Масальский Константин Петрович - Русский Икар

;  Емельян вынул из мошны свою последнюю копейку и пошел к воротам Отдаточного двора.

   - Подай милостыню, Христа-ради! - сказал слабым голосом дряхлый, седой старик, тащившийся на костылях мимо ворот Отдаточного двора.

   "Христа-ради?" - повторил Емельян про себя, посмотрел на ворота, потом на нищего и отдал ему свою копейку.

   - Награди тебя, господи! - прошептал старик, крестясь.

   Емельян пошел далее по улице и ощутил в душе то утешительное чувство, которое происходит в ней после доброго дела. Какой-то внутренний голос говорил ему: не горюй, Емельян! Бог тебя не оставит.

   Кое-как прожил он в Москве до октября месяца и кормился поденного работой. Десятого октября возвратился Петр Великий в Москву из Азовского похода, который кончился неудачно от измены. Германский уроженец, инженер Яков Янсон, бывший при осаде Азова, заколотил русские пушки и перешел к туркам, которые немедленно сделали вылазку и нанесли русским значительный урон. Петр Великий вскоре принужден был снять осаду. Однако ж эта неудача не утомила его деятельности, и он начал уже помышлять о новом походе для взятия Азова. В декабре того же года, по воле царя, кликали клич, чтобы всяких чинов люди шли в Преображенское и записывались в поход под Азов. Не долго думал Емельян. Рано утром, усердно помолясь в Успенском соборе, пошел он в Преображенское и, по просьбе его, был принят в Семеновский полк солдатом. Всем, поступившим охотою в службу, были отведены особые избы в Преображенском.

   Наступили святки, и в селе начались разные потехи и веселости. Дочери солдат смотрели в зеркало на месяц, слушали под окнами, короче сказать, осуществляли первую строфу прекрасной баллады: Светлана. Молодицы, взявшись за руку, ходили по селу хороводами и пели песни. Их пугали иногда попадавшиеся им навстречу солдаты, разным образом наряженные.

   Емельян стоял у окна избы и смотрел задумчиво на улицу. За столом, находившимся посредине покоя, сидели два солдата: один Преображенского полка, другой Бутырского. На первом был зеленый мундир с красными обшлагами, красный камзол и того же цвета штаны; на втором - мундир, камзол и штаны были одного цвета, красного.

   - Знатный у тебя мундир! - сказал преображенец солдату Бутырского полка.- Кабы можно было, так я бы к вам перешел.

   - То-то же,- отвечал другой, приосанясь,- наш мундир не в пример лучше и вашего, и семеновского. Взглянь-ка на Емельяна. Ну что за краса! Мундир синий, только камзол да штаны красные. Чу! слышишь ли? Этакая хохотня на улице! Что там, Емельян, такое деется?

   - Да над наряженным смеются. Угораздило кого-то нарядиться журавлем! - отвечал Емельян со вздохом, вспомнив свой неудачный полет.

   - Уж не тебя ли он дразнит, проклятый? - сказал преображенец.- Да скажи, брат, как тебе взбрело на ум летать по-журавлиному?

   - Долго рассказывать, Антипыч!

   -г Жаль мне тебя, молодца! Кручина у тебя на лбу написана. Да и немудрено. И всякой бы призадумался, кабы по-твоему пролетал все свое добро и пожитки!

   - Не о себе я тужу. Антипыч, а об моем старике. Отец-то мой не знает, что я теперь солдат и что скоро пойду в поход под бусурмана. И проститься мне с ним не удастся!

   - С кем не удастся проститься? - спросил неожиданно вошедший в избу офицер Преображенского полка. За ним вошли генералы Гордон, Лефор<т> и Головин.

   Емельян и два его товарища вскочили и вытянулись. Когда офицер повторил свой вопрос, то Емельян, заикаясь от робости, отвечал, что ему хотелось бы проститься с отцом своим, перед походом.

   - А где живет отец твой, и кто он таков?

   - Землепашец. Дней в восемь можно к нему отсюда сходить и вернуться.

   - Да разве ты без его ведома записался в солдаты?

   - Без его ведома, господин офицер, по одной своей охоте.

   - Не хорошо ты сделал: бог повелел чтить родителей. Сходи к отцу твоему, и если он даст тебе свое благословение, то ты останешься солдатом; если же нет, то приходи сюда, отдай капралу казенное платье и возвратись к отцу. Кто худой сын, тот и худой слуга царю. Как зовут тебя?

   - Емельяном.

   - А вы что за люди? - спросил офицер, обратись к товарищам Емельяна.

   - Мы оба из монастырских служек,- отвечал преображенец.- У обоих нас нет ни отца, ни матери, господин офицер! Надоело нам траву косить да воду возить, захотелось послужить царю-батюшке. Отслужили молебен Николе-чудотворцу да и пошли сюда.

   - Дело, ребята! Я надеюсь, что вы будете добрые солдаты. Помните бога и усердно служите. За богом молитва, а за царем служба не пропадают.

   Сказав это, офицер с генералами вышел. Через несколько времени вбежал капрал в избу.

   - Был здесь его величество? - спросил он, запыхавшись.

   - Не бывал! - отвечал преображенец. - Приходили только какие-то четыре офицера. Один из них такой детина рослый: с тебя будет.

   - Ах вы неучи! Смотри, пожалуй! Да где у вас глаза-то были? Это сам царь изволил приходить! Он был во всех избах и осматривал вашу братью, новонабранных.

   Емельян и два его товарища побледнели и, крестясь, уставили глаза на капрала.

   - Ахти, беда какая! - прошептал преображенец.- Ведь нам и невдомек. Мы думали, что царь в золотом кафтане ходит, а на нем, батюшке, почитай такой же кафтан, как и на нас, окаянных!

   - Вытянулись ли вы перед ним, неотесанные? Отвечали ль ему порядком? Чай, наврали с три короба на свою голову?

   - Кажись, лишнего мы ничего не сказали, господин капрал.

   - Величали ль его как следует?

   - Кажись, величали! - отвечал преображенец и почувствовал в руках и ногах пробежавший от страха холод, вспомнив, что называл царя господином офицером.

   - Ахти, господи, грех какой! - прошептал Емельян дрожащим голосом.- Издали-то я царя не однажды видал в Москве, а раз видел и вблизи, как он меня на мосту изволил дубинкой ударить. Знать, кто-нибудь на меня куричью слепоту напустил.

   - То-то куричью слепоту! Этак ты и на часах ослепнешь, солдату надо всегда глядеть в оба. Наделали вы дела, окаянные: теперь вам всем беда, да и< мне с вами вместе! Ведь мне приказано вас учить, пустые головы!

   - А что, господин капрал, повесят нас ал и расстреляют? - спросил, вздохнув, преображенец.

   Капрал не отвечал ничего и начал ходить но избе взад и вперед с беспокойством. Емельян и его товарищи стояли неподвижно, опустив голову и уставив глаза в пол.

   Вдруг отворилась дверь, и вошел придворный служитель с большою глиняной кружкою в одной руке и с корзинкою в другой.

   - Вот вам кружка вина да корзинка съестного,- сказал он, ставя ту и другую на стол.- Его величество велел выпить за его здравие, ради праздника!

   - Гора с плеч свалилась! - прошептал капрал.- Стало быть, он не гневается! Нечего сказать - не царь у нас, а отец!

   - Это пятая изба, господин капрал? - спросил служитель.

   - Пятая.

   - А которого из них зовут Емельяном?

   - Да вот этого.

   - Возьми-ка, родной: царь пожаловал тебе рублевик на дорогу. Тебя он к отцу-то послал?

   Емельян кивнул вместо ответа головою, потому что не мог ни слова выговорить; взял рублевик, поцеловал его и заплакал.

   - Что, брат! - воскликнул капрал, ударив Емельяна по плечу.- Каков наш царь-то? Дай ему, господи, много лет здравствовать! Уж за то и мы его, ребята, потешим! Возьмем Азов, хоть чертей в него посади турской солтан вместо бусурманов! Наливайте-ка себе стаканы, ребята! Ладно! Да и гостю-то налейте. Подымай стакан! За мной, разом! За здравие его царского величества! Ура!

   - Ура! - закричали солдаты и осушили стаканы.

   На другой день, вскоре после рассвета, Емельян отправился в дорогу. На третьи сутки приблизился он к деревне, где жил отец его. Сердце Емельяна забилось сильнее, и он не вдруг решился подойти к избе, к которой прежде пускался вскачь на своем любимом гнедке, когда приезжал из Москвы к отцу в гости. Тяжело вздохнув, наконец постучался он в калитку. Пономарь Савва был в это время в гостях у старика Архипа и сбирался уже ехать домой.

   - Итак, прощенья просим, Архип Иваныч! - говорил пономарь, целуясь с отцом Емельяна.- Ей-богу, я бы еще подождал и не стал бы тебя огорчать, да сам ты посуди: за что ж я упущу хорошего жениха? Он уж кораблик совсем почти сготовил. По всему видно, что сын твой раздумал жениться. Ты таки ничего об нем до сих пор не слыхал?

   - Ни слуху ни духу, Савва Потапыч! - отвечал старик, вздыхая.- Уж иногда приходит мне на ум... Чу! Никак кто-то стучит в ворота? Уж не он ли пришел, мой голубчик?

   Между тем Емельян перелез через ворота и вошел в избу.

   - Сын мой любезный! - закричал старик, бросясь к нему на шею. После первого движения радости Архип отошел от сына и, осмотрев его с головы до ног, с ужасом спросил: - Что на тебе за наряд? Уж не в солдаты ли ты попал, мое дитятко?

   - Видно, так мне было на роду написано, родимый батюшка! Скоро уйду я в поход, и пришел я проститься с тобой да просить твоего родительского благословения.

   Емельян бросился отцу в ноги.

   - Ах, господи, горе какое! - воскликнул старик, сплеснув руками.- Да как ты это, сын мой любезный, попал в солдаты?

   Емельян рассказал свое приключение в Москве.

   - Ах, горе, горе! - повторял старик, утирая слезы.- Недаром у меня сердце ныло! Либо ты положишь свои косточки на чужой стороне, либо я не дождусь тебя. Нет, нам уж не увидеться с тобой на белом свете. Простимся, дитятко!

   Старик прижал к своей груди голову сына и горько заплакал.

   - Вздумалось же тебе, дитятко, летать по-журавлиному! - продолжал он, всхлипывая.- Погубил ты свою головушку!

   - Не отчаивайся, родимый батюшка! Сам царь изволил говорить со мною, велел просить твоего благословения, без того-де в полк меня не примет, и сказал: за богом молитва, а за царем служба не пропадают!

   - Его царское величество говорить изволил с тобою? - сказал пономарь, взявшись за бороду.- Господи, твоя воля!

   - И пожаловал еще мне рублевик на дорогу.

   Старик Архип, вдруг перестав плакать, подошел к полке, на которой стояли иконы, взял образ Николая-чудотворца и благословил сына.

   - Молись богу, дитятко, и служи батюшке-царю верой и правдой: господь не оставит тебя!

   Они крепко обнялись.

   Неизвестно, растрогало ли пономаря положение Емельяна или же возродилась в нем надежда определиться при дворцовой церкви по ходатайству будущего зятя, уже удостоившегося говорить с царем при самом вступлении в службу, только он вдруг, обратись к Архипу, сказал:

   - Дай господи, чтоб сын твой скорее из похода воротился: тогда как раз и свадьбу сыграем, коли он не раздумает.

   - Да разве ты, Савва Потапыч, уж не хочешь выдать дочку замуж за другого жениха? Бог весть, когда сын-то из похода вернется? Не долго ли тебе ждать будет?

   - Подождем, дело не к спеху! Дочке-то моей и семнадцати лет нет: еще не состареется. Притом и то сказать, что она про другого жениха и слышать не хочет. Пытал я и бранить ее, и стращать, и уговаривать - плачет, да и только. Сын твой, вишь, больно ей приглянулся. Однако ж пора мне домой; уж ночь на дворе. Прощенья просим, Архип Иваныч! Простимся, Емельян Архипыч! Чай, мы уж не увидимся с тобой перед походом. Дай господи тебе скорей возвратиться живу и здорову, да выслужить царскую милость. Прощенья просим!

   Пономарь обнял Емельяна и поцеловался с ним три раза. Емельян начал также сбираться в дорогу.

   - Да разве ты, родимый, не ночуешь у меня?

   - Нельзя, батюшка: царь отпустил меня на срок. Боюсь опоздать. Теперь же надо в дорогу пуститься.

   - Хоть бы одну ночку еще ночевал ты у меня!.. Ну да делать нечего! И завтра мне не легче будет с тобой расстаться!

   Старик подошел к своему сундуку, вынул оттуда все свое богатство: мошну, наполненную медными деньгами, и отдал сыну.

   - Прости, дитятко! Благослови тебя господи! - продолжал он дрожащим голосом, всхлипывая.

   - Прости, прости, родимый батюшка! - воскликнул Емельян, бросясь в объятия отца.

   Долго они обнимались, не говоря ни слова, и слезы катились у обоих из глаз.

   Пономарь, глядя на них, вздыхал из глубины сердца и гладил рукою свою бороду.

   - Да не через наше ли село тебе путь лежит?- спросил он Емельяна.

   Тот кивнул головою в знак утвердительного ответа.

   - Так я тебя довезу до села, у меня ведь телега здесь.

   - Благодарствую!

   С пономарем вышел Емельян за ворота и сел в телегу. Старик Архип еще раз обнял сына.

   - Ну, матушка! - закричал пономарь, стегнув лошадь. Она поскакала, и колеса телеги подняли пыль по дороге.

   Долго еще старик Архип стоял у ворот и смотрел на удалявшегося сына, который издали ему кланялся. Наконец телега скрылась за лесистым пригорком. Архип все еще не отходил от ворот и слушал постепенно слабевший топот лошади, покуда этот однообразный звук, казавшийся ему прощальным голосом сына, не исчез в отдалении.

   Прошло около девяти месяцев, и наступил сентябрь. Тридцатого числа народ толпился на московских площадях и улицах, в особенности же у Всесвятского Каменного моста, с которого Петр Великий сел с войском на суда, отправляясь в первый Азовский поход. При входе на мост возвышались триумфальные ворота. На одной стороне их стоял Марс на подножии, с мечом в правой руке и со щитом в левой; у ног его лежали татарский мурза и два скованные татарина. На другой стороне ворот, на таком же подножии, поставлен был Геркулес, державший в руках палицу и оливковую ветвь; у ног его лежал азовский паша и два турка в цепях. Ворота были украшены коврами из парчи с золотыми кистями, шелковыми обоями, литаврами, оружием и знаменами; наверху сидел двуглавый орел, увенчанный тремя коронами; под сводом ворот висел венец из лавровых ветвей. Сверх того, на них были изображены суда, приплывшие к Азову, и начертана надпись: Бог с нами, никто же на ны! С правой и с левой стороны ворот возвышались две пирамиды, увитые зелеными ветвями. На одной было написано: В похвалу храбрых воев полевых! На другой: В похвалу храбрых воев морских! От этих пирамид вдоль моста стояли огромные живописные картины, украшенные, вместо рам, лаврами. На одной изображалось сражение с татарами и приступ к Азову; на другой - морское сражение и Нептун с трезубцем и веслом, на морском чудовище. Перилы моста покрыты были персидскими коврами. В разных местах города и около триумфальных ворот стояли ряды стрельцов, не бывших в походе, с ружьями и пушками.

   Весть о взятии Азова и приготовлявшемся торжестве привлекла в Москву множество жителей из окрестных городов и деревень. В числе этих пришельцев находились отец Емельяна, пономарь Савва с дочерью и плотник Филимон, жених и кораблестроитель.

   - Скажи, пожалуйста, Савва Потапыч, что это за воин и что за мужик с палицею у ворот стоит? - спросил Архип пономаря, указывая на Марса и Геркулеса.

   - Один, должен быть, богатырь Еруслан Лазаревич, а другой богатырь же Илья Муромец, который тридцать лет сиднем сидел, а под ногами их бусурманская нехристь валяется. Они ее в грязь втоптали. А вот видишь ли два столба-то по обеим сторонам ворот? На одном написано: "В похвалу воинов морских", а на другом: "В похвалу воинов полевых". Если господь сохранил твоего сына, то и ему похвала этим столбом воздается.

   - Ох, Савва Потапыч, сердце что-то вещает недоброе: вряд ли сын воротится!

   - И, полно, Архип Иваныч, вперед нечего кручиниться. Пойдем-ка лучше посмотрим на мосту картины. Тьфу ты, пропасть, какая теснота! Вряд ли нам туда продраться. Попробуем, однако ж.

   С большим трудом протеснились они на мост.

   - Вот, вишь ты, Архип Иваныч! - продолжал пономарь, указывая на картину, изображавшую приступ к Азову.- Я тебе растолкую, что на картинах написано. Это, вишь ты, наши с бусурманами дерутся на суше, а вот на другой картине, так бусурманы с нашими дерутся на море.

   - А кто это на звере-то сидит?

   - Это, должен быть, сам сатана - наше место свято!

   - Какой сатана! - сказал стоявший подле пономаря молодой человек, вероятно, ученик Заиконоспасской академии.- Это Нептун, языческий бог морей.

   - Вот еще вздумал меня учить! Что за топтун такой, да еще и бог морей. Вишь, он сидит на звере, а в руках-то вилы да лопата. Какой тебе бог морей! Тут и моря нет под ним, а тма кромешная. Я тебе говорю, что это сатана.

   - Да разве ты не видишь надписи? Прочти-ка, если умеешь.

   - Если умеешь! Не чванься, любезный, не хуже тебя грамоту разбираем.

   Пономарь начал читать надпись.

   - Слово, есть - се, иже - и, аз, земля, ер - аз...

   - Да не трудись разбирать-то, я тебе без складов прочту,- сказал молодой человек: - Се и аз поздравляю взятием А зова и вам покоряюсь. Как же можно, чтобы сатана поздравлял русское войско со взятием Азова?

   - А почему ж и не так? - возразил пономарь.- Он ведь бусурманской стороны держится, а как наша взяла, то делать-то ему и нечего: поневоле пришлось поздравить и покориться.

   - Грешно было бы русскому войску принять такое поздравление.

   - Да ведь наши-то и не принимают. Вишь, все спинами к нему оборотились. Пусть его себе поздравляет, его никто и не слушает, окаянного!

   - Очищайте мост! - закричали алеши.- Скоро войска пойдут.

   Вместе с толпою народа наши рассматриватели картин сошли с моста и стали на стороне, близ триумфальных ворот. Стрельцы вытянулись от ворот в два ряда и составили род улицы, по которой следовало начаться шествию.

   Сначала появились девятнадцать конюхов. Один из них вел лошадь, на седле которой утвержден был палаш. За ними ехал в карете бывший наставник Петра Великого, думный дьяк Никита Моисеевич Зотов, державший щит с золотою цепью и украшенную бриллиантами саблю, поднесенные в дар гетманом Мазепою. За каретою следовали царские певчие. Потом вели шесть верховых лошадей в богатом уборе. Вслед затем ехали в карете боярин Федор Алексеевич Шеин и кравчий Кирилл Алексеевич Нарышкин. За ними следовали карета Нарышкина, четыре нарядные коляски и четырнадцать богато убранных лошадей. Наконец появилась триумфальная колесница, запряженная шестью серыми лошадями. Она имела вид раковины, блистала позолотою и была украшена тритонами и дельфинами. На ней сидел генерал-адмирал Лефор<т>, в белом мундире, обшитом серебряными га<лун>ами. За ним несли его флаг и следовали морские солдаты, матросы, инженеры, артиллеристы и другие военные чины из иностранцев.

   Стрельцы, мимо которых проезжала колесница, стреляли в честь адмирала из ружей.

   - Не изволит ли ваша милость знать: кто это на золотой телеге-то едет? - спросил пономарь Савва стоявшего подле него купца с седою бородой.

   - Это Франц Яковлевич Лефорт, начальник морской силы.

   - Вот оно что! А из каких он? Чай, из немцев?

   - Говорят, что он францужанин, да все едино! Голланец ли, францужанин ли - все тот же немец. Все они говорят по-своему, а по-нашему не умеют.

   - Да как же он царю-то служит?

   - Этот давно уж к нам приехал и научился говорить по-нашему. Царь его изволит очень жаловать. Поэтому видно, что он человек хороший. Уж батюшка-царь Петр Алексеич, не бойсь, не полюбит человека худого. А все-таки жаль, что он немец!

   - А почему так, Илья Иваныч? - спросил молодой купец.

   - Поживи с мое, так и узнаешь почему! Насмотрелся я на этих иноземцев! Франц Яковлич особь статья. Про него, заморского сокола, нельзя худа молвить. Нет, а я говорю про мелких пташек, которых к нам налетели целые стаи из-за моря. Ведь нашего брата в грязь топчут! Мы-де и неучи, мы-де и плуты, мы-де и пьяницы. Наш хлеб едят да нас же позорят! Дают глупому холст, а он говорит толст! Зазнались они больно! Коли худо у нас, на Руси, так не милости к нам просим.

   - Да они, Илья Иваныч, за тем сюда едут, чтоб нас уму-разуму учить.

   - Разве вашу братью, безбородых! - сказал старик, поглаживая свою седую бороду.- Нет, приятель, нас, стариков, учить нечего! Подавай мне любого немца: я его в день пять раз проведу, а он мне еще спасибо скажет! Где немчину с русским тягаться: не глупее мы их!

   - Нет, Илья Иваныч, они смышленее нас, надобно правду сказать, все они люди грамотные, учились разным наукам. Теперь еще с ними мудрено нам, людям темным, тягаться. Конечно, как и мы в науках и разных заморских хитростях понатореем, так им авось не уступим; только теперь...

   - Да ты, брат, я вижу, где-то набрался немецкого духу. Верно, и табак уж покуриваешь, и черные книги читаешь. Смотри, любезный, не попадись нечистому в лапы. До греха не долго! Уж ничего не видя, ты земляков своих выдаешь и хвалишь заморских нехристей. Якшайся с ними побольше: научат они тебя уму-разуму! Ты этак скоро и совсем нашу матушку, святую Русь, разлюбишь.

   - Нет, Илья Иваныч, не бывать этому! Напрасно ты на меня нападаешь! Греха нет добру и у иноземцев учиться.

   - Ладно, ладно, учись, будет из тебя прок!

   Между тем Лефор<т> приблизился к триумфальным воротам. Колесница остановилась, и на самой вершине ворот явился человек, наряженный гением, с слуховою трубой в полторы сажени длиною. Он навел эту трубу, как пушку, прямо на адмирала и вместо картечи осыпал его похвалами в следующих стихах:

  

   Генерал-адмирал, морских всех сил глава,

   Пришел, узрел, победил прегордого врага.

   Мужеством Командора турок вскоре поражен,

   Премногих же орудий и запасов си лишен.

   Сражением жестоким бусурманы побежденны!

   Корысти их отбиты, корабли запаленны.

   Оставшие ж ся в бегство ужасно устремиша,

   Страх велий в Азове и всюду расшириша.

   Посих их сила многа на море паки прииде,

   Но в помощь в град Азов от сих никто же вниде;

   Сие бо возбранила морских то воев сила

   И к сдаче град Азов всю выю наклонила.

   И тем бо взятием весело поздравляем!

   Труды же Командора триумфом прославляем!

  

   За этою стихотворного картечью последовали настоящие, прозаические выстрелы из четырех пугаек, стоявших у ворот, и потом началась пальба из всех орудий, при стрелецких полках находившихся, зазвонили в колокола, заиграли на трубах и ударили в литавры и барабаны.

   "Ура!" - закричали тысячи голосов. Однако ж в числе их не раздавался голос старика-купца, который, как мы видели выше, с пономарем Саввою и с молодым купцом разговаривал. Последний спросил его: "Что ж ты не кричишь, Илья Иваныч?"

   - Что ж не кричишь! Горло болит, так и не кричу. Вон Ванюха, мой приказчик, за меня горланит. Вишь, как он рот-то разинул!

   - А разве не надо кричать, хозяин? - спросил приказчик.

   - Как хочешь! Мне что за дело, горло-то твое, а не мое.

   Во время этого разговора Лефор<т>, спустись с колесницы, прошел чрез триумфальные ворота, сел опять в колесницу, и его повезли через Белый город в Кремль. Потом чрез ворота пронесли значки и знамена, проехали тридцать всадников в латах и две роты трубачей; наконец появилось большое царское знамя с написанным на нем образом Спасителя. За знаменем ехала карета, запряженная в шесть лошадей. В ней сидели, в облачении, священник и диакон, державшие образ Спасителя и золотой крест. За каретою, на белом коне, следовал боярин и воевода Алексей Семенович Шеин, с саблею в руке, в русском боярском кафтане из черного бархата, унизанном драгоценными каменьями и жемчугом. На шапке его развевалось белое перо; седая борода закрывала грудь его до половины. Боярина окружали шесть всадников с обнаженными палашами и сопровождали завоеводчики, дьяки и боярские дети его полка. Когда он подъехал к триумфальным воротам, то гений и на него навел свою длинную трубу и произнес стихи, в которых восхвалялось его мужество при взятии Азова и прославлялись победы над турками и татарами. Четыре вестовые пушки, стоявшие у ворот, грянули, и раздалась пальба из всех стрелецких орудий, звон на всех московских колокольнях, загремели трубы, литавры и барабаны при громких восклицаниях народа.

   - Ура! - кричал старик-купец, со слезами на глазах от восторга.

   - Илья Иваныч! - заметил молодой купец.- Ты, видно, забыл, что у тебя горло болит.

   - Теперь зажило!.. Ура! Ура!.. Ванюха! - продолжал он, обратись к своему приказчику.- Громче кричи, простофиля, не жалей горла! Ура!

   Вслед за боярином солдаты влекли по земле шестнадцать турецких знамен. Потом шел пленный мурза Аталык; руки его были связаны шелковыми платками. За ним ехал Генерал Головин, сопровождаемый шестью всадниками с обнаженными палашами.

   "Преображенцы! Преображенцы идут!" - раздался говор в народе, и вскоре приблизились к воротам стройные ряды Преображенского полка, предводимые самим государем в капитанском мундире. Народ, увидев царя, шедшего перед полком в виде простого офицера и предоставившего всю честь триумфа не себе, а войску и военачальникам, приведен был в неописанный восторг и умиление. Оглушительные восклицания, подобно длинному перекату грома, потрясли воздух.

   Старик-купец плакал от радости, устремив на царя глаза, в которых живо выражались преданность и удивление. Он чуть не прыгал на месте, усиливался изъявить криком свои чувствования, но голос от сильного душевного движения ему изменял. Толкая в бок своего приказчика, он знаками побуждал Ванюху кричать сильнее, несмотря на то, что последний, приложив руку к щеке, и без того так усердно горланил, что за версту можно было бы услышать его восклицания и счесть за мычание холмогорского быка. Петр Великий, проходя мимо крикуна, невольно оглянулся и не мог удержаться от улыбки.

   За Преображенским полком следовал Семеновский.

   Старик Архип, с сильным биением сердца, в каждом ряду солдат, проходившем мимо него, отыскивал глазами своего сына и, не находя его, печально повторял: "И в этом ряду нет его, родимого!"

   Чем более проходило рядов, тем более усиливались в сердце старика страх и беспокойное ожидание. Эти же чувствования гораздо сильнее волновали еще другое сердце: сердце Анюты, хотя стыдливость и принуждала ее с величайшим усилием скрывать свое волнение. Наконец приближается последний ряд солдат Семеновского полка. Нет и в нем Емельяна.

   - Знать, он убит, мой родимый! - воскликнул горестно старик, посмотрел на небо, перекрестился и горько заплакал.

   - Что это, дочка, ты так побледнела, что с тобой еде далось? - спросил пономарь Савва.

   - Мне жаль Архипа Иваныча! - отвечала Анюта дрожащим голосом и также заплакала.

   Пономарь начал утешать старика.

   - Сердце мне вещало,- сказал последний, рыдая,- что он положит свои косточки на чужой стороне! И на могилке-то его мне не удастся поплакать!

   В это время провезли на телеге изменника Янсона, выданного турками. Он одет был в турецкое платье и стоял под виселицею, на которой было написано: Сей злодей четырекратною переменою закона изменил богу и всему народу.

   За ним шли стрелецкие полки. Генерал Гордон с Бутырским полком заключил шествие. У триумфальных ворот Гордону оказана была такая же честь, как и боярину Шепну.

   - Господи, твоя воля! - воскликнул пономарь, всматриваясь в одного из капралов Бутырского полка.- Да уж не он ли это? Посмотри-ка, Архип Иваныч! Али мне померещилось?

   Анюта, скрывшая свою горесть, не имела сил скрыть радости: "Это он, это он!" - закричала она.

   Старик Архип, увидев своего сына, бросился к нему, но был остановлен стрельцами, ряд которых отделял зрителей от места, где проходил Бутырский полк.

   - Пустите меня, мои батюшки, пустите! - кричал старик.- Дайте мне с ним поздороваться, дайте наглядеться на него! Погляди на меня, мое дитятко! Пустите меня к нему, отцы мои!

   - Нельзя, старичок! - сказал один из стрельцов.- После с сыном поздороваешься. За наш ряд никого пропускать не велено.

   Емельян, услышав голос отца, быстро оглянулся, но тотчас же начал опять смотреть вперед, опасаясь сбиться шага. Радость не заставила его сделать ни малейшего движения, которое могло бы нарушить порядок торжественвого шествия. Он не успел лишь совладеть с глазами своими: две слезы выкатились из них и упали на красное сукно его мундира.

   Между тем кораблестроитель Филимон начал разговор с пономарем Саввою.

   - Послушай, Савва Потапыч, ты знаешь пословицу: не дав слова, крепись, а дав, держись?

   - Знаю.

   - А коли знаешь, то ты, я чаю, не забыл, что дал мне слово выдать за меня твою дочку. Али отопрешься?

   - Нет, не отопрусь! Я сказал, что если твой кораблик нырнет и выплывет, то Анюта твоя.

   - Ну то-то же! Только вот что: Емельян-то Архипыч выслужился в капралы. Если, по его челобитью, переведут тебя дьячком в дворцовую церковь, то что ты станешь делать?

   - Тогда дочку за него отдам.

   - Дельно! А если мой кораблик нырнет да и выплывет, тогда за меня отдашь?

   - Вестимо.

   - Помилуй, Савва Потапыч, да разве можно одну невесту вдруг за двоих замуж отдать?

   - Да будто твой кораблик-то и выплывет, этого быть не может!

   - Выплывет, сам увидишь!

   - Пустое!

   - Нет, не пустое! Берегись, Савва Потапыч, выплывет! Тогда ведь я на тебя царю челом ударю.

   - Ах ты, господи! - воскликнул пономарь, испугавшись.- Чем же я виноват?

   - А для чего ты двоим вдруг слово дал? Разве добрые люди так делают? Я кораблик свой завтра же покажу царю. Уж я от тебя не отстану. Моли бога, чтоб Емельяи Архипыч раздумал жениться, а если нет, то попадешься ты между двух огней. Батюшка-царь любит правду и с тобой не пошутит. Он нас с тобой рассудит.

   - Не сгуби меня, Филимон Пантелеич, что тебе в этом прибыли?

   - Нет, не укланяешь меня! Прощай! Пойду снаряжать свой кораблик.

   Бедный пономарь был в отчаянии и скорым шагом пошел с дочерью на постоялый двор.

   - Наказание божие! - бормотал он про себя.- Ой уж эти дочки! Нет жениха - худо, а как много их - так еще хуже! Беда, да и только!

   На другой день утром совершено было благодарственное молебствие в Успенском соборе. По окончании молебствия царь вышел из церкви в сопровождении генералов, бояр и других знатных государственных чиновников и остановился с ними перед раскинутым шатром посредине площади, на которой стояли войска, бывшие в Азовском походе. Все, особенно отличившиеся храбростию, поочередно подходили к монарху, и он дарил, из собственных рук, кого золотою медалью, кого серебряным кубком, кого кафтаном на собольем меху, кого деньгами.

   Когда дошла очередь до Емельяна, то он, приблизясь к царю, стал перед ним на колена и начал просить его, чтобы вместо назначенной ему награды царь повелел пономаря села Стоянова перевести дьячком в дворцовую церковь.

   - Что это значит? Встань! - воскликнул Петр, нахмурив брови.- Как зовут его? - спросил царь, обратись к генералу Гордону, начальнику Бутырского полка.

   - Это капрал Иванов, государь,- отвечал Гордон,- тот самый, который из солдат Семеновского полка был переведен в мой полк капралом за то, что зажег подкоп, подорвавший азовскую стену.

   - А, это он!.. Что за странная просьба, Иванов? Подумал ли ты, о чем и кого просишь?

   Емельян, зная любовь царя к правде, откровенно объяснил причину своей просьбы. Он не скрыл ничего и рассказал даже, как неудачная попытка летать по-журавлиному лишила его всего имения и принудила вступить в солдаты.

   Царь несколько раз улыбался, слушая рассказ воздухоплавателя.

   - Кто же велел продать все твое имение? Неужели ты, князь? - спросил царь, обратись к Троекурову, который с прочими боярами стоял близ монарха.

   - Не я, государь, а окольничий Лихачев, который во время моей болезни правил Стрелецким приказом.

   - А кто велел выдать из казны деньги на крылья?

   - Тот же окольничий Лихачев. Блаженной памяти царь Иоанн Алексеевич {Царь Иоанн Алексеевич скончался 29 января 1696 года, пред вторым Азовским походом.} повелел эти деньги не взыскивать.

   - Зачем же их взыскали? Позвать сюда Лихачева.

   Федот Ильич стоял позади бояр, вместе с другими окольничими. Услышав повеление царя, он приблизился к нему и поклонился до земли.

   - Послушай ты, умная голова! - сказал гневно царь.- Как смел ты отпускать из казны самовольно деньги и потом их взыскивать против царского повеления?

   - Помилуй, великий государь! - воскликнул Федот Ильич, упав на колена.

   - Много ли денег отпущено было из казны и сколько потом взыскано?

   - Отпущено было осмнадцать рублей, да своих денег дал я пять рублей на вторые крылья; взыскано же было с челобитчика двадцать. Видя его бедность, я поступился ему моими собственными тремя рублями. Помилуй, великий государь!

   - Только для сегодняшнего торжества я тебя прощаю. Осмелься у меня вперед бестолково выдавать казенные деньги и бестолково взыскивать! Эти деньги, собираемые с народа, должны быть не иначе употребляемы как на пользу государства. В жалованья за мою службу я волен, а в этих деньгах должен я буду некогда отдать отчет богу! {Собственные слова Петра Великого.} Помни это! Встань... За вину твою, однако ж, заплати Иванову сорок рублей.

   Федот Ильич, услышав приговор царя, едва мог встать с земли. И невзысканные три рубля долго его мучили, как упрек совести за важное преступление. Необходимость же заплатить сорок рублей ужаснула его более, нежели сабля, которую бы подняли, чтобы отрубить ему руку. Он немедленно отправился домой за деньгами и в тот же день вручил их Емельяну с таким отчаянием, как будто бы расставался с жизнию. С тех пор выходил он каждый раз из себя, если кто-нибудь при нем случайно или с намерением начинал говорить о журавлях или их полете.

   В то самое время, как Федот Ильич удалился, кораблестроитель Филимон, каким-то образом протеснясь сквозь толпу, упал в ноги царю и воскликнул:

   - Надежа-государь! Помилуй!

   - О чем ты просишь? Разве здесь место просить меня?

   - Помилуй, надежа-государь! Построил я кораблик для твоей потехи: ныряет он под воду, словно гагара. Кланяюсь тебе корабликом, а за то ты меня, государь, пожалуй и вели перевести пономаря села Стоянова дьячком в церковь, в твои царские палаты.

   - Это что такое? - воскликнул удивленный Петр.- Двое просят об одном и том же пономаре! Ты смеешься, любезный Франц! - продолжал царь, взглянув на Лефор<т>а.- В самом деле, это смешно! Счастье обоих челобитчиков, что я сегодня весел. Следовало бы их вразумить в пример другим, чтоб они не беспокоили царя вздорными просьбами. Для шутки займемся, любезный Франц, этим делом и разрешим его. Что это за примечательный пономарь?

   Филимон, подумав, что царь его спрашивает, отвечал:

   - Как тебе не знать, надежа-государь, пономаря Саввы. Не только в селе, но и в околотке у нас его всякой знает. Теперь он здесь, в Москве, на постоялом дворе, и с дочерью.

   Петр улыбнулся, а Лефор<т> захохотал.

   - Почему ты за него просишь?

   - А он обещал выдать за меня али за Емельяна Архипыча, вот за этого служивого, надежа-государь, свою дочку. Кто-де из вас диво выдумает да тебя, нашего батюшку, потешит, тот будет мне и зять. Я и смастерил кораблик для твоей потехи, а Емельян Архипыч придумал летать по-журавлиному, да ему не посчастливилось, и пошел он в солдаты. И оба мы обещали выпросить Савве Потапычу царскую твою милость, чтоб ты велел, надежа-государь, перевести его дьячком в церковь, что в твоих царских палатах.

   - А дочь его за кого из вас идти замуж хочет? Говори мне правду.

   - Кажись, что ей больше приглянулся Емельян Архипыч,- отвечал Филимон, почесывая затылок.- Да ведь он, надежа-государь, не полетел по-журавлиному и тебя не потешил.

   - Он потешил меня тем, что взорвал азовскую стену. Любезный Франц! когда я окончу раздачу наград, отыщи пономаря Савву и его дочь. Узнай: кого она из двух женихов любит, пусть она за того и замуж выйдет. Пономарю Савве скажи, чтоб он вперед был умнее и что доброму человеку следует выбирать женихов для счастия дочерей, а не для собственных выгод. Пусть он остается пономарем в селе Стоянове. Этого кораблестроителя отдаю в твое распоряжение. Определи его на какую-нибудь верфь с хорошим жалованьем. Осмотри его кораблик, который, вероятно, так же глубоко нырнет, как высоко полетел этот молодец. Подойди, Иванов! Возьми эту медаль; я и вперед тебя не оставлю. Ты хоть сам и не полетел, но зато азовская стена от твоей руки полетела. Петр Иванович! - продолжал царь, обратись к Гордону.- Поручаю твоему вниманию этого храброго капрала. Я уверен, что он и вперед будет служить по-прежнему. В короткое время этот журавль дослужился до капральского чина. Он напоминает мне греческого Икара. Только та между ними разница, что тот, поднявшись, упал, а этот, не поднявшись, возвысился. Молодец, русский Икар!

  

  

   Впервые - альманах "Новоселье" (ч. 1). Спб., 1833. Печатается по изданию: Сочинения Константина Масальского. Часть первая. Спб., 1843.

   Эпизод, описанный К. П. Масальским, отражен в записках Желябужского: "Того ж месяца апреля в 30 день (1695. - В. Т.) закричал мужик караул, и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ, и распрашиван, а в распросе сказал, что он, сделав крыло, станет летать, как журавль. И по указу великих государей, сделал себе крылья слюдные (слюдяные. - В. Т.), а стали те крыле в 18 рублев из государевой казны. И боярин князь Иван Борисович Троекуров с товарищи, и с иными прочими, вышед стал смотреть; и тот мужик те крыле устроя, по своей обыкности перекрестился, и стал мехи надымать, и хотел лететь, да не поднялся, и тот мужик бил челом, чтоб ему сделать другие крыле пршеные из прхи (то есть выделанной наподобие замши овечьей или козлиной шкуры. - В. Т.), и на тех не полетел, а другие крыле стали в 5 рублев. И за это ему учинено наказанье: бит батоги снем рубашку, и те деньги велено доправить на нем и продать животы его и остатки" (Записки Желябужского с 1682 по 2 июля 1709. Спб., 1840, с. 46-47).

  

   С. 627. Овидий (Публий Овидий Назон) (43 до н. э. - ок. 18 н. э.) - римский поэт, автор мифологической поэмы "Метаморфозы" (в ней повествуется о "превращениях" людей и богов в животных, созвездия и т. п.).

   С. 628. Кевендиш Генри (Кавендиш) (1731-1810) - английский физик и химик.

   Монгольфье Жозеф (1740-1810) и Этьен (1745-1799) - братья; создатели воздушного шара, наполняемого горячим дымом; осуществили первый полет 21 ноября 1783 г. в Париже.

   С. 638. Поход под Азов-город... - см. коммент. к с. 318.

   С. 640. Уложение - см. коммент. к с. 303.

   С. 641. Царь Иоанн Алексеевич (1660-1696) - сын царя Алексея Михайловича; был провозглашен царем вместе с младшим братом Петром I.

   &nbs