. Из него бесповоротно вырабатывался тип землевладельца, лишенного каких-либо стремлений. "Авось" и "как люди, так и я" - единственные заповеди, которых он придерживался.

   В конце концов он даже начал иронизировать над ее горячностью, посмеивался, если она рискнет произнести какое-нибудь вычитанное словечко. Стоило ей на один шаг выступить из границ той пошлости, в которую погрязло его существование, как он улыбался и непременно отвечал:

   - Ого! Скажите пожалуйста!

   Ее энергия начинала давить его. В нем развился антипатичный дух противоречий. Что бы она ни посоветовала, он поступал наоборот. Всякое ее стремление он старался охладить или насмешкой, или равнодушием, часто даже утрированным.

   В усадьбу он уезжал теперь часто и иногда оставался там по целым неделям. Анну Тимофеевну интересовало, что его может привлекать туда.

   - Как ты мне надоела! - отвечал он,- Никто не липнет ко мне, как ты,- вот мне и лучше там. Никто не лезет ко мне со своими советами; сделай то да займись этим. Живут себе люди, как все, и не горячатся без толку.

   - Скажи, пожалуйста,- заметил он ей однажды,- чего ты заважничала? Право, посмотреть на тебя со стороны - подумаешь, бог весть что за птица. А на самом деле что ты из себя представляешь? Ведь без меня мочила бы теперь коноплю да белила бы хаты, была бы простой бабой. Ты, кажется, забыла, откуда ты родом...

   Вот Анна Тимофеевна и взлелеяла мечту...

   В продолжение целого года она скрывала ее от Александра Георгиевича, но потихоньку готовилась к осуществлению ее. Как только он уезжал из дома, она рылась в его шкафе с запыленными книгами, отыскивая такие, которые могли бы хоть немного подготовить ее. В то же время перебирала все получаемые газеты, надеясь и там найти указания.

   Как-то воспользовалась случаем и расспросила доктора...

   Выждав удобный час, она заговорила, наконец, и с Александром Георгиевичем. Она сообщила ему, что хочет ехать в Петербург, готовиться на фельдшерицу, и попросила у него скромной поддержки.

   Она ожидала взрыва хохота, но Александр Георгиевич был так удивлен, что даже не имел времени посмеяться над ней. И потом вдруг на него пахнуло чем-то далеким-далеким, временами студенчества. Ему стало как-то стыдно.

   - Что ж, если ты, как говоришь, хорошо обдумала,- поезжай. Я тебе не помеха. Рассчитывай на мою поддержку.

   Больше он ничего не сказал, но Анна Тимофеевна заметила, что он точно сконфузился. Весь этот день он был задумчив, часто вздыхал, несколько раз упомянул, кстати и некстати, о том, что ему уже сорок два года, что его жизнь прошла. Как-то внезапно заметил, что, если бы он не заехал в эту глушь, он сделал бы себе хорошую карьеру, жил бы в столице.

   Анна Тимофеевна поняла, что ее мечта всколыхнула в его душе осадки молодости. Ей стало жаль его, но в то же время она почувствовала прилив гордости, и взлелеянная мысль показалась ей еще заманчивее.

   Она уже не хотела объяснять свою главную цель - иметь на всякий случай кусок хлеба. Пусть понимает как хочет.

   Весть о том, что Анна Тимофеевна собирается в Петербург "на курсы", разнеслась между соседями очень быстро и не вызвала ни одного сочувственного слова. Кто погрубее, говорил: "Вот дура-то!" - или: "С ума сошла". Кто помягче: "Чего это ей вздумалось".

   В усадьбе, напротив, "поощрили" ее. Когда Александр Георгиевич съездил туда и вернулся на хутор, Анна Тимофеевна зорко посмотрела ему в глаза. Она знала, что он уже сообщил "там" новость, и ждала, в каком тоне он будет держать себя с нею. Она уже привыкла к тому, что каждый раз, когда он уезжал к тетке и сестре, то возвращался "напичканный" их мыслями.

   На этот раз ему было ловко с нею, он был любезен и внимателен. Очевидно, затея Анны Тимофеевны встретила в усадьбе сочувствие. Но Александр Георгиевич, по простоте душевной, принял "поощрение" тетки и сестры за чистую монету и радостно сообщил об этом Анне Тимофеевне.

   Она задумалась, но ненадолго. Ей надоело отыскивать истинные мотивы поступков его родни. Ей предстояло так много приятных хлопот. Все лето она посвятила сначала переписке с Петербургом, потом приготовлениям ко вступительному экзамену, к отъезду. Написала брату Самсону. Тот прислал ей письмо к "князю", его патрону, проживающему постоянно в Петербурге, которое, впрочем, не понадобилось. Самсон был у него уже старшим приказчиком и пользовался его фавором.

   Детей и все хозяйство Анна Тимофеевна поручила своей любимице Настасье и учила ее, как ухаживать за Александром Георгиевичем.

   Что касается его самого, то несколько дней еще он был задумчивее обыкновенного и относился к Анне Тимофеевне с особенной теплотой и вниманием. Но потом точно сразу махнул рукой на все и потянул по-прежнему свое безобидное существование.

  

  

   "Как мало прожито, как много пережито!"⁴ - вспомнился Анне Тимофеевне стих поэта, любимого молодежью, слышанный ею на одном из литературных вечеров.

   И это она - Анютка, босоногая девчонка, нянька еврейского грязного мальчишки? Это та самая Анютка едет теперь, "притулившись" на деревянной скамейке вагона третьего класса? Это ей выданы похвальный лист и книга Жука⁵, которые лежат там под скамейкой на дне чемодана? Неужели это она взбиралась на загату и следила за тем, как в панской усадьбе кухарка с подоткнутым платьем выгоняла из кухни собак?

   Лицо Анны Тимофеевны, еще красивое, хотя и слишком бледное, с крупными глазами и длинными черными ресницами,- расплывается в самодовольную улыбку, и вея она так же самодовольно вытягивается на скамейке, заложив руки под голову. Она смотрит перед собой на узкие ясеневые доски потолка, покрытые копотью, прислушивается к крику грудного ребенка в дальнем углу вагона, теплый ветерок врывается в окно и окутывает ее голову, кто-то входит и выходит, хлопая дверьми,- все замечает она, но ее воображение еще захвачено жизнью в Петербурге.

   Ей повезло. Еще подъезжая к Петербургу, два года назад, выглянула она из окна вагона на усеянное звездами небо и на одной из них остановила свой взгляд. "Нехай та зiрочка посвiте мене" {Пускай эта звездочка посветит мне (укр.).},- подумала она по-малорусски и решила, что выбрала себе "счастье".

   И "зiрочка" светила ей. Она сразу сошлась с двумя товарками - обе не моложе двадцати пяти лет - и поселилась с ними в одной большой комнате. Хозяйка оказалась симпатичной старушкой и взялась кормить их. Жизнь обходилась Анне Тимофеевне дешево, но ей и нельзя было тратить много. Все ее ресурсы были в двадцати пяти рублях в месяц, которые положил ей Александр Георгиевич.

   Первый год прошел исключительно в занятиях. Она работала до изнеможения. Ничего другого, кроме работы, она не хотела и знать. Каждой свободной минутой она пользовалась или для того, чтобы повторить выученное, или продумать все, что она услыхала за утра, или прочесть что-нибудь для пополнения скудной грамоты. Ее товарки то и дело звали ее проехаться в центр Петербурга или побегать недалеко от дома, но она упрямо отказывалась от всяких развлечений. Она бы бранила себя за бесплодно пролетевший час.

   Было у нее еще одно дело, побочное,- исправление акцента. И этим делом она занималась с таким же рвением, позволяя смеяться над собой товаркам, а чаще всего прибегая за уроками к хозяйке квартиры.

   На лето одна из товарок, что была помоложе, уехала к себе на родину. Жить стало бы немножко дороже, если бы хозяйка не сбавила плату. Вместе же с другой подругой Анна Тимофеевна все лето проработала при Обуховской больнице, жадно присматриваясь и прислушиваясь ко всему, что могло оказать ей пользу.

   Прошло больше года, а Анна Тимофеевна и понятия не имела о настоящем Петербурге. До нее только долетали какие-то звуки. Шумный огромный город после небольшого степного хутора казался ей чем-то неземным, наполненным нечеловеческими существами. Она даже как будто побаивалась вглядеться в него. Точно он мог проглотить ее и она не успела бы осуществить свою мечту.

   Хозяйка, одинокая женщина, любила поговорить с нею, так как Анна Тимофеевна искренно удивлялась всему, что слышала.

   Но ко второму зимнему сезону она уже освоилась со своим пребыванием в столице и дала себя увезти несколько раз то в театр, то на вечеринки, устраиваемые в складчину. И на Петербург немножко посмотрела, причем ахала на каждом шагу. Не понимала громадных зданий, умилялась перед соборами, долго не могла постичь, как одна лошадь может везти большой экипаж, где сидит более сорока душ, и т. д.

   Одно время она начала было увлекаться жизнью, чуть-чуть праздною, но тут произошло обстоятельство, вовремя остановившее ее. Та же ее товарка, что уезжала на лето, влюбилась в одного из посетителей их вечеринок и бросила институт. Анне Тимофеевне страшно не понравилось это, и она с усиленной энергией вернулась к своей работе, точно желая замолить чей-то грех перед поруганной святыней.

   Со Ставроковскими она познакомилась случайно, на литературном вечере в пользу недостаточных студентов. Ее представил один из профессоров:

   - Вот рекомендую: субъект с замечательными способностями и с необыкновенным рвением.

   Обе сестры сразу обласкали ее и взяли с нее слово, что она навестит их.

   Это было уже на святках. Анна Тимофеевна с чистым сердцем могла отдохнуть. А побывавши раз у Ставроковских, она была до такой степени взволнована их дружеским приемом, что стала ездить к ним каждое воскресенье.

   Кто-то сказал про Ставроковских, что эти девушки "не от мира сего", и Анна Тимофеевна поняла это выражение. Она еще не встречала людей таких незлобивых и таких отзывчивых на чужую боль. Личной жизни для них, по-видимому, вовсе не существовало. Не было такого бедствия, на которое не отозвались бы первыми Ставроковские, и если они встречали женщину или девушку, одушевленную стремлением к самостоятельности, то первые пригревали ее лаской и советом.

   Этой любовью и незлобивостью отличалась вся семья Ставроковских, состоявшая, кроме отца и матери, из двух взрослых братьев - доктора и студента - и четырех сестер, из которых две еще учились в гимназии. Но Анна Тимофеевна понимала, что весь свет и вся теплота этой любви исходят от двух старших барышень. Отец - бывший крупный чиновник, теперь на покое - казался человеком суховатым, но едва ли не половиною его доходов дочери распоряжались по-своему...

   В этом доме лучшая сторона души Анны Тимофеевны окончательно окрепла.

   Нечего и говорить, что уже после второго посещения все здесь знали ее прошлое. Она рассказала свою жизнь, что только помнила,- доверчиво, с убеждением, что ее не осудят. Эта исповедь шла негромко в небольшой комнатке второй Ставроковской после обеда, когда старик пошел отдохнуть, девочки ушли гулять, а братьев не было дома.

   После исповеди Анна Тимофеевна услыхала от самой Ставроковской:

   - Вот что я вам скажу, милая моя. Ваша затея симпатична. Вы умно задумали оберечь себя от будущего. Но не увлекайтесь. Помните, главное - что у вас есть дети, а у детей - отец.

   Последнее она старалась подчеркнуть выразительным поднятием бровей.

   Это была маленькая, довольно полная женщина, всегда одетая в черное платье, отлично облегавшее ее сохранившуюся фигурку, с бледным, необыкновенно чистым лицом и гладко причесанными, с пробором в середине серебрившимися волосами.

   Дочери в ответ на ее слова зашумели.

   - Конечно, конечно,- заговорили они вместе.- Дети и их отец все-таки прежде всего, но личность, мама, личность свою она должна беречь от всяких оскорблений.

   - Я же и говорю...

   Анна Тимофеевна больше чутьем понимала, что эти образованные девушки называли личностью...

   Скоро она сблизилась с Ставроковскими больше, чем другие, которых, как и ее, ласкала эта семья. Ее письма к Александру Георгиевичу были полны этими именами. Она не могла сдержать желания похвалиться такими друзьями.

   Писала она на хутор аккуратно два раза в месяц. Ответы же к ней всегда начинались словами: "Извини, моя милая, что так долго не писал тебе". Они были кратки и сообщали только о здоровье детей и о том, что Настасья отлично ухаживает за ними.

   Но Анне Тимофеевне было не до любовных излияний. Она и не попрекала Александра Георгиевича за редкие письма...

   Уже в феврале ей предложили взять по окончании курсов казенное место в Петербурге. Отказ ее удивил старшего ординатора больницы. При встрече он с недоумением спросил ее, как она может отказываться от такого места. Она объяснила, что у нее есть семья на юге.

   Чем ближе подходил конец ее занятиям, тем горячее жгло ее желание вернуться домой. Незаметно для нее самой в ней окрепло убеждение, что теперь Александр Георгиевич женится на ней. Все, что пришлось ей пережить за пятнадцать лет тяжелого, отодвинулось, а все ярче вспоминались искренние, счастливые дни. Не только Александр Георгиевич, но и все окружавшие его казались ей издали гораздо лучше, чем там, на месте. Даже о Варваре Дмитриевне она думала уже миролюбиво. Ей представлялось, что между ними должно наступить полное примирение, что тетка Александра Георгиевича слишком устарела для того, чтобы кичиться дворянским гонором, и она, Анна Тимофеевна, сумеет теперь понравиться ей.

   У нее вошло в привычку перед сном в постели думать о далекой родине. Весь день она посвящала занятиям и беседам, и только в постели, помолившись, безраздельно отдавалась воспоминаниям и мечтам, неразрывно связанным с детьми, с Александром Георгиевичем и с хозяйством на хуторе. В последнее время этот промежуточный период между рабочим днем и сном становился все длиннее. Она дошла до того, что не могла заснуть но полтора и по два часа. Ожидание встречи поднимало ее нервы, сон бежал от нее.

   Но все эти думы подвели ее в конце концов к совершенно неожиданному результату. Она так освоилась с мыслью о замужестве, что и не заметила, как главная цель ее приезда в Петербург вовсе отодвинулась. Точно она и учиться-то задумала лишь для того, чтобы приготовить себя для роли законной жены Вилейкина, а вовсе не с целью быть готовой ко всяким катастрофам.

   Часто ее охватывало такое ощущение, словно она надорвалась. Тогда не только мысль, но и все тело ее требовало покоя, а его она не могла себе представить иначе, как на хуторе, с Александром Георгиевичем и с детьми. И в это время утомленное воображение рассказывало ей теплые, сердечные сказки о том, как она будет женой Александра Георгиевича, как он будет хлопотать о признании за их детьми законных прав и как все, до его тетки включительно, будут ласкать ее, сажать вместе с собой за стол и расспрашивать о петербургских диковинках.

   Ее друзья Ставроковские заметили это и выразили неудовольствие. Но их мать втихомолку объяснила, что ведь Анне Тимофеевне не восемнадцать лет, что не может же она в свои тридцать три года увлечься науками и медициной до того, чтобы забыть привычки пятнадцати лет.

   Охватывали Анну Тимофеевну и мрачные мысли. Раз она даже среди ночи проснулась с холодным ужасом в душе. Она увидела во сне, что Александр Георгиевич в ее отсутствие женился, переехал в усадьбу, а детей отправил с Настасьей в Петербург. Она проснулась, когда дети стояли около ее кровати, плакали и будили ее.

   В эти минуты она ощущала в груди чувство тупого отчаяния, безнадежности. Сама себе казалась жалкой, ей вдруг представлялось, что она все перезабыла, что она не в состоянии сделать ни одной перевязки, не знает ни одного названия лекарств. Тогда она готова была сорваться с места, бросить все и полететь туда, на хутор, просить там у всех за что-то прощения, только бы они не выгоняли ее, дали ей теплый угол. А за окном, как нарочно, ревела вьюга, тянулись нескончаемые холода, каких она там, на хуторе, не знавала, и ей до безумия хотелось южного солнца, летнего степного зноя.

   Но приближались часы занятий, Анна Тимофеевна о усилием отгоняла мрачные образы, забывалась в работе. А там снова прислушивалась к сладким сказкам, которые шептало ей воображение...

   Поезд убегал от Петербурга. Вместе с ним начинали бледнеть и картины столичной жизни. Сначала они уступили место набегавшим путевым впечатлениям. На станциях Анна Тимофеевна робко смешивалась с небольшой толпой, выходившей из двух вагонов второго и первого класса. Тратила она очень мало. У нее был запас провизии на три дня, поэтому она позволяла себе только тарелку горячего в продолжение суток. Чай заваривала она у себя в вагоне, и если против нее на скамейке кто-нибудь сидел, то угощала за те небольшие любезности, которые ей оказывали: подержать чайник, вылить за окно воду и т. д.

   Мимо ее окон часто, чуть ли не каждые полчаса, пролетали встречные поезда, и она удивлялась, кому нужно такое сильное движение. Обо всем, чего не понимала, она расспрашивала соседей. Те охотно объясняли ей.

   Но в этот день она еще не могла совсем отрешиться от впечатлений пребывания в Петербурге. Зато на другое утро Анна Тимофеевна как-то сразу почувствовала себя ближе к родным местам.

   За окном вагона картины были уже не те. Попадавшиеся по пути деревни казались ей беднее и скромнее. Люди, толкавшиеся на платформах и входившие в вагон, были другого типа, грубее. И одеты они были проще, не так чисто. Народа в вагоне становилось больше. В нем чаще встречалась простая сермяга с котомкой за плечами.

   В Москве ей надо было ждать часа четыре. Ей хотелось хоть взглянуть на Москву. Она расспросила, как бы это сделать, не заблудившись в большом городе. Ей толковали, называли какие-то улицы, ворота. Все это она перезабыла. Однако решила издержать рубль на извозчика и съездить хоть в Кремль.

   В Москве было гораздо жарче, чем в Петербурге. Город ей показался странным - до такой степени он мало походил на чистый и стройный Петербург. Улицы не широкие, кривые, не мощеные так, как там. Простого, рабочего люда так много, сколько ей не приходилось видеть за все два года пребывания в Петербурге.

   И Кремль не произвел на нее никакого впечатления. Правда, здесь было гораздо светлее и вся картина была веселее, чем широкий и мрачный вид на Петропавловскую крепость, к которой присмотрелся ее глаз, но не было ничего грандиозного, ничего поражающего. И неспокойно ей было. Каждые десять минут она посматривала на часы, боясь, что поезд уйдет без нее или что пропадут ее вещи, отданные сторожу на хранение.

   От Москвы ей пришлось ехать еще часов тридцать с лишком. Дорога с постоянными пересадками начала утомлять ее. Анна Тимофеевна равнодушно следила за мелькавшими панорамами. Каждые полчаса или сорок минут она слышала надоевший уже протяжный гул паровоза. Потом поезд замедлял ход, потом раздавался свисток "обера". Анна Тимофеевна смотрела из окна, как он соскакивал еще на ходу и давал новый свисток, после которого поезд останавливался, как в то же время раздавалась мелкая дробь звонка, как на платформе показывался красный околыш, передававший "оберу" листок желтой бумаги. Тут же недалеко стоял жандарм. За окном станции бросалась в глаза всегда какая-то золотушная фигура телеграфиста, склонившегося к аппарату. Из соседних вагонов выбегало несколько рабочих к большой кадке с водой и с кружкой на цепи, стоявшей около маленькой лавочки, где продавались квас, вобла, печеные яйца и сухой хлеб. Новая дробь звонка, новые свистки, и поезд медленно отодвигался. Можно было рассмотреть за чугунной решеткой садик начальника станции с красивым цветником. За садиком, подальше вглубь - казармы рабочих. Поезд прибавлял ходу, и через минуту тянулись новые поля, леса и деревеньки, а по линии - все те же маленькие каменные домики путевых сторожей и те же телеграфные столбы, то выскакивавшие наверх, то вдруг нырявшие в какие-то овраги.

   Но вот показались первые хаты-мазанки. У Анны Тимофеевны дрогнуло в груди. Они еще попадаются как исключения среди бревенчатых русских изб, но уже предвещают близость Малороссии. Леса становятся реже. Поезд уже не въезжает в лесную чащу, как это было на севере, степь ширится и кажется гораздо менее населенной. И солнце припекает больше, чем там, и небо синее, и облака кудластее. В вагоне среди говора пассажиров прорывается о.

   К Харькову волнение Анны Тимофеевны растет. Петербург забыт совсем. Она вся находится в напряженном состоянии. Еще несколько часов езды - и она дома. Пятьдесят верст на лошадях не пугают ее.

   Последний протяжный свисток паровоза. Вещи Анны Тимофеевны аккуратно сложены на скамейке. Сама она, одетая, стоит перед окном и тихо молится. О чем - сама бы не сумела сказать.

   Поезд замедлил ход. Мимо окна тихо прополз зеленый фонарь на высоком шесте. Под ним мелькнула темная фигура стрелочника с выставленной вперед ногой. Колеса вагонов застучали по передаточным рельсам и потом почти бесшумно пошли к станции. Вот и станция тихо двигается навстречу. Из окон падает свет на платформу, где виднеется несколько фигур. Станция проходит мимо. Анна Тимофеевна внимательно вглядывается, ищет знакомых лиц...

   Она не извещала Александра Георгиевича о дне своего приезда. Для того чтобы он выслал на станцию лошадей, надо было рассчитать день выезда из Петербурга недели за три. Почтовая станция в сорока верстах от хутора, и Александр Георгиевич посылает за почтой раз в неделю. Анна Тимофеевна написала только, что сдает экзамены прекрасно. Последние известия о детях она имела еще в начале мая.

   Ей скоро удалось нанять бричку. Ночь была тихая, теплая и звездная. К утру она должна быть дома. Лицо у нее горело от дороги и от усталости, но сна не было. И разговаривать много с возчиком она не хотела. Беседа развлекла бы его, а это отразилось бы на скорости езды. Когда они отъехали от станции верст пять, она расспросила только о надеждах на урожай. Возчик жаловался, что дождей весной не было, что и теперь стоит засуха и что, "мабуть, усе погорит".

   Ехали в одну упряжку, мелкой рысцой, верст по семь в час. Только на полпути поили, останавливались в одной деревне. Анна Тимофеевна вглядывалась на разбросанные чуть-чуть белевшие хаты. По деревням было тихо. Лишь кое-где встревоженная звуком колес собака пролает, не поднимаясь с места, медленно, словно завывая.

   Становилось светлее. Постепенно вырисовывались очертания спины и головы возчика, его бурая свитка. Скоро можно было уже разглядеть хлеба по дороге, низкорослые, не обещавшие обильного урожая. Небо посерело. Звезды одна за другой начали исчезать. Налево на горизонте протянулась светлая полоска. Из-под ног лошадей поднималась пыль.

   Когда проезжали через новую деревню, то уже было светло. Из хат выходили закутанные бабы и гнали перед собой коров. Но солнце еще не всходило. Светлая полоса налево расширялась, к правой стороне небо постепенно было темнее. Спустя некоторое время Анна Тимофеевна взглянула наверх и увидела там только одну блестящую звездочку в той стороне, где должно было взойти солнце. Восток золотился все выше и шире, но звездочка не желала гаснуть, словно собиралась вступить в единоборство с самим солнцем. Анна Тимофеевна с любопытством наблюдала за ней: как долго выдержит она борьбу с ним? Оно уже посылало вперед свои лучи. От горизонта потянулись две-три полосы. Какое-то облачко, растянувшееся в сторонке, окаймилось красноватым отблеском. Само оно из сизого превратилось в голубоватое, а потом приняло от солнца его золотистый цвет. А звездочка упрямо отказывалась тонуть в этом нахлынувшем море света.

   "Не борись, зiрочка,- подумала с улыбкой Анна Тимофеевна,- все равно не выдержать тебе!"

   И точно, звезда начала бледнеть, словно переживая предсмертную агонию, и когда из-за горизонта выглянула верхняя часть красного диска и по земле побежали от него огненные змейки, звездочк