Крюков Федор Дмитриевич - Зыбь

На пятый день жена Копылова отнесла атаману рубль, и обоим арестованным разрешено было за караулом ходить домой обедать и вечерять. И когда Терпуг пришел в первый раз в свой угол, скудный и милый, когда Дениска забрался к нему на колени и весело заболтал ногами и языком - тюрьма с ее постылым, пьяным, циничным гвалтом и сквернословием показалась сонным кошмаром и пугающим наваждением. Хорошо бы поскорей все это забыть, будто ничего не было, лечь в чулане, где поменьше мух, взять книжку, уйти в нее и сердцем и мыслью. А завтра наняться к кому-нибудь косить - свой покос еще не поспел, к озимым житам только приступали... Взять косу да развернуть на степном просторе свою силу, показать, что он такой же артист и в работе, как на кулачках, накласть рядов от края до края через всю полосу, заработать за неделю рублей шесть... Половину положить в сундук, беречь на браунинг. На браунинг за лето он соберет...

   На Петров день назначен был сход. Выборные собирались недружно, лениво, и заседание долго не начиналось. Терпугу видно было с крыльца казармы, - их уже не держали под замком, я они проводили большую часть времени с сидельцами, - как старики приходили и уходили, лежали в тени, сидели на ступеньках крыльца, ведущего майданную. Было жарко, душно. Людям, привыкшим в домашнем обиходе ходить в одних рубахах да подштанниках, нудно было теперь в суконных шароварах с лампасами, в суконных серых пальто или сюртуках на вате, которые пришлось надевать поверх рубах ради приличия. С майдана доносился говор, ленивый и вялый, изредка пересыпаемый крепкими флегматическими шутками и здоровым смехом.

   Видно было Терпугу, как ходил около выборных, от одной кучки к другой, отец Копылова - рябой, бородатый Авдей. Сын хоть и не жил с ним и был непочетчиком, а все-таки своя кровь, жалко было, и старик, видимо, усиленно хлопотал теперь за него, упрашивал и предлагал угощение. Человек пять или шесть лениво, как бы нехотя, поднялись и направились вслед за ним в ближайшую хатку, из которой несся уже жужжащий гомон пьяных голосов. Стояла она как раз на перепутье всех дорог, ведущих в правление. В дни станичных сборов в ней очень бойко торговала водкой старуха Цуканиха.

   Видел Терпуг и свою мать. Она стояла в стороне, подперши щеку рукой, и не решалась, видимо, говорить с выборными, когда они были в группах. Только завидевши кого-нибудь одиноко проходившего, догоняла и начинала что-то говорить, жалобно качая головой и утирая нос ладонью. А слушатель, надвинув на глаза козырек фуражки, не глядя на нее, стоял и равнодушно разгребал горстью бороду.

   И было досадно Никифору на старуху: к чему она унижается? из-за чего? перед кем? Многих из тех, кого она просила, он хорошо знал: были люди простые, темные, смирные, тупые, от которых все равно толку никакого, идут, как овца, за другими. А если кто и не глуп, то труслив, мелок и расчетлив. Не уважал он их и не боялся, хотя смутно чувствовал, что все вместе сейчас, в роли судей и карателей, они были все-таки чем-то более значительным, чем когда бывали они, отстаивая свои интересы от покушений какого-нибудь ничтожес­тва, вроде Фараошки или рангом выше.

   За свою участь Терпуг не чувствовал никакой тревоги. Была у него несокрушимая уверенность, что никто из выборных не взглянет на то, что он с Копыловым сделал, как на проступок. Давеча пьяный почтарь Серега при всех говорил:

   - За купцов, ребята, я бы вам по Егорию дал - ей-богу!.. Да мало вы их! Их надо бы, подлецов, не так!.. Рванкин - ведь это жулик первой гильдии, панкрут! Два раза тулуп выворачивал!.. Москву, - уж на что продиктованный город, - и то в лапти обувал!.. Нет, молодцы ребята! Хвалю... Молодцы!..

   И другие тоже говорили:

   - Да, купцов - их не мешает взбодрить...

   - Приступу ни к чему нет: налог и налог... На все товары цену наложили...

   - Косые налоги, говорит... Пора бы попрямить их, косые налоги!..

   - Да вобче эти иногородние народы, русь эта вонючая, - хуже жидов они в нашей земле!..

   Но Копылов, по-видимому, все-таки упал духом. У него были причины опасаться враждебного отношения к себе выборных. Кое-кому он насолил раньше. Со многими ему приходилось вести тяжбу за землю, которую не раз он продавал в несколько рук. Подозревали его также если не в конокрадстве, то в пособничестве конокрадам, хотя он ни разу не попался. А главное, был он скандалист, ругатель и непочетчик старших. В пьяном виде даже попов угощал самыми отборными словами.

   Егор Рябоконев, посетивший Терпуга перед началом заседания, сообщил:

   - Ходил по пароду, прислушивался. Про тебя никаких речей, один лишь Губан заверяет, что ты станицу сожгешь... А вот на Семена много зубы точат. Ну, да авось... Аль уж, в самом деле, за такой пустяк приговорят?.. Не надеюсь!.. Все-таки, как-никак, это - народ, а не табун... Большое дело - народ!.. Хоть и слепой, а все как-нибудь нащупает правду...

   Терпуг ожидал и заранее мечтал, как позовут его на сбор и как он будет объясняться с обществом. Он скажет им слово! Он не поробеет... Пора, наконец, открыть им глаза, этим слепцам, добровольным холопам, хребет свой сделавшим улицей для проходящих... Он скажет... Народ... А что такое парод?.. "Сильна - как вода, глупа - как овца"... Нет, он им скажет...

   Но его не позвали, Фараошка удалил из майданной даже отца Копылова - Авдея, который стал было просить пожалеть его сына. Из посторонних допущены были только Рванкин и Дуванов. Двери в майдан затем закрыли, и слышно было лишь, как толкались там дробные, переплетающиеся голоса, словно частый стук деревянных молотков, барабанивших по пустому горшку.

   Но когда подошло время обеда, Терпуг, проходя мимо майдана, не утерпел - подошел к двери и, осторожно приотворив ее, стал слушать. Сопровождавший его молодой сиделец сел в тени, на нижней ступеньке крыльца, и равнодушно занялся подсолнуховыми семячками. В узкую щелку с крыльца можно было хорошо слышать и разбирать голоса, когда говорили не все сразу, и Терпуг безошибочно угадывал знакомых ораторов. Вот голос Рванкина... Почему же Рванкин, мужик, иногородний, - на сборе, а их с Копыловым, природных казаков-граждан, не допустили?.. Какой-нибудь шибай, тархан - и в казацком кругу речь держит!.. Ишь, подлец, какую песню поет:

   - Я, господа старики, сна решился... вот какое дело! Ворочаюсь всю ночь на кровати, а глаз сомкнуть не могу... Не попустите такому беззаконию, господа! А то это что же? Нынче - меня, а завтра - вас... Это тоже выходит дело в двух смыслах...

   А вот и старик Бунтиш заговорил.

   - На Микишку я сердца не имею, господа старики, а Копылов лично вдарил меня, при виде пароду... Шею даже сейчас не поверну! Такого конфуза я ни от кого ни в жизнь не видал... А ведь я в двух службах был! Имею крест, по крайней мере... А он при полной публике... лежачего...

   - Нынче дедов-отцов и то за грудки трясут...

   - Я прошу, господа старики, пожалейте мою старость: сошлите моего внука - Тишку!..

   ...Это кто же? Молочаев, никак? Мироед, кулак, а тоже каким хворым голосом запел!

   - ...Он меня скоренил... прямо в разор разорил, японец, сукин сын!..

   - Видно, не из родни, а в родню?

   - Да у нас в роду никогда таких мошенников не было! В амбаре... в своем собственном амбаре с мешками поймал его!.. Это - голос? Все повытащил на карты да на орла... Вилами меня чуть не спорол!..

   - Нынче дедов-отцов...

   - Поучить надо! Сладу никакого не стало с молодыми - поучить следует!

   - К этим двоим еще человек пяток добавить - вот и ни то ни се...

   Другие прочие, может, посмирней бы стали.

   - Сослать - не сослать Храпова! Вот самый злодей; пешком меня оставил, мерина увел...

   - Всех непочетчиков старшим под один итог надо!..

   - Гляди, и ты с ними не угоди! Отца-то кто за бороду таскал?..

   - По стезе правды ходить - кочек много, а путь беззакония - он поглаже!..

   ...Это - фарисейский голос Губана, такой елейно-благочестивый, вздыхающий, сокрушенный...

   Всплеснулись разом несколько голосов, закружились, спутались в сердитой схватке. Терпкий запах пота плывет в узкую щель. Одним глазом можно видеть смешно прыгающие, трясущиеся бороды, порывистую жестикуляцию загорело-черных рук, мелькающих как спицы старого поломанного колеса. Из водоворота крутящегося гвалта выскочит отдельное негодующее слово или звонкий, как лай дворняжки, голос:

   - Исайкина сына, атаман, присовокупи...

   - Внука мово!.. внука!.. Христом богом прошу!.. Тишку!..

   - Ты не залетай вперед! Мы сами несколько грамотные... тоже учились когда-то за меру картошки!

   - М-молчи, честная станица! - покрывая шум, оглуши­тельно закричал есаулец и застучал клюжкой об стену: мол-чи-тя-а-а! М-мол-чи!..

   Не сразу, а понемногу, все еще перебрасываясь сердитыми, уличающими словами, стали смолкать. Стихли, как стихает стадо гусей, взволнованное на время едино­борством своих вожаков.

   - Что же, старики? проводить, я думаю? - сказал ленивым голосом Фараошка. - А то, чего доброго, сожгут станицу, всех с сумой пустят...

   - Да чего же их оставлять? - первым отозвался хворый голос Молочаева. - На завод ежели, так у нас таких соколов достаточно...

   - Терпугова-то жалко... Казачок-то какой? Картина!.. Это Лобан заступился? Спаси его Христос! Вот от кого нельзя было ждать... Думал: он лишь спать здоров - ан вот голос подает...

   - ...Мальчишка молодой... люди бедные... кто матерю кормить будет?

   - Этот на-кор-мит! - колкой усмешкой пропел голос Губана.

   - Все-таки... как-никак... не побираются с сумой...

   - Жили бы правильно, вот и были бы сыты. В Писании сказано: праведник сыт бывает, а чрево беззаконных терпит лишение...

   Терпуг смутно потом вспоминал, как это вышло, что он неожиданно открыл дверь и крикнул:

   - А ты - снохач!

   - Это что такое?! - послышался негодующий голос Фараошки: - Это почему?! Полицейский! Под замок его!..

   - Господа, будьте свидетели! Какой я снохач? - крик­нул Губан.

   По майдану уже побежал смутный шорох смеха и веселых голосов.

   - Я подам! Я этого дела так не оставлю! Что я, в сам доле, какой я снохач?

   - Господа старики! - закричал опять Терпуг в упоении дерзости и отчаяния. - Головой заверяю, Савелий Губанов - снохач!.. А ты, атаман, верни краденое жито в магазин, а то я тебя доведу!..

   - Полицейский! Чего ж ты, болван?! Удали его! Топчигрязь, растерянно и нерешительно топтавшийся у двери, надвинулся на Терпуга и, когда он подался на крылец, взял было его за локоть.

   - Ты чего? - злобно крикнул Терпуг и локтем наотмашь ударил его в лицо.

   Топчигрязь удивленно икнул и опрокинулся навзничь. Захлипсла кровь из носа, побежала по бороде. Сиделец испуганно вскочил со ступеньки и бросился прочь. Терпуг спрыгнул с крыльца, прошел шагом, нарочно замедленным, небольшое расстояние до яру, за которым начинались сады и вербовые рощи, спустился вниз и исчез из глаз небольшой кучки людей, выбежавших к углу станичного дома.

    

    

   VIII.

    

   Первое время до Терпуга доносился шум поднявшейся тревоги. Слышен был голос Фараошки. Он кричал на кого-то, - вероятно, на сидельцев, - грозил каторгой. Звонко отдавались в тиши безлюдных рощ далекие обрывки крепких, бессильно бушующих слов. Похоже было, как будто Фараошка шел на решительный штурм, гнал растерявшуюся команду, а она бестолково металась и шарахалась совсем не туда, куда надо...

   Терпуг прибавил шагу. Он прыгал через канавы, перелезал прясла, которые хрястели и ломались под его тяжестью. Цеплялись за ноги колкая ежевика и хмель, унизавший плетни. Мелькали вишневые кусты, облеплен­ные покрасневшими ягодами, и старые яблони, сцепив­шиеся густыми, низко сидящими ветвями в прохладные зеленые шатры... А вот широкие заросли терновника-самосадка. Вот он где, настоящий приют для беглеца, желанный и дружественный зеленый приют...

   Он ползком пробрался сквозь колючую чащу, отыскал местечко, где можно было улечься, и огляделся. Глухо, дико и диковинно тут было - точно безмолвные зеленые тайны бродили между этими корявыми, колкими, покрытыми желтым мохом прутьями. От станицы доносился лишь смутный шум жилья, одинокий лай собаки да особый частый звон, которым продавцы-косники сзывают покупателей, выстукивая новой косой по шиновке колес фигурчатую трель.

   - Ищите теперь! - вслух проговорил Терпуг, укладываясь на локти и прислушиваясь.

   Чувство торжества в первую минуту было так безотчетно приятно, что он засмеялся. Мелькнуло в памяти изумленное, налитое краской негодования, толстое лицо Фараошки, потом потешно-обиженный голос Губана, потом смешно-запрокинувшаяся фигура полицейского... Засмеялся.

   Скользнула потом мысль, сперва спокойная и равнодушная.

   - Да, теперь приговорят, пожалуй... Должны...

   И вслед за нею встало воспоминание о матери, пригорюнившейся и жалкой, униженно просившей о нем выборных.

   Горько стало.

   - Приговорят... чего там!

   И горячей смолой поползла по стиснутому сердцу обида. За что? Подумать только: за что? Кому какое зло сделал он?

   Он пролежал на тернике до сумерек. Сперва, пока бушевала в сердце злоба, не чувствовалось голода. Но когда тихая, усталая боль обиды налила сердце свинцовой тяжестью - он вспомнил, что голоден и вот лежит как загнанный зверь в берлоге.

   И так жалко ему стало самого себя, так горько покачал он головой над своими прежними необузданными мечтаниями о славе, о хорошей жизни, широкой и громкой... Навернулись слезы... Хоть бы мать пришла, положила бы свою усталую старушечью руку ему на голову, пожалела бы его...

   Встал. Прошел садами к тому краю станицы, откуда было ближе до своего двора. Прислушался, прикинул в уме, к кому теперь удобнее всего пройти. Домой - опасно: пожалуй, караулы расставлены. Тут ждать - ничего не дождешься в ночное время. Больше всего хотелось бы ему увидать Егора Рябоконева, но он, пожалуй, теперь уж уехал на покос: летом все даже в праздничные дни выезжают на ночь, чтобы держать скотину на зеленом корме. Вот Дударова избенка недалеко, да старик-то бесполезный. Пожалуй, и спит уже теперь...

   Подождал, пока больше стемнело. Засвежело в левадах, и шумное стало, чем днем. Звенели комары над самым ухом, жук угрожающе гудел где-то близко, над яблоней, в траве заиграли невидимые музыканты. Стих ребячий гомон в станице. Видно, уснули.

   Вышел Терпуг на яр. Нагретое за день жилье дохнуло на него сухим теплом, и после сырой, зябкой свежести и глуши левадов от улицы повеяло милой лаской и уютом. Огляделся. Ничего не видно и не слышно в серой, теплой мгле звездной ночи. Смутными белыми полосами слились, уходя вдаль, обе стороны улицы с белыми хатками, и крепким трудовым сном веяло от их серьезного молчания. Вдали, на колокольне, пробило одиннадцать.

   - Нет, не пойду к Дударову... попытаюсь домой, - решил Терпуг.

   Переулками не близко было до двора. Пришлось держаться около плетней, останавливаться, оглядываться, красться бесшумно и медленно, по-кошачьи. Вот она и своя улица. Вторые ворота от угла - их двор. Осторожно выглянул из-за соседского куреня. Кто-то сидел на земле, у самой их калитки. По-видимому, в тулупе: как-то широко расплылась по земле грузная фигура. Лежало что-то на коленях - оружие, верно. Кто бы это был? Сидит, как камень, головы не повернет. Спит разве?

   Терпуг подождал несколько минут - долго и томительно тянулось оно. Рискованно было стоять на углу. Перелезть бы через плетень, через соседский двор, но стар плетень, чуть держится, не выдержит его тяжести, захрястит - лишь собак растревожит.

   "Э, была не была... Кинется - так за глотку схвачу!"

   Он решительным шагом подошел к сидевшей у калитки куче и узнал благодушного Лобана. Караульный спал сидя, склоненное к бороде лицо было озадачено и удивлено.

   Терпуг отворил калитку и подошел к чулану. Верно, ждала его мать: дверь не была заложена, и, как только он стукнул щеколдой, старуха отворила дверь из хаты. Начала причитать шепотом, чтобы не слышно было, засуетилась около остывшей печи - покормить его.

   - Ну, нечего помирать вперед смерти, - сказал Терпуг хмурясь. - Не пропаду...

   - Куда же ты денешься, пропащая ты голова?

   - Куда? Куда-нибудь денусь... Свет не клином сошелся. Уйду пока к дяде Сидорке - теперь покос, он рад будет. А пока того-сего... уляжется тут, разыскная пройдет по станицам - назад приду. Егора бы мне увидать... чтобы вид он мне добыл какой ни на есть...

   - Ну, а мне-то как же теперь? Пропасть, видно...

   - То-то вот... об тебе-то... Жалко тебя-то бросать. И Дениску вот жалко. Ишь, сукин кот, развалился как! И кулак в голова положил!..

   Он с любовной улыбкой потрогал пальцем маленький кулачонок своего племянника.

   - Вырастешь, мой соколик, отомсти за дядю!

   И точно через край плеспулась боль, палившая его сердце, - прошла мгновенно судорога по лицу, и, ухватившись за голову, задергался он от беззвучных рыданий.

   И долго в душноватой тишине родной хаты, в серой тьме, молча плакали они оба - Терпуг и мать. Не было слов, не было жалоб, но вся душа кричала: за что? за что мы такие горькие?.. Вся немота и бедность тесной избы, каждый пропрелый угол, каждый изъеденный чер­воточиной косяк с тоской спрашивал: за что?.. Бессильно толкалась в тупике мысль: ничего не поделаешь! А дальше что? Ничего не поделаешь... Жгучая обида, отчаяние без граней... Ничего не поделаешь...

   Рассвет уже глядел в окошки серыми глазами. Кочета второй раз кричали. Прошуршала арба по улице. Надо уходить... А так хотелось бы лечь и уснуть тут, в этой убогой, душной, тесной хате с кисловатым запахом, вот на этой лавке, головой в передний угол. Уснул бы крепко, крепко. Рука и нога спали бы. А надо уйти. Вон заря уж забелелась.

   Он взял с собой старый пиджак, зипун, хлеба и пошел опять в левады. С матерью не прощался, - она должна была прийти к нему днем, - поцеловал лишь мокрый, вспотевший лоб спящего Дениски.

   Опять горькое чувство загнанного, затравленного зверя прошло по сердцу зудящей болью, когда он вошел в рощу и стал высматривать место, где бы лечь. Везде казалось слишком открыто, отовсюду видно, опасно. И чудилось, что кто-то невидимый, хорошо спрятавшийся ужо подсматривает, как он расстилает свой зипун, как боязливо оглядывается, ложится...

   Стала просыпаться станица. Кричали кочета. В одном месте слышался стариковский кашель, долгий, затяжной, похожий на лай собаки. На колокольне пробило три. Удары пронеслись громко, отчетливо, и долго замирающая волна медного звука, ушедшего вдаль, еще дрожала в воздухе чуть слышным, трепещущим колыханием. Задымились волнистые, с неровными зубцами вершины верб ближе к станице. Чуть алели не на восходе, а к закату края длинной, вытянутой, мутно-синей тучки. Густой медовый запах шел от крупных золотых цветов тыквы с соседнего огорода.

   Терпуг чутко задремал. Досадное, непобедимое беспокойство бродило в душе. Каждый шорох, каждый звук, доходивший до слуха, в мутной, сторожкой дремоте казался странным, необычайно близким - вот-вот над самой головой, а за ним стояло что-то враждебное, подстерегающее. Толкнет вдруг в сердце короткий, мгновенный толчок - весь вздрогнет он, подымет голову. Но поймет: спал или нет? Нет, но спал. И это, в самом деле, - он... Савелий Губан!.. Укоризненно крутит головой, смеется, оскалил желтые зубы...

   - Эх, Никишка, Никишка! Говорил я тебе сколько разов: с людьми жить - должен сам человеком быть... А по своему произволу и убеждению хочешь жить, иди на Сахалин, там со львами да с тиграми поживешь!

   И голос, задушевно-соболезнующий, вздрагивает от злой радости.

   - Ах ты, фарисей проклятый! Ну, погоди, угощу я тебя!.. Но откуда взялся Фараошка с командой? Вот... засели кругом... следят... Ждут... Вдали колокольчики звенят: едет начальство ловить его... Узнали, что он и министров хотел под один итог...

   Открыл глаза, огляделся. Должно быть, солнце всходит: красным золотом подернулись вверху чешуйчатые облачка, но небо над ними еще бледно. Ветерок пробежал по листьям, зашелестели вербы, четким шепотом отозвались тополи. Звенят, перекликаются заботливо, весело, звонко малиновки и какие-то еще невидимые пичужки. Воробьи сголчились в хворосте. Где-то звонко, но недолго покуковала кукушка и затем прокатила тревожно-быструю трель, словно стклянку уронила, - смолкла. Женские голоса доносятся от станицы:

   - Зы! Зы-ы, куда! у-у ты, хо-ле-ра!..

   - Ца, проклятущая! ца-ца!..

   И все так звонко, весело... О, милая жизнь бодрой, радостной заботы и труда! Неужели придется расстаться с тобой? С этими милыми, знакомыми соломенными крышами, одетыми в сизую дымку? С этим родным, привычным кругом хлопот, суеты и скромных надежд? С твоими праздниками и беззаботной улицей!..

   Сердце затрепетало, как надрезанное...

   В завтрак пришла мать. Говорила, что опять приходила полиция с помощником атамана Уханом и требовала от нее указать, где Никишка. Грозили и ей Сибирью.

   - Мне и тут Сибирь, говорю, не загрозите... А Ухан уж с самого утра пьяный, зюзю с табаком не выговорит... "Он станицу сожгет, ты отвечать будешь!" - На что ему ее жечь!" - "Все говорят: сожгет! Народ весь глаз не смыкает, боится..." - Ты-то, говорю, смыкаешь ли?

   - Надо бы поучить, да погожу... До другого время, - мрачно сказал Терпуг.

   Он решил, что ждать нечего, надо уходить в степь - там наймется в косари. И на случай розыска там спокойней: спрятался в бурьян, пересидел погоню, и только... А выдать небось не выдадут: кому надо?

   Попрощался с матерью и пошел левадами и садами к зеленовской дороге. Было уже не так безлюдно по огородам, как вчера, в праздник: кое-где гремели ведрами бабы, слышался топкий девичий голосок, мурлыкавший песенку. В одном месте, совсем близко, сердито забранилась баба. Остановился, прислушался... Нет, это не в садах, это в станице, как раз над яром. А вот этот приближающийся говор и топот - это, несомненно, тут, среди левадов, по проулку.

   Он присел и стал осторожно всматриваться через плетни по направлению к дороге, которая узким проулком шла между садами от станицы. Замелькали казачьи фуражки. Явственно донесся гундосый, пьяный голос Ухана:

   - Разве в такой чаще его найдешь? Ведь это лес!.. А требует: представь!..

   - Одно слово, кучей надо, ребята, - сказал другой голос. - А то ведь он ножом... в случае чего...

   Прошли. Человек пять как будто, не меньше.

   "Жаль, что ножа нет, - подумал Терпуг, - а то пугнуть бы их...

   Идут, скоты бессловесные!.. Уперлись рылом в землю, плетутся. Не то, чтобы стать, не дать в обиду - не нашлось смелости сказать: "Не пойду! Он не виноват ни мне, ни кому - зачем я буду ловить его?" Нет, идут. Вот народ... И это люди? Подъяремный скот, жестоковыйный!.. Ничем не проймешь их, ничего не докажешь! О, кроты слепые! Плюю я на вас!.."

   Он почувствовал вдруг уверенность в себе, и то, что он внушал смутный страх этим людям, наполнило его гордым смехом. Перелез через плетни и вышел на тот же проу­лок, которым прошли казаки. Решил, что нет надобности прятаться, и пошел в том же направлении, куда и они.

   Близко к степи проулок разветвлялся на несколько дорожек. Одна вела к озеру, в луг, другая - поправее - к бахчам, третья сворачивала к большой дороге на окружную станицу.

   Терпуг пошел направо, к степи. Как раз на повороте встретились ребятишки, возвращающиеся с купанья, от озера. Кто-то из них испуганным голосом сказал:

   - Рястант... Ребята, рястант!..

   И все, как стая воробьев, порхнули от него назад, лишь замелькали между кольями огорожи красные и розовые рубашонки. Их детский страх огорчил нежданной обидой Терпуга. Он как-то сразу почувствовал себя чуждым здесь, в своем родном углу, потерянным, заклейменным... Все, значит, будут теперь обходить его, опасаться, избегать.

   Услышал, как звонкие ребячьи голоса закричали:

   - Вон он! Вон он!

   И вслед за ними донесся тревожный гомон уже недетских голосов.

   Терпуг ускорил шаги и вышел в степь.

   "Зря пошел днем, дождаться бы ночи..." - подумал он с упреком самому себе.

   - Вон он! Вон он! - все кричали детские голоса.

   И Терпуг увидел, как другим переулком выбежали гурьбой казаки и ребятишки и, держа ладони над козырьками фуражек, стали смотреть в его сторону. Ухан размахивал руками и - командующим жестом показывал в его сторону. Но никто не трогался с места, все лишь галдели.

   Терпуг шел, не переменяя шага, и лишь изредка оглядывался, как волк. До балки, к которой он держал направление, было еще с версту, но он не хотел показать страха и бежать. Совсем близко были прошлогодние бахчи, теперь засеянные хлебом. Серебрились загоны высокой ржи и ячменя, сочно зеленели проса, и темным бархатом отливала пшеница-сивоколоска. "Вон раннюю рожь уже косят", - вздохнул Терпуг. Он знал, где чьи бахчи, и угадал косцов. Виднелись они местах в четырех. Вон над балкой мерно размахивают косами Василий Губанов, сын Савелия, и с ним еще два косаря, нанятые, - этих он издали не мог узнать. Баба на стану, около арбы и бочонка с водой, варит кашу - сизый дымок так знакомо вьется. Это, вероятно, жена Василия. А та, подальше, с граблями, - та, конечно, Ульяна.

   Зеленовская дорога была уже недалеко - сейчас вот за полосой жита. Но идти по ней теперь уж нельзя: увидят, будут знать, где его разыскивать. Надо пройти в балку и там выждать до ночи. Не хочется идти мимо Василия, с которым они часто перекорялись на улице. Но еще тяжелее было идти мимо Ульяны. В ее глазах быть теперь беглецом, а не героем, - невыносимо стыдно было, ноги подкашивались.

   Он поднялся на курган, оглянулся. Все стоят казаки на одном месте и глядят ему вслед, держа ладони над козырьками, и все машет руками Ухан.

   "И какого дьявола надо? Шли бы назад - никого ведь не трогаю", - подумал Терпуг, вглядываясь в широкий простор, разостлавший перед ним свой пестрый ковер, и выискивая глазами, нет ли, помимо балки, какого местечка, чтобы скрыться?

   Вон далеко, на горизонте, у низких лиловых холмов, беленькие хатки Зеленовского хутора, сизые вербовые рощицы и маленькие, словно игрушечные ветряки. Медленно подымаются и падают их крылья... Вон по дороге баба верхом на лошади. Бурые пятна коровьего табуна, воза с сеном по лугу, дрожащее марево над полосатой зеленью еще не выгоревшей степи... Просторно, широко, а деться некуда...

   Спустился с кургана - казаков уже не стало видно. Прошел еще саженей с сотню и, не доходя до дороги, лег во ржи. Переждать пока и тут можно было. А дальше - видно будет...

   Накрыл лицо фуражкой, хотел уснуть. Но не спалось. Сверкало вверху бездонное небо. В одном месте остановилась стайка белых облачков, мелких, тонких, похожих на чешую, и веял холодок от их пронизанной светом белизны, как от пятен вешнего снега, умирающего в оврагах среди нарядного рассвета жизни. Легкий шелест шел по белокурым колосьям, и назойливым звоном звенели мошки, кружась перед самыми глазами. Где-то гремела телега. По лязгу железа Терпуг заключил, что это не арба, а кованый тарантас или дроги. Верно, какой-нибудь дегтярь или косник едет на хутора.

   Он снял фуражку, осторожно •приподнялся на коленях и вытянул шею посмотреть: кто это может быть? Бурая лошадь с большой головой и большими ушами, не казацкого типа, с белой проточиной во лбу, как будто знакома. Уж не Федот ли Рванкин?.. Сердце вдруг громко застучало у Терпуга... Вспыхнуло радостно-мстительное чувство: вот бы когда разделаться! Кинуться неожидан­но, одним прыжком, схватить за глотку и задавить, как собаку!..

   Он весь задрожал мелкой дрожью. Лошадь шагала ленивым шагом, усиленно отмахиваясь головой от мух. Замаячила и телега - широкая, как у тарханов. Вон в задке бочонок с дегтем. В углу поблескивает высокая бутыль с керосином, в плетенке, и подрагивает прикрытый рядом ящик из лубка. Сам Федот Лукич сидит, свесивши на сторону ноги в мазаных шерстяных чулках, знать, для прохлады разулся. Голова его дремотно мотается, словно печально утверждает что-то безнадежно-груст­ное, убыточное. Сзади, на оструганном шесте, качается железное коромысло весов, звонко лязгает о грядушку, тоже словно жалуется на убытки.

   "Стукнуть его вот этим безменом - вот и черепок долой..." - подумал Терпуг, глядя на ржавое коромысло.

   И было это так соблазнительно, так возможно, что от зашумевшего в нем волнения на один миг даже дух перехватило... Но когда лошадь стала уже равняться с ним и бессильно мотавшаяся голова Рванкина в нахлобученном черном картузе с просаленным околышем дружески закивала ему, когда потно лоснившиеся, окру­гленные щеки с пучками редких рыжих волос и пухлые, слегка расквашенные губы напомпили ему о той изыскан­ной, тонкой любезности, с которой он приветствовал его и Копылова в своей лавке, - неудержимо резвый бес легкомысленного веселья вдруг запрыгал у него внутри. И неожиданно для самого себя Терпуг вдруг крикнул:

   - Здорово, купец!!

   Рванкин вздрогнул, поднял голову и изумленно оглянулся. Лицо у него было так препотешно озадачено, что Терпуг покатился со смеху. Он не мог устоять против искушения - произвесть еще больший эффект - и, вскочив на ноги, крикнул угрожающим голосом:

   - А-а... тут-то ты?!

   Рванкян с непостижимой быстротой опрокинулся вдруг навзничь в телегу, перевернулся через спину и, соскочивши на другую сторону, бросился бежать.

   - Кррра-у-ул! - закричал он диким голосом.

   Шарахнулась в сторону от дороги лошадь, пробежала рысью по хлебу и остановилась. А Рванкин все бежал и кричал:

   - Крррау-у-ул!.. Крррау-у-ул!..

   Терпуг вдруг растерялся и не знал, куда деваться. Сзади, на кургане, показались казаки. От станицы по дороге виднелись двое верховых. Сел было опять в рожь, но сейчас же сообразил, что теперь это уж ни к чему. Надо было уходить к балке, - больше некуда, - там, в тернах легче укрыться.

   Он сперва пошел шагом. Потом, оглянувшись в сторону всадников, побежал. Еще раз оглянулся и увидел, что за ним бегут и казаки. Даже Рванкин повернул назад и все орет визгливым, отчаянным голосом, только теперь другое что-то - не разберешь.

   Терпугу жаль было бросить зипун, который важил и затруднял его. Чтобы выгадать силы и время, он взял самое короткое направление к балке - через стан Василия Губанова. Боялся, что Василий кинется напереем ему, но все-таки положился на свою силу. Но Василий и его косари не тронулись со своих мест. Лишь остановились и молча смотрят на погоню. И бабы глядят
из-под ладоней... А вон один из верховых свернул с дороги и поскакал ему наперерез - это было всего опаснее. Да Рванкин был, очевидно, уже недалеко.

   Его визгливо-захлебывающийся, охрипший голос слышался в затылке:

   - Держи-и!.. Держи-и-и-и!..

   Терпуг оглянулся. Оттого ли, что казаки бежали не очень решительно или были они дальше, Рванкин мчался впереди всех и забирал вбок, напереем ему. В руках, должно быть, то самое железное коромысло весов, на которое раньше обратил внимание Терпуг. А вот у него ничего нет, чтобы отбиться...

   И стало страшно, что не успеет добежать до буерака...

   Отчаянная мысль вдруг мелькнула у Терпуга: вырвать косу у одного из косарей, глядевших на погоню... Вон она и Ульяна... Глядит удивленно, испуганно, в руках грабли. Вот и Василий... Смотрит не враждебно, а выжидательно, словно прикидывает: чья возьмет?

   - Вася! Дай косу, ради Христа! - закричал Терпуг на бегу. - Косу дай, я их...

   Он раздельно выговорил крепкое ругательство, подбегая к Василию, и, не дожидаясь ответа, ухватился за косье. Василий испуганно потянул косу к себе и, растерявшись, закричал:

   - Уйди! Уйди от греха... ради Христа, уйди!..

   - Дай, ради Бога! Дай, я этого мужичишку... Дай, я его!.. - кричал Никишка, ругаясь, весь охваченный яростью и отчаянием.

   Он силой вырывал косу из рук молодого Губана, но Василий крепко ухватился за косье обеими руками, и они закрутились волчком, словно забавлялись вперетяжку.

   - Держи!.. Держи!.. - слышались голоса казаков.

   - Держи-и!.. Ва-ся, дер-жи-и! - задыхаясь и захлебываясь, визгливо хрипел Рванкин, бежавший впереди всех.

   Он добежал, размахнулся своим коромыслом, но не успел ударить - отскочил в сторону, потому что они кружились и едва не подрезали его косой.

   Терпуг был сильнее и одолевал. Василий упал уже на колени, но все еще не выпускал из рук косья и волочился по земле за своим противником.

   Рванкин забежал сзади, размахнулся и ударил Терпуга железом в затылок. При этом визгливо рыднул, точно молодой щенок ласково тявкнул:

   - Вях-х!..

   Терпугу вдруг показалось, что он споткнулся и с шумом покатился по старой крыше своей хаты вниз, а внизу, возле капустного рассадника, кружились и ворковали три голубя. Он ткнулся лицом в землю и сейчас же напряг все силы, чтобы вскочить на ноги, но лишь судорожно подергал задом и зацарапал землю руками...

   И еще два раза размахнулся железом Рванкин и ударил, ласково рыдая:

   - Вях-х!.. йа-а-х!..

   Что-то хрустнуло. Кровь показалась над ухом. Терпуг стремглав полетел в бездонный, темный погреб, в котором было пусто и немо...

   И ему уже не было слышно, как Ульяна с истеричес­кой злобой закричала, замахиваясь граблями на Рванкина:

   - Мужик! Гад!.. На казака смеешь еще руку поднимать!..

  

   Оригинал здесь - http://www.fedor-krjukov.narod.ru/proza/Zyib.htm