Крюков Федор Дмитриевич - Зыбь

равнодушие и тупое терпение...

   Теперь, когда Терпуг прислушивался к грубой, обрубленной, пересыпаемой крепкими словами речи Копылова, который настаивал на необходимости "сделать забастовку" купцам, попам и всем вообще богатеям на станице, т. е. пугнуть их и взять с них дань, - она была как-то ближе его сердцу, чем то, что говорил Рябоконев, считавший слишком мелкой эту затею. Рябоконев возражал Копылову пренебрежительно, с таким видом, как будто он многое знает, но не хочет зря слова терять, подсмеивался над его непониманием и тупой прямолинейностью.

   - Сила нужна. Силой собраться... А раз мочи нет... Не дурей нас с тобой люди - ждут... Умей выждать!..

   - Выждать! Чего ждать? Может, я завтра помру?..

   - Умирай... Закопаем...

   - Да я пожить желаю сам! Я человек аль нет?.. Жди! Много вы наждали?

   - А ты-то много ли сделал? С кем ты выходишь? и с чем?

   - В ком отвага есть, тот найдет, чем угостить. Вон - семь тыщ - это голос! Потому что кто смел, тот семь съел! Это не то, что иные книжники и прочие...

   Самое чувствительное и обидное в речах Копылова было то, что он открыто упрекал всех в трусости и празд­нословии. С этим Терпуг никак не мог примириться. Он - трус?.. Никогда! И он докажет это!..

   И когда расходились от Памфилыча, он нарочно пошел вместе с Копыловым, хоть ему и не было это по дороге.

   - Семен! Ты, что же, считаешь, и я робею?.. У меня давно душа горит, да вот... кто бы путь показал?..

   Копылов поглядел на него внимательным, испытую­щим взглядом, засмеялся и снисходительно хлопнул его по плечу.

   - Ты твердый камень адамант, Никишка! - тоном старшего брата сказал он.

    

    

   V.

    

   Июньские дни, полные яркости и блеска, в глазах Федота Рванкина не имели никакой цены. Были они слишком длинны, одиноки, безлюдны и бездоходны. Дела стояли. До Троицы держалась еще кое-какая торговлишка, в сезон свадеб. После Троицы наступало мертвое затишье. Так уж всегда - до самого Успенья, до новых свадеб. Изредка забредет какая-нибудь старуха, - таясь от семьи, купит аршина два ситцу на занавеску - гостинец дочке, выданной замуж, - и случается, что эти 30-40 копеек - вся выручка за неделю.

   В будни станица точно вымирает. Приходится лежать на голом полке, выпустивши для прохлады рубаху из штан, мечтать, глядя на сверкающие в лазури церковные кресты, благочестиво размышлять, высоко ли до этой синей тверди и какова-то будет жизнь там после здешней. Федот Лукич мог представить себя лишь там именно, за этим высоким, таинственным сводом.

   Жил он правильно и благоразумно. Посты строго блюл. Не пьянствовал, не расточал, не сквернословил. В церковь ходил и в праздники и под праздники. Когда о. Василий или о. Николай выходили на амвон с книжечкой "Радость христианина" и, водя по ней пальцем, читали проповедь, Федот Лукич, весь обратившись в благоговейный слух, склонял голову набок или сокрушенно качал ею, вздыхал, иногда плакал.

   Обращение с людьми - даже с самыми простецкими - было у него обходительное, тонкое. При нужде не прочь был выручить человека, давал взаймы и деньгами и товаром. За выручку брал росту по пяти рублей на сотню в месяц. При взыскании долга старался избегать скандала, не наседал, был сговорчив. Брал хлебом, шерстью, скотиной, яйцами, маслом, сеном, пухом, пером, лесом. Ничем не брезговал. Даже предпочитал получать продуктами местного производства: можно было наблюсти хорошую пользу при этом.

   В кредитных операциях была одна неприятная сторона: некоторый риск. Кое за кем так и оставался должок: ничего нельзя было поделать, нечего взыскать. Но и тут Рванкин редко доводил дело до суда. Бесполезно: высудишь, а взять нечего.

   В таких случаях он утешался лишь тем, что высчитывал на счетах, сколько и за кем безнадежного долгу. Лицо у него, - обыкновенно приятное, мягко-округлое, - в это время становилось суровым и глухим ко всему
остальному на свете. Видно было, как мысль упорно работала над раскладкой досадного убытка на другие категории доходов.

   Но даже при полной оголенности должников не было ни одного долга совершенно безнадежного, если не счи­тать неизбежного кредита, который иногда приходилось открывать местным властям. За этими случалось похеривать записи. Ничего не поделаешь: нужные люди... Но прочий должник и покупатель хранил в себе почти неиссякаемый источник кредитоспособности. Была обширная область, из которой, при небольшом навыке, мог почерпать всякий неимущий, подбодряемый нуждой: это - чужая собственность.

   Насчет святости чужой собственности Рванкин был строг... Если что приносили ему тайком, осторожно, глубокой ночью - он долго колебался, чмокал языком, вздыхал. Раз десяток переспрашивал:

   - Да, гляди, не краденое ли?

   Потом, перекрестившись, все-таки брал и тщательно прятал.

   И частенько бывало так: в глухую ночную пору подъедет к высокоогороженному и хорошо укрепленному двору Рванкина подвода. На ней или мешки с пшеницей, или связанный баран, а то просто - лес, нарубленный в станичной заповеди. Как-то неслышно откроются ворота, овеянные тишиной и загадочностью, высокие, прочные, хозяйственные, таинственные ворота, и опять закроются. И слышно лишь, что во дворе заливается сердитым басом лохматый, нелицеприятный Мухтарка.

   Летнее затишье в делах и невольное бездействие всегда утомляли Рванкина. Он любил деятельность. Любил изобретать источники доходов. Любил, чтобы беспрестанно пара-стали его средства.

   Теперь он подумывал пуститься в развоз по хуторам. Взять завалявшиеся остатки ситца, несколько дюжин платков порасхожее, дегтю, чаю, сахару, керосину, спичек и поехать. Бабы охотно покупают мелочишку - мыло, подсиньку, лепты. Денег-то у них нет, но хлеб, куры, яйца - в их безвозбранном распоряжении. Под лежачий камень вода не течет, а тут кое-как, по мелочишкам, но соберется нечто...

   Когда вошли в лавку Терпуг и Копылов, Федот Лукич выкладывал на счетах, сколько и за кем долгу, какой надо признать безнадежным, какой затяжным, какой подлежащим напоминанию. На лице лежало выражение замкнутое и суровое - видно было, что мысль не пустяками занята. Но, увидев покупателей, он весь осветился приветливой улыбкой, выработанной долголетним навыком. За Копыловым как раз числился должок, который уже давно подлежал погашению, и если Рванкин считал его не вполне безнадежным, то потому только, что знал, что Копылов при нужде миновать его не может и хоть украдет, но добудет средства для погашения: малый здоровенный, за ночь воза два одних жердей может нарубить в общественном лесу...

   - Господам кавалерам! - воскликнул Федот Лукич дружески покровительственным голосом и, высоко под­нимая руку, поочередно шлеппул по ладони каждого.

   - Кашемир есть? - спросил Копылов.

   По короткому, независимому вопросу, прозвучавшему отнюдь не искательно, как бывает, когда намерены просить в долг, наблюдательный Рванкин решил, что должны быть у покупателя наличные. Спрашивают о кашемире - значит, не от нужды, а пофрантить хотят. На лице Федота Лукича расцвела сугубая готовность и ласковость.

   - Вам для рубах? - дружески-воркующим голосом спросил он, наклоняясь корпусом вперед.

   - Для рубах.

   - Какой же вам будет угодно, какого колеру?

   - Давай, какой ближе! - с некоторой суровостью про­говорил Терпуг.

   - Фасонистого подай! - небрежно прибавил Копылов.

   - Предложу я вам в таком разе бордовый... Практичный колер: как не маркий, так и в песке первейший сорт! Есть, конечно, зеленый, есть колер сенжант, но за энти не ручаюсь: цена выше, а в носке не могу рекомендовать. А уж за этот будьте спокойны! Как за сына родного заверю! Практичнее не найдете. Благодарить будете!..

   Рванкин с особенной, привычкой выработанной ловкостью выхватил из разноцветных кусков, лежащих на полках, именно тот самый кусок, который требовалось возможно скорей сбыть с рук, и с артистически-щеголева­той небрежностью кинул его на полок перед покупателем. Копылов пощупал материю, лизнул языком пальцы и потер ее, потом вынес к дверям, хотя свету в лавке было достаточно, вопросительно поглядел на Терпуга.

   - И цена, заметьте, не сердитая, - особенно приятельским голосом сказал Рванкин. - Без лишнего - девять гривен.

   - За девять гривен сам носи! - усмехнувшись, возразил Терпуг.

   - С людей по рублю кладу! - искренно и убедительно сказал Рванкин, понижая голос до шепота, чтобы кто со стороны не услышал об его особом благоволении к ним, к Терпугу и Копылову.

   - Сами, господа, знаете: товар дорожает. Не мы цену накладываем, нам накладывают. Вы извольте взглянуть: ширина! Будьте любезны! Весь Хопер перепрудить этой шириной можно!

   Копылов постоял как бы в некотором размышлении и нерешительности. Потом, отогнувши черный, набухший, плохо распрямлявшийся указательный палец, решительно ткнул на материю и сказал:

   - Режь на две рубахи!

   Было немножко странно Рванкину, что не стали торговаться, - он дошел бы и до полтинника. Он привык к тому, чтобы в его лавке торговались до изнеможения, даже любил этот спорт, в особенности на досуге, потому что тут во всем блеске развертывалось его красноречие. Он ошеломлял покупателя тучей убедительнейших и неожиданных доводов, силлогизмов, аналогий из жизни, из какой-то легендарной всемирной истории, из политики, из хозяйственного обихода, призывал Бога в свидетели, ссылался на чистоту своей совести и т. п.

   Но вот тут как-то сразу, неожиданно согласились, и было это немножко непонятно и немножко даже грустно как будто.

   Разве где-нибудь сшибли дешевых деньжонок, стибрили что-нибудь и не жаль было легко нажитого? Очень возможно... В конце концов надо использовать момент и предложить еще что-нибудь - авось возьмут...

   Он проворно отмерил шесть аршин, надкусил край полотнища и быстро, с мягким треском, разорвал кусок по ширине. Проворно и ловко свернул отрез в четырехугольный сверток и с особым шиком хлопнул им по полку.

   - Еще чего не потребуется ли? - с улыбкой самой искренней преданности предложил он.

   - Разве уж взять платков бабам? - полувопросительно сказал Копылов.

   Терпуг небрежно и коротко отозвался:

   - Можно.

   - Извольте-с, - с готовностью подхватил Рванкин, наклоняясь корпусом к покупателям. - Есть свежей получки, на прошедшей неделе из Москвы пришли. Шалечки небольшие, каемочки шелком в тень расшиты... утирочки батистовые. Есть попроще - шириночки... Вот из цветковых не угодно ли?

   - Давай из цветковых, - сказал Копылов и не утерпел, смешливо гигикнул, хрипло и странно, точно овца поперхнулась.

   - Да гляди, чтобы добрый сорт! - прибавил Терпуг и тоже засмеялся.

   - Да уж будьте покойны! Плохое не дадим - зачем плохое давать? Я сорт в людях, кажется, различаю.

   - Ну, гляди!

   Копылов небрежно перекинул несколько пестрых платков, выложенных Рванкиным на полок, потом отбросил три в сторону и небрежно спросил:

   - Цена?

   - Чуть не даром: по полтора рублика-с... И сейчас же Рванкин приготовился скостить по двугривенному в знак уважения к хорошим людям, но Копылов неожиданно сказал:

   - Завертывай!

   Рванкин чуть не засмеялся от радостного изумления. Но вздохнул и с умилением прибавил:

   - Товар первосортнейший! Это ведь, заметьте себе, не жидовская Лодзь - это сама матушка Москва... сердце России-с! Из чаю-сахару не потребуется ли чего?

   - Надо бы и чаю-сахару, да некогда, до другого раза! - серьезным, деловым топом отвечал Копылов.

   Терпуг взял оба свертка и пошел из лавки. Рванкин не мог понять, что это значит: шутит ли он, или забыл о деньгах, или проделывает над ним какую-нибудь смехотворную штуку? Копылов как стоял, так и остался стоять. Но когда Федот Лукич обратил к нему свой вопрошающий взгляд, он ухмыльнулся, приподнял фуражку в знак прощания и тоже пошел в дверь. Тут уж Рванкин не выдержал и кинулся бегом вокруг полка к двери.

   - Э... э... господа почтенные! Так, не того... не годится! - крикнул он.

   Копылов тотчас же обернулся и сделал шаг к двери. Остановился и Терпуг.

   - А деньги? - проговорил Рванкин, и на покрасневшем лице его уже не было привычной улыбки, а глаза глядели тревожно и враждебно.

   - Ты чего? - коротко бросил Копылов, точно и не слышал его вопроса.

   - А получить? За тобой семь тридцать пять второй год терплю!

   - Ну и терпи!

   - А сейчас за наличные! Это уж - сделайте одолжение!

   - Наличные?

   - Да-с. А то, что же это такое? Денной грабеж наподобие? Нам тоже не даром товар-то отпускают!

   - Наличные тебе?

   Копылов нагнулся к голенищу и вытащил большой сапожный нож, остро блеснувший при свете тонкими царапинами отточенного лезвия. Он хотел было крикнуть: руки вверх! Но вместо этого придавленным хриплым голосом прошептал:

   - Лишь пикни! в-во!..

   На один миг взгляд его поймал мгновенный толчок изумления в округлившихся от ужаса глазах Рванкина и странную улыбку помертвелых губ, перекосившую лицо в одну сторону. Было очень соблазнительно помахать ножом над головой купца и в конце концов шлепнуть его ладонью по маковке. Но казалось, что сзади кто-то уж смотрит, чужой, и вот-вот засмеется или дружески скажет:

   - Брось, а то кабы не сдох!..

   - Ну и испужался! - перхая от смеха, сказал Копылов, догоняя Терпуга. - Белей белой глины сделался!

   Терпуг был недоволен: вышло как-то не так, как воображалось, слишком просто, буднично, без эффекта, на низкограбительский лад. Не о том мечталось. Хотелось блеску, стремительного натиска, опасности, быстрой расправы и обогащения. А это что? Грошовые тряпки!.. А Копылов весело перхал от удачи. Поначалу ему было страшновато и как будто стеснительно, а вышло ничего себе, гладко, хорошо.

   - Не так как-то у нас, - сказал Терпуг. - Я думал, ты по-настоящему сделаешь... Все ждал... А ты кашемир, платки... На кой черт они?

   - Нет, ничего. Лучше бы денег, конечно, да шут его знает, игде оне у него? В курене небось?

   - А из-за этого пачкаться не стоило.

   - Да ты погоди! Это - пример. Вот к Дуванову зайдем. У этого касция всегда при нем, я знаю. А Рванкин - хитрый черт, в лавке денег не держит. Пойдем к Дуванову! Выну ножик - на стол деньги! Руки кверху! По доброй совести... А не даст по доброй совести, возьмем сами...

   Терпуг молчал, Похоже, было, что упал уже духом. Но когда подошли к бакалейной лавке Дуванова, он сказал Копылову:

   - Только не тяни ты эту канитель... Враз, не копаться!.. Дуванов читал "Биржевые ведомости". Он не сразу оторвался от газеты и взглянул на посетителей равнодушно, молчаливо-вопрошающим взглядом. Прежде он держал кабак, и в нем выработалась привычка к флегматически-презрительному взгляду на большую часть человечества. С покупателями он не терял лишних слов, цены назначал решительные, товар у него был такого свойства, что выхвалять его не было особой надобности. И торговаться не любил.

   Копылов вошел с видом решительным, резко стуча сапогами. Сердце забилось у Терпуга. Вот он сейчас крикнет:

   - Руки вверх!

   И тогда этот читатель газеты присядет на корточки от страха. А они заберут кассу и уйдут, приказавши ему не двигаться с места в течение десяти минут.

   Копылов строго кашлянул. Готовился крикнуть: руки вверх! Но вместо этого не совсем уверенно сказал:

   - Дай-ка нам... розового масла...

   - Не имею такого, - равнодушно ответил Дуванов.

   - Ну, какое имеешь... Духовитого, словом сказать!

   - Есть репейное. На разные цены: в пятнадцать, в четвертак... есть за сорок...

   - Давай за сорок!

   Дуванов не спеша поднялся с табурета, подошел к полкам и выбрал один из розовых флаконов. Копылов взял его в руки, нерешительно повертел. Потом коротким ударом о стойку отбил горлышко. С некоторым недоумением, но молча и выжидательно Дуванов глядел, как он палил масла на ладонь, помазал голову, усы и молча передал флакон Терпугу. Терпуг поднес флакон к носу, понюхал, потом поставил на полок и сказал грустным голосом:

   - Пахучая вещь!

   - Мажь голову! - наставительно сказал Копылов. Но Терпуг не обратил внимания на его слова, нахмурился и сказал мрачно:

   - Давай кассу, Григорий Степаныч!

   - По доброй совести! - тотчас же прибавил Копылов сурово и, нагнувшись к голенищу, вытащил нож.

   - Видал? - спросил он коротко, слегка потрясая им. Брови его были сдвинуты, но в глазах прыгал смех, готовый прыснуть во всякую минуту. Дуванов изменился в лице и попятился в угол. Было несколько секунд молчания, когда экспроприаторы и их жертва глядели друг на друга в недоумении и выжидательно. Потом Дуванов с усилием улыбнулся, но губы его конвульсивно дергались.

   - Экспроприаторы, что ль? - выговорил он глухо, стараясь свести дело на шутку.

   - Искроприятыри! - вызывающим тоном ответил Копылов.

   Он подбадривал себя и, боясь, что Дуванов добровольно не исполнит их требования, строго прибавил:

   - Без лишнего разговору!

   - Доставай кассу! - повторил угрюмо Терпуг. Дуванов встретил его горящий взгляд исподлобья и прочитал в нем нечто столь выразительное, что заставило его молча и поспешно выдвинуть ящик с деньгами.

   - Вот касса! - сказал он глухо и покорно и поставил ящик на полок.

   Копылов своими толстыми рабочими пальцами сгреб серебро в кучу и в два приема высыпал горстями в карман. Одну маленькую монетку он долго усиливался ухватить и не мог - мозолистые, набухшие пальцы лишь двигали ее по дну ящика. Крепко выругался и, опрокинувши ящик, вытряхнул ее на полок. Монетка проворно покатилась и с мягким, смешливым звоном упала на пол, за прилавок. Копылов крякнул и сказал с искренней досадой:

   - Ну, нехай уж в твою пользу!..

    

    

   VI.

    

   Успех действует обаятельно. Покоряет сердца, собирает вокруг себя поклонников, сразу обрастает легендой и сразу же порождает тайную зависть. Когда в станице к вечеру узнали, что Терпуг и Копылов добыли товару и денег у купцов, то прежде всего удивились и прониклись невольным уважением к героям, точно им удалось перешагнуть, наконец, заколдованную черту, за которую многие давно хотели бы заглянуть, да мешала смутная робость. А потом позавидовали им - искренно и простодушно.

   Вокруг подвига создалась легенда. Шесть аршин кашемиру выросли в шесть кусков. Касса Дуванова, в которой оказалось 18 рублей 43 копейки, исчислялась тысячами. Даже тот сапожный нож, который прятал за голенищем Копылов, принял, со слов пострадавшего Рванкина, чудовищные размеры: что-то необычайное по величине и таинственному ужасу, в нем заключенному. К ночи история приобретения кашемира на две рубахи приняла пугающий, жутко захватывающий облик разбойного нападения с кровью, криком, гиком и чудесным спасением Федота Лукича при участии небесной силы.

   - Значит, не дошел мой час... Господь не попустил, - кротко говорил Рванкин, отвечая на расспросы.

   Ему, впрочем, мало сочувствовали. Даже одобрительно смеялись, когда какой-нибудь шутник начинал в лицах представлять тот немой, но красноречивый испуг, который пережил благочестивый купец.

   А облики неожиданных героев, так хорошо всем знакомые и казавшиеся обыкновенными, теперь обволоклись пугающей тайной новизны и дерзкой отваги.

   Шел покос. Рабочее население станицы было в степи. В окошки небольшой новенькой хатки Копылова, где загуляли герои, с осторожным и боязливым любопытством заглядывали только женские и детские лица. Кроме самого Копылова и Терпуга, за столом сидели: Северьян-коваль, забредший на песни и огонек, старый бобыль и пьяница Дударев, который тоже обладал удивительным нюхом насчет выпивки, и однорукий Грач. Было шумно и пьяно, но не похоже на веселье. Охмелевший Терпуг кричал угрожающим голосом:

   - Нет, достаточно! Терпели - и будет!..

   - Нет, мой милый, терпи! - нежно, льстивым голосом, уговаривал его совсем ослабевший, блаженно улыбавшийся Дударев. - Терпи, мой болезный! Послухай меня, старика: горько - не горько, молчи и глотай. Терпи! Жизнь наша слезами обмыта, терпеньем повита...

   - Поди к черту, хвост старый! Чего ты понимаешь?..

   - А уж если не против мочи - выплюнь... Дело такое...

   - У меня давно охота на них! - бестолково кричал пьяный коваль. - Ну, такая охота, такая охота...

   - Теперь бы хоть маленькой войнишки, - бубнил сумрачный голос Грача. - Мы бы тогда сумели показать предмет...

   - Ничего ты с одной рукой не покажешь! - грубо-пренебрежительно возражал Копылов. - Вот я знаю один предмет - это предмет! Только ежели бы сонных капель добыть... А был бы сундук в наших руках!..

   - Сундук, сундук... поди ты!.. - закричал Терпуг, - Разве этого надо добиваться? Я бою добиваюсь, а ты с сундуком... одно знаешь!..

   Он выругался и вдруг заплакал, уронив охмелевшую голову на руки.

   - Пойду, говорит, я к знатным и богатым... Они знают закон, говорит... Дайте разверту моей душе! - горьким, умоляющим голосом закричал Терпуг, ударяя себя в грудь.

   Но его не слушали. Кружился по избе пьяный, жужжащий, бестолковый гомон, бубнил и мутным плеском бился в радужные стекла окошек. Говорили все сразу, хвастались, объяснялись в любви, клялись в дружбе, бранились, пели песни.

   Пришел полицейский с медалью на груди - Григорий Возгряков, так называемый Топчигрязь. Это был первый представитель власти, напомнивший им одной своей фигурой о том, что они совершили нечто против закона и порядка. И тон у него поначалу был взыскательно-строгий, не послабляющий.

   - В правленье, молодцы!

   - Че-го?! - независимо отозвался Копылов.

   - В правленье - "чего"! Там того... поговорят с вами... Проспитесь мало-мало...

   Терпуг поднял голову и остановил на полицейском пьяный, остеклевший взгляд.

   - А ты кто такой? что за фигура?

   - Это - опричник! - мрачно сказал Грач...

   - Семен! Дай ему в едало!

   Копылов засучил рукава. Но оробевший Топчигрязь смирно и резонно сказал:

   - Воля ваша, господа... А только посланцу голову не секут...

   Показался убедительным не столько этот довод, сколько неожиданно-смирный топ носителя власти. Опричника пощадили. Даже поднесли стакан водки. Принимая его, Топчигрязь сказал прочувственным и убежденным голосом:

   - Всякий человек должен жить по своему произволу... Но у всех должно быть одно сердце...

   И ушел - с тем, впрочем, чтобы снова вернуться через полчаса уже в рядах внушительного отряда полицейской стражи.

   Во главе отряда шел сам Фараошка, станичный атаман. Правым крылом, состоявшим из двух сидельцев-малолетков, командовал староста Семеныч. На левом крыле двигалась вооруженная с ног до головы, согбенная фигура ночного обходчика Бунтиша. В правой руке у него торчал длинный, нооструганный шест с тупым косырем на конце - пика. Сбоку висела шашка. За очерченной полукругом спиной - старое ружье-дробовик.

   Шествие замыкал Топчигрязь, а в толпе баб и ребятишек, сгрудившейся сзади, к перекрестку, приостались и оба потерпевшие - Рванкин и Дуванов.

   Отряд остановился против ворот Копылова и стоял довольно значительное время в нерешительности. Семеныч произвел рекогносцировку через окошки хаты. В торжественной тишине ожидания, водворившейся среди любопытствующей толпы, почувствовалось нечто не шуточное и внушительное. И пьяный гомон, беззаботно жужжащий в хате Копылова, вырос вдруг в своем значении и облекся тайными страхами.

   - Ну что? - спросил атаман у Семеныча, когда он вернулся от окна.

   - Да пьяные, вашбродь.

   - Пьяные?..

   - Дударев вряд и через губу переплюнет...

   - Надо взять! А то кабы не сожгли станицу... Ножей не видать при них?

   - В руках не видать, а так думаю: должны быть при них ножи...

   - Надо осторожно. У тебя, Игнат, ружье - так ты уж иди передом...

   - Ружье-то ружье, вашбродь, да кабы заряжено! - прискорбным голосом отозвался Бунтиш. - Пистонов нет. Заходил к Кузьмичу пистонов взять - нет подобных пистонов...

   - Тогда дай свисток - пущай на всякий случай подойдут прочие...

   - Сзывай лезервы, Бунтиш! - послышался веселый женский голос из толпы.

   - Куче-то их можно голыми руками забрать! - уверенно сказал Бунтиш.

   - Ну, играй тревогу? Не проводи время! - опять раздался из толпы нетерпеливый голос, и дрожали в нем веселые ноты добродушного зубоскальства.

   Старик достал из-за пазухи свисток и надул щеки. Засвистел. Послышался странный, сиплый, глухой звук.

   - Э?! - насмешливо воскликнул кто-то в толпе.

   - Засорил...

   Старик подул еще - опять бессильно прошипел сиплый, простуженный звук.

   - Разучился!..

   - Чего разучился? Засорил...

   - Горошина застряла! - сказал старик, сердито обернувшись на критикующие голоса. И стал стучать свистком о ложу своего дробовика. Стучал томительно долго. Потом, набравши побольше воздуха, опять подул. Веселый, журчащий, клекочущий звук побежал в чуткую тишину, а ему тотчас отозвались еще два-три свистка в разных концах станицы. Бунтиш победоносно оглянулся кругом.

   - Ловко! - послышался льстиво-одобрительный голос Рванкина.

   Бунтиш засвистел опять, и снова дружеским приветст­вием откликнулись ему другие свистки - все с того же расстояния, ни дальше, ни ближе. Должно быть, сидели себе старички где-нибудь на завалинках и дремали.

   Заслышали ли эти свистки в хатке Копылова или просто надоело сидеть в духоте, но вдруг пьяный гомон из стен ее выбежал сначала на двор, затем к воротам, на улицу. Две черные, колеблющиеся фигуры, бестолково галдевшие, качаясь, подвигались вперед порывистыми толчками. Кричали, размахивали руками, ругались.

   Толпа, стоявшая поближе к перекрестку, сразу подалась назад, точно ветер вдруг подхватил се и погнал вдоль по улице. Дрогнул и отряд полиции. Страх всегда заразителен... Всем почему-то представились ножи, о которых так много наговорил Рванкин. Уже издали послышался командующий голос Фараошки - голос у него был большой, а дух малый:

   - Взять их!..

   Но даже тяжеловооруженный Бунтиш, прикрывавший отступление, был уже на таком расстоянии, что не видел, как обе шатавшиеся фигуры, - это были коваль в Дударев, - братски обнявшись, ткнулись вдруг в кучу золы около плетня и, после нескольких безуспешных попыток подняться, покорно отдались во власть мутного, пьяного сна.

   Бунтиш слышал буйные, вызывающие крики, доносившиеся все с того же зачарованного ужасами места. Иногда улавливал отдельные слова или обрывок неналаживающейся песни. И так прошло несколько длинных, томительных минут. Стал опять стягиваться рассыпанный отряд полиции. Из переулка вынырнул несколько сконфуженный Фараошка, а за ним кучка босоногих баб. И все молча, выжидательно всматривались в серый полог ночной дали, закутавшей от глаз буйствующих, таинственно-грозных гуляк.

   Вон как будто что-то вырисовывается и мелькает между черными валами улицы. Как будто ближе подвигаются пьяные голоса. Один все запевает песню и бросает. Звонко отпечаталось в воздухе крепкое слово. Два голоса вместо запели песню и расползлись врозь. Присоединился третий - подголосок. Он нашел верную ноту, полился широко и красиво. Вот они - близко...

   Фараошка опять неслышно нырнул в переулок, громко заплескали вслед за ним бабьи юбки. За бабами подался и остальной отряд. Бунтиш держался некоторое время на виду, но потом спрятался за угол и, осторожно выглядывая из-за него, следил за движением неприятеля.

   Ему теперь видно было, как певцы медленно переступали ногами, останавливались, дирижировали руками и головами. Видимо, влагали в песню много чувства.

   ...Уж ты думай, моя головушка, думай думу, по продумайся!

   Ты советуй, мое сердечушко, с крепким моим разумом...

   Ножей в руках не видать. Пьяны крепко, но настроены, по-видимому, мирно... Как будто даже на скорбно-покаянный лад...

   И когда они подошли ближе и стало несомненно, что ножей у них нет, Бунтиш, перекрестившись, выступил из-за угла и произнес обычное:

   - Кто идет?

   Широко расставив ослабевшие ноги, они остановились перед ним. Долго молчали, вглядываясь с удивлением в его воинственную фигуру, и были смешны, но не страшны. Наконец Копылов радостно прохрипел:

   - Дядюшка!.. Игнат Ефимыч!.. Это ты?.. Болезный мой!.. Вот, ребята! - растроганным голосом воскликнул он, - Польшу человек асмирял! Ка-ва-лер! И сейчас царю-отечеству служит!.. Дядюшка! милый мой! сердешный! Я тебе в ноги за это поклонюсь...

   И, растопырив руки, точно нащупывая ими пространство, Копылов с трудом, медленно стал нагибаться. Потом качнулся вперед порывисто и сразу ткнулся головой в колени Бунти-шу. Долго и трудно вертел задом, стараясь подняться. Поднявшись, обнял старика и троекратно облобызал с обеих сторон его спутанную бороду.

   - Извини, сделай милость... выпили... - сказал он виноватым тоном.

   - Выпили, так на спокой надо!

   В голосе Бунтиша была отеческая строгость.

   - Дай мне власть - я с ней поговорю! - угрожающим, пьяным голосом закричал вдруг Терпуг.

   - На спокой пора! Нечего булгачить станицу!..

   - Атамана мне дай сюда, я спрошу у него отчет! Куда недоуздки станичные делись? А жито из общественного магазина, а?..

   - Какое там жито? Вот в клоповку тебя завтра! - сердито возразил Бунтиш.

   - А в едало не хошь?

   Это очень обидело старика. Какой-то молокосос, равный годами его правнукам, смеет оскорблять георгиевского кавалера! Старое сердце закипело...

   - Ах, ты... распроделать тебя в кадык...

   Он вдруг широко размахнулся своей пикой и не ткнул, а просто плашмя треснул ею по голове, но попал не в обидчика, а в Копылова, который стоял слева. Копылов в ответ спокойно, точно это была игра, молча, не спеша взмахнул кулаком и ударил Бунтиша по его лохматой папахе. Бунтиш одно мгновение как будто раздумывал, упасть или нет, потом медленно, словно нехотя, повалился. Еще три раза над ним, уже лежавшим, молчаливо поднялся и опустился кулак Копылова. Потом все трое - Терпуг, Копылов и Грач, - обнявшись, пошли медленным, неспешным шагом дальше и снова запели ту самую песню, которую оборвали.

   Бунтиш полежал с минуту, медленно поднялся, постоял в раздумье. Потом коротко ругнулся и засвистел в свисток заливисто и звонко. Опять далеко, в двух местах, отозвались ему такие же свистки: не спим, дескать! Через несколько минут к нему боязливо, с опаской подошли три-четыре сочувствующих бабы.

   - Вот арестанты, сукины сыны! - эпически-спокой­ным топом говорил старик. - Прямые арестанты!..

   - Я говорила тебе: не трожь! Чего с пьяными связываться? - сказал назидательно бабий голос.

   - Говорила, говорила... Поди ты к... Кабы мне кто подержал их, я бы им... Говорила!..

   - А больно?

   - Шею повернуть нельзя...

   - Подержи-ка их, поди... Теперь до атамана, слыхать, пошли - они ему отпоют про недоуздки-то...

   - Ну, ничего, дедушка! И ты его пикой-то... Бунтиш вдруг захрипел от смеха, вспомнивши свой звонкий удар.

   - Я думала: из пистоля кто вдарил! Тарарахнуло, как из орудия!..

   - Я колоть не стал, - с трудом выговорил старик сквозь душивший его радостный смех, - Я взял вот таким манером, как д-дам!

   И все залились вместе с ним долгим, задушевно-веселым смехом. Довольны были...

    

    

   VII.

    

   Терпуг проснулся на другой день поздно, уже в завтрак, и долго не мог сообразить, где он есть? Лежал он не в хате, а под сараем, на кучке старого, сухого конского навоза. В головах был старый полушубок, свернутый шерстью вверх, - кто-то все-таки, видимо, позаботился о нем. В прорехи старой крыши сарая лезли горячие лучи солнца. Светлые, чистые колонны пыли, разрытой курами, стояли косыми рядами, наклонившись в сторону улицы. Мухи роем вились над мутной, больной головой, тяжелой, как свинец. Было все странно, удивительно и незнакомо...

   Медленно выползали из полушубка воспоминания, отрывочные, бессвязные и невероятные. Вот разместились они в ряд, вперемежку с золотыми столбами пыли, и Терпуг замычал вдруг от стыда, как от невыносимой зубной боли. Дико, нелепо и смешно как все вышло... Милые, восторженные мечты о красивом подвиге, о славной молве... прощайте. Засмеют теперь на всех перекрестках, загают... И это он смел мечтать о Гарибальди, он, Никишка Терпуг, сырой, необработанный пень?!

   Он стиснул зубы и зашипел от жгучего ощущения непоправимого позора.

   Пришла мать.

   - У-у, непутева голова! - начала она придавленным, обличающим голосом. - С этих-то пор пьянствовать, вешаться? Честь закупаешь? Мало тебе: вклюнулся в табак - и с водкой снюхаться захотел? И-ы бесстыжая твоя морда!

   Долго выговаривала, попрекала, стыдила. Он молчал, уткнувшись лицом в полушубок, и был неподвижен как камень. Только когда она, понизив голос, с заговорщицким видом спросила: "Деньги-то хочь целы ли? давай приберу!" - он поднял голову и с загоревшимся, злым взглядом обругал ее нехорошими словами.

   - У-у, статуй, черт! - сказала старуха уходя. - Хочь бы мальчонке-то гостинца принес, кобель бесстыжий!..

   Это был единственный упрек, правильность которого признал в душе Терпуг. Дениске следовало бы принести что-нибудь. Но всем распоряжался Копылов, и черт его знает, куда он дел и деньги и товар?.. Не хотел этого знать Терпуг, не этого он добивался...

   - Земля, возьми меня! - с горечью отчаяния мысленно воскликнул он и опять глухо застонал от мучительного стыда.

   В обеды пришел полицейский Топчигрязь и с ним трое сидельцев - два старика и длинный молодой парень с жел­тым, больным лицом. Топчигрязь с некоторым опасением вошел в хату, помолился на образа и сказал ласково:

   - Ну, Микиша, пойдем в правление. Приказано представить...

   Старуха встревожилась, положила ложку и заплакала. Терпуг, не спеша и не глядя на полицейского, продолжал есть. Топчигрязь стоял у порога. Казаки заглядывали в хату из чулана. Ждали. А Терпуг молчал и равнодушно хлебал ложкой вареную калину. И было как-то чудно, странно. Сидельцы постояли и вышли во двор. Послышались оттуда их ленивые, скучные голоса и пощелкиванье семячек.

   - Пообедаю, сам приду! - сказал, наконец. Терпуг угрюмо и коротко.

   - Велел представить... за приводом... - нерешительно, тоном извинения, возразил Топчигрязь.

   - Сказал: приду, - ну и приду! А за приводом ежели - не пойду! Чего вы со мной сделаете? Раскидаю всех, как коровье...

   Топчигрязь вздохнул и вышел. На дворе долго сове­щался с сидельцами. Казаки были хуторские, смирные, робкие. Должно быть, и у них не нашлось решимости исполнить в точности приказ атамана, потому что Топчигрязь опять вернулся в избу и топом убедительной просьбы сказал:

   - Так ты гляди же, Микиша... ты того... приди!..

   - Сказал... чего ж тебе?..

   Мать плакала, робко попрекала. В другое время Терпуг, может быть, прикрикнул бы на нее, - обращался он с ней не очень почтительно, - но теперь молчал. Чувствовал, что она права: вышло что-то нелепое, ничтожное до смешного и совершенно бесполезное. Молча оделся, молча ушел.

   В правлении он уже застал Копылова. Фараошка кричал на него, топал ногами, грозил Сибирью. А он стоял навытяжку, держа по-военному фуражку у груди, огромный, страдающий с похмелья, и, усиленно стараясь изобразить на опухшем лице раскаяние, говорил хриплым голосом:

   - Вашбродь... заставьте вечно богу молить... по пьяному делу...

   Увидев Терпуга, атаман бросил Копылова и стал отводить душу на нем.

   Фараошка был труслив, но горло имел здоровое. Ругался складно, умело и очень обидно. Иногда подносил кулак к самому лицу, и Терпугу большого труда стоило удержаться от того, чтобы не ухватиться за новый галун атаманского чекменя и но ткнуть им в сытую физиономию Фараошки.

   - Я-а с вами поступлю! - многозначительно, угрожаю­щим голосом кричал Фараошка. - Я-а найду, чем сократить вас! Я вас возьму в переплет, в хо-роший переплет возьму вас!.. Вы меня узнаете!.. За такие дела самое пра­вильное - шворку на шею! Вот увидим, какую резолюцию генерал положит... а то я вас, дружки любезные...

   Обоих отвели в станичную тюрьму. К вечеру Копылов напился вместе с караулившими их сидельцами и начал бушевать: бил ногами в дверь, разломал печь, высадил окно. Потом уморился и уснул крепким, беспамятным сном пьяного человека. А на другой день опять стоял навытяжку перед Фараошкой и униженным голосом говорил:

   - Помилуйте, вашбродь... Заставьте вечно богу молить...

   И зверообразное лицо его, на котором он усиливался изобразить раскаяние и мольбу, было смешно и жалко.

   Было в этом много обидного и досадного. Трусливый Фараошка безвозбранно куражился над ними, а они должны были молчать и глотать оскорбительные издевательства. Люди работали, а они лежали в клоповнике, курили, сквернословили и чувствовали слякоть на душе. И за что? Уж если бы, в самом дело, сделали что-нибудь крупное, внушительное, а то так, словно на смех, постращали купчишек... и только! Что же тут особенно преступного?

   Четыре дня Фараошка держал их под замком и в казарму даже не разрешил выпускать. Мать, приносившая Терпугу обедать, все плакала и все ждала дурного, рассказывала про дурные сны, которые снились ей, про боль сердца, мучившую ее день и ночь.

   - Ходила уж к нему, к лиходею, - говорила она про Фараошку. - Ваше благородие, господин урядник! Оглянись хочь на мою бедность, Селифан Петрович!.. В ногах у него елозила. "Трюшницу, - говорит, - принеси, тогда погутарим". Трюшницу! Подумать легко!.. И где ее взять-то, трюшницу?..

   - Ничего не носи, - угрюмо говорил Терпуг. - И сама сиди, нечего шляться, пороги околачивать...

   - Да как же, чадушка? Провожу, говорит, в Сибирь! Вот и бумага от генерала, говорит: обчеством проводить в Сибирь...

   - Руки коротки! Еще как общество...

   - И-и, болезный мой! Обчество... Сильна - как вода, глупа - как овца!.. Вся обчество у них под пяткой!..

   - Ну, там поглядим!..