Кульчицкий Александр Яковлевич - Необыкновенный поединок

этой стороны и с той и, наконец, решили, что приличнее будет публиковать о проезде упомянутого лица. Нужно было написать об этом статью. Кому же поручить? Еще раз принялись рассуждать и рассматривать дело и определили поручить сочинить статью молодому человеку, Михайлову, выпущенному из университета с ученою степенью за отличие: он-де знает разные полезные науки и упражнялся в красноречии.

   Михайлов написал статью и принес ее в совет.

   - А прочтите нам, прочтите, - сказал начальник города: - как вы там выразились.

   Водворилось глубокое молчание, и Михайлов довольно громким голосом прочитал:

   - "Сего числа, в седьмом часу пополудни, такое-то значительное лицо проехало через наш город".

   - Только? - спросил начальник города.

   - Только.

   - Господа! - продолжал он, обращаясь к своим приближенным. - Как вы думаете, достаточно ли этого?

   Приближенные, на лицах которых изображалась глубокая дума, хранили молчание.

   - Повторите-ка еще.

   Михайлов снова прочитал:

   - "Сего числа, в седьмом часу пополудни, такое-то значительное лицо проехало чрез наш город".

   - Да, так! Так! Кажется, все. Соблюдены ли все титулы?

   - Соблюдены.

   - Прочтите.

   Михайлов снова прочитал, что "в семь часов пополудни вот такое-то и такое-то лицо проехало через город".

   - Прекрасно. Я полагаю, что этого будет достаточно. Как вы думаете, господа?

   Но господа снова молчали и посматривали друг на друга.

   - Если позволительно сделать замечание, - начал Розанов плавным, внятным, убедительным языком и с тою любезною кротостию, которою всегда сопровождались его поступки: - то я, нисколько не желая охуждать тем дарования господина Михайлова, думаю, что в этой статье нужно только сделать небольшую перестановку слов, и она будет прекрасна: а именно, старшему, так сказать, почетному понятию дать и старшее почетное место, то есть должно сказать: "Такое-то значительное лицо сего числа проехало чрез наш город", а не "сего числа такое-то значительное лицо проехало чрез наш город".

   - А-а!.. - сказал начальник города многозначительным тоном. - Действительно, так! Совершенно справедливо. Ну, так вы уж так и напишите, - прибавил он, обращаясь к Михайлову: - и принесите показать.

   - Слушаю-с, - отвечал Михайлов и через минуту принес написанное.

   - Прочтите.

   Михайлов прочитал:

   - "Такое-то значительное лицо сего числа в семь часов пополудни проехало через наш город".

   - Прекрасно. А не имеете ли еще чего прибавить? - спросил начальник города, обращаясь уже прямо к Розанову.

   Семен Ильич самодовольно покачнулся в креслах и, помолчав несколько минут, сказал:

   - Я полагаю, что можно еще прибавить в конце: "Погода, как нарочно, была восхитительная" или что-нибудь в этом роде приятное.

   - Я что-то не помню хорошенько, - сказал начальник города, взяв себя за лоб: - кажется, тогда шел дождь.

   - Да-с, - отвечал Розанов с почтительной и вместе любезною улыбкой: - но это уже так пишется; это всегда так пишется.

   - Если так пишется, дело другое! Напишем и мы. Так, тово, - сказал начальник города, поворотясь лицом к стоявшему у дверей Михайлову: - вы слышали, что заметил Семен Ильич?

   - Слышал-с.

   - Сообразно этому, вы уж напишите все как следует. Или нет, постойте...

   Оп снова обратился к Розанову и дружеским тоном сказал ему:

   - А не возьметесь ли вы сами, Семен Ильич, заняться редакциею этого? А?

   - Вменю себе в приятный долг, - отвечал поспешно Розанов. - Завтра все будет готово.

   - И прекрасно! Я уж на вас надеюсь.

   Розанов почтительно поклонился.

   Из заседания он прямо приехал домой, наскоро пообедал и тотчас же заперся в своем кабинете. Часу в девятом вечера он вышел оттуда весь в поту и приказал позвать к себе Григория Андреича Михайлова.

   Михайлов был бедный человек; он получил порядочное место единственно по протекции Семена Ильича и, считая себя обязанным ему "всем", явился на зов немедленно.

   - Извините, что я вас побеспокоил, - сказал ему Розанов дружески; но вы человек ученый и знающий, можете быть мне полезны. Я написал известную вам статью, но хочу еще пробежать ее вместе с вами: не найдете ли чего-нибудь заметить по части слога. Знаете, говорят - ум хорошо, а два лучше. Вот статья: только слушайте со вниманием.

  

  

   - Как? - спросил Михайлов. - Неужели вы хотите дать такое заглавие? Помилуйте, да оно будет длиннее самой статьи.

   - Извините, извините, - перебил его Розанов, - вы еще моей статьи не знаете. Выслушайте до конца и тогда уже судите.

   Михайлов замолчал.

   - Ну, слушайте же:

  

  

   Такое-то значительное лицо, сего числа в семь часов пополудни, изволило проехать через наш город. Стоявшая до того времени дурная и ненастная погода как бы нарочно разгулялась: небо прояснилось, и солнце, склоняясь на запад, приветствовало своими золотыми лучами знаменитого гостя. Вечер был восхитительный, и многие из наших прекрасных дам, пользуясь сим случаем, прогуливались по улицам.

  

   - Ну, как вы думаете? - спросил Розанов, окончив чтение.

   Михайлов с минуту молчал.

   - Да-с, хорошо, - отвечал он нерешительно.

   - Нет, нет; вы говорите откровенно.

   - Право, хорошо.

   - Вот видите, я вам прочел статью всю разом, чтоб вы могли судить о целом; а теперь разберем ее по частям, как говорится - критически. Я заметил карандашом места, которые мне кажутся сомнительными. Слушайте же, слушайте.

   И он опять начал читать:

   - "Такое-то значительное лицо, сего чпсла в семь часов пополудни, изволило проехать чрез наш город". До сих пор хорошо. Здесь еще ничего нет; а вот дальше: "стоявшая до того времени дурная и ненастная погода как бы нарочно разгулялась". Здесь мне не нравится слово дурная. Знаете, как-то нехорошо: дурная.

   - Так выбросьте его.

   - Выбросить? Вы думаете, лучше выбросить? Хорошо! Как же это тогда будет? Посмотрим: "Стоявшая до того времени... ненастная погода..." Ан нет, нехорошо! Одно ненастная - нехорошо.

   - Отчего же вы думаете, что нехорошо?

   - Я и сам не знаю, а нехорошо. Ухо чувствует, как будто чего-то недостает; замечаете? Как будто чего-то недостает.

   - Ну, прибавьте - и дождливая.

   - А! Прекрасно! Именно дождливая. Скажите, как это не пришло мне в ум? Дождливая, да, дождливая.

   Розанов взял карандаш и переправил.

   - Теперь будет так, - начал он опять: - "Стоявшая до того времени дождливая и ненастная погода как бы нарочно разгулялась". Вот опять разгулялась. Как вы думаете об этом слове?

   - Ничего.

   - Но... разгулялась! Понимаете ли? Прилично ли это?

   - Мне кажется, прилично. Ведь это говорится о погоде.

   - Да-с, оно прилично в каком-нибудь таком сочинении, романе, что ли; но здесь... здесь другое дело.

   - Право, ничего.

   - Нет, нет, нельзя никак! Надо как-нибудь иначе... Постойте! Да отчего же не сказать "погода как бы нарочно прояснилась?" Так вот беда! У меня сейчас же следует дальше: "небо прояснилось".

   - Небо можно как-нибудь изменить.

   - А как, например?

   - Можно сказать: "небо прочистилось".

   - О, что вы, что вы!..

   - Ну, просветлело.

   - А, вот это другое дело; вот это так; вот это прекрасно: "небо просветлело" - превосходно.

   И он опять переправил.

   - Итак, слушайте: "Стоявшая до того времени дождливая и ненастная погода как бы нарочно прояснилась. Небо просветлело, и солнце, склоняясь на запад, приветствовало своими золотыми лучами знаменитого гостя". Здесь два обстоятельства, которые меня смущают. Во-первых, мне бы хотелось употребить слово лучезарный. Это слово чрезвычайно мне нравится. Но как это сделать?- Сказать: "приветствовало лучезарными лучами" - нельзя! "Лучезарный луч"; что такое "лучезарный луч"? Никак нельзя... нуте-ка!.. Подумайте, найдитесь!..

   Михайлов как-то странно покрутил головою, потом вздохнул и хладнокровно сказал:

   - Если уж вам непременно хочется употребить слово лучезарный, то скажите так: "солнце..." Как там у вас?

   - "Солнце, склоняясь на запад, приветствовало своими золотыми лучами знаменитого гостя".

   - Да. Ну, так вы скажите: "Солнце, склоняясь на запад, лучезарным блеском приветствовало знаменитого гостя".

   - А "своим"?

   - Да уж, разумеется, не чужим.

   - А нельзя ли еще прибавить: "Солнце, склоняясь на запад, пышным лучезарным блеском приветствовало"?..

   - Пожалуй, прибавьте.

   - Нет-с, нет-с, не пожалуй! Вы уж сделайте одолжение, потрудитесь сказать, как вы думаете, а не то что пожалуй! Пожалуй - значит делайте как хотите; а я вам дал полное право критиковать меня; вы скажите, как вы думаете.

   - Право, я так и думаю.

   - Так точно?

   - Так.

   - Смотрите! Я вам верю. Следовательно, как же это будет? "Солнце, склоняясь на запад, пышным, лучезарным блеском своим"... Воля ваша, а своим нужно.

   - Точно так, нужно.

   - "Лучезарным блеском своим"... Постойте же! А не было ли уже где-нибудь слова блеск?

   - Нет, не было.

   - Постойте, постойте!.. "Погода... прояснилась; небо просветлело... пышным, лучезарным"... Да, да! Не было. - Нельзя, Григорий Андреич!... это не то что какое-нибудь сочинение для забавы... Здесь надо быть чрезвычайно осторожным... Всякое слово надо обсудить и обдумать... Вы меня извините; я вас, кажется, затрудняю... но, посудите сами: это будет в печати! и притом о таком лице... надо, чтоб все было так уж... чтоб никто не мог сказать... Ну, пойдемте дальше.

   - "Пышным лучезарным блеском своим приветствовало знаменитого гостя". Вот, вот где камень преткновения!.. Я уж думал об этом много: гостя! Как вы думаете: можно ли сказать гостя?

   - Отчего же?

   - Да ведь он, собственно, не гость. Если б он остановился в нашем городе хоть на полчаса, тогда гость, смело гость! А то он только проехал...

   - Скажите: "знаменитого путешественника".

   - Еще меньше! Помилуйте, как можно! Какой же он путешественник... нет, нет!

   - Ну, уж я, право, не знаю.

   - То-то... я и сам стал втуник. Не сказать ли "сановника"? Так нет, не годится! Близко, а не то... Подумайте-ка.

   Розанов и Михайлов задумались и оба несколько минут хранили глубокое молчание.

   - "Героя"! Не сказать ли "героя"? - воскликнул, наконец, Михайлов.

   - Опять близко, да не то! Конечно, можно бы... но нет! Неловко...

   - Ну, назовите же его просто "мужем".

   - А что вы думаете? В самом деле!.. Вот спасибо! "Знаменитого мужа" хорошо! "Знаменитого мужа"... недурно; и звучит и выражает настоящую мысль. Прекрасно! Вот одолжили! Ай да Григорий Андреич! Благодарю, душевно благодарю... А ведь без вас мне пришлось бы плохо...

   Михайлов вздохнул свободнее и взялся было за шляпу.

   - Постойте, постойте... Надо же кончить: тут уж немного...

   И опять пошли толки о том, как лучше: сказать ли, что "вечер был очаровательный, а дамы прекрасны", или "вечер был прекрасный, и дамы очаровательны"; наконец остановились на последнем, и исправленная статья была прочитана вновь с начала до конца.

   Когда все это кончилось, несчастный Михайлов, весь мокрый, поспешно раскланялся с хозяином и опрометью бросился вон; но едва он добежал до последней ступеньки крыльца, как сверху послышался голос Розанова:

   - Григорий Андреич! Постойте! На одну минутку... Взойдите.

   Он взошел.

   - Как вы думаете... вы извините, что я вас беспокою... Как вы думаете, не лучше ли будет вместо: "и многие из наших очаровательных дам", сказать "и многие из наших почетных дам...". "Очаровательные" им будет приятнее, я знаю; ну, а "почетные"... нет, уж лучше я оставлю "очаровательные"... Знаете, женщины... Нет, именно, "очаровательные" лучше; "очаровательные" лучше. Прощайте. Кланяйтесь маменьке...- У Михайлова была в том городе мать, дряхлая старушка, кото рую он содержал своими трудами. Розанов, когда хотел загладить что-нибудь неприятное, сделанное им Михайлову хоть и нечаянно, всегда, отпуская его, говорил: "Кланяйтесь маменьке". Это был особенный знак внимания: Семен Ильич был так добр!..

   На другой день знаменитая статья чистым каллиграфическим почерком была переписана на целом листе петергофской бумаги. Автор почтительно представил ее на благоусмотрение начальнику города. Тот одобрил ее от начала до конца, поблагодарил Розанова и в заключение сказал, что он от него такой прыти не ожидал. Это чрезвычайно польстило уму Семена Ильича, и весь тот день он был доволен, весел, счастлив.

   Чрез несколько времени статья была напечатана и произвела такое впечатление на Розанова, что он чуть не свихнул с ума. Строки казались ему живыми; буквы чуть не говорили. Он все смотрел на статью и двое суток не выпускал из рук листка газеты. "Знаю, - говорил он сам с собой, - что это сочинял сам же я, и не верю! Совершенно как чужое... То есть просто не могу поверить... Мое ли это? Нет, не мое! Было так - ничего, а вышло совершенно иначе... Узнать нельзя... То есть подпишись Карамзин или Ломоносов... так никто не узнает! Удивительно! А жаль, что я не выставил хоть начальной буквы фамилии... Все бы лучше... Всё бы там спросили, может быть: "А кто этот Р.?"

   Между тем в городе разнесся слух, что про небывалый город есть в газетах статья; что в этой статье говорится об одном значительном лице и вместе о городских дамах; что они там расхвалены и что там даже есть кое-какие намеки... Город взволновался, начали читать, судить, толковать, расспрашивать об имени автора...

   - Удивительный человек! - восклицал один. - Какие разнообразные дарования!

   - Да! Кто бы мог думать!.. - говорил другой.

   - И в таких летах! - замечал третий.

   - Этот человек на все способен...

   - Именно на все!

   - Ему все удается.

   - Скажите лучше, ему все сходит с рук!

   - А? Гм...

   - Да, да, гм...

   - Однакож, как хотите, господа, статья написана прекрасно: все в ней изложено умно, прилично, красиво...

   - Бесспорно: это совершенно так, но...

   - И ведь это, господа, если смотреть с настоящей точки, это ему делает даже честь... Он этим, так сказать, прославляет наш город, и мы одолжены ему благодарностью...

   - О, конечно! Конечно!

   - Без сомнения.

   - Совершенно так.

   - Совершенно справедливо... - и проч. и проч.

   Эти толки доходили до Розанова и были ему чрезвычайно приятны. Он сожалел только об одном, зачем в конце статьи не выставил хоть одной буквы, хоть одного Р.

   "В городе теперь все знают, что это писал я: желательно бы, чтоб узнали об этом иногородные... Впрочем, это еще не ушло. Первый представившийся случай, и я напишу такую статью, что о ней заговорят не только здесь, даже в столицах. Уж я настою на своем! Я человек твердый".

   Так рассуждал Розанов и стал выжидать благоприятного случая, чтоб приняться за новую статью. Случай этот не замедлил явиться.

   В небывалом городе протекали три речонки: Вонь, Прорва и Гузейка. На одной из них недавно построили мост. Розанов тотчас принялся за перо и вывел: Об открытии в небывалом городе нового великолепного моста чрез реку Прорву, 18.. года, августа дня.

   Статья начиналась так:

   "Там, где быстрая Вонь, орошая прохладными волнами своими плодоносные долины, принадлежащие ныне помещику здешней губернии, почтенному Н. А. Семигонову, огибает возвышенное место, известное под именем Горки, и, как бы устав от продолжительного бега, свершаемого на расстоянии 35 000 саженей, вливается в лоно тихоструйной Прорвы; там, где ныне возвышается великолепное здание, украшенное девятью колоннами, еще издали привлекающее взоры усталого селянина и именуемое обжорный дом, - там, по преданию, сохраняемому из рода в род, от поколения к поколению, благочестивые предки наши заложили первый краеугольный камень города, в коем ныне мы обитаем. Первоначальное заселение его..." и т. д.

   Статья вышла чрезвычайно длинная. Розанов позвал опять к себе Михайлова, заперся с ним в кабинете, и опять пошли толки о том, как лучше сказать: "цветущие долины", или "роскошные долины", или "тучные пажити", или же "зелено-бархатные поля" и проч. Более всего смущало его в этой статье название реки Вонь.

   - Как вы думаете, - говорил он Григорию Андреичу: - не будет ли это двусмысленно сказать: "Там, где быстрая Вонь..."

   - Что ж тут двусмысленного?..

   - Помилуйте: "быстрая Вонь". Скажут (ведь вы знаете, какие у нас злодеи критики!), скажут: "едва только прочли мы заглавие статьи, как уже быстрая вонь..." Нет, нет! Это надо переменить.

   - Начните статью иначе.

   - То-то и есть, что мне не хочется. Это начало чрезвычайно хорошо: оно мне очень нравится... Знаете, как-то этак звучит приятно... "Там, где быстрый Днепр... Там, где быстрый Дон..." Видите, как хорошо... Э! Постойте! Почему же и нам не сказать: "Там, где быстрый Вонь..."

   - Да ведь Вонь женского рода.

   - А мы ее перекрестим в мужеский: что за беда! Еще можно на конце поставить ъ и будет Вонъ. Подумают, что опечатка, вот и все. Прекрасно! Превосходно!

   И "быстрая Вонь" обратилась в "быстрый Вонъ".

   На этот раз "критический разбор", как говорил Розанов, статьи об открытии моста продолжался далеко за полночь. Михайлов вышел из кабинета бледный и мрачный.

   Розанов и эту статью отправил в печать. Под ней он робкою рукою выставил уж букву Р и просил редакцию отпечатать ему 50 экземпляров отдельно, для чего приложил сто рублей ассигнациями. Все эти 50 экземпляров были раздарены разным почетным лицам и приятелям, и притом с приманчивыми надписями - кому "в знак глубочайшего высокопочитания и таковой же преданности", кому "в знак искренней любви и старинной дружбы", кому просто "в знак почтения", а одной девушке, которая была так еще молода и невинна, что не знала, для чего дарится ей эта статья и что с ней делать, было надписано: "на память голубеньких глазок, от обожающего их автора". Мы забыли сказать, что Семен Ильич был также отчаянный любезник и поклонник прекрасного пола.

   Статья о мосте наделала еще больше шума в небывалом городе, чем статья о проезде значительного лица. Розанова стали называть уже "сочинителем" и удивляться ему прямо в глаза. Он нюхал это курение с неописанным восторгом и к чужим похвалам прибавлял свои собственные. "Хоть и моя статья, - говорил он, - а не грех сказать, что прекрасная. Я сужу беспристрастно: очень, очень хорошая статья".

   С этих пор несчастная страсть авторства начала развиваться в нем быстро, бурно, с сокрушающей силой...

   Он начал выдавать статью за статьею, и каждая последующая была длиннее и красноречивее предыдущей. О чем не говорил этот Цицерон небывалого города! Но поводу чего не распространялся! Обвалился ли, например, угол городской башни, и его починяют: тотчас статья!.. "Мы, - говорит он в этой статье, - мы, россияне, отличаясь от прочих народов Европы смиренною покорностью к вседержащему промыслу и пламенною, несокрушимою любовью к нашему любезному отечеству,- мы, свято чтящие нравы и обычаи наших мудрых предков, завещавших нам нетленные дары сокровищницы сердца, мы с благоговением взираем ныне на каждый памятник священной старины, на сего, так сказать, красноречивого повествователя о громких, славных подвигах наших могучих богатырей праотцев..."

   И от праотцев он смело переходит к городской башне, падение нескольких камней называет "грозным сокрушением твердыни рукою всепобеждающего времени", починку одного угла величает "возобновлением сей, вероятно в древности бывшей сторожевою, башни" и т. д. Потом с прелестною наивностью прибавляет, что "законодательная мода новейшего времени избрала нижнюю часть сей башни как бы складочным местом для своих затейливых нарядов" (это значило, что внизу были лавки) "и что наши очаровательные дамы - этот прекрасный пол" (без прекрасного пола не проходила ни одна статья), "кому сама природа назначила, так сказать, быть роскошным украшением земного шара, избирают здесь для своей красоты приличные эмблемы..."

   Заедет ли в город какой-нибудь жалкий скрипач или странствующая пятьдесят лет сряду примадонна такого-то театра, - опять статья: "Мы, говорит, были поражены, восхищены, растроганы до глубины сердец этими чудными, райскими звуками, которые разверзали пред нами небо, и нам слышались блаженные песни бестелесных..."

   Заложится ли где-нибудь дом или загорится избушка - опять статья! И какая статья! Словом, Розанов писал обо всем и сам удивлялся, откуда у него берется ум, познания, красноречие. Часто, прогуливаясь по улице, он вдруг останавливался, что-то как будто припоминал, бормотал сквозь зубы невнятные слова, потом поспешно возвращался домой и, схватив перо, записывал, как говорил он, "счастливое выражение", которое нечаянно пришло ему в голову. Это выражение, эти фразы вписывались целиком в первую "текущую" статью и всегда, по мнению Розанова, приходились очень кстати.

   Между тем как Семен Ильич наводнял небывалый город своими сочинениями, в жителях его стал пробуждаться дух сомнения: точно ли эти сочинения такого рода, что им надо удивляться, или напротив?..

   Нашлись смельчаки, которые даже громко осмеливались говорить, что статьи Розанова не сочинения, а просто набор слов - дрянь, гадость. Такие неблагоприятные отзывы доходили до ушей Семена Ильича; но он, нахмурив брови, обыкновенно отвечал на это: "Зоилы! Мои недоброжелатели, завистники! Но я их откатаю!" и с новым рвением принимался за перо. Под статьями своими он выставлял уже полную фамилию и отпечатывал их отдельно не в пятидесяти, но в трехстах, четырехстах и более экземплярах. Он развозил их сам по всем своим знакомым, дарил по два, по три экземпляра одному и тому же лицу, раздавал людям, с которыми встречался в первый раз в жизни, рассылал в трактиры, кондитерские и книжные магазины, прибивал на столбах и, наконец, стал, говорят, оклеивать ими стены собственного дома...

   Дела его со дня на день запутывались более и более; имение приходило в упадок. Верная супруга его, видя, что Семен Ильич позабыл ее и детей и, запершись в кабинете по целым дням, проводит время над сочинениями, часто говорила ему со слезами на глазах: "Перестань!", но он грубо ее отталкивал и обыкновенно отвечал: "Не твое дело! Ты не знаешь, какая, может быть, ожидает меня участь!" Жена уходила в другие комнаты и горько плакала: положение ее было незавидно!

   Незавидно также было положение Михайлова. Розанов не мог без него жить и попрежнему не выпускал в свет ни одной статьи, не разобрав ее "критически" с Григорием Андреичем. Молодой человек страшно изменился: из здорового, крепкого юноши он сделался скелетом; щеки его затянулись, глаза впали. Почти каждый день присылал за ним Розанов, и робкий молодой человек ни разу не имел силы отказаться.

   Однажды они прохаживались в саду. Был вечер под воскресенье. Стали звонить в колокола.

   - Тсс!.. Постойте, постойте! - вскричал Розанов, прерывая разговор. - Слышите?

   - Что такое?

   - Неужели вы не слышите?

   - Что такое?

   - Боже мой! Новый колокол. Слушайте.

   - Да, его встащили еще вчера.

   - Вчера? И вы мне ничего не сказали!

   - На что же это вам?

   - Как на что!.. Какой вы недогадливый... а статья?

   - Вы будете писать о колоколе?

   - И конечно: еще бы не писать! Такой благоприятный случай...

   Михайлов замолчал.

   - Вы, кажется, думаете, что о колоколе нельзя написать ничего занимательного?

   - Да, я думаю...

   - Как же вы ошибаетесь... а еще ученый!

   Михайлов опять ничего не отвечал.

   - Да знаете ли вы, любезный Григорий Андреич, - начал Розанов после минутного молчания и с некоторою жесткостию: - что я уже об этой статье думаю целый месяц - еще с тех пор, как привезли колокол. У меня уже готово множество выражений, и это будет едва ли не лучшая из всех моих статей... уверяю вас, и вы напрасно думаете, что я уж ни к чему не способен.

   - Я этого вовсе не думаю, - отвечал удивленный Михайлов.

   - И прекрасно делаете, - продолжал Розанов все тем же тоном. - Критиковать легко, но пусть попробуют сами...

   Он замолчал и спустя некоторое время продолжал, как бы беседуя с самим собою:

   - Колокол! Да это богатейший предмет для оратора. Колокол - вестник неба, призывающий нас к молитве, напоминающий нам бренность мира сего, а иногда страшным гласом своим собирающий граждан на какой-нибудь великий подвиг...

   Розанов, как видно из этого, совершенно забыл, что мы живем не во время Марфы Посадницы, и продолжал распространяться "от обстоятельств", как называют это гг. Кошанский и Греч. Товарищ его, повесив голову, шел молча подле него.

   - Однако куда же я иду?- сказал, наконец, Семен Ильич. - Мне надо домой. Сяду сейчас за статью: она уж почти готова. Завтра я пришлю за вами. Постойте! Пожалуйста, вы завтра прослушайте ее со всевозможным вниманием... В городе начинают говорить обо мне дурно... (Семен Ильич побагровел.) Я знаю, кто эти злые языки... Они, я вам скажу по секрету, они ищут моей погибели... Тут целый заговор... понимаете?.. Я подозреваю кое-что... Только не говорите никому...

   Лицо Розанова пылало; глаза дико сверкали...

   Михайлов, бледный как смерть, смотрел на него с изумлением... Семен Ильич взял его за руку:

   - Надеюсь, по крайней мере, что вы останетесь мне верны? А? Что ж вы молчите?

   - Как могу я вам изменить?..

   - То-то же. Завтра я вас жду. Прощайте!

   На другой день Розанов послал человека ва Григорием Андреичем; но прошел час, и ни Михайлов, ни человек не являлись. В нетерпении Семен Ильич ходил по комнате с статьею в руках и кусал ногти.

   - Что же это? Что это значит? - говорил он, приходя более и более в бешенство. - Заставить меня ждать... меня... я заметил в нем еще вчера какую-то странность! Ну!? - вскричал он в неистовстве, увидев своего человека.

   Тот был бледен и бормотал какие-то неясные слова.

   - Да говори же, бездельник, говори! Отчего с тобою нет Михайлова?

   - Они не могут-с.

   - Что-о-о?

   - Они-с... лежат зарезавшись.

   - Как?

   - Зарезавшись. Страх такой...

   Лицо Розанова страшно изменилось; из багрового оно сделалось синим. Он как-то странно понизил голос и спросил:

   - Зарезался? Ты сам это видел?

   - Как же-с. Там и полиция.

   - И таки совершенно?

   - Совершенно-с, до смерти.

   - Одеваться! Скорей одеваться...

   Розанов поспешно оделся и помчался к начальнику города. Бледный, с растрепанными волосами и дрожа всем телом, он ворвался в кабинет и закричал:

   - Защитите, защитите!.. Они меня хотят погубить совершенно... Мои враги!.. Мои зоилы!..

   Начальник города страшно перетрухнул.

   - Что вы? Что с вами? Кто такой? Помилуйте...

   - Мои тайные враги. Они составили заговор... Подкупили Михайлова, и тот зарезался.

   - Михайлов зарезался? Кто вам сказал?

   - Зарезался... Вообразите... и он против меня!.. Он, кого я облагодетельствовал... Он решился на такой подлый поступок.

   - Я вас не понимаю. Михайлова подкупили зарезаться?

   - Точно так... Они знали, что он необходим для успеха моих статей... Мои враги...

   Начальник города вышел из кабинета и приказал тотчас позвать к себе доктора.

   Розанову пустили кровь. Три дня лежал он в постели, ласкал жену и детей, был смирен и тих; но на четвертый не выдержал, вскочил, схватил перо и начал:

  

  

   Статья начиналась так;

  

   "В небывалом городе сего числа, в 9 часов утра, случилось следующее необыкновенное происшествие: в то время, когда колокол соборной церкви возвещал жителям о начале божественной литургии и благочестивые граждане, толпясь по улицам в разноцветных праздничных нарядах, озаренных лучезарным блеском майского солнца, со всех сторон стремились во храм, - один из собратов их, к прискорбию всех знавших его, пресек дни свои самовольным наложением на себя рук. Сия печальная весть..." и проч.

  

   Так вот какие чудеса случались в старину в небывалом городе.

  

  

  

   Александр Яковлевич Кульчицкий (1815-1845) - беллетрист, журналист и переводчик. Выступал также под псевдонимом Говорилина. Кульчицкий был горячим поклонником Белинского и находился с ним в дружеских отношениях. Живя в Харькове, Кульчицкий редактировал "Харьковские губернские ведомости", занимался издательской деятельностью, писал стихи и прозаические произведения. Еще не зная лично Кульчицкого, но состоя с ним в переписке, Белинский в письме к нему от 3 сентября 1840 г. советовал ему: "Что бы Вам приняться за юмористические статьи - рисовать провинциальные нравы? Заранее смеюсь от одной мысли об этом, судя по Вашим письмам. Принимайтесь-ка с богом! Знаете - русские типы - помещик, помещица, семинарист, советник палаты, профессор, студент и пр. и пр." (Белинский, Письма, т. II, СПБ., 1914, стр. 157). Белинский, таким образом, старался направить интересы Кульчицкого в сторону "физиологических очерков". Советы Белинского оказали свое влияние на Кульчицкого (одним из его опытов такого рода явился очерк "Омнибус", напечатанный в сборнике "Физиология Петербурга", вышедшем в 1845 г. под редакцией Некрасова). Как очеркист, Кульчицкий несравненно интереснее, чем беллетрист (очерк "Омнибус" был, при всех недостатках, положительно оценен Белинским, в то время как его же повесть "Воспоминания юности" вызвала безоговорочно отрицательную оценку критика).

   В 1842 г. Кульчицкий переехал из Харькова в Петербург и стал ближайшим участником кружка литераторов, группировавшихся вокруг Белинского. По воспоминаниям К. Д. Кавелина, в квартире, где жил Кульчицкий, Белинский бывал очень часто. Там бывали также Тургенев, Панаев и др., велись оживленные споры и разговоры на разнообразные темы, которые, как свидетельствует К. Д. Кавелин, "перемежались и вмешивались с остротами и шутками" (см. Собрание сочинений К. Д. Кавелина, т. II, СПБ., 1904. столб. 1088). В этой атмосфере и родился у Кульчицкого замысел повести "Необыкновенный поединок" - остроумной и занимательной пародии, вскрывающей порочность метода, на основе которого писались романтические сочинения Н. Полевого, Кукольника, Марлинского и др. Связь замысла повести со взглядами Белинского подтверждается также и тем, что Белинский в своем обзоре "Русская литература в 1845 г." приводит в качестве образцов эпигонского романтизма и псевдоромантической фразеологии те самые примеры, которые Кульчицкий взял в качестве эпиграфов в повести "Необыкновенный поединок". В обзоре "Русская литература в 1845 г." Белинский положительно отозвался о литературно-полемической направленности "Необыкновенного поединка".

  

  

   Печатается по тексту "Отечественных записок", 1845, т. XXXIX.

  

   Стр. 213.

   Картель - вызов на поединок.

   Стр. 216.

   Василий Андреевич Мошкин. Здесь в самом имени, отчестве и фамилии романтического поэта явно пародируются подражатели Василию Андреевичу Жуковскому. В этой связи характерно и упоминание на стр. 218 некоей "небесной" Машеньки Моорт (в этом нельзя не видеть намек на Машеньку Мойер - урожденную Протасову, в которую Жуковский был влюблен и любовь к которой, как известно, послужила источником ряда его мистико-романтических произведений).

   Стр. 218.

   История Кайданова - подразумевается один из учебников истории И. К. Кайданова (1782-1843).

   Стр. 220.

   "Аммалат-бек" - повесть А. А. Бестужева-Марлинского. "Торквато Тассо" - драма Н. В. Кукольника.

   Стр. 221.

   "Живописец", "Блаженство безумия" - повести Н. А. Полевого. "Джакобо Санназар" - драма Кукольника.

   Стр. 222.

   "Уголино" - драма Полевого.

   Стр. 226.

   Второй эпиграф к V главе, подписанный "Н. Полевой" взят из принадлежащего Полевому перевода "Гамлета" Шекспира.

   Стр. 246.

   Эпиграф к заключительной главе, подписанный "Н. Полевой", взят из принадлежащего Полевому перевода "Гамлета" Шекспира.

   Стр. 258.

   ...продолжал распространяться "от обстоятельств" - как называют это гг. Кошанский и Греч.- Здесь подразумевается одно из правил риторики (теории красноречия), изложенное в учебниках Н. Кошанского и Н. Греча.