Кржижановский Сигизмунд Доминикович - Воспоминания о будущем, Страница 4 - Книги

тку. Занятый этим странным зрелищем, я позабыл о внутрикомнатном. Когда ход времяреза выровнялся, я оглянулся, наконец, и на шаговую раздробь у половиц. Это было смешное и чуть жалостливое зрелище. Хотя дверь моей комнаты была обыкновенной глухой и одностворчатой дверью, но сейчас она производила впечатление вращающейся двери сутолочного щелевого подъезда, по крайней мере, человек, или люди, или нет, человек с портфелем под локтем, никак не мог выпутаться из ее движущейся створы - он проваливался наружу и тотчас же, будто забыв что-то, возвращался внутрь, срывал с себя все, нырял под одеяло и, снова вспомнив, впрыгивал в одежду и исчезал за дверью, чтобы тотчас же появиться вновь. И все это под вспыхивающими вперебой солнцем и электрической нитью. Эта чехарда дат казалась мне, повторяю, по непривычке чуть забавной, самое ощущение бешеного темпа моей машины ширило мне сердце, я снова чуть толкнул рычаг скоростей вперед - и тут произошло нежданное: солнце, взлетевшее было, точно под ударом упругой ракеты, из-за крыш, внезапно метнулось назад (запад отдавал шар), и все, точно натолкнувшись на какую-то стену, там, за горизонтом, остановилось и обездвижилось; лента секунд, продергивающаяся сквозь мою машину, застопорилась на каком-то миге, какой-то дробной доли секунды - и ни в будущее, ни в прошлое. Там, где-то под горизонтом орбита солнца пересеклась с вечностью. Брр, препоганое слово "вечность", для того, кто ее видел не в книгах, а в... Воздух был пепельно-сер, как бывает перед рассветом. Контуры крыши, косая проступь улицы были врезаны в бездвижье, как в гравюрную доску. Машина молчала. Нерассветающее предутрие, застрявшее меж дня и ночи, не покидало мертвой точки. Только теперь я мог рассмотреть все мельчайшие детали жалкого городского пейзажа, притиснувшегося к пыльному окну: на стене вгравированного дома над каменной рябью булыжника выставлялся конец синей, в золотом обводе вывески; по сини белым: "...АЯ", остальное было отрезано выступом соседнего дома; каверна подворотни, прячущая под своей навесью черную, бездвижным контуром в тротуар выставившуюся тень; над каверной - из железного зажима красный флаг, застывший в воздухе ветер задрал ему кумачовый подол, и материя, будто вырисованная в воздух гальванопластическим средством, застыла над улицей; у тумбы задняя нога пса, приподнятая кверху - спазм вечности остановил ее. Исчерпав улицу, я перевел внимание на внутренность комнаты. То, что я увидел, заставило меня... нет, неправда, на то, чтобы вздрогнуть, нужно хоть одну десятую секунды, время же, окаменев, отняло все, до мельчайшей доли мельчайшего -мига. Итак, прямо против меня на кровати, упершись ладонями в тюфяк и выставившись навстречу моему взгляду круглыми, распяленными страхом глазами, сидел человек.

Я смотрел на, казалось, вылупленную из воска куклу ужаса, и стереоскопическое бездвижье мертвого мира всачивалось в меня. Долго ли это длилось, я не могу сказать, потому что это было, поймите, вне длин-нений. Самые мои мысли, волей инерции продолжавшие скользить сквозь воск, постепенно застывали и останавливались, как облака в безветрии. Слабеющим усилием, тем надчеловеческим напряжением, какое бывает лишь в кошмарах, я толкнул рычаг, дотянулся до другого, и времярез, разрывая песок секунд, снялся с отмели. Теперь я шел медленно на тормозах. Дни, сливавшиеся, как спицы быстро кружащего колеса, в неразличимость, стали теперь раздельно видимы. Будущее делалось доступным для наблюдения. Окно, выходившее в конец тридцатых годов нашего столетия.

- Ну, и что же было там, за окном?! - врезался в рассказ вибрирующий любопытством женский голос.

Штерер улыбнулся с некоторым смущением:

- Видите ли, машина времени оттягивала мое внимание от самого времени. Мне очень неприятно, что я не смогу... но, машинисту у перегретой топки нет времени на пейзажи, трущиеся об окно его машины. И у меня не было ни мига для времени: в десяти годах от настоящего на дающей перебои конструкции, принужденной выравнивать дефекты на ходу, я не мог же...

- Значит,- резко подогнулись под табурет внимательные гетры,- значит, глаза, по-вашему - подглазники для наглядников. Но если их не запорошило, простите, ни единым фактом, если вы умудрились не увидеть в грядущем ничего, кроме ровного поля, беговой дорожки для вашей машины, если вам нечего предложить собравшимся здесь товарищам, то я не понимаю, собственно...

Штерер провел рукой по надбровью:

- Ровного? Постойте, кой-что я все-таки припоминаю, да, да.

Кольцо молчания снова сомкнулось вкруг слов:

- Ну вот, например, это произошло как раз, когда ничего не происходило. Я имею в виду одну из пауз в работе машины. Незачем возвращаться к ощущению, я уже пробовал вам его передать. Опишу только факт. На этот раз нить секунд разорвалась в середине яркого дня. Солнечный луч, ткнувшись в столб с разбега в 300 000 километров, стал на 0. Пылины в луче не шевелились; казалось, будто воздух засижен золотыми мухами. Под пятном луча была брошена газета (человек, оставивший ее; отсутствовал). Это был номер "Известий" от 11 июля 1951 года. Протянувшийся в бесконечность миг впрессовал в мой мозг, помимо воли, все, от заголовка до последней буквы впластавшегося против глаз листа, и если угодно...

-: Купюра,- перегородил дорогу словам резкий вскрик Стынского, - разве вы не видите, что вы среди перьев? Этот номер стоит много дороже пятака. Дальше. Машина пошла: пылинки снова закопошились в луче. Слушаем.

- Но позвольте...

- Почему вы не даете ему?..

- Как раз когда...

Табуреты возмущенно задвигались. В углу прошелестело: "Понимаем-с".

Стынский слегка побледнел:

- Ни пса не понимаете, пс.-ы, и ни единого "как раза" не получите. И вообще, дорогие гости, куш, Штерер продолжает.

- Если... с купюрами, то осталось немного. Поскольку мой рейс был пробным, пора было поворачивать назад. Но конструкция настолько расшаталась, что я боялся крутого поворота, грозящего аварией, и продолжал уступать течению времени, уносившему меня все дальше и дальше в будущее. Погруженный в выравнивание дестабилизирующейся машины, я не сразу заметил, что заоконное пространство укорачивается. Так, однажды случайный взгляд мой наткнулся на уходящую вверх из камня и стекла стену (очевидно, пока я отвернулся, новый гигантский дом затоптал трехэтажный корпус с его "...АЯ" и каверной под флагом). В другой раз (я шел на учащенном темпе" кирпичный занавес брандмауэра на моих глазах стал быстро уходить в прошлое, .а из-за него выставилось... но это несущественности. Только теперь, оставив далеко позади настоящее, я начал ощущать неполноту, оплощенность и недоощутимость предвосхищенного времени, сквозь секундные поры которого, вдогонку за будущим, пробирался я все выше и выше. Мое будущее, искусственно взращенное, как растение, до природного срока выгнанное вверх, было болезненно тонким; никлым и бесцветным. Всё, решительно всё... ну, например, красный флаг, о котором я уже, кажется, упоминал, постепенно превращался из красного в...

- В?

- В? - два-три табурета беззвучно пододвинулись ближе.

- Нет не то,- отмахнулся Штерер,- он не отдавал своей краски, но в нее, как и во все, постепенно вместе с секундами стала подпепливаться какая-то серость, бесцветящий налет нереального. Странная тоска вклещивалась в сердце. И хотя я знал, что тот, обогнанный, еще не досчитанный вами до конца год на двадцать корпусов позади, меня не покидало чувство погони: топот секунд поверх секунд. Я наддал скорости- серая лента дней терлась о мои глаза; я закрыл их и, стиснув зубы, вслепую мчался на выброшенных вперед рычагах. Не знаю точно, как долго это длилось, но когда я снова открыл глаза, то увидел такое... такое...

Голос Штерера, качнувшись, стал. Руки его крепко стискивали выступ подоконника. Даже тик на лице беллетриста не шевелился.

- Отсюда и машине, и рассказу крутой поворот на сто восемьдесят градусов. Теперь, после того что нежданно ударило меня по зрачкам, я не боялся быть опрокинутым поперечными ударами длительностей. Катастрофа? Пусть. И представьте, случайность была на моей стороне - поворот удался, и я шел против ветра секунд. Движение было медленным, солнце желтым диском перекатывалось от запада к востоку, знакомая обочина дней тянулась от Futurum52 к Perfektum53. Теперь я точно знал свое куда. Несомненно, была допущена ошибка: не в конструкции - в конструкторе, во мне. Время не только синусовидно, извилисто, оно умеет то расширять, то суживать свое русло. Этого я не учел; экспериментируя над t-значениями, я оказался плохим наблюдателем. За спиной у меня был пропуск, сцеп из трех-четырех годов, начисто выключенных из моего сознания. Нельзя вживаться в жизнь, если позади нежизнь, пробел в бытии. Эти нищие, кровью и гневом протравленные года, когда гибли посевы и леса, но восставал лес знамен, - они мнились мне голодной степью, я проходил сквозь них, как сквозь пустоту, не зная, что... что в ином настоящем больше будущего, чем в самом будущем. Люди отрывают свои дни, как листки с отрывного календаря, с тем чтобы вымести их вместе с сором. Даже своим богам они не дают власти над прошлым. Но мои длительности были листами единой книги: мой времярез был много сложнее разрезального ножа, вскрывающего непрочитанные листы,- он мог вернуть меня к непонятным страницам и лечь закладкой меж любых двух, пока я буду перечитывать да пересчитывать реконструированное прошлое. Даже в области грубой пространственной техники мы уже близки к тому, чтобы достигнуть скорости вращения Земли - стоит удвоить ведущую силу пропеллера, и можно пытаться настигнуть ускользающее за горизонт Солнце. Этого я и хотел: бросив рычаги на полный ход, идти прямиком на пробел, настичь отнесенное назад и переподготовить свое вперед. Я двигался медленнее. Но навстречу мне шло само время, то вот реальное, астрономическое и общегражданское, к которому, как стрелки компасов к полюсу, протянуты стрелки наших часов. Наши скорости ударились друг о друга, мы сшиблись лбами, машина времени и самое время, яркий блеск в тысячу солнц заслепил мне глаза, беззвучный толчок вырвал контакты из моих рук. Я стоял среди своей комнаты, снова видимый себе даже сквозь полумрак. Сумрак не двигался. Но внутри его глухо шевелился город. Машина моя погибла на полпути. Ожоги на пальцах и поперек лобной кости - единственный след, оставленный ею в пространстве.

Как странно, давно ли я заставлял звезды синей стаей светляков мчаться сквозь ночь, а теперь я вот, вместе с вами, снова на этом нелепом и сонном плоту, умеющем лишь вниз и лишь по течению, который принято называть: настоящее. Но я не согласен. Пусть машина разбита, мозг не разбит. Рано или поздно я докончу начатый маршрут.

Штерер оборвал и, отвернувшись от аудитории, смотрел на отражение огней в оконном стекле. Издалека протянулся сиплый свисток ночного поезда. Табуреты за его спиной задвигались. Голоса - сначала приглушенные, затем чуть громче. Бродячий огонек спички. Щеки, раздумчиво втягивающие дым. На вешалке опросталось два-три крюка. Внезапно лингвист, отведя рукой услужливый огонек, нарушил свое двад-цатишестиязыкое молчание:

- Вы разрешите... вопрос?

Штерер, поглядев через плечо, кивнул: он слушает. Беллетрист, вдевший уже правую руку в рукав пальто, выпустил левый и ждал. Двое или трое у порога приостановились.

- Вопрос мой в следующем: есть некоторое несоответствие, так мне, по крайней мере, кажется, между длительностью вашего пребывания в... ну, скажем, в преждевременном времени и количеством обыкновенного, вульгарного, скажем так, времени, протекшего, пока вы... Я понимаю, t и t разноязыки, но все-таки как вы успели?..

- Совершенно верно,- Штерер в некотором недоумении сделал шаг навстречу брошенным словам,- как я успел? Вот вопрос, который мучит меня все эти дни. Конечно, отсчет t внутри t вещь не слишком легкая. Но мои вычисления заставляют меня думать, что, может быть, я и не успел, что, возможно, встречи с реальным временем и не произошло (моя конструкция могла разбиться и о менее серьезное препятствие) и что я, извините меня, среди призраков, порожденных призрачными длительностями. Мне хотелось быть по возможности популярным и... вежливым, и я довольствовался в своем изложении гипотезой о t, ударившимся о t. Но если вы сами... если эта гипотеза не удовлетворяет вас, то мы можем предположить, что машина не успела достигнуть реальности, она расшиблась о выставившуюся вперед тень t -времени и... наблюдения над окружающими теперь меня людьми дают ошущение, что это люди без теперь, с настоящим, оставшимся где-то позади их, с проектированными волями, словами, похожими на тиканье часов, заведенных задолго до, с жизнями смутными, как оттиск из-под десятого листа копирки. Впрочем, возможна и третья гипотеза: я, Максимилиан Штерер - сумасшедший, которому отказано даже в смирительной рубашке, а все изложенное мною - бред, дивагация. Мой искренний совет - остановиться именно на этой точке зрения: она наиболее для вас выгодна, устойчива и успокоительна. Засим имею честь.

Штерер прошел мимо повернутых вслед ему голов. Трое или двое у порога стояли словно на ввинченных в пол подошвах. Беллетрист шарил в воздухе, не попадая в выскользнувший левый рукав пальто; тик дергал его за губу, пробуя вытряхнуть слово.

- Да, нафилософил,- присвистнул лирик и оглядел собравшихся в надежде, что хоть на прощанье вспомнят о его непрочитанных стихах. Никто не вспомнил.

Кинорежиссер взъерошил волосы шестируким жестом:

- Закадровать бы и - в фильм!

Беллетрист наконец поймал рукав:

- Что ж, ввертите. Только все это времярезниче-ство - блеф. Штереровщина...

И, почувствовав себя освобожденными, две-три пары подошв двинулись вслед за вышагнувшими за порог желтыми гетрами.

- А вот у меня,- наклонился к Стынскому лингвист,- такое чувство, будто он вчертил мне новую извилину в мозг.

Стынский устало улыбнулся:

- Когда-нибудь историк, описывая эти вот наши годы, скажет: "Это было время, когда повсюду ползала, присасываясь к концевым буквам имен, слепая и склизкая "щина". Впрочем, я бы так, вероятно, и начал биографию Штерера, если б...

XII

На следующее же утро в подлестничный треугольник стукнуло тростью.

- Кто?

- Вставайте. Идем продавать купюры.

- Не понимаю.

- Тем не менее идем.

Через минуту двое покидали подъезд. Стынский, зацепив крюковатой ручкой трости локоть Штереру, смеясь, тащил его за собой, имитируя вожака медведей: - Все машины делаются из денег, не так ли? Следовательно... следите за мною. Иметь ум, дорогой Штерер, этого недостаточно: надо еще иметь ум, умеющий умно с умом обращаться, приводной ремень к идеям. Ну, вот разрешите мне быть лоцманской лодчонкой, ведущей за собой корабль. Я уже созвонился с издателем. Он вчера слушал вас - этакая зачесанная лысина, помните? Теперь мода на мемуары. Кронпринцы - революционеры - метрессы - экс-премьеры - кооператоры и императоры - все подрабатывают на вспоминательстве. С завтрашнего дня вы принимаетесь за книгу. Я уж и заглавие придумал: "Воспоминания о будущем". Звучит тиражно. Сколько вам нужно на машину? Ого! Но если этак четыре-пять изданий и... то вам можно будет снова обряжаться в дорогу. Редколлегия у этой зализанной лысины в руках; но мало пробраться под лысину, надо идти дальше - к кассе.

В тот же день прелиминарные переговоры были успешно закончены. В издательстве хотя и сквозь недоверие, но заинтересовались. Что ж, в крайнем случае если не по отделу истории, то по беллетристике, se non e vero54 ... И "ундервуд" отстучал договор. Аванс? Можно и аванс.

На обратном пути Стынский, весело отмахиваясь шляпой на поклоны встречных знакомцев, наставляя спутника:

- Теперь, Штерерище, безотлынно за работу. От чернильницы к бумаге и обратно и больше никуда. Если вам там под ступеньками неудобно, строчите у меня. Ничего? Ну, как хотите.

И перо Штерера потянулось по синей строке, повторяя путь словами пишущего. Спиною в стену, над подпертыми коленями строчками, строитель времяреза вспоминал свое будущее: он не давал спрятаться ни одной секунде и собирал дни, как придорожные травы, в ушах у него вперемежку с пульсом стучал ход погибшей машины, а в межбровной складке была защемлена упорная мысль.

Стынский, спускаясь. по лестничному зигзагу, беззвучил шаги над каморкой Штерера. Иногда - раз или два в неделю - он стучал, свесившись с перил, тростью в складень:

- Алло, говорит двадцать восьмой. Где вы?

- В сорок третьем,- глухо отзывалось из-за створ.

- Ого! и не ослабела чернильная сила? Везет перо, хотя и скрипит? Ну, не ворчите, ухожу.

Иногда Стынский не ограничивался стуком в дверь и выманивал обитателя треугольника на прогулку, для ознакомления, как он говаривал, с "глубоким тылом грядущего, сиречь сегодняшним днем". Они подымались по крутому откосу Крутицкого переулка мимо древней, с каменными балясинами поверху Успенской стены к легкому надвратному теремку, подымающему над грохотами Москвы свою из дальних веков сине-зелеными глазурями и поливами мерцающую чешую. Над извивами воротной бронзы - перегораживающая путь жесть: карантинный пункт. И двое поворачивали назад.

- И в самом деле,- улыбнулся однажды Стынский, когда они подходили уже к дому,- какая шурумбурумная ветошь этот сегодняшний день, эта вот верхняя кожица на бумажных налепях афишного столба, женщины, подкрашивающие губы, и мужчины, краснящие то, что с губ,- и все это точно из старой, со слипшимися листами, книги.

Иногда Стынский увлекал подступенного жителя на более дальние прогулки и экскурсии, знакомя его с "археологией новостей", как он выражался. Штерер, покорно сгибая плечи, появлялся вслед за своим чичероне на многолюдных литературных и научных собраниях, отслушивал речи митинга, смотрел под подымающийся занавес театра, и по глазам его, в которые не раз украдкой заглядывал Стынский, никак нельзя было угадать, напоминает ли ему вся эта пляска секундной стрелки о пережитых годах будущего или нет. Присутствие Штерера не порождало осложнений, если не считать, впрочем, мелких случайностей,- вроде той, какая приключилась на лекции о предстоящей мировой войне: докладчик, плавно закругляя итоги, по несчастной случайности наткнулся зрачками на Штереровы зрачки, перепутал листки, потерял нить и не мог выкарабкаться из паузы. Было и еще два-три самоуладившихся эпизода, но в общем люди, сшивающиеся у буфетных стоек и барьера раздевалки, были слишком заняты глотанием пузырьков лимонада, пересчетом серебряной сдачи, локтем соседки и номерком, болтающимся на пальце, чтобы заметить высокого человека, спокойно проходившего за их спинами.

Правда, кой-кто в литературном мире не успел еще забыть рассказ о времярезе, врезавшийся в череду четверговых чтений у Стынского: слух о договоре на "Воспоминания" о том, чего еще не было, заставлял иных негодовать, других - осторожно нащупывать почву... почем, так сказать, будущее и нельзя ли как-нибудь и им? Кой-кто пытался расспрашивать Стынского как человека, стоящего ближе всего к совершающейся в подлестничной каморке работе, но Стынский, что ни день, становился все менее и менее разговорчивым, ответы его были желчны, кратки, энигматичны или их вовсе не было. Вообще, по наблюдению знакомых, характер хозяина четвергов стал меняться, и как будто не к лучшему. Самые четверги нарушили свой регулярный ход и затем стали. Общительный созыватель пс.-ов, веселый организатор "известняка" стал отстраняться от встреч, пересудов и литературных кулис.

Однажды во время обычной прогулки к Крутицкому теремку,- это было серебристо-серым сентябрьским вечером,- Штерер сказал:

- Теперь я понял, почему то буду, в котором я был, виделось мне так мертво и будто сквозь пелену: я получил лишь разность меж "буду" и "не буду"; я хочу сказать: мертвец, привязанный с седлу, может совершить взъезд на крутизну, но... это, конечно, глупейшая случайность, и, если б не она, вы понимаете...

Дойдя до надвратных, в серый воздух вблескивающихся древних полив, двое остановились, глядя сквозь плетение бронзовых створ на скучный булыжник карантинного двора. Помедля минуту, Штерер добавил:

- Завтра я допишу последнюю страницу.

Обратно шли молча.

Через несколько дней рукопись, вспоминающая о будущем, прописанная по входящим, переселилась в портфель редакции. Автору было предложено "наведаться через недельку". Однако не истекло и двух суток, как телефонный звонок стал разыскивать и выкликать Штерера. Штерер явился на прием. Волосы, встопорщенные вкруг наклоненной над знакомой тетрадью лысиной, нервно взметнулись навстречу вошедшему:

- Ну, знаете, это что же такое?! Подумали ли вы о том, что написали?.

- Мне бы хотелось, чтобы это сделали другие: мое дело факты.

- Факты, факты! Кто их видел, эти ваши факты? Где тот свидетель, спрашиваю я вас, который придет и подтвердит?

- Он уже идет. Или вы не слышите? Я говорю о самом будущем. Но если вы подозреваете...

Рука Штерера протянулась к тетради. Издатель притиснул ладонями листки к столу:

- Нет-с. Торопом только блох бьют. Не такое это дело, чтоб ах, да рукою мах. Изрядувонный казус. Поймите: заплатить за эту вот удивительнейшую рукопись двумя бессонницами я могу, подставить под ее перечеркивающие строки все вот это,- говоривший пнул рукой кипы наваленных по обе стороны стола тетрадей и папок,- это уже труднее, и притом пока там ваша улита, или, как вы ее называете, едет...

Издатель пододвинулся ближе к Штереру:

- А может быть, вы бы согласились кой-что подправить, опустить, ну и?..

Штерер улыбнулся:

- Бы предлагаете мне перепутать флажки и сигнализировать: путь свободен.

Лысинный круг вспыхнул алой фарбой:

- Я прекрасно понимаю, что нельзя вмалевывать в зеркало отражения, еще лучше знаю я, что, ударяя по отражению, я...

- Разобьете зеркало.

- Хуже: подставлю отражаемому вместо зеркала спину. Время надо брать с боя, заставляя его отступать... в будущее. Да-да. Видите, я усвоил ваш стиль. О, это-то я знаю. Но лучше всего мною изучен - сейчас речь не об отражениях, а о штемпельном оттиске - этакий узкий прямоугольничек с десятью буквами внутри: Не печатать.

Разговор оборвался меж "да" и "нет". Рукопись осталась под тугими тесемками редакционной папки. Но тексты обладают способностью к диффузии; отдельные абзацы и страницы "Воспоминаний" как-то просочились сквозь картонную папку и, множась и варьируясь, начали медленное кружение из рук в руки, из умов в умы. Листки эти прятались по боковым карманам, забирались внутрь портфелей, протискиваясь меж служебных отчетов и протоколов; разгибали свое вчетверо сложенное тело, чтобы вдвинуться в круг абажуров; буквенный налет листков оседал в извивах мозга, вкрапливался отрывами слов в кулуарные беседы меж двух официальных докладов, искривлялся в анекдот и перифразу.

В одно из ветровых, бьющих осенними дождинами в лицо утр Стынский и лингвист-безмолствова-тель столкнулись плечами у перекрестка. Сквозь гудящий воздух Стынский все же уловил свеваемые слова:

- Рождение легенды.

И, глядя в вжавшийся рот, бросил:

- Пусть. Изгнанное из глаз найдет путь к мозгу и через черепные швы. Пусть!

Лингвист, очевидно, хотел ответить, но рот ему забило свистящим ветром, и слова не состоялись. Пригибаясь под ударами воздуха, они разомкнули шаги и шли, придерживая поля своих шляп. Ветер слепил острой, как соль, пылью, бил в литавры кровель, кричал в органные трубы желобов, рвал струны телеграфных цитр, возводя до предельного dis55 грозную партитуру хаоса; казалось, еще немного - и вслед за сорванными шляпами полетят сорванные головы, а еще сверх - и Земля, свеянная с орбиты, листом, потерявшим ветвь, заскользит от солнц к солнцам.

Синяя машина проделала дугу Крутицкого вала по первопутку. Рубчатый след ее шин, стлавшийся по снежному налету, остановился у подъезда как раз в то время, как Жужелев, разнося метлу движением косца, сбрасывал с тротуарных кирпичей первый сев зимы. Воздух был стеклисто-мертв. Флаги распрямляли складки, точно зачем-то развешанное зачем-то красное белье. Шофер, поманив дворника, спросил; затем, повернувшись к окошечку автомобиля, почтительно козырнул: здесь. Дверь, машины откачнулась, и Жужелев едва успел попятиться, пропуская спокойный упругий шаг посетителя, подымающегося по ступенькам подъезда. Лица его, отраженного сотни раз бумажными листами, пластающимися по киоскам, нельзя было не узнать. Преодолевая оторопь, Жужелев метнулся распахнуть створы парадного. Но посетитель уже вшагнул внутрь. Взбежав по ступенькам,. Жужелев увидел его слегка сутулящуюся спину у досок Штереровой клетки. Затем доски разомкнулись, и спина высокого посетителя исчезла внутри каморки. Жужелев вбежал на четвертый - оповестить Стынского; но из квартиры не отвечали. Жужелев поскреб трехпалою рукою макушку и, стараясь распутать из гордости и страха спутанные чувства, спустился в подъезд. Два голоса за подлестничным складнем разменивались глухими до неразличимости словами. Отойдя к выходным дверям, он стал в позе часового, стоящего у знамени. Всех сбегавших по лестнице или вталкивавшихся в дверь снаружи останавливал повелительный шепот: "Тш-ш... на носках, не молотить ногами, а то обошли б с черного",- и за этим следовало тихое, как шуршание, имя. И от звука его пятки жильцов сами вздергивались на носки, чтобы обойти с черного крыльца.

Разговор, зажатый глухими., планками, длился, голос высокого посетителя умолк - говорил один Штерер. Глядя сквозь стеклянные призмы подъезда, Жужелев видел мелкую копоть сумерек, сгущающуюся вокруг неподвижной фигуры шофера, зажавшей огонек меж зубов. Затем позади, за досками, наступила длительная пауза. Жужелев вытянулся, ожидая выхода. Но молчание длиннилось утоняющейся нитью. Голос посетителя, хрипо-ватый и сниженный еще раз, рванулся на вопрошающуюся ноту. Ответа не последовало. Внезапно складень распахнулся, и посетитель вышагнул наружу. Жужелев проворно дернул за ручку подъездной двери, и высокий гость проследовал к автомобилю, даже не взглянув: лицо его было неразличимо сквозь сумрак, но плечи казались чуть сутулее, а шаг отяжелел и замедлился. В автомобиле вспыхнул свет, и мотор, мягко зарокотав, рванул машину. Жужелев вытер с лица пот и подошел, стараясь неслышно ступать, к снова сомкнувшимся створкам и молчанию. Постояв с минуту в нерешительности, он ощутил, что после того, сверху, ему, простому человеку, не след.

К полуночи стал падать снег. Мягкая бесшумь снежин стлала белые стлани поверх чуть припудренных булыжин. Ровные просыпи снегопада торопились, пока улицы безлюдны и сны не обернулись жизнями, приготовить зимний фарфорово-хрупкий пейзаж. И единственную послеполуночную колею, западающую в сугробы, заботливо затянуло льстиво-мягкой, мягкой снежью.

Стынский, вернувшийся очень поздно, проснувшись перед полуднем, с удовольствием увидел усевшийся на оконных рамах, как на насестах, снег. Набросив одежду, он подошел к стеклу: крыши опадали снежными горами, деревья оделись в белую цветень, и даже фантастические контуры облаков, остановившихся над городом, казались вылепленными из снега. "Хорошо б послушать снежного скрипа",- подумал Стынский и, не дожидаясь следующей мысли, надел пальто и стал спускаться привычными поворотами ступенек вниз. Над створчатым треугольником он, как обычно же, приостановил шаг и крикнул:

- Алло, Штерер.

Никто не откликнулся.

Стынский, спустившись еще на три-четыре ступеньки, перегнулся через перила и повысил голос:

- Алло, Штерер, не притворяйся деревом. Идем.

Ответа не последовало.

Стынский, сбежав с лестницы, стал у створ клетки и постучал: стук был тупым и обрывистым. И ни звука в ответ. Тогда он распахнул створы: вся подлестничная каморка от низу доверху была забита поленьями дров; их плоские распилы, тесно вжатые друг в друга, тугим влажным кляпом торчали из распяленного горла дверей.

Стынский отшатнулся с ширящимися зрачками: темные пятна скользили сквозь поле зрения; казалось, это падает плоскими хлопьями черный снег.

Исчезновение Максимилиана Штерера не было одиночным. Шепоты превратились в шелесты. Самое молчание боялось слишком громко молчать. Впрочем, ни Стынский, ни двадцатишестиязыкий молчальник лингвист, ни издатель, заблаговременно выселивший рукопись "Воспоминания о будущем" из архивов Центроиздата, не удивлялись: именно это - на ближайшие сроки - и предсказывала рукопись.

Иногда комната в Крутицком переулке собирала их всех троих над уцелевшими листками Штерера. Стынский, которому удалось, следуя вскользь брошенным фразам создателя времяреза, отыскать местонахождение некоторых его старых тетрадок и записей достартного периода, не решался доверить их глазам специалистов. Перекладывая и приводя в порядок поблекшие листы, они радовались отыскивающимся среди иероглифически непонятных знаков, сцепляемых в сугубые непостижимости формул, ясные - точно прогалины в лесу - слова.

Так было и в этот вечер. Трое среди ледяных декабрьских звезд, пластающихся на стеклах, за закрытой дверью с опущенным на замочную скважину железным веком молча наклонялись каждый над своей бумажной стопкой. Было уже за полночь. Вдруг лингвист приподнял голову:

- Тут вот прислонившаяся к формуле фраза: "Здесь через время переходить опасно". И все-таки он перешел и...

- Да,- пробормотал издатель, поправляя роговые заушники очков,- а вы читали сегодняшний вечерний листок? Точка в точку, штрих в штрих.

Стынский, недослушивая, оборвал:

- На своей биографии Максимилиана Штерера я поставлю эпиграфом...- И, глядя в сторону, отскандировал: "Уведи меня в стан понимающих".

- "Погибающих",- поправил лингвист.

- Одно и то же.

И трое продолжали работу.

1929

44 Zum Teufel (искаженное нем.- швейц. диалект) - черт (к черту).

45 Ныне (лат.).

46 Время (лат.).

47 "Пространство и время" (нем.).

48 Здесь: мой юный друг (нем.).

49 Шутка, каламбур (нем.).

50 С глазу на глаз (фр.).

51 Время - пространство (англ.).

52 Будущего (лат.).

53 Прошлому (лат.).

54 Если и неправда... (ит.).

55 Ре диез (нем.).

Кржижановский С. Д.

Воспоминания о будущем: Избранное из неизданного/Сост., вступ. ст. и примеч. В. Г. Перельмутера.- М.; Моск. рабочий, 1989.- 463 с.

ISBN 5-239-00304-1

Еще одно имя возвращается к нам "из небытия" - Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887-1950). При жизни ему удалось опубликовать всего восемь рассказов и одну повесть. Между тем в литературных кругах его времени его считали писателем европейской величины. Кржижановскому свойственны философский взгляд на мир, тяготение к фантасмагории, к тому же он блестящий стилист - его перо находчиво, иронично, изящно.

В книгу вошли произведения, объединенные в основном "московской" темой. Перед нами Москва 20-40-х годов с ее бытом, нравами, общественной жизнью.

Составитель Вадим Гершевич Перельмутер. ---------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 03.06.2003 15:16