Масальский Константин Петрович - Русский Икар

  

  

  

   Предслава и Добрыня: Исторические повести русских романтиков / Сост., авт. вступ. статьи и коммент. В. Ю. Троицкий. - М.: Современник, 1986.

   OCR Бычков М. Н.

   Кому не известен сын Дедала, Икар, улетевший с острова Крита с отцом своим от преследований Миноса на крыльях, которые Дедалу удалось сделать, но свидетельству Овидия, из перьев и воска. Кто не знает, что Икар, несмотря на предостережения отца, слишком приблизился к солнцу, что солнечные лучи растопили воск, скреплявший перья его крыл, и что он упал в море. Хотя многие, достойные уважения новейшие писатели и не верят этому событию, называя его баснословным и доказывая, что Икар с отцом бежал с Крита на легком корабле, снабженном, против обыкновения древних, не одним парусом, а многими, и что он упал в море с корабля, а не с неба, но вольно им толковать по-своему повествование древности. В нынешний век скептицизма европейцы готовы во всем сомневаться. Скоро дойдут они, пожалуй, до того, что перестанут даже верить превращению Юпитера в вола, который перевез на себе через море дочь царя Агенора, Европу, с финикийских берегов на остров Крит, и таким образом будут отвергать событие, без которого не было бы на свете и самих европейцев.

   Итак, первоначальная мысль - летать по воздуху - должна быть приписана древним грекам. Если же нынешние скептики-европейцы настоятельно захотят опровергать это, считая полет Икара и отца его баснословным, и приписывать себе славу изобретения, которое возвысило человечество на неслыханную высоту, то они очень ошибутся в своем расчете. Слава эта принадлежит Азии. Да, господа европейцы, Азии! Мы представим неопровержимые доказательства, и досада ваша тем более увеличится, что пальму первенства в воздухоплавании принуждены вы будете вручить - не эдинбургскому доктору Блаку, который, пользуясь открытием английского химика Кевендиша, наполнял водородным газом тонкие пузыри и тешился, пуская их по воздуху; не итальянцу Кавальо, который, долго трудясь над воздушным шаром, кончил свои глубокие изыскания объявлением, что пузыри для шара слишком тяжелы, а клееная бумага пропускает сквозь себя воздух, и начал пускать к потолку своей комнаты мыльные пузыри, наполненные газом; не французу Монгольфье, который поднялся на шаре в первый раз, в октябре 1783 года, на 50 только футов и удивил жителей Парижа,- а русскому крестьянину Емельяну Иванову. Утверждайте же, что Россия, до ее преобразования Петром Великим, была азиятская держава! Тем хуже для вас, потому что вместе с тем вы принуждены будете сознаться, что, к стыду английского химика, шотландского доктора, итальянского физика и французского бумажного фабриканта, первый шаг к воздухоплаванию сделал азиятец, русский крестьянин, еще в 1695 году, следовательно за 71 год прежде Блака, за 87 лет прежде Кавальо, и за 88 прежде Монгольфье. В этом может убедить вас следующая историческая повесть, основанная на дневных записках одного из современников знаменитого Емельяна Иванова. И вас, любезные соотечественники, просим обратить внимание на эту повесть. Вероятно, многие из вас, по известному пристрастию ко всему иностранному, считали до сих пор Монгольфье первым воздухоплавателем и даже не слыхали об Иванове.

  

   Верст за полтораста от Москвы, в одной из принадлежавших патриарху деревень, имя которой, к сожалению, не сохранилось в наших летописях, жил в конце семнадцатого столетия, во время царствования Петра Великого, вдовый крестьянин Архип Иванов. Он имел трех сыновей. Двое из них были парни умные, а третий... глупец, скажет иной читатель, вспомнив известное всей России сказание о Емеле-дурачке,- и очень ошибется. Хотя младшего сына и звали Емельяном, но он вовсе не походил на своего знаменитого тезку. Братья его в молодых еще летах умерли, и у старика Архипа осталось в жизни одно утешение: его младший сын, да и с тем бедняк жил в разлуке, ибо сроду не бывал в городе, выезжая из деревни только по праздничным дням в ближнее село Стояново, за обедню; Емельян же, промышляя себе хлеб извозом, жил постоянно в Москве. Там завел он обширное знакомство и до того просветился, что даже выучился кое-как грамоте, которую считал прежде чародейством. К просвещению его немало способствовали разговоры со служками Заиконоспасского монастыря, куда он часто возил, по найму, с рынка разные припасы для Славено-греко-латинской академии, которая в этом монастыре помещалась.

   Накопив изрядную сумму денег, поехал он, в апреле 1695 года, в деревню, повидаться с отцом. Приезд его чрезвычайно обрадовал старика, и он целые два дня расспрашивал сына про его житье-бытье в Москве. На третий день пономарь села Стоянова звал к себе Архипа с сыном отобедать и отпраздновать его именины. Надев праздничные кафтаны, сели они в телегу и поехали на званый обед.

   Пономарь встретил приезжих за воротами своей избы, которая уже была наполнена гостями.

   - Здорово, Архип Иваныч! - закричал он.- Я уж вас совсем отчаял; думал, что не будете.

   - Как не быть, Савва Потапыч! Ведь ты один раз в году именинник! - отвечал Архип.- Возьми-ка, отец наш, гостинец. Не прогневайся!

   - Напрасно, Архип Иваныч, напрасно! К чему этак убытчиться! - говорил пономарь, принимая, с видимым удовольствием, из рук крестьянина небольшой мешок пшеницы и взваливая его на спину.- Милости просим в избу. Мы вас только и поджидали.

   Убрав полученный подарок в чулан, пономарь Савва явился к гостям, которых было в избе около дюжины, и начал усаживать всех за стол. Мы не опишем блюд, приготовленных дочерью пономаря, Анютою, из опасения возбудить не вовремя аппетит наших читателей, особенно если они читают эту повесть задолго до обеда; не станем также считать, сколько кружек пива и вина было выпито за столом и во сколько поклонов пономарю обошлась всякая выпитая кружка. Довольно сказать, что с половины обеда заболел у хозяина затылок, и с лица его лил пот, будто в самый жаркий день июля, между тем как лица гостей его только что раскраснелись.

   - Да что ж ты, Анна Савишна, ничего хмельного не выкушаешь? - сказал пожилой крестьянин, в синем кафтане и красной рубашке, сидевший напротив дочери пономаря.- Хлебни хоть пивца и потешь гостей.

   - Благодарствую! - отвечала Анюта.- Мне вода всего больше нравится.

   - И мне также! - прибавил Емельян; налил из кувшина кружку воды и выпил ее, примолвив: - За здравие всех красных девушек!

   - Неча сказать, умел чем за их здравие выпить! - заметил насмешливо пожилой крестьянин, который был родом из Ярославля, ремеслом плотник, а по прозванию Филимон Пантелеич.

   - Водою ума не пропьешь, оттого я и люблю ее. Про меня, не бойсь, не скажут добрые люди: было ремесло, да хмелем заросло!

   - Вишь ты что! - отвечал Филимон.- Не бойсь, ремесло у меня не заростет прежде твоего. Топор мой как жар горит, нет на нем ни единой ржавчинки, а у тебя, я чай, на поле крапива да лебеда.

   - Нет-ста, любезный, метил ты в ворону, да попал в корову. Я не землепашец, а есть у меня посильно-место лошадок. На них я добрых людей катаю, товары и всякую всячину перевожу. Случалось и пьяных с улицы поднимать да домой отвозить. Авось и тебе когда-нибудь услужим.

   - Да что ж ты в самом деле ко мне привязался! Что за нахал такой! - закричал плотник.- Не хочется мне только смущать честной беседы - прикусил бы ты у меня язычок!

   - И, полно вам, гости дорогие, ссориться! - возгласил хозяин.- Кто меня любит, тот помирится. Худой мир лучше доброй брани!

   - Мировая так мировая! - сказал Емельян.- Не взыщи, Филимон Пантелеич! На брань слово купится.

   - Ради хозяина и я от миру не прочь! - отвечал плотник.

   В старину русский народ на празднествах весьма склонен был к быстрым переходам от дружелюбия к ссоре и от ссоры к миру. Иногда и бояре за праздничным столом ссорились и тут же мирились. Они любили

  

  

   Наблюдатель нравов и ныне может заметить эту черту характера в простом народе на каждом гулянье или общественном празднике. Как часто случается видеть двух земляков, выходящих из питейного дома, которые, пошатываясь, сначала обнимаются и целуются, потом вдруг начинают спорить и браниться, потом, поправив рукавицы, приятели потчевают друг друга кулаками и, наконец, опять возвращаются туда, откуда вышли, чтобы праздновать мировую.

   Но не одна эта черта характера была причиною ссоры, начавшейся между Емельяном и Филимоном. Против них за столом сидела дочь пономаря Анюта, молодая девушка, славившаяся по селу красотою. Обоим она приглянулась, да так, что оба решились к ней свататься. В то же время каждый из них заметил своего соперника. От этого и произошло у них мгновенно в душе неприязненное друг к другу расположение. Можно ли после этого утверждать справедливость беспрестанно повторяемого изречения: любовь слепа. Напротив, должно согласиться, что у любви самые зоркие глаза; оттого влюбленный Емельян в Филимоне, а влюбленный Филимон в Емельяне тотчас увидели соперника, между тем как пономарь и прочие невлюбленные гости никак не могли понять причины их ссоры, хотя и глядели на них во все глаза. После обеда все легли отдохнуть, по обычаю тогдашних времен, который произошел, вероятно, оттого, что многие из предков наших после стола принуждены были бы лечь и против обычая. Подкрепив силы сном, хозяин и все гости вышли за ворота. Один из последних вытащил из сапога рожок, другой взял балалайку. Анюта и несколько ее подруг из сельских девушек взялись за руки и составили круг. Запели песню: "Не будите меня, молоду!" Когда дошло до того места, где в песне поется: "Одна девка весела, во кругу плясать пошла", - Анюта, по приказанию отца, подбоченилась и, потупив свои прекрасные глаза в землю, восхитила пляскою всех гостей пономаря Саввы. Когда пропели: "Сама пляшет, рукой машет, пастушка к себе манит" - то она начала манить к себе своего отца.

   - Что ты, дочка! - сказал пономарь Савва, который, мимоходом сказать, был хром.- Куда мне плясать с тобою! Поди-ка, Емельян Архипыч, покружись с нею. Ты, я чаю, мастер!

   С этими словами взял он за руку Емельяна и ввел его в круг.

   Поправив рукавицы и сдвинув шапку набок, Емельян приосанился. Под звук песни начал он сначала притопывать ногами и приподнимать легонько правое плечо, потом, хлопнув в ладоши, подлетел к Анюте. Она начала отступать и отвернула от него голову, а он уж с другой стороны смотрит ей в лицо и манит ее к себе.

   - Лихо пляшет! - говорили вполголоса некоторые из гостей.

   Не выдержал Филимон. Поправив рукавицы, и он бросился в круг и начал прямо с присядки.

   - Эк-ста чем хочет удивить! И я этак умею! - сказал Емельян и тоже пустился вприсядку.

   Верно бы, ни тот ни другой не захотел уступить своему противнику в искусстве пляски, и, без сомнения, оба ратоборца легли бы на месте, если бы не кончилась песня, а вместе и пляска.

   "Знатно! Исцолать вам, добрые молодцы!" - повторяли гости.

   После пляски началась игра в горелки. Емельяну удалось поймать Анюту, и никто уже не мог их разлучить в продолжение целой игры.

   Между тем Филимон, перестав давно играть, подошел к отцу Анюты, отвел его в сторону и сказал ему напрямки, что он сватается к его дочери.

   - Не раздумывай долго,- говорил он,- ты уж меня не первый день знаешь. И изба у меня новая, и коровы у меня, и лошадь, и деньга водится - чего же тебе еще больше? Уж лучше жениха не сыщешь! Я и тебя, коли будешь мой тесть, выведу в люди.

   - Как так?

   - Так и быть! Расскажу тебе все, что я задумал, только другим не рассказывай. Года с три назад, в мае месяце, случилось мне быть близ озера Переяславского. Ну уж, Савва Потапыч, насмотрелся я там чудес! Батюшка-царь наш Петр Алексеич изволил там кататься на корабликах. Ах ты, господи! и по ветру-то кораблик идет, и против ветра, и так и сяк - ну диво, да и только! И приди мне в голову: нельзя ли как смастерить суденышко, которое бы под водой ходило и ныряло наподобие гагары. Уж вот бы я потешил батюшку-царя! С той поры начал я думу думать, да и выдумал.

   - Неужто выдумал?

   - Да, Савва Потапыч, выдумал! Смастачил я кораблик небольшой и вчера спустил его на воду. Он стоит теперь на озерке, которое, знаешь, там, за этой горой, обросло все ивой да ольхой. Я нарочно припрятал кораблик свой подальше, чтобы кто не сглазил. Попробую прежде его, а там и царю челом ударю. Станет меня царь жаловать да миловать: тогда я тебя как раз выведу в люди. Отдай только за меня дочку, уж будешь дьячком в дворцовой церкви, а чего доброго, и диаконом.

   - Куда мне, Филимон Пантелеич! Мне и здесь, в селе, житье не худое... А где твой кораблик-то, нельзя ли взглянуть?

   - Да глаз хорош ли у тебя?

   - Добрый глаз! Не бойся.

   - Ну ин быть так! Пойдем к озерку.

   - А гостей-то как же я оставлю? Оно неладно.

   - Вестимо, что неладно.

   - Да знаешь ли что, Филимон Пантелеич, опрысни твое суденышко водой с солью: тогда ничего сглазу не сделается, потом и покажи его всем гостям.

   - Боюсь я, Савва Потапыч!

   - Экой ты какой! Чего тут бояться? Знаешь, я тебе что скажу: если твое суденышко впрямь нырнет и выплывет и под водой пройдет хоть столько, сколько теперь от нас до моих гостей, то я с тобой сегодня же по рукам: бери мою Анюту!

   - Ой ли? Ин ладно! Давай соли! Я побегу наперед к кораблику, а ты за мной всех гостей приведи.

   - Я сейчас, мои дорогие гости, вернусь к вам, - сказал пономарь и пошел с Филимоном в избу свою за солью.

   Между тем кончились горелки. Емельян, отпустив руку Анюты, подошел к своему отцу и начал просить его благословения на женитьбу с Анютою.

   - Дело, дело ты выдумал, сын мой любезный! Что холостому по белу свету шататься? Девушка она хорошая; у тебя есть чем и себя и ее прокормить. Да благословит тебя господь! Пойдем-ка к Савве Потапычу. Он никак в избу ушел.

   Они подошли к избе. В воротах попался им навстречу Филимон, который с запасом соли спешил к своему кораблику.

   Емельян с отцом вошел в избу. Пономарь Савва убирал в то время кружку с солью в сундук.

   - А, дорогие мои гости! не за мной ли пришли? - сказал Савва, вынимая ключ из замка, который висел на сундуке.

   - Пришли мы к тебе, Савва Потапыч, не по пустякам, а за делом,- отвечал отец Емельяна.- Мы с тобой давнишние приятели. У тебя есть товар, у меня есть купец: не ударить ли нам по рукам?

   - Как, неужто ты нашел купца? Да ведь она совсем обезножела?

   - Обезножела? Что ты, Савва Потапыч, господь с тобой! Да она всех прытче бегала в горелках.

   - Что за диво! Я не видал! Неужто она выздоровела? Коновал лечил, да так и бросил. Да и кто ее из хлева выпустил?

   - Из хлева? Да про кого ты говоришь, Савва Потапыч?

   - Вестимо, что про коровенку свою. Я ее давно продаю, да никто не покупает.

   - Не понял ты меня, Савва Потапыч: я про твою дочку заговорил.

   - Про дочку! А что такое?

   - Да не отдашь ли ты ее за моего сына? Емельян поклонился пономарю в пояс.

   - Рад бы я был радостью породниться с тобою, Архип Иваныч, да та беда, что я уж обещание дал другому,- отвечал пономарь, поглаживая свою бороду.- Жаль, что ты опоздал!

   - Неужто есть уж другой жених? - спросил Архип.

   - Почти что так! Как старому приятелю, расскажу я тебе все, ничего не тая.

   Тут пономарь рассказал все, что говорил ему Филимон.

   - Да я его за пояс заткну! Что он за жених, прости господи! - воскликнул Емельян.- Коли тебя заманивает то, Савва Потапыч, что ты будешь царю известен, так и я тебе слово даю вывести тебя в люди. Он и в Москве-то никогда не бывал, а я там живьмя жил и царя-то видал так близко, вот как ты теперь от меня. Он, наш батюшка, такой ко всем милостивый! Раз меня изволил из своих рук дубинкой ударить, когда я с ним на узеньком мосту встретился. Я чай, он меня с тех пор в лице знает.

   - Все так, Емельян Архипыч, по всему ты жених моей дочери, но только уж мне грешно будет от моего слова отступиться.

   - Да он тебя морочит! Где ему до царя добраться!

   - А как суденышко-то ему представит, да царю понравится.

   - Вот невидаль какая - суденышко! У царя-то своих много.

   - Да этаких-то нет! Увидим, впрочем. Чудо, право, если оно нырнет да и выплывет.

   - За чем же дело стало? Пойдем, посмотрим! Наплюй ты мне в глаза, если оно выплывет.

   - Наперед знать нельзя,- заметил отец Емельяна,- конец дело венчает. Ну а если, Савва Потапыч, суденышко не выплывет?

   - Тогда я своему слову хозяин, и мое обещанье не в обещанье. Такое было у нас с ним условие. Пойдем-ка теперь к озерку; я чаю, уж он все приготовил.

   Все трое вышли из избы и, пригласив прочих гостей последовать за ними, отправились толпою к озеру.

   Сердце Емельяна сильно билось, и он всех нетерпеливее ожидал увидеть кораблик, от которого зависело решение его участи.

   Наконец толпа приблизилась к берегу и увидела небольшую лодку с мачтами и парусами. Сверху была сделана палуба, а с боков торчали, в виде пушек, деревянные трубки, которые закрывались круглыми дощечками, когда дергали за веревку, привязанную к корме. В то же время открывалось на дне несколько отверстий для погружения судна в воду. Держа эту веревку в руке, Филимон приветствовал пришедших зрителей восклицанием: "Милости просим! добро пожаловать!" - и поправил гордо на голове шапку, увидев, что и Анюта с подругами находится в числе зрителей и зрительниц его подвига.

   - Ну, Филимон Пантелеич, начинай! - сказал пономарь.- Попробуй свой корабль-нырок.

   - Не хочешь ли, Савва Потапыч, сесть в кораблик? - спросил Филимон.- Я его так смастерил, что и под водой в нем душно не будет.

   - Нет, Филимон Пантелеич, благодарствую! Я никогда не любил и по воде ездить, а то под водою - оборони господи!

   - Да не бойся: я ответчик, если утонешь.

   - Не угодно ль кому сесть, дорогие гости? - спросил пономарь.- Кораблик, кажись, знатный!

   Все молчали.

   - Я бы и сам сел, да мне надобно веревку держать,- продолжал Филимон.- Ну да если охотника нет, так я корабль без народу под воду пущу.

   Все устремили глаза на Филимона и его лодку. Он потянул веревку; круглые дощечки захлопнули трубки с обоих боков его судна, и оно начало тихо погружаться в воду.

   Раздались восклицания: "Этакие чудеса! Господи, твоя воля! Вот уж одна верхушка только видна! Ну вот уж и весь кораблик ушел в воду".

   Филимон, с, довольным видом, свернув в несколько колец конец веревки, за которую держал свой корабль, забросил и ее в воду.

   - Зачем ты это веревку-то кинул? - спросил пономарь.

   - Да чтоб вы не подумали, когда мой кораблик выплывет, что я его вытащил.

   Прошло около часа. Терпение зрителей начинало истощаться.

   - Ну что ж, скоро ли? - стали спрашивать Филимона.

   - Сейчас, подождите маленько!

   Чем более проходило времени, тем более возрастали радость в сердце Емельяна и смущение в сердце Филимона. Не так ли и в важных делах одно и то же событие производит в сердцах людей совершенно противоположные чувства, смотря по личным их выгодам.

   - Смотри-ка, смотри! Кажись, выплывает! - закричал один из гостей.

   Все устремили глаза на озеро, но увидели только на водной поверхности расходившийся круг, происшедший, вероятно, от всплывшей наверх и встрепенувшейся рыбы.

   Емельяна при этом восклицании облило холодом, а Филимон почувствовал жар в лице от радости. Вместе с тем, как круг на воде расходился и исчезал, слабели страх одного и радость другого.

   Наконец зрители вышли из терпения.

   - Да что ж, долго ли ждать? - начали говорить некоторые.

   - Скоро уж солнышко закатится, а как смеркнется, так здесь оставаться неловко.

   - А почему так? - спросил Филимон.

   - Да разве ты не знаешь, что в этом озере водятся водяные? - сказал пономарь.

   - Водяные? Правда ли, полно?

   - Истинно так.

   - Ну так я не дивлюсь, что мой кораблик не выплывает. Еще бы он выплыл, коли водяной на дне держит!

   - Оно похоже на то! - заметил один из гостей вполголоса, с некоторым страхом поглядывая на озеро.- Въявь ли мне показалось или померещилось - не знаю! Только видел я, что над твоим корабликом, как он стал опускаться, порхнул воробей - не воробей, а что-то черное с крылышками. Кажись, оно из воды выскочило да и село в кораблик.

   - И ждать нечего: он уж там, видно, поселился - наше место свято! - сказал Филимон.- Лучше нам до беды поскорей отсюда убраться!

   Все встревожились, кроме Емельяна, и, крестясь, поспешили удалиться от озера.

   - Теперь по рукам, что ли, Савва Потапыч? - спросил пономаря шепотом нетерпеливый Емельян.

   - Дай пораздумать, Емельян Архипыч, да надо у дочки спросить: люб ли ты ей? Кажись, такого жениха, как ты, она не обракует.

   - Что, что? Какого жениха? - вскричал Филимон, который неприметно к ним приблизился и вслушался в их разговор.- Разве добрые люди перебивают чужих невест? А где ж слово-то твое, Савва Потапыч? Не дав слова, крепись, а дав, держись! Это не честно!

   - Что ты его напрасно коришь! Савва Потапыч не давал тебе слова, - сказал Емельян вспыльчиво.

   - Не с тобой говорят! - возразил сердито Филимон.- Смотри, Савва Потапыч, не спокайся! Я сделаю другое суденышко, ударю челом царю и своего тестя выведу в люди!

   - Да чем ты выведешь? - вскричал Емельян.- У царя-то много своих корабликов; этим его не удивишь. Я сам, не хуже тебя, своего тестя в люди выведу.

   - Полно, пустая голова! Где тебе со мной тягаться! - воскликнул Филимон.- Не слушай его, Савва Потапыч!

   - Да уж коли на то пошло,- продолжал Емельян, разгорячась,- так я такое диво выдумаю, что вся Москва ахнет, а батюшка-царь меня за выдумку пожалует. Будешь у меня как раз дьячком в дворцовой церкви, Савва Потапыч, коли тебе этого только хочется. По рукам, что ли? Отдаешь за меня Анну Савишну?

   - Не бывать этому! Не слушай его, Савва Потапыч. Лучше меня подержись.

   Пономарь, приведенный их спором в недоумение, поглядывал то на того, то на другого и не мог ни слова вымолвить, сбираясь с мыслями. Оба жениха казались ему равных достоинств. Обещание обоих, достать ему место дьячка в дворцовой церкви, сильно расшевелило его честолюбие и вскружило ему голову.

   - Полно вам спорить, добрые молодцы! - сказал он наконец.- Вы меня совсем с толку сбили! Да и куда мы зашли - господи, твоя воля! Не леший ли нас обошел! Все мои гости идут к избе, а мы в сторону, в поле протесали. Истинно, головы на плечах не слышу!

   - Кому ж ты даешь слово? - продолжал Емельян.- Со мной, что ль, по рукам?

   - Эй, подержись меня, Савва Потапыч! Не слушай этого краснобая: обманет!

   - Ах, господи! что за напасть! - воскликнул пономарь.- Дайте мне одуматься! Вас и сам царь Соломон не рассудит. Ну вот вам последнее мое слово: тот мне будет зять, кто диво выдумает и батюшку-царя потешит.

   - Ладно, по рукам! - вскричали Емельян и Филимон.

   - По рукам! - повторил пономарь, подав прежде одному, а потом другому руку.

   Два жениха схватили под руки будущего их тестя и поспешно повели к избе, где гости давно уже его дожидались. На лице его ясно изображались усталость и рассеянность, и он, шагая изо всей силы, забыл даже напомнить своим нареченным зятьям, что он хром и что ему трудно идти так скоро. "Дворцовая церковь! Два жениха! Экая притча!" - пробормотал он про себя и вошел в избу.

   Вмельян, возвратись с отцом в деревню, не спал целую ночь и все ломал голову: какое бы диво ему выдумать, чтобы обратить на себя внимание царя. Наконец, на рассвете, пришла ему мысль. Он так ей обрадовался, что вскочил со скамейки, на которой лежал, и тотчас же начал закладывать свою лошадь в телегу, чтобы ехать в Москву. Простясь с отцом, он отправился в дорогу и прибыл через несколько дней в столицу.

   - Не знаешь ли, земляк,- спросил он первого попавшегося ему навстречу прохожего,- где теперь батюшка-царь? Чай, в Кремле?

   - А на что тебе это знать? - спросил прохожий, взглянув на него недоверчиво.

   - Да надобно мне ему челом ударить.

   - Царь изволил третьего дня, 28 апреля, отплыть на судах по Москве-реке, в поход под Азов-город, на турекого солтана.

   - Экое горе какое!

   - Да подай твою челобитную в приказ. Ныне при царе Петре Алексеиче и в приказах суд и расправа идут не по-прежнему.

   - Нельзя, земляк: мое дело не такое.

   - Ну так приходится тебе подождать, покуда царь из похода воротится. Ты, видно, недавно в Москву приехал?

   - Сейчас только от заставы.

   - Поспей ты сюда третьего дня, так посмотрел бы, как царь с Преображенским, Семеновским да пятью стрелецкими полками изволил садиться на суда с Каменного Всесвятского моста. Было чего посмотреть! Лишь только суда поплыли вниз по Москве-реке, нашло облако и начал гром греметь, а с судов-то грянули из пушек да из мушкетов. Старые люди толкуют, что гром случился к добру... Однако ж я закалякался с тобой, нора мне идти. Прощай, любезный!

   Прохожий удалился, а Емельян, вздохнув, поехал на постоялый двор, оставил там свою лошадь и пошел на Красную площадь.

   - Караул! - закричал он.- Караул! Слово и дело!

   Вмиг собралась около него толпа народу.

   - Что ты горланишь? - спросил его грозным голосом протеснившийся сквозь толпу человек в сером кафтане и с длинною рогатиной в руке.

   - А тебе что за дело? - отвечал Емельян.

   - Как что за дело! - заметил какой-то прохожий.- Разве ты не видишь, что это алеша? {Простой народ, по тогдашнему обыкновению, дал это прозвание избранным в 1695 году из боярских холопов людям, которые были обязаны вместо стрельцов тушить пожары и содержать караулы в Москве.} Дай ему алтын или ступай в приказ.

   - Проходи своей дорогой! - закричал гневно блюститель общественного порядка.- А ты, голубчик, пойдем-ка в приказ.

   - Пойдем, мне того и надобно.

   Емельян без сопротивления последовал за алешей и вскоре подошел с ним к дому, где помещался Стрелецкий приказ. Алеша, оставив его в сенях под надзором сторожа, вошел в комнаты и сказал одному из подьячих, что он привел с площади крестьянина, который говорит за собою государево слово и дело. Подьячий немедленно доложил об этом дьяку, а тот боярину князю Ивану Борисовичу Троекурову, начальнику стрелецкого приказа.

   - Позови его сюда! - сказал боярин.- Надобно его допросить.

   Сторож ввел Емельяна, держа за ворот, в комнату, где сидел боярин, и, по приказанию его, вышел.

   Спросив об имени, звании и промысле приведенного, боярин приказал дьяку ответы его записывать и продолжал:

   - Какое же у тебя слово и дело? Сказывай! Измена, что ли, или на царя кто умышляет недоброе?

   - Нет, боярин! - отвечал Емельян, поклонясь ему в ноги.- Измена - не измена, а дело важное.

   - Что ж такое? Говори скорее! Мне недосуг долго с тобой толковать.

   - Да придумал я, боярин, сделать крылья и летать по-журавлиному. Не оставь меня, кормилец, и будь Ко мне милостив, отец родной!

   Емельян снова поклонился князю в ноги.

   - Летать по-журавлиному? Да не с ума ли ты сошел? - воскликнул боярин, встав со скамьи от удивления.- Слышал ли ты, Федот Ильич, что он сказал? - спросил князь, обратись к сидевшему за одним с ним столом окольничему Лихачеву, который, но шарообразности своей и зеленому кафтану, имел большое сходство с арбузом.

   - Как не слыхать! - отвечал окольничий.

   - Что ж ты думаешь?

   - То же, что и ты, князь Иван Борисович.

   - Да я еще ничего не думаю. Этакого дела, верно, ни в одном приказе еще не бывало с тех пор, как мир стоит.

   - И, полно, князь, как не бывать! В Уложении, помнится, есть самая ясная статья об этом.

   - Ты, верно, Федот Ильич, не расслушал, в чем дело. Ну-ка скажи: чего он просит?

   - Он... просит управы на своего обидчика,- отвечал в замешательстве окольничий, который, по необыкновенной рассеянности своей, редко слушал, что в приказе говорили или читали.

   - Не отгадал, Федот Ильич! Он хочет летать по-журавлиному.

   - Полно шутить, князь.

   - Я не шучу. Спроси сам челобитчика.

   Когда Емельян на вопрос окольничего повторил свою просьбу, то Федот Ильич, подняв руки вверх от удивления, оборотился к князю с вопросительным лицом.

   - Что, Федот Ильич! - продолжал князь.- Поищи-ка статьи в Уложении да разреши эту челобитную, пока я съезжу в думу. Мне время уж туда ехать.

   Сказав это, Троекуров вышел.

   - Послушай ты, удалая голова! - сказал окольничий Емельяну, приблизясь к нему.- Ты шутить, что ли, вздумал с приказом?

   - Нет, боярин, я не шучу и знаю, о чем прошу. Если я не полечу, словно журавль, то я в вашей воле.

   - Да как же ты полетишь?

   - Если мне дадут из государевой казны осмнадцать рублей, то я сделаю себе крылья и поднимусь так, что из глаз уйду.

   - А если обманешь, голубчик, тогда что с тобой делать, а?

   - Тогда доправьте осмнадцать рублей на мне. Я за них всем моим добром ответчик. У меня есть две тройки добрых лошадок да полдюжины телег.

   - Надобно справиться об этом,- сказал окольничий Дьяку.

   - Прикажи, боярин, послать на постоялый двор, где я живу, и спросить об этом хозяина, чернослободского купца Ивана Степаныча Попова. Его постоялый двор домов за десять отсюда.

   - Пошли сейчас же кого-нибудь из подьячих,- сказал дьяку окольничий и начал ходить взад и вперед по комнате.

   Посланный подьячий вскоре возвратился и подтвердил показание Емельяна.

   - Ну что ж теперь нам делать? - продолжал Федот Ильич.- Князь ведь приказал решить челобитную до его возвращения. Надобно послать память в приказ Большой Казны и просить о выдаче осмнадцати рублей челобитчику.

   Дьяк хотел сказать что-то в возражение, но окольничий закричал: "Не умничай и делай, что велят!"

   Дьяк, взяв перо, написал тотчас же бумагу следующего содержания:

   "Сего 203 года, апреля в 30 день, закричал мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в стрелецкий приказ, и расспрашивай; а в расспросе он сказал, что он, сделав крылья, станет летать, как журавль. А станут те крылья в 18 рублев. И Стрелецкий приказ посылает в приказ Большой Казны память, чтобы те 18 рублев прислать без мотчанья {Немедленно}. А ответчик за них тот мужик всем своим добром и животами, буде не полетит по-журавлиному".

   Окольничий подписал память, и сторож отнес ее в приказ.

   Через полчаса явился оттуда дьяк и принес с собою деньги. Окольничий Лихачев присутствовал и в приказе Большой Казны, и заведовал отпуском сумм, по требованию других приказов, поэтому дьяк, принеся с собою деньги, представил ему ответ на присланную память и просил подписать.

   - Давай сюда! - сказал окольничий и, подписав ответ самому себе, велел деньги Емельяну выдать, отпустить его домой, для сделания крыльев, и приставить к нему сторожа для надзора.

   Между тем возвратился из думы князь Троекуров.

   - Ну что, Федот Ильич,- спросил он,- чем решил ты челобитную?

   Окольничий донес ему о своих распоряжениях.

   - Наделал ты дела! - сказал князь.- Как же можно выдавать из государевой казны деньги без указа? А ты чего смотрел? Для чего не сказал ты Федоту Ильичу, что это дело не в порядке? - продолжал князь, обратясь к дьяку.

   - Я хотел было доложить его милости об этом, да он изволил мне сказать: делай, что велят.

   Федот Ильич, сильно встревоженный, предложил князю послать за Емельяном и взять у него деньги назад.

   - Нет, это не годится. Лучше завтра я выпрошу указ у государя царя Иоанна Алексеевича: он, верно, посмеется и велит деньги отпустить.

   Бедный Федот Ильич не спал целую ночь от беспокойства.

   На другой день князь сказал ему, что царя рассмешила просьба крестьянина, что он приказал деньги оставить у Емельяна и донести ему, полетит ли он или нет.

   - Однако ж надобно будет,- прибавил князь, желая напугать Федота Ильича,- выданные деньги взыскать с тебя, если челобитчик не полетит.

   - Как с меня! За что, князь? - воскликнул испуганный Федот Ильич, который был столько же скуп, сколько рассеян.

   - Так велено!

   Федот Ильич в течение двух недель не знал покоя ни днем ни ночью и ежедневно, выезжая из приказа, отправлялся к Емельяну, чтобы вместе с приставленным сторожем наблюдать за его работой.

   Наконец он донес князю, что крылья готовы.

   - Да из чего он их сделал? - спросил князь.

   - Из слюды. Он головой ручается, что полетит. Я велел устроить на Красной площади подмостки. Челобитчик со сторожем там уж нас дожидаются.

   - Хорошо! Пойдем посмотрим, как он полетит.

   Федот Ильич посадил князя в свою карету и повез его на площадь. Народ, глядя на подмостки, подумал сначала, что кому-нибудь хотят рубить голову, но когда увидел на них крестьянина с привязанными к рукам его огромными крыльями, то со всех сторон сбежался на площадь в бесчисленном множестве. Князь и Федот Ильич принуждены были выйти из кареты и с большим трудом добрались до подмостков.

   - Ну что, готовы твои крылья? - спросил Троекуров.

   - Готовы, боярин,- отвечал Емельян.

   - Лети же проворнее! - сказал Федот Ильич, ужасаясь мысли, что ему придется заплатить осмнадцать рублей в казну.

   Емельян, перекрестясь, начал размахивать крыльями, несколько раз прискакивал и опять опускался на подмостки.

   Вся площадь захохотала, кроме двух человек, а именно Емельяна и Федота Ильича. Первого бросило в пот от усталости, а другого от страха.

   - Да что ж ты не летишь, окаянный! - закричал он с досадой.

   - Крылья-то сделал я больно тяжелы. Я сделаю другие, полегче.

   - И на тех так же высоко полетишь! - сказал Троекуров.

   - Почему знать, князь? Надобно испытать,- подхватил Федот Ильич.- А из чего ты сделаешь другие крылья? - спросил он Емельяна.

   - Надобно сделать их из ирши!

   - А что это такое ирша?

   - Да тонкая, претонкая баранья шкурка.

   - Позволь, князь, ему испытать,- продолжал Федот Ильич.- Мне сдается, что на иршеных крыльях он непременно полетит.

   - Хорошо, пусть испытает. Только на новые крылья ты дай ему нужные деньги.

   - А во сколько, любезный, они обойдутся? - спросил окольничий Емельяна.

   - Да рублей в пять, не больше.

   - Что так дорого?

   - Дешевле нельзя, боярин.

   - Ну, нечего делать, если нельзя. Дам я тебе пять рублей, только^- смотри ж у меня: полети непременно! - продолжал Федот Ильич со вздохом, утешаясь мыслию, что тягостная пятирублевая жертва спасет его от взыскания еще более тягостного.

   По приказанию князя, Емельян сошел с подмостков и едва-едва мог продраться сквозь толпу до своего жилища. Все смотрели на него как на чудо; иные над ним подшучивали, другие приставали к нему с расспросами. Федот Ильич очищал ему дорогу, разгонял любопытных и проводил его до самых ворот постоялого двора.

   Через две недели поспели и другие крылья. Емельян явился опять на подмостках. По убеждению Федота Ильича, князь Троекуров решился вместе с ним посмотреть на второй полет крестьянина-журавля. На Красной площади собралось народу еще более, нежели в первый раз.

   Федот Ильич, волнуемый страхом и надеждою, совсем растерялся и говорил в рассеянности такую нескладицу, что Троекуров не мог удержаться от смеха.

   - Это умора, да и только, если он опять не полетит,- бормотал Федот Ильич, улыбаясь принужденно и с заботливым видом поглядывая на Емельяна.- Впрочем, если ты, князь, на себя не надеешься, то я, по крайней мере, полечу.

   - Как, разве и ты лететь сбираешься, да еще и со мной вместе?

   - Тьфу ты, пропасть! Это забавно! Мне показалось, что и нам с тобой, князь, придется лететь. С чего это пришло мне в голову! Однако ж, любезный! эй, любезный! чего ж ты дожидаешься? Лети! - закричал он Емельяну.

   Тот замахал крыльями. Долго махал, но ни с места!

   - Маши сильнее, не ленись! - кричал Федот Ильич, утирая платком пот с лица.- Левым-то крылом махни хорошенько.

   Наконец Емельян, утомясь, опустил крылья. Громкий смех поднялся на площади.

   - Не робей, любезный, маши сильнее! - кричал Федот Ильич.

   - Нет, боярин, дело не ладно! Совсем я из сил выбился.

   - Ах ты, окаянный! Лети, говорят! Ведь крылья-то с прежними двадцать три рубля стоят, разбойник!

   - Не могу, боярин, воля твоя, хоть голову срежь!

   Федот Ильич был в отчаянии и едва устоял на ногах, вообразив, что он, бросив в печь пять рублей, должен заплатить в казну еще осмнадцать. По приказанию его, сторож взял Емельяна за ворот и повел в приказ, при громком хохоте народа. Князь, возвращаясь домой, смеялся почти во всю дорогу, а Федот Ильич чуть не плакал и до самого своего дома шел, беспрестанно браня Емельяна.

   На другой день князь Троекуров занемог, и Федот Ильич заступил его место в Стрелецком приказе. Он прежде всего позаботился распорядиться о немедленной продаже всего имения Емельяна, для возвращения в казну выданных ему денег. Дьяк советовал Федоту Ильичу не спешить и дожидаться выздоровления князя, но окольничий ничего не хотел слушать. И лошади, и телеги, и праздничный кафтан бедного воздухоплавателя были проданы и его отпустили из приказа с одним только изношенным тулупом и с строгим подтверждением, чтобы он впредь летать по-журавлиному не осмеливался.

   "Пропала моя головушка! - сказал бедняк про себя с глубоким вздохом, выходя из приказа.- Уж видно, так мне на роду написано! Не видать уж мне, до гробовой доски, ни отца, ни невесты моей! Как я им теперь на глаза покажусь этаким нищим! Ох, горе, горе! Было у меня добро, да сплыло! Одна только копеечка в мошне от всего осталась!"

   В горестных размышлениях шел он прямо по улице, потупив глаза в землю, и неожиданно поравнялся с Отдаточным двором, где в старину русский народ обыкновенно топил горе и кручину.