Кульчицкий Александр Яковлевич - Необыкновенный поединок, Страница 2 - Книги

ковским тысячу превосходных качеств, и между прочим титло вашего избавителя.

- О каком Гусаковском говорите вы? - спросила с досадою Сашенька.

- О том самом, который вас сейчас спас.

- Разве вы его знаете?

- И очень. Он мой товарищ.

Сашенька замолчала. Повидимому, ей было не совсем приятно, что избавитель ее, обнаруживший в поступках своих столько идеального, носил такое прозаическое имя. "Гусаковский! Неужели его в самом деле зовут Гусаковским?" - думала она и через минуту спросила:

- Вы точно уверены, что это он?

- Я не ошибаюсь.

- И вы говорите, что он вам товарищ?

- Да, по сословию, - произнес Мошкин с надутой важностью.

- Вы познакомите его с нами?

- Нет.

- Отчего?

- Оттого, что я с ним в ссоре.

- За что?

- Позвольте это скрыть от вас.

Мошкин лгал: он никогда не был в ссоре с Гусаковским, хотя, чувствуя взаимную антипатию, молодые люди не сближались и редко говорили друг с другом.

- Все равно, - сказала Сашенька, как бы говоря сама с собою: - я попрошу Петрова.

Прогулка кончилась молча. У ворот Анна Кондратьевна просила Василия Андреича зайти в дом, но он отказался... Сашенька поклонилась ему холодно.

VII

Измена

...Катай, извозчик, удуши лошадей; пять, десять, двадцать рублей тебе на водку? Я летел; колеса жгли мостовую; я хотел закружить себя быстротою, упиться самозабвением - напрасно!

Марлинский.

Душа моя изъедена мученьем,

Как злой разбойник совестью и кровью!

За что? За что? За чистоту страстей,

За благородство сердца и души!!

Кукольник.

..."Ни за что не ручаюсь!" - повторил Аркадий. Он страшно сжал кулаки и заскрежетал зубами. "И презирать ее не могу, и возненавидеть ее не умею!" - воскликнул он.

Н. Полевой.

Мошкин взял извозчика и помчался домой, неся в груди своей "ад и бурю". В самом деле, буря забушевала в его маленькой комнатке, когда он пришел в нее и не раздеваясь бросился на постель,

- Так вот она, вот та невинная девушка, тот ангел небесный, то высокое создание, которое я боготворил в святилище души моей! - вскричал он в исступлении... - Ей нравятся пошлые уличные волокиты, ночные бродяги...

Да простит снисходительный читатель невольное увлечение молодого человека!.. Этими позорными именами честил он своего соперника, который в сущности был, право, очень добрый малый, даже отчасти был поэт, точно так же как и Мошкин, только поэт в душе, поэт в деле... Что же касается до гнева Василья Андреича - понятная вещь! Сколько было на свете героев получше его, которые в счастии, как уверяет г. Кайданов, "оказывали себя высокомерными, в несчастии малодушными"... А он был несчастлив, истинно несчастлив.

Мошкин продолжал, лежа на кровати:

- И меня променять на него! Меня, который любил ее так возвышенно, так пламенно!.. О женщины, женщины! Правду сказал поэт: ваши слезы - вода! ваши поцелуи - острые кинжалы, пронзающие грудь!..

Собственно о поцелуях Василий Андреич не мог сказать ничего решительного, потому что он никогда их не испытывал, но уж это так сорвалось с языка.

- И как ей не стыдно, как ей не совестно, - продолжал он еще далее, - говорить мне в глаза такие вещи, просить меня, меня просить, чтоб я познакомил ее... С кем же?!. С этим подлецом Гусаковским!!.

И Василий Андреич вскочил с постели. Здесь он опять сделал опечатку. Гусаковский вовсе не был подлец. Он любил иногда запустить пыли в глаза своим товарищам: сказать, что он мизантроп, что он испытал уже всю горечь житейских наслаждений, что лучшее его занятие - беседа с могилами, и тут же мимоходом рассказать о вчерашней пирушке, но подлецом он никогда не был.

Впрочем, Василий Андреич сам не помнил, что он говорил. В сильных страстях это случается нередко. Но когда буря его мало-помалу начала стихать, в нем стал проглядывать более сетующий поэт, нежели человек разъяренный.

Он говорил, заимствуя свои выражения из разных авторов, а иногда употреблял и свои собственные:

- Она жила в сердце моем, как надежда в сердце каждого человека: я любил ее, дышал ею, блаженствовал, а она - ничего не чувствовала!!!..

Или:

- О мои мечты! мои сладкие мечты!.. Вы разлетелись, как голуби, испуганные диким коршуном... - и проч.

Из этого видно, что горесть бедного Мошкина принимала различные оттенки. Душа его делалась все мрачнее и мрачнее, и под конец он даже заговорил о могиле. Тут, очень кстати, вспомнил он прекрасные стихи, недавно выписанные им из какой-то книги и которые теперь произнес он с такою горькою истиной:

Цвет могилы

Лучший цвет,

В жизни здешней

Жизни нет,

Только в гробе

Мы живем,

Только смертью

Воскресаем.

И ему захотелось умереть... Но неумолимая смерть не являлась, и Мошкин, пройдясь несколько раз по комнате, опять прилег на постель и стал горько плакать... Слышны были только восклицания: "Судьба, судьба!" или "О боже! Мог ли я ожидать такого удара!.. И от кого же?" и проч.

После этого Мошкин встал, отер глаза и вынул тетрадь своего журнала. Он имел привычку записывать все, что случалось с ним необыкновенного, - и как же было пропустить настоящее событие? Мало-помалу занятие это успокоило его и даже утешило: он писал так красноречиво!..

На другой день Мошкин проснулся очень поздно. Вчерашнее представлялось ему каким-то смутным, неопределенным сном. Однакож он не забыл, что сущность этого сна состояла в том, что "неверная, коварная дева" изменила ему, и что ему, вследствие этого, нужно было или отмстить ей, или презреть и забыть неблагодарную. Поэтому в тот день Мошкин не пошел к Граевым, не пошел на второй и на третий, но на четвертый, рано утром, ноги его, совсем не слушая своего господина, как-то нечаянно занесли его на Кладбищенскую улицу... он увидел знакомый домик и с ужасом бросился от него прочь, восклицая: "Вероломство, вероломство поселилось в этом доме: горе несчастному, кто вошел под кровлю его с доверчивостью ребенка!" В следующие дни повторялось то же, только с некоторыми изменениями; потом наш поэт стал бродить мимо домика Граевой по ночам; останавливался против окон, закрытых ставнями, и, принимая трагическую позу, говорил: "И она спит, когда я страдаю!.. О небесное правосудие! Зачем молчат твои громы? Неужели сон преступных так покоен?" Но два дня спустя после этого Василий Андреич, совершенно непонятно как, уже очутился в гостиной Анны Кондратьевны и на вопросы Сашеньки, отчего он так долго не был у них, отвечал застенчиво: "Так-с... я был нездоров..."

VIII

Мины и контрмины

Против подкопа - поведу подкоп.

Н. Полевой.

Что ты - привидение ли, которое приходит пугать других? Или шут, над которым все забавляются? Куда как глуп ты с своими мечтами, с своими высокими мечтами! Вчера ты хотел остаться в своем кабинете, и что же? Целый вечер у них, и целый вечер ты сидел на ряду с другими, играл в дурачки, рисовал карикатуры! Тебе дали альбом, и ты вписал в него глупости - цветочки, хижинки, и был - весел - весел - вот что мне всего досаднее! Ты потерял всю власть над нею...

Он же.

Уже все теперь бесило меня: я досадовал, что он осторожно спрятал деньги в бюро, а не скомкал и не бросил их...

Тоже он.

Но здесь мы должны возвратиться несколько назад. После знаменитого происшествия в роще Сашенька, вообразив, что избавитель ее должен быть человек необыкновенный, с согласия матери просила товарища его, Петрова, познакомить с ними Гусаковского. Петров, который доводился Анне Кондратьевне каким-то дальним родственником и три раза в неделю по утрам давал Сашеньке уроки рисования, очень удивился такой просьбе; но, зная причудливый и настойчивый характер своей кузины, взялся выполнить поручение беспрекословно. Принесенное им известие было чрезвычайно странно: Гусаковский отвечал, что, вероятно, здесь произошла какая-нибудь ошибка, что он никаких Граевых никогда не знал, никогда с ними не встречался, что поэтому предлагаемая честь никак не может относиться к нему и что если б это было даже и так, то он, Гусаковский, давно уже отказался от шумных удовольствий света для жизни уединенной и созерцательной, и переменить этого решения не властна никакая земная сила, и проч., словом, нагородил по-своему, и именно для того, чтоб произвесть эффект... Гусаковский, мы должны отдать ему справедливость, чрезвычайно любил озадачивать людей...

Но на этот раз мистификация его произвела действие, противное тому, которое он ожидал. Сашенька любила, чтоб желания ее исполнялись с должным уважением. Не быв гордою, она, однакож, имела высокое понятие о своем уме, вкусе и даже красоте; это делало ее самоуверенною, и ничем нельзя было так оскорбить ее, как отозваться шуткой на разные ее странности и выходки. Вообще все смешное, забавное и веселое считала она недостойным внимания. Ответ Гусаковского показался ей более грубым, чем таинственным или замысловатым, и с этой минуты молодой человек, подававший столь богатые надежды, пал во мнении ее на несколько ступеней. Впрочем, Сашенька скрыла свое неудовольствие от Петрова и решилась сама разделаться с настоящим его виновником.

Между тем этот виновник, давший поутру такой странный ответ, вечером того же дня нарядился как можно приличнее и отправился на Кладбищенскую улицу. Подходя к дому Граевой, он закинул на плечо полу своего оборванного плаща, надвинул на глаза шляпу, принял вид человека, глубоко задумавшегося, и, опираясь на толстую палку, медленно пошел мимо растворенных окон.

По привычке, Сашенька сидела возле одного из них. Увидев знакомое явление, она сначала хотела было отойти прочь, но потом раздумала и осталась. Ей пришла фантазия хорошенько рассмотреть человека, который в один и тот же день обнаруживал себя так противоположно. "Бог знает, - подумала она, - может быть, он и в самом деле какой-нибудь необыкновенный человек. Посмотрим".

В это время Гусаковский, как бы очнувшись от долгой задумчивости, остановился, поднял голову и с притворно удивленным видом устремил глаза свои на окно. Увы, он не знал, грандиозный герой мой, что это был самый неудачный, самый несчастный маневр его, впрочем, злодейски задуманной тактики!

До сих пор он показывался неприятелю урывками, мельком или под заманчивым покровом отдаленности, и вдруг стал лицом к лицу. Это погубило его! С грустным чувством в душе Сашенька увидела чрезвычайно невзрачный образ Гусаковского: его красное длинное лицо, такой же ничего не обещающий нос, рот неприличной ширины, и притом еще как будто осклабляющийся, и, наконец, эти маленькие, бесцветные и совершенно обыкновенные глаза!..

Бедная Сашенька чуть не заплакала от грусти. Ее смутило не то, что Гусаковский был некрасив собою: пускай бы он был урод - это не беда! Но в нем она не нашла ничего, ровно ничего ни поэтического, ни необыкновенного... Другая на ее месте, может быть, признала бы Гусаковского смешным и, обрадовавшись случаю, стала бы в свою очередь мистифировать его: из этого вышла бы преотличная комедия; но Сашенька не любила комедий! Она быстро затворила окно и почти с отчаянием бросилась на диван...

Еще таившаяся в сердце ее надежда была теперь разрушена до конца! "Так вот кто был моим избавителем, - думала она:- так ему-то обязана я спасением!.. Гусаковский! И фамилия ужасная... Противный! И он осмелился еще отвечать, что он нас нигде не видел... Постой же!.."

Сашенька от грусти мало-помалу перешла к досаде и стала негодовать на все: на Гусаковского, зачем он был такой "непоэтический" и спас ее от собаки; на собаку, зачем она бросилась на нее в такое неприличное время; на Мошкина, зачем он был свидетелем этого и приставал к ней с любовью; на маменьку, зачем она такая добрая; наконец на девку, на весь свет и даже на самое себя... В заключение она решилась наказать своего великодушного избавителя.

Совершенно противное чувствовал в это время Гусаковский. Он был очень доволен собою и, в десятый раз меряя деревянные и изломанные тротуары Кладбищенской улицы, обдумывал новые планы к поражению неприятеля, не подозревая, что тот в эту минуту разбивает его наголову.

На другой день, в определенный час, Гусаковский опять рисовался против окон Сашеньки; но он был уже иначе драпирован. В костюме и осанке его проглядывало нечто торжествующее, нечто победоносное. Плащ его, накинутый на одно плечо, падал вниз в грациозных складках; на другом плече лежала толстая суковатая палка, издали несколько похожая на жезл, а в сюртучной петле болталась завязанная двумя пальцами желтая перчатка, та самая, которую наш герой, если помните, поднял на поле битвы.

Такие знаки торжества и покорности, казалось бы, должны были вполне растрогать признательное сердце Сашеньки: несмотря на то, она опять захлопнула окно и отошла прочь с негодованием.

Гусаковский не смутился этим. Он только подумал: "Штуки!" и на следующий день явился под окнами в новом виде. Он подобрал полы плаща и окутался ими, как укрывающийся от поисков театральный разбойник, и точно так же нахлобучил на глаза шляпу. Правда, это более, сколько нужно, обнаружило его длинные, сухие и кривые ноги, но зато очень ясно давало заметить торчащий сбоку клинок какого-то странного оружия, похожего на переломленную шпагу...

Поровнявшись с домом Граевой, Гусаковский украдкой и исподлобья взглянул на знакомое окно; но вместо Сашеньки он увидел в нем толстую и красную рожу девки, которая чему-то преглупо смеялась. Это его озадачило; но, как умный человек, он тотчас же решил, что Сашеньки нет дома, и, распустив плащ, отправился обратно в город, лаская себя надеждою, что завтрашний день будет удачнее.

Но дни шли за днями, а Сашенька не показывалась в окнах.

Видя, что обыкновенные средства не помогают, Гусаковский прибегнул к отчаянным. Он стал ездить по Кладбищенской улице на извозчике, и всегда так скоро, как будто служил при полиции и спешил на пожар; несколько раз и довольно удачно проскакал верхом на какой-то плачевной кляче; потом опять поступил в пехоту, избил последнюю пару сапог - истер каблуки и уж начинал ходить на голенищах, а жестокая дева все-таки не показывалась в окнах...

Это, наконец, привело его в сомнение...

"Что бы это значило? - подумал он. - Что бы это значило?.. Уж нет ли тут соперника?.. Уж не Мошка ли проклятая (так называл он Мошкина)?.. Только быть не может! Куда ему, сморчку!.. Да притом она ведь сама навязывалась мне... И после этого - не понимаю!.. Решительно не понимаю!.. А впрочем, Мошка таковский... Мошка подлец!.. Он, чего доброго, оклеветал меня... Недаром он кривится всякий раз, когда встретит меня... Э!.. Погоди же ты, голубчик!.. Вишь ты, восковая кукла, куда полез!.. Я ж тебя отдую... Или нет... я тебя отделаю лучше... Прекрасная мысль! А если не удастся, тогда отдую..."

Гусаковский взял перо и в первый раз в жизни начал что-то сочинять...

Жажда объяснений

Не понимай, божественная дева,

Моих пустых речей, не понимай!

Не слушай слов сердечного напева,

Насмешками сожги душевный рай;

О, удержи порыв немого гнева,

Не понимай меня, не понимай!

Н. Кукольник.

Не понимай речей моих, не понимай...

Н. Полевой.

Сашенька, решившись наказать своего избавителя, приняла "надлежащие к тому меры". Она сказала матери, что чувствует себя не совсем здоровою, и перестала выходить из дома. Вечером, в тот час, когда Гусаковский имел обыкновение являться под окнами, Сашенька уходила в свой садик и с книгою в руке просиживала там до поздней ночи. Напрасно мать упрашивала ее войти в комнаты, говорила, что в саду по вечерам бывает сыро, что она может простудиться, и проч.: Сашенька была непреклонна.

- Ты бы хоть пришла посмотреть на этого долговязого чудака, что поселился в нашей улице, - смеясь, сказала однажды Анна Кондратьевна.

- Кого, маменька?

- Твоего знакомца, который намедни отбил тебя от собаки.

- Ах, не говорите мне о нем! Он мужик!

- С чего ты это взяла? Да не ты ли говорила?..

- Он невежа, маменька. Вообразите, что он отвечал Петрову? Что он нас никогда не знал и никогда...

- А что ж... Может быть, и вправду...

- Пустяки, пустяки, я знаю!.. Терпеть его не могу и не хочу видеть...

- Вот какая ты странная... А напрасно! Он такой смешной. Да, что он, в комедианты, что ли, собирается?.. Рожи такие строит...

- Ах, маменька, перестаньте!

Сашенька продолжала проводить вечера в саду, принимала там своих подруг, и между прочим и Мощкина. Молодые люди часто оставались одни с глазу на глаз. Василий Андреич видел в этом особенный знак благоволения Сашеньки забыл все свои проклятия... В первые дни, однакож, он чувствовал себя очень неловко; робел, краснел и не знал, что говорить; а Сашенька была покойна и равнодушна.

Потом мало-помалу, переходя от прошедшего к настоящему, Мошкин стал растрогиваться, вздыхал, признавался, что у него ужасно гадкий и горячий характер, и кончил тем, что в нежных и чувствительных выражениях просил прощения у Сашеньки за "невольное, быть может, огорчение, какое нанес ей". Сашенька очень холодно отвечала, что огорчения он ей не нанес никакого, но что ей было странно слышать невежливые и даже грубые выражения от человека, которому она не дала на то никакого права.

- Но... Александра Ивановна!.. - сказал Мошкин дрожащим голосом. - Вы не знаете... вы не можете знать... О, если б вы знали... Я был виноват действительно... И умоляю вас о прощении... Но... поймете ли вы, если я скажу...

Сашенька легонько зевнула.

- Читали вы "Ледяной дом"? - спросила она вдруг.

- Новый роман Лажечникова? Нет, не читал.

- Достаньте. Говорят, прелесть какой.

- Достану непременно. Да-с, Александра Ивановна... Бывают минуты: человек сам себя не узнает... И если б только можно было выразить... Если б только нашлось выражение на языке человеческом...

- И вы мне пришлете его скоро?

- Как только достану... Но язык человеческий слаб. Для сильных, пламенных чувств...

- Ах, вот маменька...

Разговор прекращался, и Мошкин выжидал нового случая к объяснению... "О, объяснение! - твердил он сам себе. - Нам непременно надо объясниться... Иначе, пламенно любя, мы только будем терзать, мучить друг друга... Она, кажется, сомневается во мне... она, прелестный ангел..."

Объяснение, которого так пламенно желал Мошкин, было уже недалеко.

Однажды Сашенька, возвратясь из сада в комнаты поздно вечером, подошла к окну и только что хотела его затворить, как увидела, что возле окна кто-то стоит: она хотела крикнуть, но тень вдруг исчезла, и в то же время к ногам ее упало что-то, завернутое в бумажку.

Сашенька позвала девку, велела ей запереть окно и ставни, а сама ушла в свою комнату. Там она развернула бумажку, выбросила из нее кусок щепки и прочла следующее:

"Светило пасмурной моей жизни! Звезда путеводная!.. Простите дерзновенному смертному, который осмелился изъяснить вам свои мысли... Вы сказали товарищу и другу моему П., чтоб я пришел к вам... В этом состоит все мое счастие... Но с вами знаком мой заклятый враг М., которого без терзания сердца я не могу видеть вместе с вами. Удалите его от себя, откажите от дома, а иначе ужасные последствия ожидают нас... Я подожду один день; отчаянная душа моя более не может...

Готовый жертвовать жизнию

Г.".

Негодование и досада изобразились на лице Сашеньки. Она хотела было изорвать записку, но потом остановилась и спрятала ее к себе в шкатулку.

На другой день был урок рисования. По окончании урока она отвела Петрова в сторону и долго говорила с ним о чем-то по секрету. Слушая ее, Петров сначала улыбался, но потом принял серьезный вид.

Вечером пришел Мошкин. Сашенька объявила, что она чувствует себя совершенно здоровою и желает гулять в поле. Мать обрадовалась этому, и все трое отправились за город, по дороге к кладбищу. Еще издали Мошкин увидел между памятниками и крестами длинную фигуру своего соперника, и сердце у него замерло. Старые подозрения воскресли... Но Сашенька была так ласкова, так снисходительна к нему, что он чрез минуту успокоился совершенно. "О, она меня любит, любит! - твердил он сам себе. - И я осмеливался питать эти черные, гнусные сомнения!"

Когда Граевы вошли в ограду кладбища, Гусаковский сидел на одной из могил. Нужно было проходить мимо его, и тут-то представилось зрелище поистине поучительное! Молодой человек держал в руках довольно засаленный человеческий череп и задумчиво, с глубокомыслием, смотрел в его пустые отверстия. Анна Кондратьевна с ужасом отступила назад; но Сашенька очень хладнокровно сказала: "Ничего, маменька", и пошла вперед. "Я очень устала, - прибавила она, подавая руку Мошкину: - ведите меня". Мошкин пришел в неописанный восторг и с торжеством посмотрел на Гусаковского; но тот сидел неподвижен, как статуя.

Гулянье продолжалось до поздней ночи. Сашенька была весела, резва, игрива и не покидала руки Мошкина. Мошкин блаженствовал, несколько раз начинал изъяснение и... не мог, голос его замирал... Так дошли они до дому. Поэт простился с тою, кого он называл уж своею, и едва только сделал два шага, как к нему с грозным видом подошел Гусаковский. Какой произошел между ними разговор, читателю уже известно из первой главы.

Приготовление к вечности

Умрем, моя мечта!. Да и на что нам жизнь?

Н. Полевой.

Ты моя, моя - ты не вырвешься из объятий души моей; я умерщвлю тебя моим последним смертным дыханием.

Он же.

Есть жизнь за гробом, друг мой милый,

И для сердец разлуки нет.

Тоже он.

Душа велела жизнь любить,

А жизнь и душу ненавидеть...

Н. Кукольник.

Мошкин пришел домой совершенно расстроенный.

- Итак, я должен умереть! - сказал он сам себе чрезвычайно важным тоном. - Умереть в цвете лет! Умереть, когда впереди, может быть, ожидает меня любовь, слава, счастие... О люди, люди! Вам завидна была моя участь - высокая участь поэта, и вот вы копаете мне могилу... О зависть, черная, низкая зависть!.. Умереть... ужасно!.. Но такова участь всех великих, благородных сердец...

Мошкин ходил по комнате взад и вперед и не знал, что предпринять.

Положение его было довольно странно. Иногда ему казалось, что это все вздор, что дуэли никогда не будет, что Гусаковский, вероятно, хотел только напугать его и проч., но потом он сам стыдился таких мыслей и, как бы упрекая себя, говорил:

- Какие тут шутки! Условие сделано: стреляемся через платок, и умрем оба. Да я и не хочу иначе! Вдвоем нам нет места на земле!.. Таковы люди!.. Если судьба не дала им счастия, они готовы отнять его у другого... Завистники! Они скорее согласятся быть ненавидимы, если не могут быть любимы...

Мошкин сделал еще несколько таких глубоких умозаключений; потом вспомнил о Сашеньке и сказал:

- И она узнает, что я умер за нее!.. И придет пролить надо мной горячие слезы!..

Тут воображение его стало разыгрываться смелее и смелее. Он чрезвычайно живо представил себе, как он умрет, как пуля пронзит его сердце, как польется из него кровь и как бездыханное тело его будет лежать распростертым на земле... Эта страшная картина так понравилась Мошкину, что он стал жалеть, зачем теперь не день...

- Однакож надо приготовиться, - сказал он после долгого молчания и сел писать письма. Разумеется, прежде всех к Сашеньке.

- Теперь можно открыть нашу любовь пред целым светом, - сказал он сам себе: - она была чиста и непорочна, как улыбка младенца. Люди думали разорвать ее... Жалкие безумцы! Они не знают, что любовь живет и за могилой...

И пламенное красноречие полилось с его пера. Он говорил Сашеньке ты, называл ее своею, несколько раз употреблял даже слово невеста и в заключение упрашивал не тосковать по нем.

"Любовь бессмертна, как душа человеческая, - писал он: - и я из гроба приду беседовать с тобой о тайнах замогильных". Тут он сочинил два стиха:

О милый друг, с пределов неба

К тебе приду я в час ночной... -

и остановился. Упрямая муза на слово неба, как он ни бился, все подсказывала ему одно и то же: хлеба, хлеба, может быть потому, что желудок Василия Андреича был в это время чрезвычайно пуст и действительно просил хлеба. Но поэт с негодованием отвергнул этот жалобный голос и оставил стихи недоконченными.

Потом написал он письмо к матери, в котором уведомлял ее, что умер за честь, "сраженный клеветою", и что, умирая, произносил имя ее и еще той, "которую само небо избрало ему в подруги". Он объяснил, что эта подруга была - ангел небесный, девица Александра Ивановна Граева.

Затем Василий Андреич написал в журнале, что в смерти его никто не винен и что вещи он оставляет матери, а журнал и сочинения завещевает Сашеньке.

Когда все эти распоряжения кончились, на дворе был уже день.

Василий Андреич запечатал письма, положил их к себе в карман, развернул журнал на последней странице и тихонько вышел из дома. Разумеется, пред смертью ему захотелось видеть "тот мирный кров, где обитала она, владычица души его, и где протекло столько блаженных часов его бурной юности..."

Было еще очень рано, улицы пусты, город спал. Мошкин остановился пред домом Граевой, проговорил несколько возвышенных монологов и часу в шестом отправился к Петрову, которого не без намерения избрал своим секундантом. Петров очень удивился раннему посещению товарища, но когда узнал причину его, захохотал во все горло. Это чрезвычайно оскорбило Мошкина.

- Что ж тут смешного? - спросил он недовольным тоном. - Мы стреляемся на пистолетах.

Петров был человек несколько прозаический и отчасти скептик. Он плохо верил в возможность этой дуэли и спросил:

- Где же твои пистолеты?

- Пистолеты принесет он. Мы стреляемся чрез платок.

- Браво! Так тогда на что вам секунданты?

Этот вопрос несколько смутил Мошкина.

- Я не знаю, - отвечал он, смешавшись: - он говорил так... у него будет свой секундант, и мне нужно...

- Послушай, братец, - сказал Петров убедительным тоном, взяв Мошкина за руку: - брось ты это глупое дело. Разве ты не знаешь Гусаковского?.. Ведь это шут... Он сам же станет потом над тобой смеяться... право!..

- Но как же мне быть? - отвечал Мошкин. - Ведь это не шутки! Что скажут... Я не могу, я дал честное слово...

- Я берусь все это уладить мирно.

- Невозможно! Ни за что в свете! Он меня оскорбил, обидел смертельно.

- Да вздор, братец!

- Какой вздор? Дело моей чести, а ты говоришь: вздор! Нет, не вздор. Я хочу стреляться, и стреляться насмерть!

Мошкин был неумолим, и чем больше убеждал его Петров, тем он становился непреклоннее.

- Ну а что, если Гусаковский не явится? - спросил, наконец, Петров.

- Не явится? - грозно повторил разгоряченный Мошкин. - Не явится? - Тогда я пойду и убью его в собственной его квартире.

Петров как-то странно посмотрел на Мошкина, запел сквозь зубы какую-то песенку и хладнокровно отвечал:

- Пожалуй, едем. Кстати, мне нужно сказать Гусаковскому слова два.

- Возьми это, - сказал Мошкин, подавая Петрову письма: - когда меня не будет, ты доставишь их по адресу.

Неожиданная развязка

Я ждал грома; но его не было: душа Аркадия уже потухла. Колена его смиренно подогнулись. Он сложил свои руки и с умоляющим видом поднял их к Вериньке. "Ты решаешь смерть мою, Веринька! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . сердце твое принадлежит мне, я знаю".

- Нет.

- Бесчеловечная! Так ли мы должны хоть расстаться с тобою!. . . . . . . . . . . . . . . . . . Ты ошибаешься, Веринька: ты, моя, моя!..

Н. Полевой.

Приятели отправились в Малкину рощу. Это был старый, заброшенный сад, находившийся на другом конце города. Небольшая заглохшая аллея разделяла его на две половины. Приятели выбрали уединенную поляну, из которой видна была аллея, и стали поджидать Гусаковского.

Прошло четверть часа. Мошкин начал беспокоиться. Вдруг в конце аллеи показался Гусаковский, и сердце у него сжалось.

- Смерть, смерть идет! - прошептал он и бог знает чего бы не дал, чтоб отклонить предстоящую дуэль. Утро было прекрасно; солнце светило так ярко, в роще пели птицы... Умирать страшно не хотелось! - Гусаковский был один. Он шел медленно и, казалось, был не в духе. Поровнявшись с товарищами, он остановился и небрежно взялся за край шляпы. Мошкин отвечал ему тем же, и все трое хранили глубокое молчание.

- Ну что же? - спросил, наконец, Петров.

- Да что! - угрюмо отвечал Гусаковский. - Пистолетов нигде не мог достать!

Этот неожиданный ответ различно подействовал на слушателей. Петров отошел шага на два в сторону, присел на пень и очень хладнокровно начал свистать, рассеянно поглядывая по сторонам. Напротив, Мошкин, который за минуту так сильно желал уничтожения дуэли, сделался теперь чрезвычайно храбрым и заносчивым. Ответ Гусаковского показался ему обидным. Нахмурив как можно грознее брови, он надменно сказал:

- Милостивый государь! Не думаете ли вы, что дуэль наша через это уничтожится?

- Что-о-о? - грубо прервал его Гусаковский. - Вам, может быть, и хотелось бы... Но ошибаетесь. На той неделе я получу деньги.

- Ошибаетесь вы сами, сударь! Я могу получить раньше, и тогда...

- Тем лучше; так назначайте время.

- Петров! Будь, братец, свидетелем.

- Господа! - сказал Петров, вставая с места. - Свидетелем вашим я быть не хочу, потому что, по правде, нечему тут быть свидетелем. А вы послушайте-ка меня. Возьмите друг друга за руки и разойдитесь приятельски. Когда получите деньги, купите лучше на них вина. А иначе, право, игра не стоит свеч!

- Что это значит? - вскричали оба противника разом.

- Ничего другого, кроме того, что предмет, за который вы готовы теперь пролить кровь свою, не прольет за вас ни одной слезы, а разве только посмеется.

- Это клевета! Это низко! - сказал Мошкин.

- Это требует доказательств, - сказал Гусаковский.

- Ничего тут нет низкого, - отвечал хладнокровно Петров, - что же касается до доказательств, то они, может быть, и найдутся.

С этим словом Петров вынул из кармана лоскуток бумажки и, подавая его Гусаковскому, сказал:

- Сашенька поручила мне возвратить тебе это и сказать, что, вероятно, ты был пьян, когда писал эти строки; иначе ей пришлось бы сделать плохое заключение о твоем уме.

- Что? Что? Это что такое? Я ничего не понимаю... Это, должно быть, какая-нибудь выдумка... - говорил Гусаковский, несколько смутившись. - Я никогда не писал ей записок.

- Ну, врешь, братец. Почерк твой я знаю.

Мошкин побледнел и с усиленным вниманием стал присматриваться к записке. Но Гусаковский смял ее и поспешно спрятал в карман.

- Однако это подло - разглашать наши тайны, - сказал он после минутного молчания, желая чем-нибудь прикрыть дело.

- Это не ее тайна и не моя.

- Я ее осрамлю публично!

- Ну, насчет срама ты лучше не говори, мой друг, - сказал Петров, слегка наморщив бровь: - Сашенька девушка благородная, и я не совсем ей чужой...

- Но согласись сам, согласись, - прервал его Гусаковский, теряясь более и более, - так благородные люди не делают, и, клянусь честию, я скажу ей в глаза.

- Уж лучше не говори. Я даже советую тебе избегать встречи с нею и в особенности не показываться на Кладбищенской улице.

- Это почему? Кто мне запретит?

- Запрещать тебе никто не будет, но ты рискуешь получить там подарок, который, может быть, не совсем тебе понравится.

- Это что еще за новость? Ты говоришь нынче какими-то загадками

- Нимало. Я тебе сейчас поясню. Старуха Граева, у которой очень нежное материнское сердце, заметила, что ты совсем износился, шатаясь беспрерывно мимо ее окон, и потому хочет тебе выслать пару новых сапог.

- Как это глупо! Как это пошло! - закричал Гусаковский вне себя.

- Я не говорю, чтоб это было слишком умно, - заметил с улыбкой Петров: - но согласись сам, что это очень деликатно.

Гусаковский совершенно потерялся и, кусая губы, не знал, что начать. Мошкин, торжествуя, смотрел на него с ядовитой усмешкой.

- Что же касается до тебя, любезный друг, - продолжал Петров, обращаясь к Василию Андреичу: - то хотя Сашенька и ничего мне не поручала, но я счел долгом показать тебе вот этот красноречивый документ. Кажется, почерк несколько знаком тебе.

Петров вынул из кармана другой лоскуток бумажки и подал его Мошкину. То была записка Сашеньки к одной из ее подруг, где она между прочим говорила следующее:

"Умоляю тебя, ma chère, {Моя дорогая (ред.).} приходи непременно сегодня вечером: ты избавишь меня от несносной скуки быть одной с Мош... который своими нежностями начинает мне страшно надоедать".

Мошкин побледнел, как полотно.

- Но... но... - начал он дрожащим от волнения голосом: - этого быть не может!.. Как попала к тебе эта записка?

- Очень обыкновенно, - отвечал Петров. -Та, к которой она назначалась, пришла сама прежде послания, и записку бросили. Я поднял ее с пола так же просто, как мог это сделать и ты...

- А!.. - мог только произнести Мошкин, потому что растерялся хуже Гусаковского.

- Прощайте, господа! - сказал, наконец, Петров.- Мне некогда. Или мы идем вместе?

Но на его вопрос никто ие отвечал ни слова.

Гусаковский и Мошкин исчезли в разные стороны, и какое они приняли направление, чтоб добраться до города, не столкнувшись нигде друг с другом, это до сих пор осталось покрыто мраком неизвестности, тем самым, которым один профессор советовал своему ученику покрыть всю историю, ибо ученик на вопрос его: когда вступил на престол Людовик XIV, отвечал утвердительно: "Это покрыто мраком неизвестности".

Заключение

Когда и старость падает так страшно,

Что ж юности осталось? Страшно,

За человека страшно мне!..

Н. Полевой.

Здесь, к величайшему своему прискорбию, автор должен остановиться и объявить читателям, что этим и кончается повесть и что больше уж ничего не будет. Понравится ли им она или нет, он решить не может, по крайней мере утешает себя мыслию, что он долг "романтического повествователя" выполнил добросовестно. В предложенной романтической повести есть все, что нужно для того, чтоб повесть была действительно романтическою: тут есть и герой, молодой пылкий юноша, одаренный необыкновенными страстями, и героиня, также молодая и также с пылкою душою дева, и благородный соперник, очень хорошего поведения, и чудное спасение героини от ужасного зверя, и, наконец, дуэль, и неожиданная развязка, и все, словом, все, что нужно!

- Это все так, - скажут, может быть, читатели: - и повесть ваша действительно романтическая; но вы не объяснили, что впоследствии сталось с действующими лицами.

Ничего особенного. Сашенька сделалась Александрой Ивановной и все еще продолжает образовывать молодое поколение. Она много читает, судит и рядит попрежнему и, кажется, к крайнему прискорбию дряхлеющей матери, засядет в девках. В городе ее называют педанткой и, по крайнему уразумению, синим чулком. Гусаковский поступил в военную службу и отлично служит, а Мошкин, геройски перенеся "утрату любви", нашел утешение в беседе с своею музою. Он сочиняет и даже печатает, к собственному своему ущербу. Его везде ругают; но он не робеет. Он совершенно уверен, что современники не понимают его, и ждет беспристрастного суда от потомства. Жизнь свою он решился посвятить сочинительству и говорит, что это его призвание.

- Как же это? Позвольте (может быть, опять заметят читатели), неужели здесь есть логическая последовательность? Неужели Мошкин мог сделаться отъявленным писакою на всю жизнь потому только, что в детстве случалось ему намарать несколько глупых повестей? Так ли бывает в жизни, так ли делаются писателями?

Вместо ответа автор решается рассказать здесь один поучительный анекдот, наперед извиняясь пред читателем, если он покажется ему длинноватым.

В том же небывалом городе, но только гораздо прежде эпохи, в которую совершилась рассказанная нами драма, жил-был один почтенный человек, очень значительной наружности и с довольно изрядным состоянием. Его звали Семен Ильич Розанов. Он был уже в летах, женат, имел четырех детей, пользовался всеобщим уважением, слыл примерным отцом, человеком деловым и рассудительным и вообще, как говорится, наслаждался всеми дарами природы. Такое благополучие, казалось, могло быть упрочено за ним до скончания дней, но - вот как иногда странно судьба располагает участью смертных!..

Случилось однажды, что чрез небывалый город проехало одно значительное лицо. Начальник города встрепенулся, и, между тем как лицо давно уже было за заставой и катило себе во всю ивановскую, он созвал совет из своих приближенных, в числе которых был Розанов, и предложил им на рассуждение такой вопрос, следует ли публиковать в газетах, что вот чрез их город проехало такое-то значительное лицо, или не следует? То есть приличнее ли будет объявить повсеместно, что такое-то значительное лицо разъезжает там-то и проехало чрез небывалый город, или приличнее умолчать об этом? Вопрос был довольно щекотлив. Долго судили и рассуждали: рассматривали его и с