Немирович-Данченко Владимир Иванович - С дипломом!

а тихо погасла, а красный диск начал свое быстрое, победное шествие...

   Было уже часов семь, когда Анна Тимофеевна увидела длинный сад и белевший перед ним дом усадьбы Варвары Дмитриевны. Дорога шла прямо на него, но Анна Тимофеевна указала возчику налево, на курган, за которым прятался хутор. Скоро они поднялись на гору, и хутор был как на ладони.

   Первое, на что уставилась Анна Тимофеевна,- дом, точно она боялась не найти его на месте. Он был небольшой, красный, из жженого кирпича, с железной крышей зеленого цвета. Белые ставни окон были закрыты. Перед домом небольшой палисадник. Дальше стоял дом приказчика, лимпачевый, с соломенной крышей. Еще три-четыре строения, из которых только одно было каменное, высокий шест колодца - и вот весь хутор. Недалеко стоял длинный стог соломы, в полуверсте от хутора, по "низам", темнели три стога старого сена, а еще дальше - длинное низенькое строение, куда загонялись на зиму овцы.

   Анна Тимофеевна не отрывала глаз от хутора, прикрывая их от солнца ладонью. Ей хотелось заметить там какое-нибудь движение. Но хутор точно вымер. Только за версту она увидала женскую фигуру, спускавшую в колодезь ведро...

  

  

   Несколько собак бросились к бричке с шумным лаем. Анна Тимофеевна крикнула "Неро! Неро!" - так звали самую большую и красивую ив них,- но лай заглушал ее голос. Не успела она слезть, как из дома выбежала Настасья. Анна Тимофеевна приготовилась уже встретить ее веселой улыбкой, но та вдруг вскрикнула и убежала.

   С другой стороны к бричке приближалась от колодца кухарка Марья, за нею медленно двигался кучер, все тот же, что был и семнадцать лет назад.

   Прежняя хозяйка расцеловалась с Марьей, подала руку кучеру и пошла на крыльцо. Оттуда ей навстречу уже бежал Саша, ее старший сын, гимназист. Александр Георгиевич писал ей, что он уже перешел в четвертый класс гимназии.

   Анна Тимофеевна обняла его и расплакалась. В передней стоял ларь, докрытый истрепанным ковром,- она не выдержала и опустилаеь на него, не выпуская из объятий сына.

   - Ах, милый! Как вырос! И какой красавец!

   Она целовала его в глаза, в волосы. Тот конфузливо поддавался.

   В дверях показался и другой ее сын - Володя, лет пяти. Этот смотрел на мать исподлобья и жался к углу. В руке у него был кусок сдобного хлеба - "папушника".

   - Володя! Детка! Иди же к матери,- крикнула ему Анна Тимофеевна.

   Но мальчик попятился назад, а когда она схватила его на руки и начала докрывать поцелуями, то он заплакал. Саша расхохотался.

   - Он вас не узнал! - произнес он, стараясь говорить басом я показать матери, какой он уже большой.

   - Ты меня не узнал? Ну, что же ты плачешь? Ведь я твоя мама, твоя добрая мама. Я тебе гостинца привезла, игрушек, каких хороших!

   "Гостинец" подействовал на него сильнее, чем "мама", Он сразу перестал плакать и спросил:

   - А где гостинец?

   - Там, в чемодане. Сейчас чемодан принесут, мы его откроем и достанем оттуда гостинцы и Саше, и Володе.

   Он совсем просиял и сейчас же, совершенно неожиданно, сообщил:

   - А у нас четыре котенка... новых!..

   Наконец вышла и Настасья. Не поднимаясь с места, Анна Тимофеевна поцеловалась с ней и произнесла:

   - Спасибо тебе за них!

   Настасья была довольно рослая баба с широким лицом, вздернутым носом, круглыми серыми глазами, смотревшими всегда с удивлением, с крупным, некрасивым, но чувственным ртом и, как у всех хохлушек,- е прекрасными белыми зубами.

   Она стала к стенке и начала смотреть приехавшей куда-то в пояс.

   - А Александр Георгиевич дома?

   - Папа еще спит,- ответил Саша.

   - Ни! Уже проснулись,- сказала Настасья и, отвернувшись, высморкалась в передник платья.

   Анна Тимофеевна прошла в свою комнату, поручив Настасье внести вещи и накормить возчика. Комната в два окна выходила в крытую галерею на двор. В ней стояла кроватка Володи. Саша спал в кабинете. Все оставалось нетронутым. Постель была чистая, очевидно, недавно прибранная. У стены - комод, покрытый вязаной скатертью. На комоде зеркальце. Между окнами овальный стол. У окон по стулу. Ставни у одного окна совсем были закрыты со стороны галереи, а у другого - наполовину.

   Анна Тимофеевна наскоро сняла свое летнее пальто и шляпу, только стерла с лица пыль, посмотрелась в зеркало, чуть поправила прическу и пошла к Александру Георгиевичу через кабинет. Мимоходом она заметила, что в кабинете много пыли и стол, очевидно, давно не убирался. На нем были свалены газеты, табак, кое-какие книги. Тут же лежал молоток, куски ваты, стоял недопитый стакан чаю.

   Галерея выходила во двор, а окна кабинета, гостиной и спальной - на степь.

   Анна Тимофеевна вошла в спальню, большую комнату в два окна. Ставни были закрыты, но свет врывался отчасти из кабинета, отчасти в щели ставен. Кровать Александра Георгиевича стояла посреди комнаты, придвинутая к стене только одной узкой стороной. Около кровати - столик со свечой, стул с брошенным на нем платьем. За кроватью - умывальник, комод и т. д.

   Александр Георгиевич лежал еще в постели, закинув руки за голову. На нем была цветная сорочка.

   - Здравствуйте, Александр Георгиевич! - Голос у Анны Тимофеевны дрогнул.

   - Здравствуй, здравствуй,- услыхала она знакомый звук.

   Она приблизилась, секунду постояла перед ним, потом не выдержала и, разрыдавшись, упала и нему на грудь.

   - Ну, полно, полно! С чего это ты вздумала? Точно над покойником плачешь.

   Анна Тимофеевна сдержалась и отошла.

   - Как ты доехала, расскажи!

   Она чувствовала, что он повернулся в ее сторону. В то же время мелькнула мысль, что он не о том спрашивает. Она не сразу ответила, попробовала сначала успокоиться, потом открыла окно внутрь и толкнула ставню, а окно снова закрыла. Затем приблизилась, еще раз посмотрела на Александра Георгиевича,- он хмурился от солнца,- подняла к себе его руку, поцеловала ее и села тут же на кровати, не выпуская руки.

   - Как-никак, а доехала,- ответила она наконец.- Все кончила. Все экзамены сдала великолепно. И на сельскую, и на городскую сдала... Да только очень соскучилась,- тихо кончила она и почувствовала, что глаза ее опять наполнились слезами.

   - Ну, что ж, молодец! Право, молодец! Честь тебе и слава! - произнес Александр Георгиевич таким тоном, как будто ему стоило больших усилий проговорить эти слова. При этом он поглядел на окно и насильно зевнул.

   Анна Тимофеевна никак не могла настроить себя на тот тон, в каком ей представлялась эта встреча оттуда, из Петербурга. Сказать было много-много чего, а между тем приходили в голову только мелочи, путевые впечатления. Фразу за фразой она точно нанизывала, говорила обрывисто, перескакивая с одного предмета на другой. То спрашивала, как ему жилось,- он ответил:

   - Да ничего! Как всегда.

   То благодарила его за Сашу, как он вырос, похорошел...

   - Как на вас стал похож.

   В то же время думала, что в этой благодарности проскользнуло что-то лакейское, и рассердилась на себя.

   Желая поправиться, быстро вернулась к своему петербургскому успеху. Пока не дошла до Ставроковских, трудно ей было говорить. Здесь же она точно пошла на свой любимый конек и заговорила быстро-быстро. Она не жалела ни красок, ни восклицательных знаков в характеристике этой семьи и в увлечении не заметила, как на лице Александра Георгиевича заметалась ироническая и недобрая улыбка.

   А она схватила эту тему для разговора, так как ни в чем другом не могла бы выразить все те новые мысли, какие накопились у нее за время пребывания в Петербурге,

   Александр Георгиевич начинал испытывать приступ раздражения. Анна Тимофеевна "действовала ему на нервы", как он определил про себя это впечатление. Ее увлечение Ставроковскими, "какими-нибудь старыми девами, курсистками или психопатками", казалось ему и смешным и антипатичным. Сама Анна Тимофеевна с этим полурусским, полумалороссийским говором, со стремлением говорить "книжно" была ему неприятна. Даже голос ее начинал уже действовать на него так, точно кто-то над его головой царапает по стене ногтями. "Все - фальшивое и напускное",- подумал он.

   Если бы Анна Тимофеевна вовремя заметила, в каком страшном диссонансе находились их настроения, она, конечно, почувствовала бы себя больно оскорбленной. Но качества Ставроковских, отношение к ней профессоров, энергия, с которой она проработала около двух лет,- все это она находила несомненно интересным,- могла ли ей прийти в голову мысль, что она надоедает?..

   - Ну, однако, мне надо одеваться,- перебил ее Александр Георгиевич.

   - Извините,- произнесла она и пересела на стул к окну. Вставая, она бросила взгляд на Александра Георгиевича и немного смутилась. Такого выражения она еще не видала на его лице. Оно было прямо злое.

   Александру Георгиевичу было уже за сорок пять. Темные волосы принимали пепельный оттенок. Они были длинны, и он их забрасывал наверх, прикрывая порядочную лысину. Лоб был высокий, тоже полысевший. На нем было много мелких морщин. Около глаз тоже шли морщины веером. Глаза маленькие, карие, без- блеска. Только нос и красивые линии губ сохраняли красоту. Бородка, тоже с сильной проседью, была запущена. Цвет лица - грязновато-бледный, с загаром.

   В эту минуту ноздри у него вздрагивали и рот перекосило.

   - Вы нездоровы? - спросила Анна Тимофеевна.

   - Нет. Отчего ты думаешь? Я совершенно эдоров.

   Он отбросил одеяло и начал одеваться. Анна Тимофеевна отвернулась к окну. Она не могла объяснить себе, что такое больно укололо ее сейчас, отчего у нее как-то жжет в самой средине груди.

   Александр Георгиевич пошел в угол комнаты умываться, а Анна Тимофеевна продолжала допытывать себя. Чувство неудовлетворения все сильнее подступало к горлу. Теперь она заметила, что все время говорила одна, что он ее ни о чем не спрашивал, ни о чем. На все ее рассказы отвечал только каким-то носовым звуком, что-то вроде "хм!"" Он как будто уже услыхал от нее все. А у нее между тем было такое чувство, как будто она не сказала еще ничего. По крайней мере, чего-то не выходило. Вспомнила она и то, что он, в сущности, даже и не поцеловал ее при встрече. Кажется, только слегка приложился к ее волосам, когда она расплакалась у него на груди. И только? Да, и только.

   Ей нужно было бы выйти, еще раз поцеловать детей, самой умыться с дороги, переодеться. В то же время ей не хотелось уходить с таким стесненным сердцем,

   - Настасья! - крикнул Александр Георгиевич.

   Настасья точно ждала за дверями. Странно как-то показалось ее быстрее появление. Она вошла с вычищенными сапогами.

   - Чай готов?

   - Готов, барин.

   Тон у Настасьи какой-то странный, льстивый, слишком услужливый...

   Анна Тимофеевна невольно повернулась, взглянула на свою бывшую любимицу, и вдруг чудовищная мысль, как молния, ожгла ее. По каким-то совершенно неуловимым приметам, доступным только женскому чутью, когда одна без слов понимает другую, Анне Тимофеевне внезапно пришло в голову, что между Александром Георгиевичем и Настасьей - страшная близость.

   На миг она замерла, сама почувствовала, что биение сердца прекратилось и она перестала дышать.

   В это время Настасья успела взять со стула платье Александра Георгиевича и выйти.

   Анна Тимофеевна посмотрела ей вслед, передохнула и рассердилась на самое себя. Это - глупая ревность, и больше ничего. Женщина в ней заговорила.

   Александр Георгиевич причесывался перед большим зеркалом, висевшим над комодом.

   - Так, значит, недаром побывала в столице? А? Молодец, молодец!

   Анна Тимофеевна ухватилась за его слова, чтоб успокоить себя. Ей ужасно захотелось сказать: все я делала для вас, для вас одного; и ночей не спала, и ума-разума набиралась - все для вас. Но опять точно что-то сковало ей язык.

   - Как Варвара Дмитриевна поживает? - вдруг спросила она.

   - Тетя? Да ничего! Все слава богу. Живем тихо, не по-вашему, не по-столичному. Мы - народ тихий, без стремлений, без претензий. Живем - на бога надеемся, в него одного и верим.

   Это было уже слишком. Глаза Анны Тимофеевны опять начали наполняться слезами.

   - Что это вы, Александр Георгиевич? - заговорила она,- какие это шутки?

   Он засмеялся.

   - Что ж, разве не правда? Ведь там, у вас в Петербурге, дни бегут быстро. Их считают. Каждый день, каждый час считают, как бы он не убежал без каких-нибудь впечатлений. Ну, а мы тут и месяцы-то забываем, а не то что числа. Вот косить скоро пора - это мы помним, потому что пора... А там июнь это или уж июль - это нам все равно. Да.

   Анна Тимофеевна почувствовала, что вот-вот разрыдается. Не было никаких сомнений, что он смеется над нею, и не с добрым сердцем смеется, что еще можно было бы извинить, а с какой-то дурной мыслью. Она с минуту помолчала. Заговорить боялась - расплачется. Александр Георгиевич повернулся к ней, расчесывая бороду.

   - Что же, не так разве? У вас в Петербурге ведь иначе, чем у нас? А?

   И опять смех.

   Анна Тимофеевна вдруг встала и вышла из комнаты.

   В гостиной она столкнулась с Настасьей. Та несла вычищенное платье. Анна Тимофеевна дрожала от приступа слез, но успела внимательно посмотреть на Настасью. Та быстро отвела глаза и сделала вид, что торопится исполнить свою обязанность. Ужасное предположение начинало подтверждаться, а вместе с тем разом исчезло и слезливое настроение.

   - Эге! Вот оно что! - почти громко проговорила Анна Тимофеевна, медленно выходя на галерею.

   Через окно галереи она заметила кухарку. Та точно ждала ее, широко и ласково улыбнулась и пошла к ней навстречу. Но странный звук сзади отвлек Анну Тимофеевну. Ей показалось, что Настасья плотно притворила дверь. Не успев даже ответить улыбкой кухарке, Анна Тимофеевна решительно повернула назад. Войдя в гостиную, она убедилась, что дверь в спальную действительно притворена. Множество мелких соображений пронеслось в ее голове. Узнать все сейчас же! Подслушать? Гадко? Но она имеет право? Не стоит. Все равно она сейчас же все поймет.

   Она решительно подошла к двери и распахнула ее. Настасья, как кошка, отскочила от Александра Георгиевича и смущенно принялась за уборку постели. Анна Тимофеевна успела заметить и веселое лицо Александра Георгиевича, которое сразу стало настолько испуганным, что он даже не нашелся, как Настасья, укрыться за каким-нибудь занятием. Он завязывал шнурок с кисточками на вороте сатинетовой сорочки и замер с неоконченным жестом.

   Анна Тимофеевна побледнела, но почувствовала не боль, не страдание, а неудержимое желание расхохотаться.

   - Что тебе? - как-то глупо спросил Александр Георгиевич.

   - А? Мне? - переспросила Анна Тимофеевна и дала волю смеху, который тут же перешел в истерику.

   Она успела еще крикнуть в сторону Настасьи:

   - Вон! Вон из дома! Сию минуту!

   И оттолкнула подбежавшего Александра Георгиевича. Потом она забылась.

  

  

   Болезненное состояние продолжалось недолго, не более получаса. Анна Тимофеевна пришла в себя в своей комнате на кровати. Около нее стояла кухарка Марья.

   Анна Тимофеевна ощущала тяжесть на душе, точно ей на грудь положили камень. Она сейчас же вспомнила, что не отдохнула ни после экзаменов, ни после утомительной дороги, что, сидя в спальной Александра Георгиевича, хотела заплакать и не плакала. И на кого-то обижалась за то, что ей не дали ни отдохнуть, ни поплакать, а ей так сильно хотелось и того и другого!

   Марья увидела, что она пришла в себя, и подошла к ней со стаканом воды,

   - Нет, не хочу. Присядь-ка около меня.

   Марья была женщина тонкого ума. Александр Георгиевич не раз шутя называл ее дипломатом. Она умела видеть события издалека, ловко прислуживаться и сохранить свое достоинство.

   - Як же вы нас налякали! {напугали. (Примеч. Вл. И. Немировича-Данченко.).} И с чего це вы? Чи ви наморились добре?

   - Устала? Да, устала,- слабо ответила Анна Тимофеевна.

   - Да як же и не намориться! Глядишь, скiлькi верстов проiхали. Барин казали, мабудь тысяч десять.

   Она качала головой и смотрела в потолок.

   - Кабы менi стiлькi,- iхала бы собi, iхала бы, та й по дорози и умерла бы. Так бы и не дохала бы до мiста {Если бы мне столько - ехала бы себе, ехала, да по дороте и умерла бы. Так бы и не доехала до города (искаж. укр.).}.

   - Постой, Марья. Брось ты свои фокусы. Говори мне прямо,- давно у них это началось? - Анна Тимофеевна качнула головой в сторону панских комнат.

   - Що "началось"? - спросила та, как бы не догадываясь.

   - Ах, Марья! Ведь ты понимаешь, нро что я спрашиваю: как тебе не грех мучить меня?

   Марья пригнулась к ней и тихо переспросила:

   - Це ви за ту подлюку?

   - Ну, да же.

   - А-а, хай ей бiс!- пропела она.- Що ж вона вас беспокое? Прогоне барин зараз, ото и всэ!

   Но глаза Марьи говорили другое. Она сейчас же прибавила полушепотом и наставительно:

   - Казала я вам, не кiдайте дому, не бросайте хозяйства.

   Ничего подобного она никогда не говорила, но была убеждена, что предупреждала. Затем она начала пространно рассказывать, что, как только Анна Тимофеевна уехала, Настасья сразу переменила "обращение". В тот же день "хвалилась" та кухне, что Анна Тимофеевна уехала совсем, никогда не вернется, и детей бросила. А что если и вернется, то барин прогонит ее. Марья будто бы сердилась, выходила из себя и даже поругалась с Настасьей. А та будто бы тут же сказала, что скоро сама станет хозяйкой. Марья будто бы попрекнула ее мужем, а Настасья крикнула, что мужа она н знать не хочет.

   Из всего ее рассказа, наполовину вымышленного, Анна Тимофеевна поняла одно,- что Александр Георгиевич изменил ей очень скоро после ее отъезда. Но всю вину она сваливала на Настасью, "змею подколодную", сумевшую когда-то забраться к ней в сердце.

   К обеду Анна Тимофеевна чувствовала себя уже совсем бодро, умылась, переоделась и привела в порядок все своя вещи. Настасья не показывалась, а Александр Георгиевич уехал, вероятно, в усадьбу. Он не возвратился и к ночи. Она имела много свободного времени, чтобы обдумать свое положение. О Настасье она уже не думала. Ревности она не испытывала, а все-таки потребует, чтобы Александр Георгиевич уволил эту "ехидну". С этой стороны она была спокойна. Но измена Александра Георгиевича была гораздо глубже. Анна Тимофеевна припомнила его поведение во время встречи и убедилась в том, что он совершенно охладел к ней, нисколько не был рад ее приезду, даже насмехался над нею. Это посерьезнее его новой связи. Почему он так зло смеялся над нею? - вот вопрос, который она никак не могла разрешить. Неужели она стала хуже, чем прежде? Она так сильно поработала над собой, стала так неузнаваемо "интеллигентнее" в сравнении с прежним - и все это возбуждает в нем только насмешку? Но ведь он даже и не всмотрелся в нее. Она готовилась к встрече с ним как к самому главному экзамену - а он даже не поинтересовался внимательно расспросить ее. Правда, он несколько раз повторил "молодец", но лучше бы он совсем молчал, до того неприятен и обиден был этот звук.

   Если он был против ее поездки в Петербург "в принципе" - Анна Тимофеевна подумала именно этими словами,- так зачем же он не сказал ей этого раньше? Нет, она отлично помнит, что ее план произвел на него сильное впечатление, даже тронул его.

   Или там, в усадьбе, приготовили его в этом духе? Обрадовались ее отъезду, чтобы окончательно разорвать эту связь? Стало быть, нужно бороться заново, начинать все сначала? Но ведь ей уж не под силу. Ей уже не двадцать и не двадцать пять лет. Ей хочется, наконец, покоя и самостоятельности.

   Сделала ли она ошибку? Не лучше ли было остаться, не думать ни о каких лекциях, ни о каком самостоятельном труде?

   Тогда почему же ее стремления так горячо поддерживались в Петербурге? И кем поддерживались? Людьми, конечно, более достойными уважения, чем все, кто только окружал ее здесь, на хуторе.

   Так или иначе, надо объясниться, надо дождаться Александра Георгиевича и столковаться, чего он от нее ждет.

   На другое утро произошло маленькое столкновение с Настасьей. Дипломат-кухарка была в большом затруднении, у кого спросить насчет обеда, кто будет хозяйничать в доме. Но Настасью она увидела первою. Та имела важный и солидный вид и сама начала заказывать обед.

   - Сготовь суп с зеленью,- сказала она.

   - Та мабудь надо суп с зеленью,- уклончиво приняла Марья, как бы инициатива супа принадлежала ей самой.

   - А после того отвари горох.

   - И гороха я вже набрала.

   - И котлеты зруби.

   Можно было и приступить к приготовлению обеда, но надо было устроиться и с другой хозяйкой. Марья пошла к Анне Тимофеевне и предложила ей обед из супа с зеленью, гороха и котлет, как единственное, что можно было сделать при данном состоянии огорода.

   - Хорошо,- ответила Анна Тимофеевна.- Принеси мне ключи от кладовой. Я сама посмотрю.

   Марья снова была поставлена в неловкое положение. Идти к Настасье за ключами не представлялось приятным. Она ответила "зараз", ушла в кухню и сделала вид, что забыла про ключи. Но Анна Тимофеевна вышла на крыльцо и позвала ее.

   - Что же ты ключи не даешь?

   - А я и запомнила! Зараз, зараз.

   - Ключи у мене,- послышался голос с галереи.

   - Ну, так и подай,- строго приказала Анна Тимофеевна.

   Настасья мыла салат.

   - Барин приедут, воны и распорядятся по-своему.

   Вспомнилась Анне Тимофеевне хорошенькая деревенская брань, не выдержала она и пустила ее Настасье. Та что-то отвечала, но Анна Тимофеевна не слушала.

   Наконец, Александр Георгиевич вернулся. Настасья немедленно прошла эа ним, и Анна Тимофеевна услыхала, как она плакала и просила, чтоб он поскорее прогнал "прежнюю хозяйку". Тот ее успокаивал.

   Саша обедал с отцом. До отъезда в Петербург Анна Тимофеевна обедала с детьми отдельно у себя в комнате. При Володе была десятилетняя "нянька".

   - Мама! Вы не с нами будете обедать? - спросил Саша и густо покраснел.

   - Нет, милый. Мне еще и не хочется. Я закусила,- сконфуженно ответила Анна Тимофеевна.- Мне вот надо твое белье пересмотреть.

   Она начала рыться в комоде.

   После обеда Саша пришел в комнату матери.

   - Ты бы пошел погулять, Саша.- Ей хотелось пройти к Александру Георгиевичу.

   - Жарко, мама.

   - Что за жарко. Поди, милый.

   Он нехотя ушел. Мать видела, что сын ждет какой-то катастрофы и, кажется, хотел присутствовать при ней.

   Анна Тимофеевна вошла в кабинет. Александр Георгиевич лежал на диване и курил.

   - Можно с вами поговорить? - начала она.

   Он улыбнулся.

   - Отчего же? Милости просим.

   Анна Тимофеевна вся дрогнула от этой улыбки. Она вернулась в гостиную, заперла там дверь на ключ и снова вошла.

   - Ого! Какие предосторожности! - расхохотался Александр Георгиевич.

   - Я с вами пятнадцать лет прожила, не хочу, чтобы всярая дрянь подслушивала нас.

   Она страшно волновалась, но употребляла все усилия, чтобы держать себя в руках. До слез она решила ни за что не допускать себя.

   - Ну-с, что же прикажете? - Он повернулся на диване, одну руку забросил под голову, на подушку, а другую, с папиросой в камышовом мундштуке, положил вдоль ноги.

   - Это позвольте мне вас спросить,- сказала Анна Тимофеевна, прислонившись к письменному столу и упираясь в его край ладонями. Она смотрела на Александра Георгиевича исподлобья, и в упор.- Это я, хочу спросить вас,- в какое положение вам угодно поставить меня?

   - Прежде всего, душа моя, мне угодно, чтоб ты выражалась попросту, без затей и без литературных оборотов, Я этого не выношу. Это меня бесит, наконец. Будь тем, что ты есть: простой деревенской бабой, хоть и с фельдшерским дипломом. Поняла? Ну вот. А теперь можешь говорить.

   Кровь прилила к лицу Анны Тимофеевны. Она почувствовала, что зарделась до корней волос. Ей вдруг стало ясно, что она ему страшно антипатична. Она не сразу нашлась ответить.

   - Ну-с, что же? Или уж ты разучилась говорить по-человечески?

   Из множества вопросов, которые пронеслись в ее голове, она ухватилась за один:

   - Я не понимаю, за что... за что вы так вдруг возненавидели меня? Право же, будто я два года вела распутную жизнь и вот вы теперь наказываете меня.

   - А почем я знаю, какую ты там жизнь вела? Писала же ты мне, что одна из твоих подруг сбилась с пути. Я тоже, матушка, знаю столичную жизнь. Сам немало куролесил в Москве и в Петербурге.

   Это уже было кровным оскорблением.

   - Александр Георгиевич! Не грешите, по крайней мере,- сказала она, сдерживая слезы и отходя от стола в противоположный угол кабинета.

   - Не знаю, не знаю. Я грешить не хочу. А только и ручаться ни за что не могу.

   Анна Тимофеевна заломила руки и прошептала:

   - Ах, боже мой! Вот еще новости-то!

   - Ты не думай, что я тебя допытываю. По совести, мне все равно. Да и не скажешь. Но что это очень возможно - ты меня не разуверишь. В столице разврат на каждом шагу. Катались в компании, он пожал ногу, за ужином выпили лишнего, а там и готово!

   Анна Тимофеевна с мольбой посмотрела на него.

   - Голубчик, Александр Георгиевич! Да что с вами? С чего вы? Да я, кажется, ни одной минутки не утаила от вас, каждый час описывала. Когда мне было глупости думать? До того ли? Да и с чего мне? Господи! Я-то надеялась, я-то рассчитывала, как вернусь сюда,- и вот!..

   - Я не уверяю, я ничего не уверяю: Повторяю, мне все равно. Я только говорю на тот случай, если в самом деле что-нибудь подобное было. Чтобы ты не считала меня за дурака, которого легко обмануть. А в сущности, мне совершенно все равно.

   - Не ваши эти мысли, понимаю я. Самим бы вам никогда не пришла в голову такая мерзость про меня. А нажурчали вам в уши. Настроили против меня, воспользовались, что меня нет.

   Он как-то лукаво, совсем по-стариковски прищурил один глаз.

   - Кто же это?

   - Да хоть бы эта дрянь Настасья. Или это вы по себе судите? Хороши, нечего сказать.- Она развела руками.- Может, я еще и до Петербурга не доехала, как вы уже все забыли. Вот теперь вам и хочется оправдать себя. Так это довольно гнусно - употреблять такой прием.

   - "Употреблять такой прием" - вишь, как научилась! - Он повернулся на спину и затянулся дымом.

   - И этого я никак не пойму. Словно я наношу вам оскорбление, если порядочно выражаюсь.

   - "Наношу оскорбление"! - как-то промычал он.

   - Господи! Да что же это! Ради бога, объясните мне, за что вы возненавидели меня?

   - Я? Нисколько.

   - Однако как же мне понимать ваше обращение со мной? Голубчик, Александр Георгиевич. Ведь у меня голова точно в тумане. Мало того, что вы же передо мной виноваты, с дрянью с этой связались... А я еще так верила ей... Вы же издеваетесь надо мной. За что же? За что? Ради бога!

   - А я никак не могу понять, чего ты, собственно, волнуешься? Ты чего хочешь? Скажи, чего?

   Анна Тимофеевна поняла его вопрос по-своему и начала:

   - Прежде всего, чтобы этой гадины сегодня же не было на хуторе. Я с ней не могу жить в одном доме.

   - Постой, постой. Я тебя не о том спрашиваю. Это ты уже не о себе говоришь, а обо мне. А ты мне скажи про себя, чего ты хочешь. Ыу, захотела ты чему-то там учиться - я тебя не удерживал. Ну, слава богу, научилась и образовалась,- теперь что же ты думаешь с собой делать? Какие у тебя планы? Я не понимаю. Рассказываешь, что тебе предлагали место - отказалась, приехала сюда. Ну? Зачем?

   - Как зачем? Зачем я приехала?

   Она оторопела.

   - Ну, да, я понимаю. Тут и вещи твои, и сын твой Володя...

   - А Саша?

   - Ну, об этом после. Я спрашиваю, какие у тебя планы насчет будущего. Для чего же нибудь ты ездила учиться. Или только прокатиться в Петербург захотелось на мой счет?

   Анна Тимофеевна похолодела от испуга и недоумевала, откуда в нем такая твердость, такая решительность.

   - Что же, скажешь ты мне?

   Она, бледная, опустилась на первый стул, закрыла лицо руками и тихо произнесла:

   - Нет, ничего я вам не скажу.

   Он с каким-то азартом приподнялся.

   - А! Не скажешь? Почему же? Это очень любопытно. Почему ты не скажешь? Потому что тебе нечего сказать. А?

   - Не скажу, потому что если вы это спрашиваете, так мне надо...- Она прервала себя, быстро встала и перешла к окну, точно в движении искала поддержки.

   - Ну, ну? Говори.

   - Я говорю, если до того дошло, что вы меня спрашиваете, зачем я приехала и какие у меня планы, если дошло до этого, так мне что ж остается?.. Либо повалиться перед вами на колени, либо плюнуть на все, взять своих детей и уйти куда глаза глядят.

   - Ого! Вот ты чему научилась в Петербурге? Ну, что ж! Плюнь и уходи - плакать никто не станет. Прожили без тебя два года, проживем, даст бог, и всю жизнь.

   - Я уже поняла, что вам только того и нужно. Оттого и спрашиваю - откуда это, за что?

   - Однако ты непонятлива. Ты уехала, оставила нас, захотела учиться - как я должен был думать об этом? Что ты кончишь свое учение и начнешь работать "на пользу ближнего", хе! Ну, я и махнул на тебя рукой. Это так ясно. Всякий на моем месте поступил бы так же.

   - А от того, что я с вами прожила пятнадцать лет, у вас на душе ничего не осталось?

   - Ну, это опять литература пошла! У меня остался мальчик и останется.

   - Саша?

   - Да, Саша. Можешь распоряжаться своей судьбой как знаешь и брать с собой Володю, а его воспитаю я.

   - Александр Георгиевич! Миленький! Ведь это уже бог знает какие шутки.- Она приблизилась к дивану.

   - Убирайся вон! С чего ты выдумала, что я шучу? - крикнул он, встал и начал сбрасывать папиросу в пепельницу на письменном столе.

   - Александр Георгиевич! Голубчик! Да что вы надумали? Миленький! Опомнитесь.

   Он вдруг повернулся к ней и резко произнес:

   - Ежели ты захотела быть фельдшерицей, так и ступай в фельдшерицы. А то важности-то набралась, а на даровые хлеба лезешь. Это меня возмущает, и я этого не потерплю. Вот тебе и весь сказ. Я тебя не гоню, пока ты найдешь себе место. Но только прошу скорее. И насчет Саши я не спорю,- вдруг заговорил он высокой фистулой,- я скандалов не люблю. Предлагаю тебе оставить его со мной, потому что ты не в состоянии будешь дать ему такое воспитание, как я. Вот и все. А не захочешь - сделай милость, бери и его.

   Анна Тимофеевна стояла перед ним, мертвенно бледная, с синими кругами вокруг глаз, сложивши обе ладони, прижав их к углу рта и покачивая головой.

   - Миленький, миленький! Александр Георгиевич!..- шептала она, пока он говорил.

   - Ну вот, я тебе все сказал. И чтоб никаких разговоров больше не было.

   Он снова повалился на диван. Она не двигалась с места и не меняла позы, только взгляд широко раскрытых глаз перевела на пол около ножки письменного стола. И головой продолжала покачивать.

   Александр Георгиевич подождал с минуту, потом поднял голову и посмотрел на нее.

   - Ну, что ж ты так стоишь? Хочешь что-нибудь сказать? Говори. Только, по-моему, я прав. Захотелось тебе самостоятельности - так уж ты и будь самостоятельна. А меня оставь. Я от этих образованных женщин всю жизнь бегал. Оттого и холостяком остался. Мне нужна хозяйка, здоровая женщина, мать своих детей, а не образованная дама. Если бы я хотел найти такую, я бы нашел не здесь, в глуши, и уж, конечно, почище тебя.

   Анна Тимофеевна сдвинула брови, силясь понять его.

   - Значит, я... хуже сделала? Чем, значит, я лучше, тем для себя хуже?

   - Да, по-твоему лучше и как те... твои Ставроковские рассуждают. Ну, а по-моему - хуже. Не взыщи.

   Он вздохнул и самодовольно крякнул, плотнее прижавшись к спинке дивана, словно окончательно убедился в справедливости своих воззрений.

   - Выучила там с десяток литературных оборотов,- прибавил он,- да на профессоров посмотрела и думает, что "образованная" стала!

   Анна Тимофеевна была подавлена. Ей начинало казаться, что он прав и что она сама устроила свою погибель. Она перевела глава на книжный шкаф и вдруг вспомнила давно забытую Марью Васильевну Шпалковскую. В ту же минуту она испытала такое чувство, точно ей хотелось увидеть ее и в чем-то извиниться, попросить за что-то прощения.

   Мысль, что Александр Георгиевич прав, все плотнее укладывалась в ее душе. И поправить ничем нельзя. Говорить больше не о чем. Рассказывать ему, на что она надеялась, когда мечтала перед сном в Петербурге,- стыдно было. Раскаиваться? - В чем же? Обещать? - Что?

   Сейчас она уйдет. За дверью гостиной, наверное, столкнется с Настасьей. Та прочтет на ее лице свою победу. Эта тварь - ее соперница! Анна Тимофеевна посмотрела на голову Александра Георгиевича, лежавшую на подушке. Лоснившаяся маковка выглядывала из-за пепельных волос. И этот поседевший человек завел себе любовницу? На глазах взрослого сына? По-видимому, ему нисколько не стыдно! Что он сейчас говорил про хозяйку, про "здоровую женщину"? Ох, прав ли он? Если она находит, что он прав,- почему же в ее душе нет-нет и промелькнет брезгливое чувство к его новой связи и даже ко всему, что он говорил? Когда думаешь, что человек прав, то невольно проникаешься уважением к нему. Отчего же она не чувствует уважения? Да и как его уважать? В сущности, он почти смешон. Вот она сейчас уйдет, явится та. Он и с нею поедет серьезную беседу? С той глупой бабой? А потом поедет в усадьбу, там будет раскрывать свою душу пред старухой теткой и злой, завистливой сестрицей - тридцатипятилетней девой? И так прошла вся его жизнь среди бабьего нытья и бабьих интриг. Такого можно уважать? Такой может быть прав?

   И еще новая мысль заползла в душу Аяяы Тимофеевны. Она вспомнила беседы со Ставррковскими о ненавистниках женской самостоятельности. Тогда ей и в голову не могло прийти, что Александр Георгиевич один из них. Неужели же это так? Это было бы ужасно, потому что в таком случае между ними никогда не наступит примирение. Он всегда будет требовать, чтоб она "обратилась в Настасью".

   Кажется, он преспокойно заснул? Слышится ровное дыхание спящего.

   Анна Тимофеевна взглянула: спит. Она улыбнулась, покачала головой и тихонько вышла.

   Она не ошиблась. Проходя в свою комнату, она столкнулась с Настасьей, но той не удалось прочесть на ее лице свою победу.

  

  

   Анна Тимофеевна шла с сыном по берегу извилистой степной речки. Тут тянулась тропинка, проложенная мужиками, когда они ловили раков или рыб. Иногда тропинка быстро вскидывалась наверх, а вдоль берега из самой реки поднимался густой камыш. Из-под ног отскакивали и шлепались в воду лягушки.

   Становилось прохладнее, жара спадала. Легче было дышать. Солнце было уже на закате.

   Анна Тимофеевна нарочно выпила чай раньше времени и напоила сына, а когда начали ставить самовар для Александра Георгиевича, она позвала Сашу погулять с нею. Тот охотно согласился.

   Она расспрашивала его о гимназии, об учителях, о товарищах, о той немецкой семье, где Александр Георгиевич поместил его. Саша рассказывал много и бойко. Видно, что гимназическая среда увлекала его больше всего. Он еще находился под впечатлением экзаменов и откровенно рассказывал матери все фокусы, к каким он с товарищами прибегал для того, чтобы "надувать" учителей.

   - Разве это хорошо, Сашечка?

   Он быстро соглашался, что нехорошо, но сваливал вину на самих учителей, которые заставляли выучивать "ужасно" много. Он постоянно употреблял это наречие, говорил - "ужасно красиво", "ужасно весело".

   Ему приятно было идти с матерью и чувствовать себя большим. А Анна Тимофеевна гордилась тем, что прекрасно понимает его и что, науки, о которых он говорит, не совсем пустые звуки для нее.

   Нет-нет и вспомнит она, что на хуторе "та дрянь", может быть, вьется теперь змеей около Александра Георгиевича, но это ее не раздражает. Вот эта спокойное, ощущение гордости, которое она испытывает теперь, дороже всего. Его нельзя продать ни за какую плату.

   Они присели на небольшом холме. Речка здесь делала широкий плес. По ту сторону был обрыв и около него маленький островок. Над ним носилась и беспокойно кричала чайка. Ее крик, напоминавший детский плач, трогал Анну Тимофеевну.

   - Чего это она так волнуется, Саша?

   - А верно, около ее гнезда какая-нибудь опасность,- авторитетно объяснил он.- Может быть, змея. Вот посмотрите, сейчас слетятся другие чайки на помощь этой.

   Действительно, через несколько минут послышался другой такой же крик, потом третий... Все они начали кружиться над островком, то вдруг спускаясь, точно стараясь ударить кого-то крылом, то снова взлетая. Скоро они стихли. А на этом берегу в кустах терна перекликались маленькие птички.

   Саша сказал, что это овсянки.

   Тихое настроение природы еще более укрепляло спокойное состояние Анны Тимофеевны.

   Ей надо было поговорить с Сашей, но она решила отложить эту страшную беседу до тех пор, пока сама не почувствует достаточно твердости. Она все еще боялась, что настоящее ее состояние - временное.

   - Как здесь хорошо! Правда, Сашечка?

   - Ужасно хорошо! Я часто прихожу сюда рыбу удить. Вон там! - Он протянул палец полевее.- Только рыбу надо удить попозже. Лучше всего ночью. И теперь еще нельзя, теперь много молодых рыбок. А вот в июле можно.

   - Давай приходить сюда каждый день.

   - Давайте. В прошлом году я тут с папой два раза удил рыбу.