Лесков Николай Семенович - Старые годы в селе Плодомасове

тобы ограничить своеволие этого дебошира и отнять у него его добычу. Губернатор сам побеспокоился сделать визит Плодомасову и собрал себе свиту, которая дала ему возможность рассчитывать, что он не будет сконфужен и выйдет из плодомасовского дома не вперед пятками и не вниз головой.

  Драгун было целых три отряда. Один из этих отрядов обложил усадьбу со стороны леса и отнял у всех находящихся в доме всякую возможность побега; другой, став частию между домом и деревней, а частию вдоль берега Турицы, делал невозможною всякую надежду на какое-нибудь подкрепление или защиту; а третий, имевший в голове своей губернатора, офицера, оскорбленного Байцурова и драгуна, несколько часов назад бывшего свидетелем насильственного венчания боярышни с Плодомасовым, прямо подвигался на его разбойничий дом.

  Но можно ли назвать разбойничьим домом такой дом, где теперь так мало отваги, как в доме плодомасовском? Да, именно потому-то и идет этому дому это название, что в виду приближающейся силы в размерах, не допускающих сопротивления, дом плодомасовский ни в одной душе не являл никакой искры отваги, ни малейшего знака спокойных усилий перенести с достоинством долю побежденного.

  Напротив! все недавно здесь бушевавшее рабство присмирело и замолкло при виде сил, о которых рабы вовсе не имели никаких понятий, а боярин хоть и имел, да позабыл давно.

  У всех обитателей плодомасовского дома, у которых еще кое-как работали головы, в головах этих вертелась только одна разбойничья мысль: как спасти себя и выдать боярина? Плодомасов не призывал никого к оружию и обороне. Он не сделал этого, во-первых, потому, что он читал предательство и измену себе на всех лицах, которые перед собою видел. На всех? Нет, было одно лицо, на котором он не видал ни зла, ни предательства: это было лицо его молодой жены, виновницы всей этой истории.

  Пятнадцатилетняя боярыня Плодомасова не обличала ни страха, ни трепета, ни волнения, ни злорадства. Она стояла на окне, только с одним чувством: она с чувством бесконечной любви глядела на отца, быстро несшегося к ней впереди отряда. Окружающих боярышню женщин бил лихорадочный трепет, они протягивали свои робкие руки к не оставлявшей своего места боярышне и робко шептали: "Спаси нас! спаси - мы ни в чем не повинны".

  Плодомасов слышал эти моления и сам готов был молить ее защитить его, много повинного, и мнилось ему... мнилось ему, что она его защитит.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

  НЕОБЪЯСНИМЫЕ ЯВЛЕНИЯ УВЕЛИЧИВАЮТ СТРАХ

  Находясь под влиянием таких чувств смятенья и страха столпившиеся в боярышниной комнате жилицы плодомасовского дома были еще более испуганы новым, непонятным явлением, потрясшим их последние силы. Они вдруг заметили посреди себя незнакомые, никогда никем не виданные и неизвестно откуда пришедшие лица. Это были две какие-то удивительные женщины. Как они пришли и откуда взялись, это для всех было задачей.

  Но вот в чьей-то испуганной голове мелькнуло, что это вовсе и не женщины, а сверхъестественные мстители и предвестницы смерти, выступившие из стен обреченного на гибель дома. И в самом деле, вид их и странен и страшен: одна в шушуне, бледна как мертвец, а очи как угли. Это тигрица, у которой отняли ребенка. А другая... что за лицо и что за одежда! Лицо эфиопа, два длинные зуба блестят в темной пасти раскрытого рта; седые космы падают с головы густыми прядями; сухая темная грудь открыта от шеи до пояса, и юбка зашароварена в широкие пестрые порты, а в руках... в руках и у той и у другой по ножу.

  - Это они! это темные духи!

  Высказанная кем-то в ужасе во всеуслышание мысль эта была электрическим толчком; суеверный страх обуял всех, и все ожидавшие здесь развязки своей грозной судьбы грохнулись на пол. Сам Плодомасов в ужасе отвернулся к стене и закрыл лицо руками.

  Не сробела одна юная боярыня Плодомасова; она бросилась в объятия этих женщин и, упав на грудь одной из них, залила ее своими неудержимыми теперь слезами. Плодомасов робко взвел взоры и увидал странную группу: две неведомые гостьи обнимали жену его и пятились с нею задом к дверям, держа над ее грудью блестящие ножи. Это было непостижимо.

  Плодомасов снова закрыл глаза и не видал, как ножи были спрятаны, и лица, составлявшие оригинальную группу, обнимали друг друга и тихо шептались.

  Читателю, конечно, нет нужды разделять общий плодомасовский ужас по поводу явления этих таинственных посетительниц плодомасовского дома. Читателю нетрудно будет отгадать, что эти две женщины, так вовремя и так эффектно взошедшие, были мать молодой боярыни и ее няня-туркиня, выехавшие на своих клячах в погоню вслед за боярышней.

  Они прибыли в Плодомасово с твердым намерением проникнуть к пленнице в окна или в двери и избавить ее смертью от срама. Судя по решительности, с какою они входили, это им не могло не удаться, потому что не жалеющим себя за дело - дело само себя подсказывает. Но вышло так, что они и никаких затруднений не встретили; они просто, пользуясь общей сумятицей в доме, свободно вошли и свободно прошли длинный ряд пустых покоев и предстали здесь привидениями в ту самую минуту, когда губернатор и Байцуров отворили дверь оставленного без всякой защиты крыльца плодомасовского дома. Новые гости также прошли все покои и вошли в опочивальню боярышни. При виде открывшейся им картины они были поражены полным удивлением: садавник, ожидавший со стороны Плодомасова сопротивления и упорства, недоумевал, видя, что дерзкий насильник дрожит и все его личарды лежат распростертые ниц на земле. Оскорбленный отец ожидал услыхать вопли и стенания своей одинокой дочери и также недоумевал, видя ее покоющейся своею головкою на теплой материнской груди.

  Но позднее смирение Плодомасова не могло быть ему оправданием. Против него было свидетельство драгуна о совершенном назад тому несколько времени насильственном браке с боярышней Байцуровой; против него опешили стать и другие люди - и те, чьи свидетельства могли иметь вес и значение, и те, чьи показания не могли иметь ни значения, ни веса.

  - Участь, вас ожидающая теперь, печальна, но неизбежна, - сказал губернатор растерявшемуся Плодомасову.

  В коридоре за дверью звякнули неосторожно опущенные кем-то из рук кандалы.

  Плодомасов закрыл лицо руками, зарыдал и, упав на колени, просил одной милости - проститься с женою.

  Он видел, что его никто не жалеет, никто не любит, и сердце влекло его к этому полуребенку, долю которого он так жестоко разбил и исковеркал, посмеявшись над ее чувствами и ее свободой.

  Ему показалось, что она, и одна она, простит его, и он не ошибся. Ее одно имя пришло ему на память, когда позвякивающие за дверью цепи заставляли просить и молить о продлении последней минуты свободы, и к дикому вепрю сходила благодать утешения, что у него есть жена, есть чистое существо, во имя которой он может просить себе снисхождения.

  - Жена? У вас нет жены, - отвечал Плодомасову губернатор. - Вы, государь мой, по злообычаю забыли, вероятно, что вы от этой девицы не снисхождения можете ожидать, а сугубого гнева на вас. Благородная девица сия, конечно, присоединит свой голос к тем свидетельствам, которые против вас сделаны, и это будет ваше последнее с нею свидание. Прошу вас, государыня моя, сказать, точно ли вы с сим господином обвенчаны, как все о том свидетельствуют, насильно?

  - Венчана я с ним точно, - отвечала Марфа Андревна и остановилась.

  Губернатор просил ее продолжать. Марфа Андревна с горькою жалостью взглянула на униженного Плодомасова и отвечала:

  - Да, я точно с ним венчана, но я не венчана насильно.

  - Как не насильно? - вскрикнул удивленный губернатор.

  - Как, сердечная дочка моя! Неужто с твоего то все было согласия? - воскликнул, заломив руки, Байцуров.

  Присутствующая толпа стояла, пораженная неразрешимым для нее недоумением; одна мать Байцуровой прочитала разгадку всего этого в сокровенных тайниках дочерниного сердца. Ока сжала дочернину руку и шепнула:

  - Дело, дочь, дело!

  - Пусть за меня никому зла не будет! - отвечала матери на ухо дочь, хороня на плече ее свое личико.

  - Скажите же, милостивая государыня, как все такое происходить могло в столь непонятной истории. У нас есть доказательства совершенно противные... Вы говорите в испуге... вы ободритесь.

  Марфа Андревна приподняла голову с материнского плеча и ответила:

  - До всего, что вы о ком знаете, в том мое дело сторона; а что ко мне касается, то муж мой в том прав, и я на него не в послухах.

  Удивление губернатора возросло до того, что он развел руки и при всех сознался, что ничего не понимает.

  Старуха Байцурова вступилась в его опасение я, выступив вперед, сказала:

  - Девичьей душе не надо дивиться, ваше превосходительство. Девушка с печи падает, пока до земли долетит, сорок дум передумает, и в том дива нет; была с вечера девушкой, ко полуночи молодушкой, ко белу свету хозяюшкой, а хозяйке не честь быть ни в послухах, ни в доказчицах. - Старуха тихо выдвинула дочь за руку наперед себя и добавила: - Хозяйкино дело теперь весть дорогих гостей за стол да потчевать.

  Марфа Андревна поклонилась губернатору и сказала:

  - Прошу милости к нашему хлебу-соли.

  Губернатор еще недоумевал и глазами хлопал.

  - Ваше превосходительство, - опять выступила и ему одному вслух заговорила Байцурова, - у нас что с трубами свадьба, что и без труб свадьба: дело попом петое, и жена мужу нерушимый кус. Не наша воля на то была, а ее да божья, что видим теперь ее здесь властной госпожой, а не невольною бранкою. Здесь холопы не доказчики, а жены нашего рода на мужей не послухи. Она все дело решила, и она, ваше превосходительство, ждет, что вы под руку ее к столу сведете.

  Губернатор шаркнул, подал Марфе Андревне локоть и повел ее вниз в парадные покои.

  Комната, служившая местом всех этих событий, все опустевала, и, наконец, посреди ее остался один Плодомасов. Он смутно понимал, что недавняя великая беда для него минула; понимал, что все это сделала его ребенок-жена, но он также чувствовал и сознавал, что с этой бедою навсегда минула здесь и власть его. Бранка победила своего пленителя, и над всем, что только Плодомасов имел в своих владениях, он видел ее твердый благостный дух.

  Он чувствовал, что здесь отныне будет выше всего она, а не он, и весь дикий мятеж его диких страстей покорен.

  Да, власть его восхищена. Вот он, стоя здесь один, всеми позабытый и брошенный, слышит, как в тех его дальних парадных покоях раздаются гостиные голоса; вон эти домочадцы, еще так недавно поднявшие холопьи носы перед ним, снова смирились, и снуют, и раболепно покорствуют вновь единодержавно воцарившейся в даме новой воле, и он сам, Плодомасов, он сам, большой могол, султан и властитель всего здесь сущего, он разрешен от власти и... он рад тому: он тихо крестится и шепчет: "Боже! устроевый тако, - слава тебе!"

  Плодомасов смятен, как застенчивое дитя, и не знает только одного: как ему теперь сняться отсюдова с места, на котором стоит, куда идти и как показать свои очи в своем новом положении?

  Но новые воеводы его дома кругом смотрят и все видят.

  Старуха Байцурова проводила в почетное место губернатора и драгуна и заставила своего мужа занимать

  их И чествовать, а сама вернулась к Плодомасову и, взявши его -руку, сказала:

  - Ну что ж? разумеешь ли ныне, хитрый вор, какую ты себе беду украл?

  - Матушка-свекровь, сверх ума блатодарствую, - отвечал Плодомасов, повалившись ей в ноли.

  - Не для тебя то, однако, все сделано, а и для своей души. У нас род такой, что мы до суда и до свар наповадливы, а и ты постыдись, что в храбром-то уборе да лежишь у бабьих ног без храбрости... Встань! встань! - добавила она ласковей. - Умыкнутая жена, что и рукой выданная, - назад нечего взять; но помня, что не пара ты ей и что старый муж да нравливый молодой жене на руку колодой падает.

  - Сударыня-свекровь, оставь беспокоиться! пусть она во всем госпожой здесь будет...

  - Да, но гляди, зять, чтобы холопьи сусальные глаза моей дочери слез не видали; а теперь сделаем промеж нас родное согласие и пойдем к гостям честь-честью.

  Байцурова поцеловалась с Плодомасовым и, взяв его под руку, пошла с ним в гостиную, где Плодомасова ожидала его молодая жена и его незваные гости. Никите Юрьичу Плодомасову не оставалось ничего более, как отпировать со всеми этими гостями свою свадьбу, и он отпировал ее, а потом отпустил каждого гостя домой с дорогами подарками.

ОЧЕРК ВТОРОЙ

  

  

   БОЯРЫНЯ МАРФА АНДРЕВНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  

  

  

  ХРУСТАЛЬНАЯ ВДОВА

  После свадьбы Марфы Андревны протекло полтора десятка лет. В эти годы отошел мирно и тихо к отцам старик Байцуров; к концу пятнадцатого года плодомасовского брака у Марфы Андревны родился сын Алексей, которым порадовался укрощенный боярин Никита и старушка Байцурова, и вслед за тем сами они обои, и зять и свекровь, в один и тот же год тоже переселились в вечность.

  Не стало у Марфы Андревны ни отца, ни матери, ни мужа, она осталась на свете молодою тридцатилетнею вдовою с ослепительной красотою, богатым состоянием, заключавшимся в трех тысячах душ, и с единственным однолетним сыном.

  Как было жить этой молодой вдове, насильно повенчанной пятнадцать лет тому назад с нелюбимым старым мужем, который, по выражению ее матери, должен был ей колодою падать на руку?

  Прошлое Марфы Андревны не давало никаких основательных данных для предсказаний, как она проведет свою остальную жизнь? Марфа Андренна принадлежала к идеалу женщин мудреца Сократа: она жила так, что о ней не находили ничего рассказывать.

  С тех пор, как мы оставили бранку женою боярина Никиты, до того дня, когда мы встречаем ее вдовою, в течение целых пятнадцати лет, Марфа Андреева правила домом и властвовала надо всем имением и над своим старым мужем, и никого этой властью не озлобила, никому ею не надокучила. Она не забирала власть, а власть самой ей давалась - власть шла к ней, как к "имущей власть".

  Муж ее со дня женитьбы своей не выезжал из усадьбы, - он оделся в грубую свиту, опоясался ремнем, много молился и сокрушенно плакал. Жена ему была утешением: при ней его меньше терзал страх смерти и страх того, что ждет нас после смерти. Марфа Андревна защищала его от гроз воображения, как защищала от гроз природы, при которых старый боярин падал седою головою в колени юной жены и стонал: "Защити, защити меня, праведница! При тебе меня божий гнев не ударит".

  Для всех посторонних и для своих челядинцев Плодомасов как бы исчез и не существовал. Пятнадцать лет он ни на минуту не забывал, что жена его была его спасительницей, и жил в благоговейном почтении к ее благородному характеру. Он во всем слушал ее и ее мать, сделавшуюся после жены его первым другом и советником. На пятнадцатом году брака Марфа Андревна совершила счастие мужа, по котором втайне крайне томилась душа старика, но уста и в молитве счастия того просить не дерзали: Марфа Андревна восстановила угасавший с ее мужем род Плодомасовых, она дала мужу сына.

  Этим мера счастия Никиты Плодомасова была преисполнена, и остепененный буян, тихо отходя христианином в вечную жизнь, еще раз благословил Марфу Андревну за последний поцелуй, которым она приняла его последнее дыхание.

  Но что же будет теперь? Запоет ли молодая боярыня, пригорюнившись: "Скучно, матушка, весною жить одной"? Нахлынут ли к ней, прослышав про ее вдовство, молодые бояре и князья, и положит ли она на чью-нибудь молодую грудь свое белое лицо, или запрядет Пенелопину пряжу и станет исканьями женихов забавляться да тешиться?

  Нет; не судьба нам и на этот раз увидать молодую боярыню в обличениях сердечных ее слабостей. Идут опять длинные годы; прошло снова опять целых пятнадцать лет, а про вдову Марфу Андревйу и слухов нет и на славу ее и тень не легла; живет она с сыном своим хрустальною вдовицею, вся насквозь хрусталем светясь.

  Упрекали ее, что она, дома сидя, раньше века состареется, но она, слыша порой те упреки, отвечала, что матери с детем домоседство не в муку.

  Собственная крепостная дворня Плодомасовой во все эти годы видели свою боярыню в "распараде" только один раз за все ее вдовство; это было через три года после рождения Алексея Никитича, когда, по старому обычаю, боярыня перед всем собранием домочадцев сажала малолетнего сына на белого коня и обещалась за него богу, что сделает из него честного слугу вере и России.

  Затем целые пятнадцать лет боярыня Плодомасова опять жила тихохонько. В эти пятнадцать лет она возрастила себе сокола-сына. Выходила боярыня сына, выхолила его и молодцом молодца с божьим благословением и материнской молитвою пятнадцати лет выслала его в Питер служить государыне, слава великих дарований которой вдохновляла и радовала Плодомасову в ее пустынном захолустье. Соблазняли боярыню слухи о нравах дворских и вольностях, но она надеялась, что вложила в сердце сына добрые семена.

  - Живя чисто! - завещала она сыну и твердо надеялась, что он соблюдет свою чистоту, как она свою соблюдала. "Это все, что чем манится, - почасту писывала она сыну в столицу, - дано богом в умножение рода, да отец будешь, а не прелюбодей. Помни, что где двое у греха беспечны, там от них третий нарождается и будет от безумных людей безгрешно стыд терпеть, а потому блюдись, дабы этого не было".

  В это время, когда боярыня осталась в своем Плодомасове совсем одинокою, ей уже минуло сорок пять лет; красота ее отцветала в ее тихом заточении, и чистая, непорочная жизнь укрепила за нею название "хрустальной вдовы".

ГЛАВА ВТОРАЯ

  

  

  ПРИЛЕТНЫЙ СОКОЛ И ДОМАШНЕЕ ВАБИЛО

  Еще пять лет прошло мимо, а с ними боярыне стукнуло пять десятков, и она наложила на себя старушечий повойник.

  Для плодомасовской жизни наступила новая пора.

  Никто никогда не видал от природы чинную и серьезную боярыню, какою все видят ее теперь. Она шутлива, весела, радостна: она смеется с слугами и подпевает слегка своим сенным девушкам, обряжающим давно забытые большие покои так называемого "мужского верха".

  Да и как не быть боярыне шутливой и радостной, когда она, после пятилетней разлуки с единственным сыном, ждет к себе Алексея Никитича на долгую побывку и мечтает, каким она его увидит бравым офицером, в щегольском расшитом гвардейском кафтане, в крагах и в пудре; как он, блестящий молодой гвардеец блестящей гвардии, от светлого дворца императрицы перенесется к старой матери и увидит, что и здесь не убого и не зазорно ни жить, ни людей принять.

  - А там...

  Марфе Андревне мерещится вдали светлоокая невестка, с кроткими очами, с плавною поступью, с верной душою. "И будем жить вместе, и будет и радость, и счастье, и здоровые внуки, и румяные внучки".

  Приготовления кончены; покои светлы и пышны, как брачный чертог; спешит в них и принц сердца боярыни Плодомасовой.

  Алексей Никитич был на самом деле действительным молодцом и притом покорным сыном.

  За полверсты не доезжая до материнского дома, он сошел к ручью, умылся, надел на себя все парадное платье и предстал Марфе Андревне, как она ему о том писала в полк, чтобы "приехал он к ней и в добром здоровье и в полном параде". Он сошел у материнского крыльца (в парике, с косою за плечами, в щегольском гвардейском мундире. Боярыня встретила сына на верхней ступени с образом, с хлебом и солью. На глазах у нее были слезы: ей хотелось скорее броситься к сыну и прижать его к своей груди, но она этого себе не позволила и тем показала, как должен вести себя и Алексей Никитич.

  Молодой Плодомасов поклонился матери в ноги, приложился к образу и постоял на коленях, пока мать три раза коснулась его темени хлебом.

  Затем они зажили. У Плодомасова был долгий, годовой отпуск.

  Марфа Андревна, как мы видели, имела намерение женить сына; и тотчас, как дорогой гость ее немножко у нее обгостился, она начала его понемножку повыспрашивать, какие он имеет собственные насчет брака взгляды и планы? Оказалось, что скорый брак вовсе не манил Алексея Никитича.

  - Но отчего же так, милый друг мой, ты предпочитаешь долго ходить кавалером? - спрашивала его боярыня.

  - Так, матушка, влечения к брачной жизни еще о сей поре не чувствую, - отвечал сын.

  - А уж не маленький ты, пора бы и чувствовать.

  - Да теперь, матушка, к тому же так рано в мои годы изрядные кавалеры и не женятся.

  - Для чего же так: неужели в старые годы жениться лучше, чем в молодые? А по-моему, что лучше как в молодой век жениться да взять жену по мыслям и по сердцу? В этом божий закон, да и любовь сладка к поре да вовремя, а что же в том радости, чтобы старым телом молодой век задавить? Злей этого обыка для жизни быть не может.

  Сын промолчал, сконфуженный простыми и прямыми словами матери.

  А Марфа Андревна вдруг ревниво заподозрила: нет ли у ее сына какой-нибудь тайной зазнобы в Петербурге.

  Ловко и тонко, то с далекими подходами, то с неожиданной, обивающей сына с такту прямизной расспрашивала его: где он у кого бывает в Петербурге, каких людей знает, и, наконец, прямо спросила: а с кем же ты живешь?

  Плодомасов понял, что вопрос материн предложен не в прямом его смысле, и гвардейская этикетность его и собственная скромность возмутились этим бесцеремонным вопросом.

  - Матушка, я в этом еще неповинен, - отвечал, тупя глаза, Плодомасов.

  - Хвалю, - отвечала мать, - будь достоин чистой невесты.

  Оконфуженный сын жарко поцеловал материну руку.

  Марфу Андревну, которая знала все-таки столичные нравы екатерининского века, очень занимал вопрос о нравственности сына.

  Застенчивый и скромный ответ гвардейца нравился Марфе Андревне чрезвычайно; но она хотела удостовериться еще точнее, что взлелеянное ею дитя ее действительно непогрешимо в своей чистоте, и потому священник, отец Алексей, получил поручение узнать это ближе, а Алексею Никитичу велено было тут же вскоре после приезда говеть и приобщаться.

  По окончании исповеди отец Алексей, худой, длинный старичок, вовсе не питущий, но с красным носом, укрепил Марфу Андревну в этом мнении: он вошел к ней и благопокорно прошептал:

  - Девственник!

  - Это в наш век редкость, - произнесла Марфа Андревна.

  - Редко, сударыня, редко, - Господи, сколь я счастлива! - воскликнула Марфа Андревна, и в самом деле она была необыкновенно счастлива и довольна.

  Сын делал полную честь трудам воспитавшей его; матери, и блаженная мать души в нем не чаяла и еще; усугубила к нему свою нежность.

  - Тамошний омут чист переплыл, а уж тут у меня и замутиться не в чем.

  И она не отпускала сына от себя ни на шаг, пестовала его, нежила, холила, и любовалась им, и за него радовалась.

  И пошла тихо и мирно жизнь в селе Плодомасове. Мать не нарадуется, что видит сына, и дни летят для нее как краткие мгновенья. Ей и в голову не приходит осведомиться: так ли весело в деревенском уединении сыну ее, как весело ей от единой мысли, что он с нею под одной кровлей.

  Все, казалось, шло стройно и прекрасно, но вдруг среди такого семейного счастия красавица сенная девушка Марфы Андревны, ходившая за самой боярыней, "спальная покоевка", заскучала, затосковала и потом, раздевая раз боярыню, бросилась ей в ноги и зарыдала.

  Марфа Андревна знала, что значит такие поклоны в ее монастыре. Строгие брови Марфы Андревяы сдвинулись, глаза сверкнули, и губы выразили и гнев и презрение. Виновная не поднималась, гневная боярыня стояла, не отнимая у нее своей ноги, которую та обливала горячей слезою.

  - И ты это омела? ходя за мной за самой, ты не могла себя соблюсти?

  - Матушка! голова моя не нынче уже перед вами на плахе.

  - Не нынче?

  - Матушка... давно... пятый месяц, - и девушка опять пала горячим лицом к ножке боярыни.

  - Кайся же, кто? Кто дерзнул на тебя?

  Девушка молчала.

  Три раза боярыня повторила свой вопрос, и три раза девушка отвечала на него только одними рыданиями.

  - Говори: кто? Я прощаю тебя, - произнесла Марфа Андревна.

  Девушка поцеловала барынины ноги, потом руки.

  - Тебе, как ты за мною ходила, то как ты ни виновата, что всего этого не чувствовала, но тебе за мужиком не быть.

  Девушка опять упала в ноги.

  - Говори, кто тобой виноват: холостой или женатый? Виноватая молчала.

  - Говори! если холостой... Бог вас простит, но чтоб завтра же у меня при всех тебя замуж просил. Чего ты водишь глазами? Слышишь, перестань, тебе говорю: я не люблю, кто так страшно взглядывает. Иди, и чтоб он завтра тебя замуж просил, а не то велю ему лоб забрить.

  Девушка отчаянно ударила себя в лрудь и воскликнула:

  - Этому быть нельзя!

  - Что ты такое врешь! знать я не хочу и велю, чтоб было как приказываю.

  Девушка отчаянно закачала головой и воскликнула:

  - Господи, господи! да научи же меня, как мне слово сказать и покаяться!

  - Холостой... По любви с ним сошлась... и нельзя им жениться! - быстро сообразила Марфа Андревна и, в негодовании оттолкнув от себя девушку, крикнула: - Сейчас же окажи его имя: кто он такой?

  - Ох, да никто! - отвечала, терзаясь, девушка.

  - Никто?.. Как это никто? что ж это, в бане, что ли, к тебе пристало?

  Девушка стояла на коленях и, поникнув головою, молчала.

  Марфа Андревна села в кресла и снова вспрыгнула, сама надела на свои ноги шитые золотом босовички и, подойдя к девушке, высоко подняла ее лицо за подбородок и, взглянув ей прямо в глаза, проговорила:

  - Хотя бы то сын мой родной, я это сейчас знать желаю, и ты не смеешь меня ослушаться!

  И, метаясь под проницающим взором своей чистой боярыни, девушка в терзаниях и муках отвечала:

  - Он!

  Этого сюрприза Марфа Андревна не ожидала... Омут переплыл, а на чистой воде осетился.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  

  

   ПО ДЕЛАМ ВОЗДАЯНИЯ

  Марфа Андревна была ужасно оскорблена этим поступкам сына, и притом в ней боролось теперь зараз множество чувств разом.

  Перед ней вдруг восстал во весь рост свой покойный Никита Юрьич - не тот Никита Юрьич, который доживал возле нее свои последние годы, а тот боярин-разбойник, который загубил некогда ее красу девичью и который до встречи с нею не знал ничего святого на свете. "Вот он и этот по отцовым стопам начинает, - мнилось боярыне, - девичья честь не завет ему, и материн дом не нетленный кут: идет на все, что меск невзнузданный... Нет, не должно мне это спустить ему, - иначе его злообычие в нем коренать станет! Нет, у сего начала растет зол конец".

  - Иди! - сказала она покоевке и, указав ей рукою на двери, сама опустилась в кресло у кровати и заплакала.

  Оставшись одна, Марфа Андревна искала теперь в своем уме решения, что она должна сделать? как ей поступить? Решение не приходило, и Марфа Андревна легла спать, но не спала. Решение не приходило и на другой день и на третий, и Марфа Андревна целых три дня не выходила из своей комнаты и не пускала к себе сына.

  Этого не бывало еще с Марфою Андревной никогда, и никто в целом доме не знал, чему приписать ее упорное затворничество.

  К ней под дверь подсылали приближенных слуг, подходили и заводили с ней разговор и молодой барин и священник отец Алексей; но Марфа Андравна никому не отвечала ни одного слова и только резким, сердитым постукиванием в дверь давала чувствовать, что она требует, чтобы ее оставили.

  На четвертый день Марфа Андревна сама покинула свое заточение. В этот день люди увидели, что боярыня встала очень рано и прошла в сад в одном темненьком капоте и шелковом повойничке. Там, в саду, она пробила одна-одинешенька около часу и вышла оттуда, заперши за собою на замок ворота и опустив ключ в карман своего капота. К господскому обеду в этот день был приглашен отец Алексей.

  Марфа Андревна вышла к столу, но не кушала и с сыном не говорила.

  После обеда, когда вся домашняя челядь, кто только где мог найти удобное местечко и свободную минуту, уснули по темным уголкам и закоулочкам обширного дома, Марфа Андревна встала и сказала отцу Алексею:

  - Пойдем-ка, отец, со мною в сад, походим.

  - Пойдем и ты, - заключила она, оборотясь на ходу сыну.

  Марфа Андревна шла вперед, священник и сын за нею.

  Плодомасова прошла двор, отперла садовую калитку, и, вступив в сад, замкнула снова ее за собою.

  Садом боярыня прошла тихо, по направлению к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя до цели своего несколько таинственного путешествия, села на завалинку под одним из банных окон. Около нее с одной стороны присел отец Алексей, с другой - опустился было гвардейский поручик.

  - А ты, поросенок; перед матерью можешь и постоять! - вдруг оттолкнула сына Марфа Андревна.

  - Стань! - повторила она изумленному молодому человеку и затем непосредственно обратилась к нему с вопросом:

  - Кто тебе дал эти эполеты?

  - Государыня императрица, - отвечал Плодомасоз.

  - Сними же и положи их сюда на материны колени. Недоумевающий поручик гвардии безропотно исполнил материнское требование.

  - Ну, теперь, - сказала ему Марфа Андревна, - государыне императрице до тебя более дела нет... Что ею тебе жаловано, того я на тебе бесчестить не смею, а без царского жалованья ты моя утроба.

  С этим она взяла сына за руку и, передавая отцу Алексею, проговорила:

  - Отдаю тебе, - отец Алексей, непокорного сына, который оскорбил меня и сам свою вину знает. Поди с ним туда.

  Она указала через плечо на баню.

  - Туда, - повторила она через минуту, - и там... накажи его там.

  - Поснизойдите, Марфа Андревна! - ходатайствовал священник.

  - Не люблю я, не люблю, поп, кто не в свое деле мешается.

  - Позволь же тебе, питательница, доложить, что! ведь он слуга царский, - убеждал священник.

  - Материн сын прежде, чем слуга: мать от бога.

  - И к тому же он в отпуск... на отдохновение к тебе прибыл!

  - Перестань пусторечить: я все не хуже тебя знаю, дуракам и в алтаре не спускают; иди и делай, что? сказано.

  Священник не знал опять, чем бы еще затруднить; дело.

  - Да вот я и лозы к сему пригодной для наказания не имею.

  - Иди куда велю, там все есть.

  - Ну, пожалуйте ее волю исполнить, - пригласил отец Алексей поручика.

  Плодомасов молча поклонился матери в ноги и молча пошел в баню за отцом Алексеем.

  Там, на верхней полке, лежал большой пук березовых прутьев, нарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в сырую погоду юбки.

  - Мы вот как поступим, - заговорил тихонько, вступив в баню, отец Алексей, - вы, ваше благородие, Алексей Никитич, так здесь за углышком стойте, да как мога послышнее голосом своим блекочите, а я буду лозой по доскам ударять.

  - Нет, не надо, я мать обманывать не хочу, - отвечал офицер.

  - А вот это тебе, отец Алексей, и стыдно! Раздумай-ка, хорошо ли ты сына матери солгать учил! - отозвалась вдруг из-за окна расслышавшая весь этот разговор Марфа Андревна. - Дурно это, поп, дурно! Сконфуженный отец Алексей поник головою и, глядя на лозу, заговорил:

  - Да помилуй меня, легконосица: не могу... руки мои трепещут... меня большая жаль обдержит! Отмени ему сие наказание хоша за его благопокорность!

  - А ты жалей да делай, - отвечала из-за окна непреклонная Марфа Андревна. - Кто с холопами в одной повадке живет, тот в одной стати с ними и наказуется.

  - Совершим по реченному, - прошептал, вздохнув, отец Алексей и, засучив широкий рукав рясы, начал, ничто же сумняся, сечь поручика Плодомасова, и сек до тех пор, пока Марфа Андревна постучала своей палочкой в окно и крикнула: "Довольно!"

  - Наказал, - объявил, выйдя, священник.

  Марфа Андревна не ответила ему ни слова. Она была взволнована, потрясена и почти убита. Ей жаль было сына и стало еще жалче после его покорности, возбранявшей ему обмануть ее в определенном ею наказании. Она стыла, зябла, умирала от немощи и страданья, но хранила немое молчание.

  Перед Марфу Андрееву предстал наказанный ею сын и поклонился ей в ноги.

  Марфа Андревна вспыхнула. Вид виновника ее и его собственных страданий возмутил ее, и она ударила его в это время по спине своей палочкой и далеко отбросила эту палочку в куртину.

  Алексей Никитич поднял брошенную матерью палочку, подал Марфе Андрееве и опять поклонился ей в ноги.

  Марфа Андревна опять ударила его тем же порядком и опять швырнула от себя палку.

  Сын снова встал, нашел палку, снова подал ее своей матери и снова лег ей в ноги.

  Марфа Андревна тронула его в голову и сказала: "Встань!"

  Алексей Никитич поднялся, поцеловал материну руку, и все трое пошли домой после этой прогулки.

  Разумеется, все, что произошло здесь, навсегда осталось неизвестным никому, кроме тех, кто принимал в этом непосредственное участие.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  

  

   ЗАЗВУЧАЛИ ДРУГИЕ СТРУНЫ

  Марфа Андреева, наказав так несообразно взрослого сына, изнемогла и духом и плотью. Целую ночь, сменившую этот тягостный день, она не могла уснуть ни на минуту: она все ходила, плакала, молилась богу и жаловалась ему на свое сердце, на свой характер; потом падала ниц и благодарила его за дарование ей такого покорного, такого доброго сына!

  Часа в три после полуночи, в пору общего глубокого она, Марфа Андревна спустилась тихонько с своего женского верха ваш, перешла длинные ряды пустых темных комнат, взошла тише вора на "мужской верх", подошла к дверям сыновней спальня, стала, прислонясь лбом к их створу, и заплакала. Битый час она тихо, как изваянная из камня, стояла здесь, тихо всхлипывая и прерывая своя слезы лишь только для того, чтобы, прислонясь ухом к двери, послушать, как дышит обидно наказанный ею спящий сын ее. Наконец кипевшие в груди ее благодатные слезы облегчили ее. Она перекрестила несколько раз сынову дверь, поклонилась ему у порога лицом до земли, прошептала сквозь слезы: "Прости, мое дитя, Христа ради" и отошла. Во всю обратную дорогу к своей опочивальне она шла тихо, плачучи в свой шейный платок.

  Марфе Андрееве приходилось невмоготу: у нее сил не ставало быть одной; ей бы хотелось взойти к сыну и поцеловать его руки, ноги, которые представлялись ей такими, какими она целовала их в его колыбели. Она бог знает что дала бы за удовольствие обнять его и сказать ему, что она не такая жестокая, какою должна была ему показаться; что ей его жаль; что она его прощает; но повести себя так было несообразно с ее нравом и правилами.

  А между тем сердце не слушалось этих правил: оно все беспокойнее и неумолчнее молило дать ему излиться в нежности и ласке.

  А кому иному, если не ему, можно было бы отдать эту потоком рвущуюся, ласку? Но нет, - ему показать свою слабость она не может. Марфа Андревна подумала и, не доходя до своей спальни, вдруг повернула с прямого пути и стала тихо выбираться по скрипучим ступеням деревянной лестницы в верхнюю девичью. Тихо, задыхаясь и дрожа, как осторожный любовник, отыскала она среди спящих здесь женщин сынову фаворитку, закрыла ладонью ей рот, тихо шепнула: "Иди со мной!" и увела ее к себе за рукав сорочки.

  Марфа Андревна впервые в жизни ходила со страхом по своему собственному дому, - cпервые боялась она, чтобы ее кто-нибудь случайно не увидал и не подслушал.

  Приведя девушку к себе в опочивальню, боярыня посадила ее на свою кровать и крепко сжала ее руками за плечи.

  Девушка порывалась встать.

  - Сиди! сиди! - страстно и скоро шептала ей Марфа Андревна, и с этим, повернув ее лицом к лампаде, начала гладить ее по голове, по лицу и по молодым атласным плечам, а с уст ее летели с лаской слова: "Хорошенькая!., ишь какая хорошенькая! Ты прехорошенькая!., мне тебя жаль!" - вырвалось вдруг громко из уст Марфы Андревны, и она ближе и ближе потянула красавицу к свету лампады, передвинула несколько раз перед собою из стороны в сторону лицо и обнаженный бюст девушки, любуясь ею при разных тонах освещения, и, вдруг схватив ее крепко в свои объятия, шепнула ей с материнской страстностью: "Мы вместе, вместе с тобою... сбережем, что родится!"

  С этим Марфа Андревна еще теснее сжала в объятиях девушку; а та как павиликой обвила алебастровыми руками сухую боярынину шею, и они обе зарыдали и обе целовали друг друга. Разницы общественного положения теперь между ними не было: любовь все это сгладила и объединила.

ГЛАВА ПЯТАЯ

  

  

  БАБУШКА ВОРОЖИТ СВОЕМУ ВНУЧКУ

  Виновница этих скорбей и этих радостных слез Марфы Андревны была так умна, что никому не дала ни одного намека о перемене, происшедшей в ее положении. Марфа Андревна это заметила, и расположение ее к крепостной фаворитке сына увеличилось еще более.

  - Ты неглупая девка, - сказала она покоевке, когда та один раз ее одевала, но, следуя своей строгой системе сдержанности, с тех пор все-таки долгое время не обращалась к ней ни с какими нежностями. Это, по соображениям Марфы Андревны, должно было идти так, пока она не даст всем делам нового направления. Новое направление было готово.

  Марфа Андревна не стеснялась тем, что срок годовому отпуску сына еще далеко не истек, и решила отправить Алексея Никитича в Петербург немедленно.

  - Я вижу, - сказала она, - что тебе с матерью скучно и ты не умеешь держать себя в деревне... В деревне надо трудиться, а то здесь много и без тебя дворянских пастухов болтается. Ступай лучше маршируй и служи своей государыне.

  Сын повиновался и этому распоряжению матери беспрекословно, как повиновался он всем вообще ее распоряжениям.

  День отъезда Алексея Никитича был назначен и наступил.

  Во время служения в зале напутственного молебна по случаю отъезда сына Марфа Андревна стояла на коленях и моргала, стараясь отворачиваться, как будто отдавая приказания стоящей возле нее ключнице. Она совладела с собою и не заплакала. Но зазвеневший по время завтрака у крыльца поддужный колокольчик и бубенцы ее срезали: она подскочила на месте и взялась за бок.

  - Что с вами, матушка? - опросил ее сын.

  - Колет меня что-то, - отвечала она и сейчас же, обратясь к отцу Алексею, добавила: - Я замечаю, что как будто простудилась, когда мы с тобой, отец Алексей, на току опыт молотили,

  - До беды, Марфа Андревна, разве долго? - отвечал отец Алексей, кушая жаренную в сметане печенку. - Все вдруг, государыня, может быть. Я тоже намедни пошел ночью лошадок загарнуть на задворке, а большой ветер был, - я пригнулся, чтоб дверь за собой притворить, а сивуха моя как меня шарахнет в поясницу, так я насилу выполз, и даже еще по сей час этот бок саднеет.

  Марфа Андревна остановила речь попа взглядом и стала благословлять сына, а когда тот поклонился ей в ноги, она сама нагнулась поднять его и, поднимая, шепнула:

  - Служи там как надобно, а я здесь свою кровь не забуду.

  Алексей Никитич Плодомасов опять поехал в блистательную екатерининскую гвардию, а Марфа Андревна опять осталась одна-одинешенька в своей Плодомасовке.

  Первым делом Марфы Андревны, проводя сына, было приласкать оставленную им сироту-фаворитку. При сыне она не хотела быть потворщицей его слабостей; но чуть он уехал, она сейчас же взяла девушку к себе на антресоли и посадила ее за подушку плесть кружева, наказав строго-настрого ничем себя не утруждать и не насиловать.

  Милости боярыни к виновной девушке вводили всю домашнюю челядь в недоумение. У многих зашевелилась мысль подслужиться по поводу этой истории барыне и поустроить посредством этой подслуги свое собственное счастье. Любимый повар Марфы Андревны первый сделал на этот предмет первую пробу. В один вечер, получивши приказание насчет завтрашнего стола, он прямо осмелился просить у Плодомасовой позволения жениться на этой девушке.

  Он ждал за нею приданого