Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич - Корделия

умеется, никого не согревали, кроме самого автора, сидевшего в шубе: а дождь, хлюпавший по деревянной крыше театра, позволял ловить лишь отрывки великосветского диалога, украшавшего драму:

   - "Графиня, умоляю, вас..." Хлюп... хлюп!... "Откройте вашу"... Хлюп... хлюп!

   - "Дорогой барон, я не могу..." Хлюп... хлюп! "Мое сердце уже"... Хлюп... хлюп!

   Бедный автор! Бедные актеры! Казалось, само небо оплакивало и нелепую пьесу, и нелепую антрепризу, и отсыревших артистов, хрипевших в ролях баронов и виконтов, как фаготы.

   "Дух второй категории", как и следовало предвидеть, надул, и таинственная сумма от неизвестного лица не только что не была получена, но сама генеральша исчезла неизвестно куда, забыв на буфетной стойке пустой ридикюль и кружевной платок, смоченный антрепренерскими слезами. Несомненно, что спиритическая антрепренерша была искренно и глубоко разочарована коварством "духа"; но разочарование артистов, когда печальная истина обнаружилась, превосходило всякие границы.

   В буфете, куда все собрались по окончании спектакля, стоял какой-то стон озлобления, и только отсутствие у русских актеров "Марсельезы" спасло театр и буфет от окончательного разгрома.

   - Где Марья Андревна? Вы не видели Марьи Андревны? - пищали женские голоса.

   - Давайте сюда Марью Андревну! Мы убьем Марью Андревну!! - гремели мужские. И все сливалось в общем негодующем хоре.

   - Мерзавка М. А.! Каналья М. А! Свинья М. А.! и т. д. и т. д.

   В темном углу буфетной залы, не замеченный никем, сидел автор и мрачно тянул коньяк...

   - Хлюп! Хлюп!! Хлюп!!! - аккомпанировал хору шумевший на дворе ливень...

   Это было, так сказать, второе театральное предостережение, и предостережение уже настолько внушительное, что я поспешил заложить все, что пока у меня оставалось, и на вырученные деньги собрался подобру-поздорову обратно на родину.

   Москву я, разумеется, миновал - по недостатку средств чтобы остановиться, и из понятного чувства самолюбия, свойственного каждому рыцарю печального образа. А что я принадлежал к последнему классу - я уже не сомневался теперь ни на минуту. Достаточно было одного воспоминания о дебюте в роли немецкого обойщика, чтобы лишить меня всякого мужества. И, подумаешь, если бы не мерзавка-любительница - все было бы иначе!.. Воскликни она тогда "Карл", а не "Каррр" - и не было бы смеху, и нервы бы мои не упали, и молодая горячность вывезла бы непременно. Проклятое "каррр"! Оно было точно зловещим карканьем перед бедой, жестоким предзнаменованием дальнейших неудач и разочарований.

   И вот я вновь очутился в Керчи, за табачным прилавком, под попечительным крылом старушки-матери. Началась старая история. Я дулся и корил себя в малодушии, с которым бросил при первой неудаче подмостки, а мать сияла и вынимала просвиры во здравие рабы божьей Марии, излечившей меня от театральной лихоманки. На первый взгляд все обстояло благополучно и не предвещало никаких туч на безоблачном горизонте мирного провинциального житья. Я теперь уже не влезал больше на холм Митридата, чтобы сотрясать воздух трагическими монологами, но занялся совсем основательно оставленным мне табачным наследством и к концу года начал даже заметно толстеть, что, как известно, для первого любовника знаменует переход на благородных отцов. Для бесповоротного перехода на новое амплуа оставалось только жениться и тем осуществить заветную мечту матушки... Уже у меня и невеста была на примете - дочь табачного торговца, грека Трандофилоса,- миловидная брюнетка, распевавшая для меня под аккомпанемент фортепиано известный романс: "Я вас люблю так искренно, так нежно!", причем при последнем слове сильно нажимала педаль... Уже я начинал чувствовать к молодой, но пылкой гречанке совершенно определенное влеченье и готовился обречь себя на однообразную жизнь провинциального буржуа.., когда в один злополучный день в город Керчь прикочевала драматическая труппа, чтобы дать несколько представлений, и с ее приездом все пошло прахом: и моя буржуйная толщина, и m-elle Трандофилос, и табачные мечты моей матушки. Как бродячая собака, которую как ни прикармливай, она все сбежит с бродячей стаей,- так и я, несмотря на полное отчаяние матушки, истерику невесты и площадную ругань тестя, пристал к жалкой кочевой труппе, не имевшей первого любовника, и отправился в новое странствование по бурному театральному морю.

   Нужно ли рассказывать все последовавшие затем разочарования и горести? Стоит ли лишний раз описывать и поносить всю эту заблудную, угарную жизнь странствующего артиста, которая уже столько раз описывалась и поносилась? По-моему, не стоит, да это и завлекло бы меня слишком далеко от главного события - моей последней встречи с Корделией - той именно оскорбительной встречи, которая вызвала к жизни эти беглые мемуарные наброски.

   Но предварительно я должен оговориться, что сталось теперь со мной и к чему привели меня мои актерские злоключения, тянувшиеся с лишком семь лет. Семь лет - время немалое, и за этот промежуток много воды утекло - и удивляться нечего, если я весь изменился теперь, до мозга костей весь!..

   Результат получился совершенно обратный, какой можно было ожидать, судя по началу. Во-первых, я теперь ненавижу театр так же сильно, как я его некогда любил; а во-вторых, я отношусь к женщинам настолько же презрительно и бесцеремонно, насколько был сначала целомудрен и идеалистичен в отношении к Марте Нейгоф. Наконец, я не только ничего и никогда теперь не играю, но вот уже третий год, как наискромнейшим и наиисправнейшим образом сижу за бухгалтерской конторкой одного петербургского торгового дома и смотрю на жизнь так же трезво и практично, как будто всегда сидел за этой дубовой конторкой и всегда смотрел в это окно - на мелькающие конки и пролетки и на эту знакомую биргальную вывеску с изображением ухмыляющегося шарообразного немца с пенящейся кружкой в руках - аллегорией, представляющейся ныне в моих глазах вполне законным пределом среднего человеческого благополучия. Матушка, к сожалению, не дожила до этого желанного времени: она умерла в самый роковой год, когда я сбежал из Керчи с бродячей труппой...

   Я стал бы преувеличивать и налыгать на себя, если бы вздумал доказывать, что меня привели к настоящему равновесному состоянию неудачи и сознание своей актерской неспособности. Были и удачи, а с переходом на роли простаков был и успех, настоящий, неподкупный успех, с аплодисментами, вызовами и поклонниками гимназистами, переступившими со своими восторгами за порог театральной уборной. Мало того: продав вскоре после смерти матери свою табачную лавчонку, я сам одно время антрепренерствовал в Бендерах и Тирасполе.

   Все это было и прошло вместе с юностью, и от всего этого на дне души осталась одна горькая горечь. Мечты и действительность, Шекспир и кабак,- все это были слишком кричащие противоречия, чтобы я отважился при моей прямолинейности пуститься в дальнейшее артистическое плавание. Да и к чему было пускаться, раз на душу пахнуло сомнением и безнадежностью. А было от чего прийти в отчаяние после того, что я видел...

   И вот, когда мне омерзел вконец весь этот омут лжи и распутства, я нимало не колеблясь ушел от его блестящей мишуры в скромную раковину обыкновенного смертного, в поте лица добывающего хлеб свой. Я прилепился к моей бухгалтерской конторке как к спасительной пристани моего беспокойного духа, и с сладко-мстительным чувством погружаюсь в пестреющие перед глазами бездушные цифры, ревниво оберегающие меня от иного, ярко сверкающего мира. И я почти счастлив моим теперешним положением, счастлив покоем, который испытываю, и скромными удовольствиями, которые научился ценить. Когда по воскресеньям я восседаю со своими сослуживцами-конторщиками в дешевой биргалке и в простой непринужденной беседе размениваю на обиходную житейскую мелочь заносчивые мечты недавного прошлого, я испытываю почти чувство гордости в этом принижении и слиянии с ограниченной труженической средой... Призраки Гамлета и Фердинанда уходят тогда куда-то в туманную даль, и я незаметно превращаюсь в знакомого вывесочного благополучного немца с пенящейся кружкой в руке...

   Но по временам... О, как бы стройна была наша жизнь, если бы в ней не было этого вечного "но"!.. Но по временам раза два или три в год - на меня нападает какая-то безотчетная тоска, такая нестерпимая, надрывающая тоска, что я Нигде не нахожу себе места. И тогда я начинаю пить уже в широком смысле этого слова и пускаюсь во все нелегкие. Мне больше ничего не остается тогда делать, как пить, потому что просыпающийся злодей-червяк грызет мое сердце до невыносимого страдания, до кричащей, почти физической боли...

   В конторе давно привыкли к этим моментам и, ценя мою служебную аккуратность, смотрят на них сквозь пальцы, по опыту зная, что через три, много четыре дня я вернусь опять на прежнее место и с новым усердием примусь за прерванную работу. В простоте души своей они считают эти моменты тоскующего духа чуть ли не запоем... Ну, и бог с ними - пускай считают...

   Такой именно момент нашел на меня зимой 188* года. Он оказался дольше других и губительнее по причине, о которой вы, конечно, догадываетесь. И вот как это вышло....

  

   Я не являлся в контору уже второй день. На этот раз тоска донимала меня с особенной настойчивостью, и сердце болело безотвязно каким-то тяжелым предчувствием, которое я тщетно пытался заглушить двойными порциями коньяку и бесконечными шнитами. На третий день моего заглушенья я очутился на набережной реки Фонтанки в "Салоне общедоступных увеселений". Хотя в моем настроении я был общедоступен всяким увеселениям, но пьяная скука, царившая в салоне, выгнала меня оттуда ранее полуночи.

   Я направился вдоль реки Фонтанки далее, к Семеновскому мосту, в салон, еще более доступный, чем первый. Трезвых здесь было тоже немного, но публика была проще, и праздничный разгул скрашивался искренностью, с которой ему предавались. Длинный танцевальный зал был переполнен и при первых визгливых звуках кадрили в нем началось вавилонское столпотворение. И то сказать,- едва ли можно встретить публику пестрее и бесцеремоннее той, которая толчется в этом пресловутом танцклассе!.. Но вы ошибетесь, если подумаете, что на этом разгульном фоне нет ничего, кроме темных пятен,- есть и светлые - и, если только вы возьмете себе труд обойти заведение, вы непременно натолкнетесь в одной из задних комнат на юную, влюбленную парочку, мирно уплетающую, вдали от света, дешевые бутерброды с ветчиной и нежно воркующую; и вы убедитесь воочию, что любовь и молодость окрашивают в розовый цвет самую непривлекательную обстановку. Для меня эта окраска юности давно поблекла и, обойдя тоскливо знакомые места, я примостился у буфета в сообществе своей старой приятельницы - калинкинского разлива. Беседа с моей верной подругой была только вначале, когда из театральной залы донеслось протяжное завывание женского хора. Следуя стадному чувству остальных посетителей, покинувших свои столики, я тоже встал и протолкался вместе с толпой в залу, за решетку, отделяющую платных людей от неплатных... Поблекшие и намазанные девицы в каких-то полуцыганских, полумалороссийских отрепьях воспроизводили со сцены знаменитую... своею глупостью "Конфету" - это последнее слово трактирно-ярмарочной поэзии:

  

   На машине паром, паром -

   Расстаюсь я с лейб-гусаром! -

  

   выводила гнусливо рябая примадонна с желтым шарфом через плечо, сидевшая в середине, и хор визгливо подхватывал:

  

   Конфета моя, леденистая и т. д.

  

   Но меня занимала, разумеется, не конфета, а исполнительницы, и в особенности одно печальное бледное личико с черными выразительными глазами, мелькавшее во втором ряду хора. Я стоял далеко от рампы и не мог уловить всех черт, но в печальных глазах хористки было что-то до такой степени симпатичное и притягательное, что я заинтересовался с первого раза...

  

   Слезы льются градом, градом -

   Расстаюсь с кавалергардом...-

  

   продолжала гнусавить примадонна; но я уже не разбирал слов и весь устремился в глубь сцены, испытывая внутри себя какую-то необъяснимую и сладкую тревогу...

   Я решился выследить незнакомку и, когда театральное отделение кончилось и публика отхлынула в танцевальный зал, я поместился у театрального входа, откуда проходили в публику общедоступные артистки, и стал ждать. Кроме меня, у входа сторожило несколько яркогалстучных саврасов, которые при появлении хористок принимали их в свои саврасьи объятья и умыкали в соседние кабинеты.

   Умыкание окончилось, а моя печальная незнакомка все еще не показывалась. Наконец, когда я было уже собирался оставить свой пост, дверь скрипнула и мимо меня хотела прошмыгнуть девушка в черном платье. Не тут-то было. Я узнал мою незнакомку, преградил дорогу и... остановился, как вкопанный: передо мной стояла Марта Нейгоф, постаревшая, пожелтевшая, осунувшаяся, но все еще со следами прежней красоты, с теми же строгими линиями в вспыхнувшем лице, с теми же чудесными гордо сверкающими глазами.

   - Корделия! - невольно вырвалось у меня.

   Она дрогнула и полуиспуганно огляделась вокруг, точно ища защиты, очевидно не понимая сначала, в чем дело. Потом глаза ее расширились, лицо просветлело, и она растерянно прошептала:

   - Боже мой, Груднев! Вот встреча... вот неожиданность!

   Она нерешительно протянула мне руки... Я крепко сжал их и почти насильно усадил ее тут же на скамью, рядом с собой... Она не сопротивлялась и смотрела на меня печальными, глубокими глазами. Порыв мой оправдывался тем, что меня влекло сказать ей так много, так много, передать всю ту массу ощущений, которые вдруг стеснились в груди; а между тем слова не шли на язык, и я, пораженный внезапностью встречи, сидел безмолвный, оглядывая влажными глазами эту когда-то недосягаемую богиню, теперь столь близкую мне и доступную.

   - Не ожидали меня здесь встретить? - произнесла Марта с горькой усмешкой.

   Я сделал над собой большое усилие, чтобы удержать подступиршие к горлу слезы, и проговорил, стараясь казаться спокойным:

   - Ну, вот... какие слова... зачем это? Будемте по-старому... Ну, улыбнитесь... ну, чуточку?

   - Хотите, чтоб я улыбнулась, а сами чуть не плачете. Мне самой больно... и я очень понимаю, что вы должны теперь чувствовать!

   Мы опять замолчали.

   Театральная дверь снова скрипнула, и мимо нас прошла толстая нарумяненная хористка, в бусах и мишурном кокошнике, окинув Нейгоф любопытным и злорадным взглядом.

   На щеках Марты выступили пятна раздражительного, нервического румянца.

   - Мерзкая!.. Вы заметили, как она на нас посмотрела?.. Наверное, пойдет сейчас сплетничать, что я замарьяжила себе нового...

   Марта запнулась и сконфуженно потупилась.

   - Тогда пойдемте отсюда?.. Действительно, здесь совсем неудобно!

   - Пойдемте, пожалуй...- она поднялась с места, оправила прическу и вдруг вся как-то растерялась, смутилась.- Что же я говорю: "Пойдемте", когда мне пора домой. Нет, ей-богу пора... меня ждут. Он ждет! - добавила Марта с горькой внушительностью.

   - Боже мой, как же это так? Только что встретились, после стольких лет... Это невозможно... я не пущу вас!..

   В голосе моем звучало страдание, и его искренность победила Марту. Она вздохнула, встряхнула головой и твердо проговорила:

   - Ну, ладно, пойдемте... он подождет!.. Только куда-нибудь подальше... в последнюю комнату... Спросите какой-нибудь гадости и поболтаем. Вы правы, такие минуты в жизни редки... не следует их обрывать!.. Вашу руку, Сакердончик!

   Я взял Марту под руку и почувствовал, как предательская искра пробежала по моим жилам, та самая искра, которая загорелась во мне с лишком тринадцать лет тому назад, там, на школьной скамье, под впечатлением монолога Корделии, и потом, от времени до времени ревниво вспыхивала, то разгораясь, то потухая, во все продолжение моего театрального смятения. Близость дорогого существа, трогательное "Сакердончик", шумевший в голове хмель - все как нельзя более способствовало крайнему возбуждению нервов...

   Комната, в которой мы поместились, имела одно преимущество, что была пуста; во всем остальном она ничем не отличалась от предшествующих набитых публикой, и имела обычный вид трактирного стойла, рассчитанного на сближение сословий. Полинявшие золотые обои, уныло мигающий газовый язычок вверху, распространявший полусвет; в темном углу - заспанный лакей в засаленном фраке, и на стене, над заплесканным столиком, белеющий щит прейскуранта: "лимонад, сельтерская, пиво, мед и т. д."

   Я встряхнул заспанного лакея и потребовал чаю, пива, чего-то еще. Стесненный присутствием слуги, накрывавшего стол, разговор сначала не вязался. Нейгоф откинулась на спинку стула, уронила голову на грудь и упорно молчала. Я же блуждал глазами по прейскуранту и исподлобья оглядывал эту поникшую, когда-то гордую головку, и в моем воображении попеременно мелькала та же головка: то весело улыбающаяся, в кокетливой пушистой конфедератке; вся сияющая здоровьем и молодостью; то с бриллиантовой звездой в высоко взбитых волосах, с величественным видом гейневской "Султанши", то обрамленная золотистыми гроздьями - совсем голова вакханки, томно склонившаяся на мужское плечо, легкомысленно кружащаяся в вихре страусовского вальса. "Далеко меня увлек этот вальс... далеко!" - вспомнились мне слова Марты.

   Лакей, наконец, все поставил и отправился в свой угол доканчивать прерванный сон. Я пододвинулся к столу и дрожащей от волнения рукой взялся за чайник. Нейгоф встрепенулась...

   - Ну, где вам... дайте я разолью... Помните, как бывало, в девятой линии Васильевского острова... Хорошее это было время, Сакердончик! - вздохнула она.

   - Ах, Корделия, зачем вы трогаете такие воспоминания... еще больнее от этого делается!

   - Вы сами виноваты, зачем вы меня называете Корделией... Ну, какая я теперь Корделия! Да и что вздыхать - прошлого все равно не воротишь... Рассказывайте-ка лучше, что с вами произошло? Отчего вы так постарели? Отчего не носите ваших длинных поэтических кудрей?.. Откуда эти очки, совершенно несвойственные жрецу свободного искусства?..

   Очевидно, Марта оправилась, и к ней вернулся ее прежний добродушный юмор. Стараясь быть по возможности кратким, я исповедался перед ней во всех своих злоключениях до теперешнего бухгалтерского состояния включительно. Нейгоф слушала мою исповедь с материнским вниманием, окидывая меня от времени до времени печально-ласковым взглядом.

   - Вот и все... по крайней мере - главное! - закончил я.- Теперь вы должны рассказать, каким образом...

   Я запнулся, почувствовав всю неуместность вопроса. Но Марта не смутилась и спокойно договорила:

   - Вы хотите сказать, каким образом я дошла до того... ну вот до того, что сижу здесь, вместе с вами? Долго, Сакердончик, рассказывать... Как я теперь живу, с кем - право, не все ли равно... Скажу одно: проклинаю тот день и час, когда я переступила порог неупокоевской школы!

   - И меня, следовательно... потому что ведь я... я, должен сознаться, во многом способствовал этому шагу...

   - Полноте, при чем тут вы... Я сама... Да и вас ли обвинять, когда вы сами теперь... не в лучшем положении - тоже в некотором роде искупительная жертва добродеевских прегрешений. Мы оба тогда толкнулись в этот вертеп... почти в одно время... Оба - молодые, заносчивые, фантазирующие каждый по-своему...

   Марта откинулась на стул, заломила руки за голову и почти простонала:

   - Ах, Сакердончик, мне и в голову не приходило, какой это важный... какой опасный шаг!.. Не думайте... не мучайтесь - опасность вовсе не тогда началась, когда я победила вас монологом Корделии... позже... помните, в тот злополучный вечер, когда я читала гейневскую легенду. Ведь хороша я тогда была? Скажите мне сегодня, без малейшего лицемерия, очень хороша?

   Я взглянул ей прямо в глаза и ответил:

   - Хотите знать правду? Никогда, ни после, там на любительском бале, ни раньше - никогда вы не были так приковывающе прекрасны!

   В глазах Марты сверкнул точно отблеск минувшего счастья.

   - Я сама это сознавала, и в том-то и была опасность... Я только в тот миг, в тот самый неуловимо короткий миг, когда трепетала за кулисами перед выходом, почувствовала вдруг... инстинктивно почувствовала - какой заразой дышат эти кулисы... О, этот предательский закулисный воздух, он весь пропитан ядом порока и соблазна... весь, весь!.. Там каждый темный угол исподтишка рассказывает о заманчивой закулисной свободе... всякий дрянной картонный куст шепчет о тайных свиданиях и вольных поцелуях... А театральная рампа? Такая жалкая, когда она потухнет, и так волшебно озаряющая женскую красоту, когда зажжена... О, сколько блестящих бабочек стремятся на ее огонек... и сколько обожгло на ней свои крылья!.. Бежать бы оттуда надо было... бежать тогда же, без оглядки, в том самом сверкающем наряде, ни на минуту не оставаясь там, ни на секунду!

   Марта закрыла лицо руками и умолкла. Плечи ее нервно вздрагивали, грудь тяжело дышала. Мне было не менее тяжело от нахлынувших воспоминаний, и с языка сорвалось ревнивое слово:

   - Разумеется, надо было бежать, если вы знали, что за этими кулисами водятся господа... вроде некоего г. Мальчевского!

   Марта быстро подняла голову, и лицо ее приняло то неприятно-вызывающее выражение, которое я уловил при проходе ее товарки-хористки. Она, казалось, проникла в мою мысль и отрывисто спросила:

   - Вы хотите знать, был ли это он... виновник всего остального? Извольте... Только сначала плесните мне пива... Полнее... не церемоньтесь, maman здесь нет... Она теперь там, в той стране, "откуда ни один еще доселе путник не вернулся..." помните, как вы бывало, декламировали у нас, в девятой линии... Теперь, как видите, я на другой линии... совсем на другой!..- она осушила залпом стакан и продолжала.- Итак, это был некий господин Мальчевский. Я увлеклась безрассудно, как это только было возможно в те годы... Я потребовала от maman мою часть, рассорилась с ней, и мы удалились с ним туда... куда нас звал тот страусовский вальс... "Wo die Zitronen bluhen!..", сперва на Кавказ, потом в Крым. Мы бы заехали, вероятно, еще дальше, но мои финансы иссякли, а с ними и любовь моего кабальеро... Сначала я (Марта остановилась и кивнула мне, чтобы я наполнил ее стакан), сначала я верила ему, как богу,- верила и в его любовь, и в его имение в Уфимской губернии, и во многое прочее. Ну а потом, когда все обнаружилось, он мне просто остервенел... остервенел, как только может остервенеть постылый любовник... А каким он мне казался раньше элегантным, красивым, как говорят "distinguЙ" {Благовоспитанным человеком (фр.).}. Ах, все они такие с виду, эти петербургские distinguЙs! Это, как распевают у нас в хору...

  

   Шапокляк, глясе перчатки,

   А в кармане - четвертак!

  

   Она нервически рассмеялась, но тотчас же закашлялась сухим, нехорошим кашлем.

   - Неказисто пою, а?.. Что делать, совсем голос пропал, потеряла... Это еще с прошлой весны, как я больна была... Да что голос, бог с ним - веру потеряла... в жизнь веру потеряла!.. А раз вера подорвана -- все равно куда идти... с кем... вся жизнь начинает казаться какой-то сумасбродной сказкой!

   Все это Марта, проговорила точно в бреду, скороговоркой, с глазами, устремленными в одну точку, куда-то в угол. Она машинально налила себе третий стакан, выпила и продолжала вполголоса, видимо утомленная:

   - Разрыв произошел в Киеве... Он уехал, а я осталась одна, без всяких средств, не имея никого знакомых... Вот тут-то у меня и явилась мысль об оперетке... а с ней и другие проклятые мысли... Вы знаете, когда maman передали афишу с моим именем, так она, говорят, всю ночь проплакала. Бог знает, впрочем, кого она оплакивала - меня или свое генеральство... вернее всего, что последнее! Так или иначе, но я сделалась опереточной певицей... Сначала пела в Киеве,- потом перешла в Москву... была одно время звездой в некотором роде... Имела толпу поклонников и, среди нее, знакомого вам московского доктора.

   Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову.

   - Неужели, же доктор оказался таким же негодяем, как этот ваш... Мальчевский?

   - Нет, доктор был хороший человек, только ужасно мнительный и ревнивый... Этим за кулисами воспользовались и стали бомбардировать его анонимными письмами...

   - И он поверил?

   - Отчего же было ему и не поверить, если я уже раз оступилась!.. Не он первый, не он последний... Хуже всего было то, что я вскоре затем захворала. Антрепренеру это было, разумеется, не на руку и меня рассчитали... ну, вот как прислугу рассчитывают... когда она более не нужна... Куда мне было деться. Maman умерла, среди "театральных" я не сумела найти себе друзей, прежние светские знакомые давно от меня отвернулись... Пришлось волей-неволей попытать счастья в кафе-шантане... "А затем, тем... тем..." - затянула она, но оборвалась и опять закашлялась...- Что это я все пою? Это все оперетка заела... Жизнь мою заела...

   Марта отпила из стакана несколько глотков, думая тем облегчить кашель, но долго не могла успокоиться.

   Я смотрел почти сквозь слезы на эту некогда столь цветущую и блестящую красавицу - теперь жалкую и полубольную, в потасканном люстриновом платье, с мишурной брошкой у ворота...

   - Ах, Корделия, Корделия!.. Что вы с собой сделали! А какой у вас был талант, какая искра - настоящая, святая искра, затепленная самим богом. Что бы вы ни говорили, а так прочесть, как вы прочли в школе тот монолог, и потом у себя в девятой линии - гейневскую легенду - нельзя без наития свыше, без вдохновения, без живого дара... нельзя, нельзя. Это были истинно гениальные минуты, и они никогда не изгладятся из моей памяти!!

   Марта глубоко вздохнула и на ее губах скользнула ироническая усмешка.

   - Вдохновение... наитие свыше... гениальные минуты... Ах, какие все это возвышенные и обманчивые слова!.. Верьте, Сакердончик, верьте моему театральному и житейскому опыту, что в жизни каждого человека могут быть гениальные минуты - минуты, не забудьте,- и только!.. И у меня они были, и их яркость меня обманула. Про монолог Корделии и говорить нечего: это была не моя нота... не собственная.- это я у ней подслушала... там, во Флоренции, у той итальянки, что с Росси играла. Не знаю почему - прямо в душу мне перелилась тогда ее речь... Стойте, не перебивайте... Вы хотите возразить: отчего же я чудесно прочла гейневскую легенду?.. Ну, уж тут другое было... Тут просто сила красоты сказалась... Я была здорова, полна надежд, кровь во мне заговорила - и сама чувствовала себя тогда этой самой сказочной повелительницей! -

   Она оживилась, и глаза ее вдруг вспыхнули, точно загоревшиеся маяки.

   - И вы были бы ею... и не сказочной, а действительной повелительницей живой толпы, если б...

   - Если б... работала над собой,- досказала за меня Марта.- Легко сказать: работать над собой!.. Когда кругом - блеск, радость жизни, столько всяких обольстительных призраков... Где уж тут учиться и, ждать, когда кровь своевольничает и голова пьянеет от вихря жизни... Полноте, кто теперь ждет и учится? Все мечутся, как оглашенные, жить хотят и упиваться... ловят миг блеска с лихорадочной ненасытностью... воруют жизнь, если она не дается... топятся и отравляются, если она насмеется над ними... Ах, зачем я тогда не утопилась или не отравилась - право, было бы лучше... в сто раз!..

   - Бог с вами, что вы говорите... как вам не грех!..

   Мне становилось просто жутко от ее безнадежного тона.

   - Я говорю совершенно серьезно... А у меня был один такой момент, когда я была совсем на волоске от этого...

   Марта полузакрыла глаза и продолжала глухим голосом:

   - Это было в Ялте. Я играла Катерину в "Грозе". Не смейтесь - настоящую Катерину - Островского... разумеется, в любительском спектакле. Я тогда уже чувствовала подлость моего кабальеро, и сердце мое обливалось кровью... Вот это все я тогда и выразила в последней сцене... в сцене прощания с Борисом. Разумеется, я не с Борисом тогда прощалась, а с моей загубленной молодостью, оплакивала свою обиду и свое первое разочарование... Эта сцена произвела просто фурор... По первым актам никто и думать не мог, что я способна на такую вспышку... Это была моя третья гениальная минута... и последняя... После этого все внутри меня как-то потухло, и жизнь покатилась под гору, как ненужная тяжесть...

   Марта допила свой стакан и шумно его отодвинула.

   - Ну, теперь вы все знаете... даже больше, чем бы следовало... Поэтому расплачивайтесь - и гайда!..- она решительно поднялась с места.- Меня ждет он... Не спрашивайте, кто. От этого вам не будет легче... Он ждет и потребует отчета... и сегодняшнего заработка... Человек! - крикнула она раздражительно.- Идемте же, ради самого бога... Мне серьезно пора!

   Я сунул встрепенувшемуся лакею трехрублевку и молча последовал за Мартой к выходу.

   Пройдя несколько пьяных стойл, мы очутились в водовороте оглушительного и безудержного пляса. Под наитием крикливой польки в чадной зале кружилось до пятидесяти пар, и нам пришлось с трудом проталкиваться... Одни выплясывали совершенно серьезно, точно в тонном журфиксе, видимо, желая дать понять, что они видали виды; другие, напротив, распотевшие, как от бани, работали каблуками с молчаливой свирепостью людей, желающих выработать во что бы то ни стало свои входные тридцать копеек; третьи же вертелись как сумасшедшие, от всей души, выделывая настоящие козлиные па, хохоча и отругиваясь, как на ярмарке. На губах Марты скользнула знакомая ироническая улыбка:

   - Voici les embetements de l'existence humaine! {Вот неприятности человеческого существования! (фр.).} - сострила она и тотчас же добавила: - Впрочем, я думаю, на журфиксах у генеральши Побидаш если не скучнее было, то во всяком случае, не умнее... Увы, мне теперь закрыты двери к этим превосходительным журфиксам... Malheur des malheurs! {Вот несчастье-то! (фр.).} - комически вздохнула Нейгоф и прижалась ко мне от какого-то пьяного нахала... Мы протиснулись в театральный зал, и она продолжала:

   - Не правда ли, как я еще хорошо говорю по-французски? Только это теперь ни к чему... Здесь французских proverbes {Живые картины на темы пословиц.} не дают,- кивнула она на опущенный полутемный занавес,- здесь все больше:

  

   Уж я пила, пила, пила,

   И до того теперь дошла...

  

   С чего это опять?.. Неужели так запьянела?..- она остановилась и резким вызывающим жестом оправила прическу.- А ведь не правда ли, какая у нас дружная парочка? Отставной Гамлет... и заштатная театральная принцесса. Умора, ей-богу, как мы, бывало, волновались, при виде этой глупой занавеси!.. Мечты, слезы - куда теперь все делось?.. Помните это... ну, из "Короля Лира":

  

   Я знаю, в чем вина моя, я знаю,

   Нет у меня просящих вечно взглядов.

   Нет льстивой речи и, хоть я лишаюсь...

  

   Дальше не помню. Хоть убей - не помню! Чего лишаюсь?.. Лишаюсь...

   Она не договорила и вдруг тихо вскрикнула. Я быстро ее подхватил, а то бы она упала.

   - Родная... что с вами?

   - Нет, так... мне почудилось, что в дверях стоит он... Он ведь всюду за мной следует, всюду - стоит мне опоздать, пустяки... О, наверное, он!

   - Тогда уедемте отсюда скорей... я вас умоляю... Ну, подарите мне хоть час... один час!..

   Марта склонилась ко мне, глаза ее разгорелись и губы страстно прошептали:

   - Ах, как бы это было хорошо - уехать... далеко, далеко... туда, wo die Zitronen bluhen!..

   Этот взгляд опьянил меня и я почти силой увлек ее на площадку лестницы - на наше счастье - временно опустевшую. Но тут она вдруг высвободилась из моих рук и испуганно метнулась в сторону...

   - Что это я... словно в бреду! Разве я могу ехать, когда он здесь... мой строгий кабальеро... Я его не видела, но я чую, что он здесь и выслеживает. О, негодяй, как я его ненавижу в эту минуту! Как власть его над собой ненавижу!.. А вы... что же вы все стоите передо мной, точно совесть? Уходите же, наконец... если не хотите моего несчастья!..

   Она говорила, точно сумасшедшая, почти не глядя на меня, и тихо вздрагивала всем телом.

   - Отчего же вы не хотите со мной... отчего?

   Марта выпрямилась, и глаза ее заискрились детской нежностью:

   - Оттого, что хочу... чтобы все, что было дорого и свято... не осквернялось ничем, ничем... осталось так, на всю жизнь!..

   - Милая, дорогая моя...

   Я не в силах был договорить и чувствовал, как слезы текут по моим щекам...

   - Не утешайте и... уходите... Уходите отсюда и пусть нога ваша никогда не касается этого гнусного порога!..

   Она тихо наклонилась и поцеловала меня в лоб, как сына.

   Я хотел ей что-то сказать... что-то очень нужное и важное, без чего, казалось, нам никак нельзя было расстаться, но не мог от душивших меня слез и, совсем потерянный от горя, бросился вниз по лестнице!.. Но когда я очутился на последних ступенях, какая-то непреодолимая сила толкнула меня - обернуться вверх, на площадку...

   Она стояла все на том же месте - бледная, как изваяние, с разметавшимися волосами, с повисшими беспомощно руками, с страдальческим, устремленным вперед взглядом, напоминая собой в облекавшей ее черной одежде развенчанную богиню искусства - невыразимо прекрасную в своей величественной скорби.

   - Корделия! - крикнул я умоляюще...

   Она шелохнулась, зашевелила беззвучно губами, как бы посылая мне свой последний привет - и исчезла... Исчезла - навсегда.

  

  

  

  

   Впервые - "Артист", 1889, No 2-4 (октябрь-декабрь); вместо подзаголовка - "Повесть"; подпись: Иван Щеглов. Печатается по тексту сб. "Корделия" [и другие повести и рассказы].

   Журнальный текст повести отличается от окончательного варианта. Так, Леонтьев (Щеглов) сократил несколько абзацев в начале и в конце повести. В начале, после эпиграфа, было: "...Зачем я ее опять встретил? Зачем?.. И при каких обстоятельствах... Боже мой! Сердце сжимается, если вспомню! Отверженная, осужденная насмарку, страничка прошлого опять назойливо лезет в глаза, и зажившая рана снова растревожена и мучительно ноет,- и милый, с летами потускневший образ неотступно оживает в моей душе во всей своей первоначальной, неотразимой красоте... Как сегодня вижу..." (далее как в окончательном тексте).

   В конце, после "Исчезла - навсегда" было: "Сколько я потом ни метался по разным садам и театрам, сколько ни обрыскивал весь загульный ночной Петербург - я нигде не мог ее более найти...

   И теперь, когда я перебираю в своей памяти все прошедшее, мне грезится она как в голубом тумане, точно сказочная шекспировская Корделия, сошедшая на землю, чтобы затеплить в людях потухающую святую искру,- и, под наитием этой причудливой грезы, во мне невольно оживают потускневшие идеалы юности и разбуженная душа вновь наполняется сладостной мукой...

   Зачем я ее опять встретил? Зачем?!"

   Были изменены также имена некоторых второстепенных действующих лиц: Добродеев - вместо Подгорбунского, Меморандов - вместо Меридианова и др.

   ...монолог Иоанны д'Арк...- из трагедии Ф. Шиллера "Орлеанская дева".

   Гликерия Николаевна Федотова (1846-1925), Мария Николаевна Ермолова (1853-1928) - актрисы московского Малого театра.

   "Нищие духом" - мелодрама Н. А. Потехина.

   Норма, Динора, Травиата - героини опер В. Беллини "Норма" ( 1831 ), Дж. Мейербера "Плоэрмельское прощение" ("Динора") (1859), Дж. Верди "Травиата" (1853).

   Булотта, Маскотта - героини оперетт Ж. Оффенбаха "Синяя борода" (1886) и Э. Одрана "Маскотта" (1880).

   "Мотя" - водевиль Э. М. Лабиша и М. Мишеля, переделка с французского К. А. Тарновского (1853).

   Коклэн-младший (1848-1909) - французский актер-комик, гастролировавший в России.

   Василий Игнатьевич Живокини (1807-1874) - актер московского Малого театра, водевильный комик.

   Карл Моор, Фердинанд - герои трагедий Ф. Шиллера "Разбойники", "Коварство и любовь".

   Эрнесто Росси (1827-1896) - итальянский актер-трагик, гастролировал в Петербурге в 1877 и 1878 годах.

   Мария Гавриловна Савина (1854-1915) - актриса Александрийского театра.

   "Вспышка у домашнего очага" - водевиль П.-А.-О. Ламбера-Тиду и Т. Баррьера, переделка с французского М. П. Федорова (1870).

   Фру-Фру, Перикола - героиня комедии А. Мельяка и Л. Галеви "Фру-Фру" (1869) и оперетты Ж. Оффенбаха "Перикола" (1868).

   "Пахита" - балет Э. Дельдевеза и А. Минкуса (1846), в Петербурге поставлен в 1881 году.

   "Злись, ветер, дуй, пока твои не лопнут щеки!!" - Шекспир У. Король Лир, д.III (из монолога короля Лира).

   "Боккаччо" - оперетта Ф. Зуппе (1879).

   ...грезовская головка...- От имени французского художника Ж.-Б. Греза (1725-1805), автора картин "Балованное дитя", "Девочка с куклой", "Голова ребенка" и др.

   Михаил Валентинович. Лентовский (1843-1906) - антрепренер-режиссер, с 1876 года арендовал театр "Эрмитаж" в Москве, где создал первый в России театр оперетты.

   Не очень много шили там,

   И не в шитье была там сила - Некрасов Н. А. Убогая и нарядная.

   Wo die Zitronen bluhen...- строка из песни Миньоны (роман И. В. Гёте "Годы учения Вильгельма Мейстера", кн. III, гл. I).

   Ах, тот скажи любви конец, кто на три года вдаль уедет - Грибоедов А. С. Горе от ума, д. II, явл. 4.

   Женпремьерского - от jeune premier - амплуа первого любовника (фр.).

   "Со ступеньки на ступеньку" - комедия А. А. Соколова и Г. Н. Жулева (1873).

   Биргальная - от Bierhalle - пивная (нем.)

   "Скандал в благородном семействе" - шутка в 3-х действиях Н. И. Куликова (1879).