Майков Аполлон Николаевич - Пикник во Флоренции

  

  

  

   Проза русских поэтов XIX века. Сост., подготовка текста и примеч. А. Л. Осповата.

   М., "Советская Россия", 1982

   OCR Бычков М. Н.

  

   В одни из ворот города Флоренции выехала коляска с двумя путешественниками. Один был господин Синичкин, лет тридцати, бывший с каким-то поручением в Бельгии и, на обратном пути, по дороге заехавший в Италию. Другой был Горунин, приехавший нарочно в Италию, по своей надобности, господин вида мрачного, взора тусклого, лица бледного, волоса русого. С вида он был старше Синичкина, но это только так казалось при противоположности его физиономии с румяным, несколько полным, несколько счастливым лицом Синичкина, окаймленным венчиком бакенбард, сходившихся под подбородком.

   - Скажите, пожалуйста, мосье Горунин,- спросил первый,- мы едем на пикник, а ведь я не знаю, что это за пикник и кто там будет?

   - Порядочно я и сам не знаю. Устроил все Перуцци... будут,- говорил он,- кое-кто из итальянцев и дамы, тоже итальянки... он ручался, что будет весело.

   - А из наших-то, не знаете, кто будет?

   - Ну да вот вы, я, Тарнеев...

   - Вы знаете Тарнеева?

   - Я сошелся с ним здесь, за границей; впрочем, мы были знакомы и прежде.

   - Я как-то слышал эту фамилию по случаю одной истории в Мюнхене. Впрочем, это был, может быть, другой Тарнеев. Этот господин и еще какие-то в этом роде артисты сидели в трактире, пили и так, на радости, выбили стекла в окошках. Явился хозяин, завязался спор. Тарнеев вынул пистолет и порядочно припугнул почтенного трактирщика. Немец жаловался, и они заплатили... Впрочем, пистолет не был заряжен.

   - Я думаю, что это тот Тарнеев,- произнес Горунин со вздохом.- Я его очень люблю: в нем много прекрасного... но это же не обязывает меня быть слепым к его дурным качествам. Впрочем, он всегда говорил, что это просто право делать все, за что можешь заплатить. Он такие штуки и дома проделывал, и ему все счастливо сходило. Бывало, ни с того, ни с сего, ночью перебьет стекла по дачам... Его всегда вы могли видеть на железной дороге в веселой компании.

   - Но ведь все это ужасно дико!

   - Да, у него все выходит как-то дико, даже самые его прекрасные побуждения. Например, его что-нибудь заинтересует, вдруг припадет ему охота учиться; он накупит книг и зароется в них. Раз как-то он целые полгода пропадал - что ж? Учился химии. Там он опять пропал, и оказалось, что он пошел странствовать с каким-то цыганским табором: жил в поле, в лесах, по ярмаркам ездил, воротился настоящим цыганом; даже физиономия у него тогда сделалась цыганская; выучился ковать лошадей, петь песни... даже ворожить...

   - А чай, и воровать,- подумал Синичкин.- Хорош молодец: ну, как этакой цыган выскочит за границу?..- спросил он вслух.

   - Да он и здесь проявился. В Болонье вот что было. Мы приехали с ним и сидели в отеле. Вдруг слышим шум на улице. К нам вбегает хозяйка в отчаянье. За нею супруг ее, маленький, толстый, в фартуке. Он кричит, зовет гарсонов, велит жене запереть отель, гарсонам вооружиться и идти за ними. На улице выстрелы. Мы спрашиваем хозяина - что такое? Итальянцы, разумеется, ни шагу без пафоса - он гордо отвечает: la patria mi chiama! - "отечество призывает!". Клянусь вам, несмотря на его квадратную фигуру, на огромный живот накрытый фартуком, он был велик в эту минуту: знаете, сколько энергии!..

   - Очень верю: итальянцы такие же превосходные актеры в жизни, сколько плохие на театре; очень понятно, там - импровизация, здесь - обдуманность... Что ж Тарнеев-то?

   - Хозяин выбежал, я начал запирать окна и двери, Тарнеев надел пальто, повязал голову платком, схватил пистолеты и исчез. Я ужасно за него боялся; знаю, что человек безумный; да и сами посудите, зачем в чужие дела вмешиваться? Нам-то что из этого?.. Я провел мучительных два часа, беспокоился о нем, хотел пойти отыскать, образумить его; но ведь, знаете, в незнакомом городе куда сунешься? Только вижу, хозяин с гарсонами и целой толпой несут на руках моего Тарнеева, кричат ему viva! Тарнеев был в крови; перевязали ему руку; легкая рана... не знаю, чем его ткнули. Только хозяин называл его спасителем своей жизни и в честь его задал такую пирушку, какую может задать только трактирщик на радости.

   - Что же это за драка была?

   - Вздор какой-то: играли в мору муниципалы, там, что ли, с швейцарцами и поссорились... Завязалась драка: нашлись защитники с той и с другой стороны... Вот и все. Вздор!.. В Романье эти случаи бывают беспрестанно. Для Тарнеева кончилось все, конечно, хорошо: жена хозяина приходила перевязывать ему руку... и очень плакала, когда мы уезжали.

   - Скажите, пожалуйста, как это странно! Этаким сорванцам и счастье везет.

   - Удивительное счастье! В игре, например. На водах он в один вечер все спустил, что у него было. На другой, день пришел с одним червонцем - у меня же и занял - и все вернул, да и с лишком.

   - При таком счастье ему и времени нет, я полагаю, одуматься.

   - Нет, не говорите! После той драки в Болонье, знаете, как он опешился: совсем упал духом. Он чувствует, что ему недостает многого, недостает образования, что голова пуста; учиться поздно, а хочется. Вот он и читает теперь газеты, вдался в политику, все это его ужасно занимает; он написал письмо к О'Коннелю - и, разумеется, не послал, пишет разные протесты против Гизо, против... ну, там по испанским делам; не признает разных актов, разных парламентов, и все это пишет... оно и не глупо написано, есть много сердца и благородства, много строк, знаете, a la Heine {как у Гейне (фр.).}, но ведь согласитесь, к чему это? Кому до него дело?

   - Отчего же не употребить этих способностей в пользу дома? Все губит его эта беспорядочность, а он бы пошел далеко.

   - Нет, никогда! Не такая натура. Разве с малолетства бы вести его совсем иначе, а то вырос в деревне до шестнадцати лет. Он более человек минуты; у него идея является вдруг, а терпенья, усидчивости нет. Ему нужно слово, он блещет, поразит, ударит как молния, охватит предмет верно и метко, укажет,- а там не его дело. Я по крайней мере так понимаю Тарнеева, а впрочем...

   Мало-помалу разговор путников стал переходить на другие предметы; они касались их слегка, развлекаясь рассматриванием того, что им встречалось по дороге: то занимает их телега, нагруженная сельскими произведениями, запряженная двумя рогатыми этрусскими волами, которые всею силой своей шеи сдерживают напор тяжести и бережно сносят ее с горы, а погонщик идет в стороне и покрикивает. Горунин при этом вспоминает древних этрусков и житницу Рима, древнюю Этрурию. То промчится мимо них коляска с англичанами, и кучер наших путешественников оборачивается непременно к ним и говорит: "Это тоже господа англичане; господа англичане - хорошие господа",- на что господин Синичкин объясняет ветурину, что он имеет счастья везти не англичан, а что они русские. За господами англичанами, легкой рысцой, в кабриолете на маленькой лошаденке проедет в свою винью, то есть в свой виноградник, какой-нибудь флорентийский адвокат или судья, который улыбается встречным, как будто говоря, что у него нет причины не любить их, и который с почтительным поклоном снимает соломенную шляпу перед другой, черной, с широкими полями шляпой, покрывающей лысую голову.

   Дорога идет по горе: с обеих сторон виноградники; беленькие домики мелькают с обеих сторон, оплетенные виноградными листьями, образующими перед ними тенистые навесы; сочные грозды поспевающего винограда висят с деревянных жердей, как в прихотливо убранной зале искусной резьбы канделябры. За этими домиками, около которых или работал трудолюбивый земледелец тосканский, или играли дети, сады богатых вилл, кипарисы, лавры и каменный дуб с непроницаемой для солнца зеленью; высокие ограды, усеянные мелкими розанами или навьюченные широкими гирляндами плюща, то черного в тени, то зелено-золотистого на солнце. Там загородные дворцы флорентийских, некогда знаменитых, купцов-феодалов, с колоннами, галереями и террасами, установленными этрусскими глиняными вазами, в которых растут, подымаясь полосами кверху, как пламень на жертвеннике, листья кактусов и алоэ.

   - Боже мой, как все это хорошо!- сказал Горунин,

   Он хотел говорить больше, но не мог и молча рисовал перед собою счастье людей, которые жили посреди этой богатой природы, так благодарно платящей за малейший труд... Он думал и о счастье этой женщины, которая несла на плечах связку сухих виноградных сучьев для топки печи и за которой, мал мала меньше, бегут человек пять ее черноглазых ребятишек, тоже с маленькой ношей; думал он о беззаботной жизни этого погонщика мулов, идущих топотно со вьюками на спинах; и с особенною любовью о счастье этой девушки, которая вдали, с террасы одной виллы, смотрела в зрительную трубку, может быть кого-нибудь ожидая из отдаленного города, который улегся стройной, легкой громадой, окутанный голубыми парами полудня, в лощине, по берегам мутного Арно... Он думал, как должен быть счастлив тот, кого она ждет, и как будто вопрошает о нем этот город цветов, широкие арки его мостов, его величественный купол собора, его дворцы, рынки, сады, ворота и отдаленные, синеватые горы...

   - Больно смотреть мне на эту природу!- воскликнул он наконец.- На меня она действует как-то болезненно! Чувствуешь присутствие жизни - и чувствуешь в то же время, что в самом себе она давно замерла!.. Посмотришь, ведь какая ты дрянь перед этими именами Данта, Микель-Анджело, Саванороллы, эти кузнецы, сапожники, портные, которые повелевают своему архитектору Арнольдо ди Лапо воздвигнуть храм, какому подобного человек не мог бы вообразить: размах-то воли какой! Какой полет воображения!.. Все это, все, и природа и история,- это тысячи укоров, на которые только отвечаешь, что во мне нет этих порывов, этого нравственного величия! Не знаешь, за что так обижен, за что и отчего выпал этот жребий!.. Грустно, грустно и грустно!..

   Горунин поник головою и стал смотреть в сторону: он готов был заплакать. Синичкин, занимавшийся более соображением, в какое попадет он общество, не понял сразу Горунина и, смотря на его бледное лицо, которому грустные думы придавали старческое выражение, хотел было спросить, который ему год, но посовестился.

   - Скажите, пожалуйста,- продолжал Горунин,- на вас не производят особенного впечатления эти картины?

   - Вижу, что хорошо. Но ведь посмотрел - и довольно. С собой не увезешь...

   - И то хорошо, что хоть чувствуете; но вот как перестанешь еще чувствовать, одрябнешь совершенно под гнетом действительности, утратишь даже способность страдать и сознавать свое ничтожество!

   - Ваша правда,- отвечал, подтягивая перчатки, Синичкин,- человек примиряется и с самой страшной нуждой... Только я не полагаю, чтобы вы себя подводили под этот разряд.

   - Да не нужда, понимаете, не нужда, потому что я и не нуждаюсь,- проговорил Горунин с досадой, думая про себя, как это могут быть у нас молодые люди, учившиеся в университетах, живущие в свете - и не только чуждые общих понятий века, как называл Горунин свои слабости, но даже чуждые языка и терминологии, которою они выражаются... Но это негодование не было продолжительно; он снова обратился к себе, как больной к своей болезни, вовсе не заботясь, понимают его или нет: "Ну, что я такое в сравнении с здешними людьми? Какой-то гном, слизняк, полип; и если у меня в голове родится какой-нибудь идеал, то не Аполлон Бельведерский, не Геркулес, не Лаокоон, а тоже какой-нибудь слизняк, как все герои наших повестей и поэм... А что всего хуже, так это то, что если почувствовал где зло, нашел его вне себя или в себе, то ведь рад его анатомировать, резать его, копаться в этом маленьком мирочке, в микроскоп рассматривать ядовитую ранку в душе, а не возвыситься над нею, как Дант, как Альфиери, как Байрон".

   Хотя господин Синичкин все не понял Горунина, как бы хотелось последнему, однако это признание, это "раскапывание маленького мирочка, это рассматривание ядовитой ранки в душе" подействовало благотворно на мрачное расположение духа Горунина; он повеселел и чувствовал странное самоудовлетворение.

   Тут коляска, поднявшись на гору, повернула вправо по забору, и проезжих наших поразили восклицания, аплодисменты и хохот, которые раздавались немного в стороне от дороги около остерии, в толпе народа. Работники ли, вышедшие на воскресенье погулять за городом и повидаться с своими семьями, или поселяне, отдыхавшие от недельных трудов своих за кружкою вина, стояли кто в серой, кто в зеленой куртке, в синих панталонах, в чулках и башмаках, все с веселыми физиономиями, которым круглые шляпы с широкими полями придавали мужественное выражение; они толпились около, должно быть, импровизатора; другие, с маленькою трубочкою в зубах, лежали брюхом на траве и, оперши головы на локти, смотрели туда же; сельские маленькие девочки, переплетясь руками, с остренькими глазками своими и цветочным венком на голове, тоже составляли маленькую публику, а в некотором расстоянии от нее две, верно, хозяйские дочери или служанки, принесшие на голове корзины с золотыми апельсинами, сорванными с веткой и листьями, всходя на лестницу, остановились, не снимая тростниковых корзинок с головы, смотрели туда, куда все смотрят, улыбались и переглядывались между собою.

   - Вот жизнь-то! Вот она!- сказал Горунин.- Смотрите, как она развернулась. Велим остановиться: поглядим на народную сцену.

   - Пожалуй,- возразил Синичкин,- только не пойдемте к народу; еще испачкаемся, а нам предстоит ведь любезничать с дамами... то есть, какие бы ни были, а все-таки дамы. Ведь мы не знаем, кого приглашал этот черномазенький Перуцци. А потому мое правило: на всякий случай быть порядочным. Если позволить себе быть спустя рукава...

   Но внезапный хохот в толпе и восклицание Горунина прервали изложение правил Синичкина.

   - Боже мой! Тарнеев!- воскликнул Горунин, увидав посреди толпы молодого человека.- Ах сумасшедший! То-то он с утра ушел, говорит - пешком пойду, полюбуюсь видами! Вот они, его виды!

   - В самом деле! И отсюда-то он норовит к дамам! Сойдите, Горунин, позовите его, а я вас здесь подожду в коляске.

   Горунин с видом человека, только что пораженного великим несчастьем, поспешил к Тарнееву, а Синичкин поправил закинутую за плечо альмавиву, потянул перчатки и бормотал про себя:

   - Хорош будет!

   Между тем Тарнеев, без сюртука, без шинели, без галстука, в бумажном колпаке в виде треугольной шляпы, стоял на столе и ломался как паяц перед публикой. Он сильно жестикулировал, дополняя знаками и жестами то, чего не мог вполне выразить на не совсем знакомом ему языке, ломая и составляя разные пословицы по-итальянски, отчего толпа помирала с хохоту. То вдруг он сбросит с себя бумажный колпак и схватит тыкву, в которой продолбил отверстие, чтобы надевать на голову, возьмет палку и вытянется в струнку как солдат, причем сделает жалкую, плаксивую, бессмысленную мину; публика не могла надивиться, что это один и тот же человек. "Браво" и "viva" раздавались при каждом движении, при каждой остроте.

   "Ему бы идти в паяцы!" - думал Синичкин, сидя в коляске и смотря, как Тарнеев пародировал разные известные ему анекдоты, перелагая их на итальянские нравы; в этом переложении досталось всем: и полиции города Флоренции, и почтенным его торговцам, и тедескам, ненавистным в Италии, и доминиканцам, и францисканцам.

   Горунин подошел к толпе в то время, как Тарнеева подняли на руки и начали качать.

   Завидя его, Тарнеев закричал ему:

   - Ах, Горунин! Как я рад, что ты приехал! Здесь ужасно весело! Эти итальянцы бесподобный народ.

   - А ты давно здесь?

   Горунин придумывал, как бы взяться за дело, чтобы уговорить скорее Тарнеева ехать с ними.

   "Он ведь упрям,- думал Горунин,- когда что-нибудь заберет в голову..."

   - А ведь нам пора, я думаю?- спросил он.

   - Успеем.

   - Не хочешь ли, мы довезем тебя?

   - Если ты не хочешь здесь остаться, то поезжайте... Покамест мне и здесь весело! Наскучит, так и приеду.

   - Э, Тарнеев, ты знаешь, что без тебя будет скучно.

   - Ну вот!

   - Право, поедем.

   - Я буду после...

   - Тарнеев!..

   Но Тарнеев обратился к своим собеседникам, садясь за стол посреди их.

   - Ступай своей дорогой,- сказал он по-итальянски Горунину,- ты не знаешь, с кем ты говоришь. Теперь я алжирский бей и хочу пировать мою тысяча первую свадьбу. Вина! - кричал Тарнеев.- Где моя казна?

   Какой-то виньерол подал ему его кошелек; другие держали кто его сюртук, кто шляпу, кто часы, кто брильянтовую булавку.

   Гарунин ужаснулся такой ребяческой доверчивости своего товарища, подошел к Синичкину и просил его сойти уговорить Тарнеева ехать вместе.

   - Они оберут его до нитки,- говорил он.

   - Что же нам с ним делать?

   - Необходимо увезти.

   - Да где же он так наострился по-итальянски?

   - Здесь, в Италии... всего в три-четыре месяца... Удивительные способности! Энциклопедическая натура!

   Синичкин решился выйти из экипажа.

   Тарнеев между тем уже засел между ремесленниками и поселянами в тесном кружке за столом, велел всем подать вина, поставил перед собою фольетту, вмещавшую около двух бутылок, и начал вызывать охотников с ним состязаться. Его очень бесило, что он не мог перевести по-итальянски вопроса: кто кого перепьет? Все ему казалось, что смысл этого слова нехорошо передается всеми известными ему формами тосканского наречия.

   - Что у них за язык,- говорил он своим,- кто кого победит - chi vincera - не то; кто больше выпьет - без всякой экспрессии; нет, по-нашему, кто кого перепьет - вот слово непереводимое.

   - Да знаешь ли что,- заметил ему Горунин,- что и понятие-то, означаемое этим словом, отзывается чем-то особенным... Брось-ка это, поедем с нами. Ведь нас будут ждать дамы.

   - Пожалуйста, не мешай, Горунин,- отвечал тот,- видишь, как тут весело... Вы поезжайте, а часа через два и я явлюсь. Мне надобно освежиться и отдохнуть.

   - Хорош явится, особенно как еще всех перепьет,- сказал Синичкин Горунину, который с ужасом смотрел на стаканы, опоражниваемые Тарнеевым и его собеседниками.

   - Ну если ты не поедешь, так мы без тебя поедем.

   - И поезжайте.

   - Но сам согласись, как же мы без тебя поедем? Как мы оставим тебя здесь, и с такими людьми; и все твои вещи, деньги - все это у них; а ты один... да они убьют тебя.

   - Не смеют!

   - Как не смеют! Право, поедем.

   - Да что вам до меня за дело? Ну приеду, так приеду; нет, так нет. Мне же здесь веселее. Там еще дамы будут... Здесь я с хорошими людьми посижу. Ведь вы хорошие люди, и ты хороший человек, хоть плут, да что с тобой делать? - продолжал Тарнеев по-итальянски, обратяеь к своим собеседникам вообще, а в особенности к какому-то кузнецу, сидевшему подле него, и начал его обнимать и целовать.

   - Ну, дошло до сердечных излияний,- проговорил тихо Синичкин, пожимая плечами.- Право, Горунин, нам остается только уехать. Пусть его делает что хочет. Наше дело его предупредить. Притом и то, как же мы его привезем в таком виде?

   - Послушай, Тарнеев, для меня... ну я прошу тебя, поедем с нами. Будет очень весело. Ну я прошу тебя, послушай хоть раз... из дружбы...

   - Ах, боже мой! Я сказал, что я буду...

   - Ты не поедешь?

   - Теперь нет.

   - Ну, нам нечего делать, Семен Васильич; отправимтесь.

   - Конечно, поедемте. Потом пришлем за ним коляску и кого-нибудь, кого он послушается.

   Они сели в экипаж и поехали; но долго грустный взор Горунина не мог оторваться от белой остерии, с ее черепичной кровлей, с ее закоптелой трубой, и от высоких трех или четырех кипарисов, защищавших своею тенью от солнца Тарнеева в кружке его собеседников, тесно обсевших около стола с вином и закуской. Мрачно глядел Горунин на этот дом, на эту зелень, на этих людей; и они тоже, казалось ему, смотрели ему вслед так же мрачно и с каким-то зловещим видом. К довершению же неприятности его ощущения на дорогу перед остерией выбежал из конюшни хозяйский осел и рычал благим матом на всю окрестность, точно имел объявить во всеуслышание миру какую-нибудь плачевную новость.

   Так они проехали еще несколько миль; наконец, коляска остановилась у высоких ворот во вкусе рококо, украшенных по обеим сторонам головами львов, из пасти которых лилась струя холодной ключевой воды. Направо и налево от ворот тянулась выкрашенная розовой краской стена, из-за которой виднелась густая темная зелень сада и осеняла розовые глиняные вазы с кактусами и мраморные, почерневшие от времени бюсты, расставленные по стене. Это был въезд к вилле Антолини, которая была давно оставлена обедневшими хозяевами и которую Перуцци, распорядитель пикника, нанял на этот день у одноглазого старика-смотрителя, носившего еще истасканную ливрею прежних владельцев. Синичкин вошел в ворота за Горуниным в намерении только взглянуть на сад и палаццо и потом вернуться в город.

   На шум подъехавшей коляски из замка выбежал господин, казавшийся еще совсем молодым человеком, и только при внимательном рассмотрении его лица можно бы было прочитать в нем его тридцать пять лет. Он был разодет как на бал, завит и раздушен, с черными маленькими усиками, широкими бакенбардами и с огромной пунцовой с белыми разводами камелией в петлице фрака. Это был Перуцци. Откуда он родом, сказать трудно; какую жизнь он вел до сих пор, тоже отгадать невозможно: он казался по крайней мере чрезвычайно comme il faut {Здесь: приличным, буквально: как должно (фр.).}. Он попадался везде в Италии: видали его и в Венеции, сопровождающим семейство англичан и восхищающимся полувизантийской архитектурой святого Марка; и в Неаполе заседал он с немецкими музыкантами в cafИ d'Europe; и в Риме осматривал Колизей; и с французскими дамами он ездил на ослах для прогулки в Дженсано - везде он встречался. Но везде итальянская молодежь его чуждалась; зато во всех городах блестящие женщины, актрисы, или певицы, или просто оставленные мужьями молодые женщины, приветливо ему улыбались, как своему человеку. Он был не чичероне - как можно! Он довольно учился, знает хорошо археологию, составляет книгу под заглавием "Археологическая и живописная (pittoresque) Италия для иностранцев" и говорит на французском, немецком и английском языках довольно порядочно. Он очень сожалеет, что не знает русского языка; часто спрашивает русских путешественников, как называются разные вещи по-русски, и записывает, а русские путешественницы, вообще мало читающие по-русски, выхваляют ему богатство русского языка и русской литературы и обещают ему прислать русскую грамматику на французском языке. Но никто еще ее не выслал. Сошедшись с Горуниным и Тарнеевым, он познакомил их и с Синичкиным и другими русскими, бывшими во Флоренции, и взялся устроить пикник за городом, обещая пригласить и дам.

   Он провел приезжих через темную миртовую аллею в павильон, устроенный в виде греческого храмика с портиками и террасами, весь убранный зеленью, цветами и гирляндами и обставленный статуями. Тут были и Бахус, и Альфиери, и Венера, и бюст Марии-Терезии, и амур, и какой-то, не помню который, Пий.

   Уже двое из участвовавших в пикнике сидели в павильоне на старинных бархатных с позолотою диванах и креслах. Одного узнать было не трудно. На нем было платье аббата: по одному его бледному, несколько женоподобному и чрезвычайно нежному лицу, впрочем носившему следы сильных страстей, потому что глаза его сверкали, как уголья, можно было видеть его аристократическое происхождение от какой-нибудь некогда знатной, но теперь упавшей фамилии, в которой, однако, сохранился старинный обычай определять одного из младших сыновей в духовное звание, обещая ему в будущем кардинальскую шапку. Другой был господин в длинной бекеше, волосы с проседью, что было заметно, несмотря на то, что они красились; физиономия почтенная.

   Вошедшие церемонно поклонились этим лицам, которые отвечали тем же и продолжали на минуту прервавшийся разговор.

   - Так вот видите,- говорил господин в бекеше,- покуда все это не приведется в порядок, то есть не примутся меры, чтобы в городах не обманывали, на дорогах не грабили, да пока не засадили вашу молодежь за дело, до тех пор, поверьте, все у вас ничего не будет в Италии. Суетность, праздность и пустота - это истинные бичи народов и государств. И против них нужны меры строгости. Вот Наполеон умел вас держать в руках; при нем у вас и конскрипция была, и все... Нет, что ни говорите, Наполеон был великий человек. Одна его ошибка, зачем сунулся на Россию...

   - Наполеон умел пробудить в итальянцах энтузиазм,- отвечал аббат,- а тогда итальянец другой человек...

   Горунин спросил что-то на ухо Синичкина, который отвечал ему шепотом:

   - Благочинный, Андрей Иваныч...

   - Благочинный! - повторил Горунин с удивлением, как будто знал прежде эту фамилию, и, верно, вспомнил что-нибудь неприятное, потому что изменился в лице и посмотрел на него так, как будто думал про себя: неужели это и есть Благочинный?

   Мало-помалу не то чтобы разговор сделался общим, но каждый говорил что-нибудь, как бы только для того, чтоб говорить. Все как-то не вязалось. Перуцци беспрестанно выбегал отдавать приказания и посмотреть, не подъехал ли кто; все посматривали на часы, говорили о политике и о кушаньях; господин в бекеше рассказывал аббату, что он был в Риме, что в Риме много замечательного в разных родах... кроме того, он сообщил, что в летнее время в России едят ботвинью, научил его, как ее приготовляют, присовокупив, что она "лучше вашего мороженого"... Горунин ничего не говорил, но Синичкин, увидя Андрея Ивановича, решился остаться и не ехать в город, успокоившись и повеселев оттого, что есть хоть один порядочный человек.

   - А дамы-то не едут,- заключил протяжно Благочинный.

   - Мосье Перуцци, давайте дам, уж мы здесь два часа,- подхватил Синичкин.

   - Будут, будут,- отвечал Перуцци и выглянул в окно, как будто дамы так и ждут его знака.

   Небольшое молчание.

   - А все же их нет,- сказал аббат, поглядывая на часы.

   - А вы-то что? Вам зачем дамы; ведь вы того... должны быть, как красная девушка,- шутливо заметил ему Андрей Иванович и засмеялся.

   Аббат покраснел.

   - Ну, не бойтесь,- продолжал Благочинный,- я не донесу!

   - Видно, что аббат держит свой обет, потому что, как вы изволите говорить,- заметил Синичкин, почтительно обращаясь к Андрею Ивановичу,- он краснеет, как красная девушка.

   Плоский каламбур произвел эффект: Андрей Иванович засмеялся и дружески и покровительственно пожал руку аббату.

   Скоро стали приезжать дамы. Сначала появились две: Signora Carolina, высокая, белокурая флорентийка, бывшая в дружбе с каким-то знаменитым итальянским поэтом и журналистом, эмигрировавшим во Францию; другая - Клара, маленького роста, несколько полная, но, несмотря на то, чрезвычайно грациозная брюнетка; черные глаза ее ни на минуту не останавливались на одном предмете, но разом, казалось, обегали всю комнату, и каждый, на кого она взглянет, чувствовал что-то странное, чувствовал, что на него смотрят, и оборачивался, и ловил ее взгляд, который уже, быстрый как молния, игривый как амур в воображении греческих поэтов, перенесся на другого... В одно только время можно было смотреть ей в лицо и не чувствовать электричества ее глаз,- это когда она сложит на груди руки, откинется спиною на спинку кресел или софы, на которой сидит, опустит свои черные ресницы, погружаясь в то удивительное спокойствие, грацию и прелесть, о которых знали только древние и которые составляют принадлежность только итальянок: тогда так бы и бросился к ней и стал бы страстно целовать полуоткрытые уста, и не дал бы ей времени открыть глаз, полусомкнутых под обаянием какого-то сладкого усыпления...

   После них вошла стройная, высокая женщина, неся в руках соломенную шляпу, сопровождаемая мелким, дробным хохотом маленького, седенького, румяного и веселого старичка; этот старичок был почти закрыт ее бурнусом и зонтиком, которые он держал с каким-то подобострастием.

   - La nostra bella Maria Grazia {Наша прекрасная Мария Грациа! (ит.).}! - провозгласил Перуцци, представляя ей каждого из присутствовавших. Синичкин раскланялся с изысканною грацией, стараясь дать заметить хорошее воспитание и приятные манеры, приобретенные, по его мнению, только в высшем обществе; Горунин поклонился молча, но неприятное расположение духа, с которым он приехал в виллу, превратилось просто в тоску при виде Марии Грации. Аббат сделался чрезвычайно весел и сымпровизировал четыре стиха, из которых два в биллионный раз рифмовали на cuore и amore {сердце и любовь (ит.).}, а другие два на неразлучные - sorte и morte {судьба и смерть (ит.).}, неизбежные рифмы, как у иных русских поэтов - кровь и любовь, Феба и неба, очи и ночи.

   Горунин воспользовался минутой, когда Перуцци выбежал из павильона, чтобы отдать приказание о подавании кушаньев, и спросил, кто эта дама, что вошла со старичком.

   - О, c'est une belle persone! - отвечал тот.- Remplie de talents {О, эта прекрасная женщина! <...> Она очень талантлива! (фр.).} Она скоро будет дебютировать здесь в трагедиях Альфиери. Она уже играла в Вероне и в Анконе и делала фуроре. Ее история очень занимательна. Она дочь одного бедного хориста, и у нее есть голос, но главное - в ней трагический талант. В обществе артистов она получила первое развитие, так, сама собою. Потом в нее влюбился один сицилийский граф. и она вышла за него замуж. Муж, известный граф Rocca Aspra, думал довольно облагодетельствовать бедную девушку тем, что с пожертвованием даже своих фамильных связей женился на ней, и, разумеется, не хотел слышать, чтоб она играла на сцене. Но страсть к благородному искусству превозмогла все; она бросила мужа, бросила его титул, его имя, приняла старую фамилию отца, Джузеппе Грациа и бежала с одним французом; года два училась у знаменитого Б-ни и прошлого года дебютировала в Вероне, а потом в Анконе. Из Флоренции поедет в Рим, а там уж в Милан... О, у нее талант огромный!

   - А этот француз и теперь здесь?

   - Француз уехал давно.

   - А этот старрчок, отец или, или...

   - О, вы не знаете наших обычаев. Этот старичок здешний адвокат; он постоянно при ней находится; влюблен в нее страстно, безнадежно. Впрочем, это не мешает его природной веселости, и он ее ни в чем не стесняет... Если вы сумеете обратить на себя ее внимание... Но извините, ей-богу, меня ждут... Вы понимаете, что, приглашая ее, я не мог не пригласить и адвоката; она любит общество умных людей, а адвокат должен же ее проводить...

   Перуцци сделал грациозный знак рукой Горунину, с улыбкой склонил голову и побежал было мелкими шагами отдавать приказания, но опять вернулся на минутку, чтобы сказать Горунину с таинственным видом:

   - Кажется, аббат к ней неравнодушен, потому что выпытывал от меня, будет ли она...

   С этими словами он исчез.

   Горунин, преисполненный уважением к этой, по его мнению, необыкновенной личности, устремил задумчивый взгляд на павильон, на балкон которого вышла прекрасная Мария Грациа. Оправляя свои густые черно-сизые волосы, причесанные Ю l'antique {на античный манер (фр.).} она говорила с Синичкиным, который, видно было по лицу, осыпал ее комплиментами и был ими очень доволен, подергивая от времени до времени жилет и выставляя на солнце свои палевые перчатки.

   - Да, это жизнь! - говорил Горунин сам с собою.- Мужа бросила, отдалась искусству... сила-то какая!..

   Увидя Синичкина, Горунин, однако, подумал, что жаль, что нет Тарнеева, что жаль, что Тарнеев ведет себя как чушка, а то бы, может быть, не дал бы этому молодчику восторжествовать над сердцем прекрасной Грации. Себе же, от привычки уничтожаться перед личностями, которые считал выше своей, он не позволял и думать вступить в соперничество, хотя и имел такие же белые перчатки и чувствовал, что он умнее Синичкина. Припомнив, однако, что надобно же "жить и веселиться" и главное "ловить настоящее", он сообразил, что другая дама, Клара, не внушает к себе такой робости и что у нее в лице удивительное выражение доброты.

   Решено было не ждать Тарнеева, тем более что приехали еще две дамы, и потому сели за стол. Синичкин сел подле Марии Грации.

   Разговор за столом сначала был общий; говорили любезности дамам, с помощью французского языка, который хорошо знала Мария Грациа; по-итальянски Синичкин и Горунин объяснялись довольно порядочно. Было довольно живо: Синичкин сказал несколько удачных фраз; адвокат пустил в ход несколько анекдотов, аббат доходил иногда до пафоса. Дамы смеялись... Но мало-помалу разговор и остался за ними, за итальянцами и за Синичкиным; а Горунин впал в меланхолию, рассуждая о жизни, об успехах Синичкина, об отсутствии Тарнеева, наконец о своей неспособности веселиться, тем более что вниманием его дамы овладел адвокат, рассказывавший ей какую-то историю, которая тогда была в ходу в городе Флоренции, об одной англичанке, похитившей какого-то юношу, Так силою обстоятельств должен был завязаться разгобор у Горунина с Андреем Ивановичем.

   - Давно вы в Италии? - спросил Благочинный.

   - С полгода.

   - А вы не служите?

   - Нет.

   - Напрасно... в ваши лета бы и делать карьеру...

   Горунин воспользовался макаронами, которые ему подали, чтобы перейти к другому предмету, а от макарон к национальности итальянцев вообще - один шаг. При этом он заметил, что Андрей Иванович, по его мнению, ошибался в своем суждении насчет итальянцев,- что в них, кроме энтузиазма, много энергии,- что, наконец, по его мнению, никто так не терпелив в достижении раз задуманной цели. Он привел в пример великих художников, которые терпели все лишения, стремясь к цели своего искусства.

   - Вот этого-то элемента, этой энергии,- заключил он,- нет в нас - этого элемента, который был в Микель-Анджело, в Сиксте Пятом...

   Это очень обидело Благочинного, и справедливо.

   - В нашем народе нет энергии? - говорил он.- Да такая, батюшка, энергия, что дай бог другому кому. Что вы берете каких-нибудь выскочек - Сикст Пятый или Шестой...

   - А Галилей... да этих выскочек не перечтешь...

   - Что Галилей! Я вам покажу таких Галилеев в наших мужичках. Да вот как. Объясните-ка мне, что ж это такое, как не сила, даже баснословная сила.

   Заметив, что Синичкин начинает прислушиваться к их разговору, Благочинный возвысил голос и стал рассказывать...

   - В деревне у соседа было. Небольшая деревенька: душ пятьдесят; сторона лесная, в Костромской губернии, знаете, ближе к Вятской. Были три мужика, три брата. Промышляли они, как и все, знаете, зверем; ходили на медведя; с ружьем ходили, с рогатиной. Раз середний брат пошел один, да и младшего взял, который на медведя-то, знаете, еще не хаживал. Взял ружье, топор за пояс - без топора русский мужик не выходит из дому. Пошли. Ну, напали на зверя: зверь престрашенный - встал на задние лапы да прямо на них. Мужик, средний-то брат, выстрелил - мимо! Медведь на него. Нечего и думать опять заряжать; топор-то он, знаете, тоже как назло обронил. Медведь на него: он ни шагу назад, выставил кулак вперед и ждет, и как голубчик подошел, он ему в горловину-то всю руку: "На, Михайло Иванович, подавись",- говорит. Младший-то брат совсем оторопел; ружья у него не было; руки так и опустились с топором вместе. Брат-то и кричит ему: "Что ж стоишь! Огрей его по голове, да обухом валяй, да,- говорит,- меть по голове, а то шкуру пропорешь". А медведь знает себе, мнет руку-то. Тот опомнился и пошел его колотить: ну, и убил. Так вот-с где ищите энергии. А выпусти вашего Галилея...

   - Вы, кажется, что-то очень интересное рассказываете, чего мы не понимаем,- сказала Мария Грациа.

   - Прекрасная синьора,- отвечал рассказчик g улыбкой,- где вы, там только одно может быть интересно: это вы... А я так, рассказывал, как у нас один мужичок убил медведя.

   - Это должно быть очень интересно... Мы же совсем не знаем вашего отечества...- продолжала Грациа.

   - Фи, какие страшные вещи! - воскликнули другие дамы.

   - Я боюсь вас напугать, а то бы повторил свой рассказ.

   - Нет, нет, я боюсь ужасов! - воскликнула Клара.

   - Нет, расскажите.

   Дамы разделились на две партии: одни требовали повторения рассказа, другие - нет.

   - Я не уступлю,- говорила одна сторона.

   - И я не уступлю,- настаивала другая.

   - Ну как же быть, чтоб всем угодить? - говорил, самодовольно посмеиваясь, Благочинный, польщенный тем, что сделался предметом спора хорошеньких женщин.- Как же быть?.. Ну вот: в которой руке шарик?

   - В правой.

   - Ну, рассказывать! Хе-хе-хе!., Вот видите ли, у соседа моего был мужичок...

   - Я не хочу слушать, я запрещаю вам говорить,- кричала Клара,- у меня нервы слабы.

   - Нет, говорите, говорите... Мы рассердимся, если вы не расскажете...

   - Был один мужичок...- продолжал Благочинный.

   - Ну, я встану, я уйду,- говорила капризная Клара, опрокидывая стул,- а вы рассказывайте, сколько хотите, о медведях... е di tanti brutti diavoli {обо всей этой чертовщине (ит.).}...

   Она встала из-за стола, а за нею все, потому что обед был кончен, на лугу разостлан ковер под тенью деревьев: там ожидали компанию плоды в корзинах, обвитых гирляндами цветов, и замороженные в серебряных вазах бутылки шампанского.

   - Был один мужичок,- повторил Благочинный, подавая руку Марии Грации, чтобы вести ее в сад.

   В это время дверь с шумом растворилась и, весь в пыли, с хлыстом в руках и без всяких надлежащих приготовлений, чтобы войти в общество, явился Тарнеев.

   - А, вы меня не ждали?.. И прекрасно сделали, что не ждали. Прошу извинить меня,- сказал он дамам,- я непростительно виноват перед вами... но что делать! Увлекся. Чтобы поправить дело, я скакал все время марш-маршем и, думаю, принес вам, mesdames, в жертву бедного моего Россинанта... Кроме шуток, я думаю, кляча не выдержала русской езды.

   Служитель объявил, что лошадь не дышит. Тарнеев оставил общество и, ругая слабосильную тварь, вышел посмотреть на несчастную лошадь. Видя, как бедное животное вытянуло ноги, откинуло голову и по временам судорожно вздрагивало, он потер ей нос; обрезал подпруги, но, видя, что ничто не помогает, махнул рукой.

   Известие о замученной лошади подействовало неприятно на все общество: Синичкин сделал ироническую выходку против дурного обращения с животными, намекая на то, что это показывает дурное сердце и, уж бог знает почему, неспособность питать высокое чувство истинной привязанности к женщинам. Горунин отвел Тарнеева, желая дать ему почувствовать всю нечеловечность его поступка, и сказал: "Как это вы, батюшка? Как это в самом деле вести себя совсем как прилично какому-нибудь варвару?.."

   Но Тарнеев не слушал; он быстро познакомился со всеми дамами и умел даже обратить в свою пользу неприятное расположение всех к нему по случаю загнанной лошади. Он налил всем шампанского и провозгласил тост за упокой души его Россинанта, говоря, что он должен почтить его память маленькой трогательной речью.

   - Ты пал,- говорил он,- о непрекраснейший и небыстрейший из коней! Ты пал под ударами варвара, потомка тех варваров, которые с шумом и яростью устремились на Западную римскую империю! И твой добрый хозяин, который дал тебя, чтобы услужить неизвестному страннику, оплачет тебя, и потребует за тебя денег, и не будет более посылать тебя в город за каким-нибудь добрым знакомым, который в благодарность за то строил бы куры его жене... А Анунциата его очень недурна, и cousin ее, за которым сегодня поутру посылали Россинанта, очень недурен и плут большой... Но мне ли исчислять твои достоинства, описывать горесть твоего хозяина и радость его получить за твою шкуру втрое более, чем ты сам стоил при жизни твоей?! Мне ли, говорю, описывать это, в присутствии особы (указывая на аббата), которая, может быть, красноречием своим изображала чуть не великими людьми тварей менее тебя достойных...

   Тост был выпит с громким хохотом и аплодисментами. Осушив свой бокал, Тарнеев сказал, что он хоть и шутил, а все же ему жаль бедной скотины.

   За этим тостом последовали другие. Потом раздались звуки оркестра; несмотря на то что, по распоряжению Перуцци, тотчас после обеда оркестр должен был играть разные места из опер, Тарнеев потребовал сальтареллу. Мигом превратилась его кватрочента в куртку; он подогнул набок свою широкую шляпу... как будто по какому-то волшебному призыву, Мария Грациа явилась перед ним, полная блеска, полная жизни, грациозная и в быстроте пляски, и в спокойных па. Глядя на эту ловкую пару, на этот огонь в глазах Тарнеева, как у придворного итальянского кампаньола, адвокат, думавший посидеть спокойно после обеда, плясал, сидя на месте, постукивая ногами в такт и подергивал плечами. "Молодец, молодец! - восклицал он.- Oh, corpo di Вассо {О, черт возьми! (ит.).}! настоящий транстеверинец, как я видал их в Дженсала, в моем путешествии в Рим... двенадцать лет тому назад". Одна дам