Крашевский Иосиф Игнатий - Последний из Секиринских

вином собеседников, начавших раньше завтрак. Пан Себастьян был всюду, умолял всех, чтобы пили, просил на коленях, едва не целовал руки, душил всех в своих объятиях, кричал, и если не мог принудить кого-нибудь допить кубка, то кричал: "Господа, тот будет дурак, кто не выпьет". Гости, не желая быть дураками, пили так усердно, что некоторые уже прислонились спинами к стенам, другие искали опоры на скамьях, а иные брали друг друга под руку в надежде найти в товарище больше силы, но находили то же самое, что и у себя - нетвердость в ногах и кружение головы.

   Тосты возобновлялись под тысячью разных предлогов. Стольник, опасаясь столько же подагры, как и нападений пана Себастьяна, принимал от него полные бокалы и искусно выливал их в цветочный горшок, который стоял на окне с каким-то запыленным растением, а Собеслав менялся кубками с опьянелыми гостями и всякий раз добывал себе порожний, так что отделывался от хозяина малою данью Бахусу. Все уже были, что называется, под хмелем, но пан Себастьян, несмотря на то, что пил всех больше, только раскраснелся и разгулялся, но совсем не был пьян; его голова выдерживала и не такие попойки.

   Он был очень внимателен к Собеславу и, взяв его, наконец, под руку, повел в другую комнату, где сидела панна Клара за какою-то работою, с решительным, но недовольным видом. Она еще у порога измерила Секиринского с головы до ног, и когда отец, представя ей гостя, оставил их наедине, она указала ему на стул и ожидала молча, когда он начнет разговор.

   Это было трудно для Собеслава; но едва только он открыл рот, как она сама схватила нить разговора и начала вести беседу живо, резко, остро, осмеивая пьяниц и стараясь узнать, до какой степени хлебнул ее будущий жених. К счастью, он не мог упрекнуть себя в излишестве, что, по-видимому, было очень приятно панне Кларе. В продолжение их разговора, стольник посматривал несколько раз в щель, желая знать, понравились ли они друг другу. Между тем шум и говор гостей становился тише и глуше, оживляясь только громким возгласом или пьяным хохотом. Наконец, вот одни уходят, другие умолкают и в каком-то раздумье покачиваются над своими кубками. Пан Маржицкий еще и тут предводительствует, еще доливает и кричит:

   - Из дружбы ко мне выпей, если не хочешь быть дураком! И гости, едва понимая, где они и что делают, добивают последний остаток сил, отделяющий их от бесчувствия.

   После довольно продолжительного разговора Секиринский вышел из комнаты Клары и простился с хозяином. Стольник, ожидавший его нетерпеливо, воспользовался первой минутой, когда они остались наедине, и спросил:

   - А что панна?

   - Панна? Я еще не успел с нею познакомиться.

   - Однако ничего?..

   - Да, мила, умна, только отец...

   - Что, отец? Что ты смеешь сказать против отца, моего старого приятеля? Прекраснейшее сердце, ангельская душа, шляхтич с головы до ног.

   - Но зачем он столько пьет и других заставляет пить?

   - Разве это худо, мосць-пане? У вашей братии, молодежи, все худо, что вам не по вкусу. За кубком сердце видно, как на ладони, за кубком люди дружатся и сближаются, пирушка возбуждает ум, воспламеняет чувства.

   На эту тему пан Корниковский продолжал ораторствовать, пока они не дошли до квартиры. Там он, чувствуя, что голова его что-то кружится, поспешил раздеться, лег в постель и проснулся на другой день утром, когда пан Себастьян постучал к нему в дверь.

   Несмотря на то, что было еще очень рано, подали тотчас вино и послали за Собеславом, которого Маржицкий хотел обнять и поблагодарить за вчерашнее посещение.

   Легко можно было догадаться, что визит закончился не скоро; а когда закончился, то стольник снова с больной ногой лег в постель, гостя же отвезли на квартиру в самом восторженном расположении духа. Собеслав смотрел на эти угощения, пожимая плечами; но что было делать? Пан Корниковский не давал ему уехать из Черска и толкал его к панне Кларе, обещая взять на себя все хлопоты свадьбы лишь бы только он сошелся с невестой.

   Две недели прошло в такой несносной жизни. Собеслав каждый день проводил по несколько часов с панной Кларой. Клара по смерти матери рано оставленная хозяйкою в доме - потому что отец и братья занимались только приятельскими попойками - привыкла управлять сама собой и не имела скромности и застенчивости, свойственных деревенским девицам. Ее речь, движения, смех и каждый ее шаг показывали в ней характер, выработанный, твердый и постоянный. Как отличная хозяйка, она была трудолюбива, предусмотрительна; и когда отец старался о дружеских связях за кубком, а брат хлопотал по делам, она думала о том, чем накормить и напоить их честную компанию. На ее руках были деньги, счета, переписка с экономом и заботы о завтрашнем дне. Она не отличалась женскими прелестями; ее не занимали наряды и желание нравиться; она смотрела на жизнь с холодной, печальной, бледной, исполненной хлопот стороны. Она не могла ничем понравиться; у ней было лишь одно достоинство: холодный рассудок, опытный и здравый взгляд на свет. Разговор ее был скорее мужской, нежели женский, обращение смелое; она любила насмехаться и шутила бесцеремонно, вольно, не заботясь, что о том скажут другие. Собеслав сперва ей удивлялся, потом ему понравилась ее необыкновенная откровенность; наконец, она его заняла и привлекла к себе непонятною силою. Он ходил к ней ежедневно, сидел у ней долго, сдружился с ней и напоследок без предисловий сказал ей однажды вечером:

   - Вы должны догадываться, с какою целью ввел меня к вам в дом стольник. Что вы об этом скажете?

   - Ну, а вы? - спросила она. - Мне не приходится первой объявлять свое мнение?

   - Я был бы счастлив, если бы стольник достигнул цели своей. Я был бы счастлив, - повторил Собеслав тихим голосом, как будто эти неуместные слова обожгли ему губы, и он подавил в груди глубокий вздох о Люблине...

   - Признаюсь вам, - сказала Клара, - что вы мне нравитесь. Вы не любите пьянствовать - это важное достоинство в моих глазах, потому что пирушки эти сидят у меня, как кость в горле. Вы молоды еще, приличны, рассудительны, говорят, богаты. Чего же больше могу желать я?

   - Очень благодарен. Итак, я могу...

   - О, погодите, погодите! Вы не знаете меня и не понимаете, какое бремя берете на свою шею. Во-первых, мы совсем небогаты, даже я думаю, что отец скоро будет принужден поселиться у зятя; следовательно, и наши пирушки перейдут к нему. За мной нет никакого приданого, кроме некоторых вещей моей покойной матери. Но это еще ничего; важнее всего, что я не та на самом деле, чем, может быть, кажусь в ваших глазах. Я привыкла быть госпожою в доме.

   - И вы будете ей у меня.

   - Я тружусь, но по собственной воле, ни у кого не спрашивая. Я довольно упряма.

   - Полно, вы на себя наговариваете!

   - Нет, пан Секиринский, это сущая правда. Наконец, хоть мне и тяжело в этом признаться, мне уже тридцать лет.

   - Я старее вас.

   - Так, но для девушки тридцать лет - это уже слишком. Согласны ли вы взять меня со всеми этими недостатками?

   Собеслав рассмеялся и поклонился, но в сердце у него что-то болезненно зашевелилось.

   - И с отцом, и с братом?

   - Хотя бы и с ними.

   - Надобно об этом хорошенько подумать, потому что они скоро на вас насядут. Мне кажется, что великие надежды на наш теперешний процесс кончатся ничем. Итак, вы видите, что предстоящая женитьба - не Бог знает, какое счастье. Ну, теперь скажите мне откровенно, что у вас есть и в чем состоит ваше богатство, о котором стольник так много нам разглагольствует.

   Секиринский, платя откровенностью за откровенность, рассказал ей обо всех обстоятельствах, пропустив только жизнь свою в Люблине, о которой упомянул слегка, в нескольких словах.

   - Ну, если вы решаетесь на все, - сказала Клара, подавая ему руку, - то поговорите с моим отцом, и я охотно соглашаюсь, потому что правду сказать, это для меня довольно неожиданное счастье.

   Стольник узнал от Собеслава об этом объяснении с неописанного радостью и, пригладив лысину и усы, отправился к Маржицкому, которого нашел за бумагами с адвокатом Панцеринским. Не выдержал старик и тотчас же отвел в сторону пана Себастьяна.

   - Я к тебе пришел сватом по форме, - сказал он.

   - Дай же мне обнять тебя, - вскричал тот, - и запьем, запьем счастливое событие! Пан Панцеринский, здоровье стольника!

   - Но выслушай же меня до конца. Я прошел просить у тебя руки твоей дочери для егомосци пана Секиринского.

   - А я, если только она согласна, благословляю, да и запьем дело. Ну, в руки твои, в горло мое!

   И пан Себастьян захохотал от всего сердца.

   - Так даешь согласие?

   - И благословение, и благословение! Теперь давайте пить, давайте веселиться! Где же мой милый, будущий зять? Сердце мое тоскует по нем. Дайте мне взглянуть на него, обнять и напоить хоть раз ради такого торжественного случая.

   Послали за Собеславом, позвали панну Клару, и отец просил ее объявить свое желание без околичностей.

   Панна Клара нимало не смутилась и отвечала отцу спокойно, выразительно, ясно, что она согласна выйти замуж за пана Секиринского.

   Обрадованный стольник поцеловал ее руку и, взяв кубок, воскликнул с жаром:

   - Здоровье Секиринских и их потомков!

   Надобно было видеть старика в эту минуту. Лицо его сияло, глаза смеялись, губы дрожали, и самый кунтуш ходил на нем, как будто разделял его радость.

   Собеслав поспел как раз вовремя, чтобы пасть к ногам невесте и отцу, и едва он только встал на ноги, как ему уже совали в руки кубок, заклиная его выпить до дна.

   На другой день Маржицкие выехали в свою деревню для приготовления к свадьбе, которая должна быть так шумна, как только желал Себастьян. Все соседи приглашены были за месяц вперед. Выписано было три бочки вина; домашний мед развели свежим и наделали из него разных сортов, разлили в бутылки пиво и приготовили бездну разной живности и лакомств. Пан Себастьян прохаживался от погреба к погребу, отведывал вина и мед с прибывшими к нему заблаговременно гостями и мечтал о целых рядах тостов, которые намерен был завершить, выпив до дна огромный кубок, называвшийся Сапегою и давно уже стоявший без употребления.

   Но кто опишет, что делалось со стольником! Он ожил, помолодел и беспрестанно повторял себе: "Не пресечется род Секиринских! Не кончится на нем! Женю его, женю! Еще неделя, и я поведу его к алтарю, и разве не милость Божия, а то доживу-таки до потомка Секиринских. Чувствую, что во мне еще есть столько силы. Не исчезнет род Секиринских, и они за это будут обязаны мне. Если бы не я, он никогда бы не женился"...

   Стольник прежде всех гостей поспешил к Маржицкому и привез с собой ковры, столовое серебро и разную утварь, зная, что очень обяжет этим хозяина при столь многолюдном съезде.

   Собеслав приехал накануне венчания на пятерне вороных коней, -в новой коляске, нарочно к этому времени выписанной из Варшавы. За ним ехала бричка, запряженная пятернею гнедых, а за бричкой еще меньшая бричка, запряженная четвернею серых. Возницы громко хлопали бичами, а пан Себастьян ожидал милого зятя с кубком вина в сенях.

   Отчего же так задумчив и угрюм сидит в коляске Собеслав? Отчего при виде дома невесты не прояснились его морщины на лбу, не разгладилось его лицо? Напротив, глаза его отуманились, что-то сильно сжало ему сердце, какое-то воспоминание взволновало его до глубины души; он схватился руками за грудь, взглянул вперед, вздохнул и забился в угол коляски, как бы скрываясь от взоров наблюдателей.

   Но поздно было вспоминать, тосковать и раскаиваться, надобно было веселиться. В сенях раздался крик: "виват" - и пан Себастьян заключает зятя в свои объятия. Стольник плачет от радости, а Клара смотрит в окно и пожимает плечами. Собеслав был серьезен, молчалив, холоден, почти мрачен и ускользнул во время громких приветствий к невесте.

   Вечером началось уже свадебное пиршество, потому что гости, жившие в отдаленных деревнях, начали съезжаться. Кубки стучали до поздней ночи, а пан Маржицкий ходил от одного гостя к другому, обнимая и упрашивая выпить.

   Утром, во время завтрака, гости старались быть воздержанными, чтобы сберечь свои силы на самое торжественное время. Посетителей было множество, потому что пан Себастьян просил всех к себе, начиная от богатейших помещиков до мельчайшей шляхты.

   Наконец, торжественное время наступило. Панна Клара в белом атласном платье, с розмариновым букетом на груди, в таком же венке, под которым положены были на счастье червонец и кусочек сахару, явилась в залу просить у отца благословения. Пан Собеслав тоже в белом жупане и в светло-зеленом бархатном кунтуше, с саблею в золоченых ножнах, с шапкой под мышкой, вошел в сопровождении своих приятелей, поклонился в ноги пану Маржиц-кому, который ожидал этого обряда со сложенными на груди руками и с важным видом, приличным обстоятельствам. Алтарь был приготовлен в зале. Ксендз стоял уже в облачении; свечи горели ярко среди наступавших сумерек, и торжественное молчание, какое бывает перед всяким великим событием, предшествовало порывам горя и радости, слез и поздравлений.

   Вдруг дверь с шумом отворяется, и рослый мужчина с небритой бородой, плечистый, грязно-одетый, быстро входит в комнату и обращает на себя всеобщее внимание. Маржицкий подумал сперва, что это новый гость, и сделал шага два к нему навстречу, но никто не знал гостя; только стольник и Собеслав побледнели.

   То был Ксаверий Вихула. Он ворвался в спокойное общество с своими кровавыми глазами, раздутыми ноздрями, с лицом, воспламененным злобою, с растрепанными волосами, и с губами, дрожащими от злости и нетерпения. При виде его каждый почувствовал, что готовится какая-то катастрофа; все онемели и отступили от него и ожидали грома, который непременно должен был грянуть.

   - Пане Маржицкий, - сказал Вихула громким голосом, - вы меня не знаете!

   - Не имею чести... право, но мне очень приятно...

   - Есть тут такие, что меня знают, - сказал Вихула и насмешливым взглядом обвел гостей. - Я Ксаверий Вихула, обыватель Черский, к вашим услугам, и пришел как раз вовремя спросить вас, неужели вы намерены выдать дочь за мещанина?

   - Что это значит? - спросил хозяин.

   - Тот, кого вы готовы назвать своим зятем, - заключил Вихула, - носит шляхетское имя, родился от шляхтича, но лет десять, да лет десять, торговал и барышничал в Люблине, нажил деньги торговлей и потерял шляхетство!

   Стольник, услыша эти слова, упал в кресло, а от Собеслака все отступили, как от зачумленного. Панна Клара с презрением сняла с пальца кольцо и бросила его на пол. Маржицкий ломал в отчаянии руки. Поднялся страшный шум. Собеслав, опомнясь от смущения, выхватил саблю и бросился на Вихулу, но тот, не обнажая своей, посмотрел только на него и сказал:

   - Я с вами могу только сражаться на дубинах, потому что вы не имеете права носить саблю!

   Сказав это, Вихула вырвался из окружающей его толпы и исчез; за ним в бешенстве бросился жених, и оба скрылись из вида.

   Но кто опишет, что происходило со стольником? Едва дыша и не зная, что отвечать на вопросы и упреки, на крик Маржицких, он велел закладывать лошадей и уехал домой ночью.

   Напрасно пан Себастьян, опомнясь, выбежал за ним вслед и, остановя его на крыльце, просил возвратиться. Пан Корниковский отводил его рукой и стоял опершись о столб, бледный, как смерть, повторяя машинально:

   - Последний из Секиринских! Последний из Секиринских! Больше ничего нельзя было от него добиться.

   Толпа гостей начала украдкой разъезжаться, чтобы не печалить отца, потому что напоминала ему своим сборищем его унижение; через час уже осталось только несколько ближайших друзей.

   Панна Клара горько плакала в своей комнате. Женщины ее успокоили; но она, отвергая всякое утешение, повторяла одно с диким отчаянием: "Мещанин, купец" и потом насмешливо хохотала, потом опять предавалась слезам, с чувством, которого в ней никто не подозревал.

   Что сделалось с Секиринским - никто не знает. Убит ли он Вихулою, за которым погнался; бросился ли с горя в Вислу или какая судьба его постигла - предание молчит об этом. Достоверно только то, что этого имени в Польше не слышно больше.

   Пан Петр Корниковский, стольник Пурский, жил еще лет пять после этого печального события, но такою жизнью, которая была похожа на полусмерть. Он по большей части сидел молча, с поникшей головой в своем кресле, а если и открывал рот, то для того, чтобы повторять беспрестанно:

   - Последний из Секиринских! Последний из Секиринских. Родословное дерево и несколько старых портретов перешли к

   нему по наследству из Секиринка и висели в его спальне. Он смотрел на них по целым часам и в лучшие минуты своей печальной дряхлости рассказывал навещавшим его знакомым грустные события последних двух поколений, оканчивая всегда свой рассказ вздохом и словами:

   - Последний из Секиринских! Последний!..