Крашевский Иосиф Игнатий - Последний из Секиринских

м подносе.

   Между тем, старый купец продолжал разговаривать с Собеславом. В разговор вмешивались его жена и невестка, а Людвися только взглядом и румянцем обнаруживала в нем свое участие. Взор ее от работы часто переходил на Собеслава, и потом опускался на материю, которую она держала в руках. Секиринский тоже раза два взглянул на нее, но как будто с грустью и сожалением, и, не проронив ей ни слова, взял фуражку, чтобы уйти. Людвися тихонько ускользнула из комнаты, мимо матери и сестры, так тихо, так быстро, что никто этого не заметил, и когда Собеслав, раскланявшись со старшими, хотел поклониться ей, то увидел только пустое место и брошенную на него измятую работу, которую она шила.

   Старик проводил гостя до передней и, по-видимому, о чем-то крепко думал, боролся с каким то чувством, желал что-то сказать и не решался. Они были уже у двери, когда Собеслав растроганным голосом сказал ему:

   - Дайте же мне еще раз поблагодарить вас за доброе наставление!

   - За какое? - спросил старик, стараясь усмехнуться, хотя, очевидно, был грустен.

   - Я помню наш разговор во время прогулки за городом и рассказ о вашей жизни. Часто одно вовремя сказанное слово изменяет судьбу человека. История вашей жизни заставила меня долго думать и навела на такие мысли, которые без вас никогда бы мне не пришли в голову. А пример ваш вдохновил меня, я принялся трудиться, и вы знаете, щадил ли я свои силы. Теперь будущность моя обеспечена, и я этим обязан всецело вам. Труд мой, правда, был не легок; но об этом ни слова; довольно, что я заработал себе кусок хлеба. Примите же от меня самую искреннюю благодарность за совет и помощь.

   Старик слушал его со слезами на глазах.

   - Я очень счастлив, - сказал он, - но знаете ли что? Послушайтесь меня еще раз. Не гоняйтесь за далеким счастьем, а поищите его возле себя. Вот, видите ли, я вам скажу откровенно. Мы с вами знакомы лет десять. Людвися моя выросла у вас на глазах. Я дам ей каких-нибудь тысяч семь дукатов приданого, не говоря о разных домашних вещах и нарядах. Если ваше сердце лежит к ней, то пускай Бог благословит вас.

   Голос его задрожал сильнее прежнего. Он боязливо посмотрел на Собеслава. Собеслав глубоко опустил голову и тяжело вздохнул. Он был, по-видимому, сильно взволнован, прижал к груди своей фуражку и сказал с чувством:

   - Если бы я был сам себе пан, вы сделали бы меня счастливым. Но я завишу от родных, я еду к ним, и если возвращусь, то не иначе, как для того, чтобы принять ваше предложение.

   - Понимаю, понимаю! - отвечал купец. - Поезжайте с Богом, советуйтесь, почитайте волю старших, но возвращайтесь к нам. Ей-Богу, не найдете нигде лучшего сердца и преданнейших вам людей.

   Сказав это, старик отвернулся, потому что глаза его были полны слез; а Собеслав быстро сбежал вниз по лестнице, как будто хотел уйти сам от себя. Вдруг перед ним мелькнуло белое платье: Людвися шла снизу вверх. Он посторонился, приподнял фуражку. Глаза их встретились. Она горела стыдливым румянцем; он был бледнее обыкновенного. Она остановилась перед ним с грустною улыбкою, хотела что-то сказать и не могла.

   - Вы уезжаете от нас? - спросила она почти шепотом.

   - Уезжаю и кланяюсь вам, дай Бог опять увидеться!

   - Но скоро ли? - спросила она. - Скоро ли и не забудете ли вы нас?

   - Никогда! - решительно сказал Собеслав.

   - И возвратитесь к нам!..

   Секиринский взглянул вверх, как будто в недоумении, можно ли на это надеяться. В это время кто-то зашелестел по лестнице, и Людвися полетела по ступеням, как ласточка, оставив его на минуту остолбеневшим, смущенным и дрожащим от внутренней борьбы.

   Но это состояние продолжалось недолго; он вдруг как будто что-то вспомнил, бросился в дверь на улицу и не оглядываясь побежал к своему домику.

   На другой день длинная еврейская кибитка вывезла Собеслава из Люблина. В домике осталась только Дорота с своею помощницею и старый Литвин, нанятый сторожем. Найдя оставшиеся после Матвея орудия для табачного производства, он занялся его любимым ремеслом в свободное от других трудов время. Но табак его выделки не был уже тот славный, систематически и даже педантски приготовляемый "матвеич", по котором многие мещанские носы в Люблине долго носили траур.

   В один прекрасный осенний вечер пан стольник Пурский велел проводить себя на крыльцо, как вдруг загремели колеса, отворились ворота, и огромная кибитка подъехала к крыльцу с торжественным помахиванием кнута. Стольник не мог понять, кто бы такой мог к нему пожаловать, как видно, издалека; он еще не успел хорошенько разглядеть приезжего, как уже Собеслав стоял перед ним, с видом какой-то боязни, ожидая приветствия. Старик пристально всматривался в лицо гостя, как будто что-то припоминая, хотел сделать приветствие, но все еще колебался.

   - Неужто вы меня не узнаете?

   - Простите старым глазам, но...

   - И по голосу?

   - Нет, помнится мне...

   - Пан стольник, вы не узнаете своего баловня! Как будто обданный кипятком, Корниковский, узнав его и в то же время вспомнив о его купечестве, отшатнулся назад, сделал гримасу и пробормотал сквозь зубы:

   - Пан Секиринский?

   - Стольник, добродзию, разве так здороваются с воспитанником?

   - Прошу садиться, прошу садиться! - сказал Корниковский.

   - Нет, я не сяду, - отвечал гордо Собеслав, - пока вы не объясните мне причины такого холодного приема.

   Кто знал прямой, живой и вспыльчивый характер Корниковского, тот поймет, с каким нетерпением закричал он в эту минуту:

   - Э, моспане, объясняй ты сам, а не заставляй меня осквернять черт знает чем язык! Кто вешал и мерил, того я не признаю за Секиринского, а до Фальковича мне нет дела.

   - Кто мне это докажет? - сказал, покраснев, Собеслав. - Пан стольник, это клевета врагов моих. Ни один Секиринский еще не унижался, а я последний из их рода.

   - Толкуй себе, коханку! - отвечал старик. - Трудно не верить собственным глазам.

   - Но кто же это мне докажет? - спросил еще с большею живостью Собеслав.

   Стольник посмотрел ему в глаза.

   - Дай мне руку и пойдем в комнату, - сказал он, - там разберем дело.

   - Ну, говори, коли хочешь, - сказал он, сев на своем привычном месте у столика, - мне не хотелось, чтобы нас слышали люди; да лучше признайся по правде, чем туманить меня.

   - В чем признаться?

   - В чем? А черт возьми, да в торгашестве, в барышничестве!

   - Это басни.

   - Ну, мое уж почтение, когда ты мне не веришь! - сказал стольник, ударяя очками по столу.

   - Но положим, что дело было так, как вы предполагаете, пан стольник, кто мне это докажет? - спрашивал упрямо Собеслав.

   - Кто, да целый город, пожалуй!

   - Однако же, кто об этом знает? Кто говорил об этом в городе? Скажите.

   - Эка штука! Да я там давно уже не был.

   - Поезжайте же, пошлите. Соберите справки.

   - Да зачем же ты сюда пожаловал? - сказал стольник. - Разве для того чтобы враги твоих родителей вырыли на тебя из-под земли клевету?

   - Пускай враги ищут, чего хотят, - сказал Собеслав. - Что мне до них. Я сюда приехал потому, что кое-как выиграл-таки тяжбу с Лендскими.

   - Как? Дело ведь было кончено?

   - Не совсем.

   - Лендские заплатили 3000 золотых, и мы с ними поквитались.

   - Не имея на то права.

   - Что ты говоришь?

   - Я был малолетний.

   - Неправда!

   - Да, был, недоставало месяца до совершеннолетия.

   - Ну, показывай, показывай, что у тебя еще там в запасе.

   - Пан стольник, так третировать меня не годится. Корниковский пожал только плечами.

   - Что же далее?

   - Они вынуждены были заплатить мне 20.000 талеров, и теперь мы поспорим с Вихулами о Секиринке, и будь я не Секиринский, если не задам им перцу!

   - Уж, пожалуйста, про перец-то не вспоминай! - сказал Корниковский.

   Секиринский покраснел по уши.

   - Ну, ну, - сказал старик, - славный проект, славный проект! Итак, ты приехал сюда с намерением...

   - Завязать тяжбу с Вихулами, так как они не имеют права на наследство.

   Старик призадумался и долго молчал; наконец, раскрыл объятия, чтобы обнять гостя.

   - Собеслав, мой милый баловень, - сказал он, - ради Бога признайся, продавал ты перец?

   Секиринский замялся.

   - Что за странное предположение? - сказал он.

   - Ну, скажи же, скажи, ради Самого Бога!

   Секиринский пришел в замешательство и как будто придумывал, как бы увернуться от ответа. Но старик не отставал и беспрестанно повторял:

   - Ну, ради Бога, скажи всю правду!

   - Если вы не верите моим словам, - отвечал, наконец, Собеслав, - то для меня было бы унизительно перед вами божиться. Думайте, что хотите.

   Стольник опустил распростертые руки, сник головою и вздохнул:

   - Свершилось, - сказал он грустно, - свершилось. Не доставало только, чтобы последний Секиринский сам попрал свое достоинство. Увы, плакать надобно и радоваться. Садись и скажи, что ты намерен с собою делать?

   Собеслав сел, потихоньку отирая пот на лбу.

   - Так ты хочешь добиваться Секиринка? - спросил стольник.

   - Не только хочу, но могу, должен и верну его, - сказал с уверенностью Собеслав. - Права мои на него не подвержены никакому сомнению; бумаги все готовы.

   - Посредством кого же ты думаешь действовать? Не забывай, что несколько десятков лет прошло, как вы оттуда выехали. Ви-хулы приобрели себе связи и друзей, которых вы никогда не имели. Никто не станет на твою сторону.

   - Нужды нет, - отвечал Собеслав. - Я сам о себе буду заботиться; я к этому приготовился.

   - Где же это ты так насобачился? Неужто в лавке Фальковича? Но, молчи, ни слова об этом.. Ведь тут не раз придется объяснять дело перед судом. Сумеешь ли ты это сделать?

   - Ко всему этому я совершенно приготовлен и потребую от Вихул явки документов и очной ставки.

   - Помоги тебе Бог! - сказал, поглаживая лысину, стольник. - А потом что ты намерен делать?

   - Потом, получив во владение Секиринок, буду хозяйничать как все, женюсь и...

   Стольник постоянно покачивал головой с недоверчивым видом. Он, казалось, думал о прошедшем и не верил настоящему. С большим трудом удалось Секиринскому развеселить его городскими люблинскими новостями; но ничто не могло возвратить ему той привязанности, которую подорвала ненавистная для старика торговля. Правда, Корниковский просил Собеслава пожить у него в доме, пока устроятся дела, но, очевидно, делал это не для Секи-ринского, а из уважения к памяти его родителей.

   На другой день Собеслав, оставив шкатулку под кроватью пана стольника и приодевшись хорошенько, отправился на старых клячах пана Корниковского в Секиринок. Он совершенно не помнил родной своей деревни - таким молодым мальчиком из нее выехал.

   Во главе рода Вихул стоял тогда пан Ксаверий, прямой сын своего батюшки, буян и пьяница. Он еще не был женат и жил с роднёю в отцовском домике, теперь расширенном и улучшенном. Хотя ростом он превосходил отца, однако же, сильно напоминал его своею наружностью: - те же самые черты лица, то же самое буйство характера, та же злость и запальчивость.

   Соседи боялись связываться с ним; на сеймиках его крик слышен был громче всех; а когда он проходил по местечку, низко спущенная сабля его бренчала зловещими звуками. У него была привычка беспрестанно покручивать усы и свистать везде, а в силу свою он верил до такой степени, что готов был броситься один с саблею на целую толпу вооруженных слуг какого-нибудь магната. В доме он властвовал деспотически: братья и сестры дрожа, исполняли все его приказания; мужики по деревне прятались, завидя его издали. В отношении к евреям он был истинный бич. Один только Шмуль, рыжий, привычный к брани, арапнику и дерганью за бороду, имел к нему доступ и обделывал разные хозяйственные дела его, потому что в Польше в старину ни один помещик не мог сделать шагу без еврея.

   К такому-то забияке, несмотря на предостережение стольника, ехал смело с бумагами за пазухой Секиринский, чтобы начать с ним дело объявлением своих притязаний и, если будет можно, покончить тяжбу миролюбиво. Ксаверий Вихула объезжал на своем дворе дикого коня в то самое время, когда бричка въехала в ворота, и из нее вылез совершенно незнакомый ему господин. Он бросил с проклятиями свою клячу и поспешил навстречу Секиринскому с фуражкой набекрень, в расстегнутом кителе, красный, засаленный и сердитый.

   - Кого имею честь у себя видеть? - спросил он.

   - Собеслава Секиру-Секиринского.

   При этом имени Вихула закусил губу, нахмурился и указал дверь в комнату.

   В комнате было нечисто и беспорядочно. Мужские платья и женские юбки валялись по столам и стульям. Посреди комнаты спали две огромные собаки и со сна бросились на входящих, но были прогнаны арапником и продолжали ворчать за дверью. На одном гвозде у двери висела скрипка, на другом узда, на третьем космы ниток. Сквозь полуотворенную дверь видны были в другой комнате женские наряды, и какая-то полуодетая паненка отскочила в сторону и с любопытством начала смотреть в дверную щель.

   Вихула указал гостю на кресло, а сам схватил другое и загремел им об пол так, как будто хотел раздробить его в щепки.

   Собеслав посмотрел вокруг, но не сел.

   - Что же вас привело сюда? - спросил Ксаверий, тяжело дыша.

   - Небольшое дельце.

   - Кажется, - отвечал на это резко Вихула, насмешливо измеряя глазами Собеслава, - кажется, между нами и Секиринскими все дела покончены.

   - Не совсем.

   - В самом деле? А я думал, что, овладев имением за долги Секиринком, мы все покончили.

   - Этого мало, что вы овладели, надо еще возвратить его, - сказал Собеслав.

   - Ха-ха! После двадцатилетнего владения?

   - Да, хоть бы и так.

   - Ах ты, мой благодетель, так растолкуй же мне, как это может случиться?

   - Я за тем и приехал. Вы не имеете права на наследство.

   - Что же в этом?

   - Я сын и наследник Лонгина Секиринского.

   - Поздравляю!

   - И не оставлю Секиринка в ваших руках.

   - Прекрасно. Но надо заплатить отцовские долги.

   - Заплачу.

   - Вы заплатите? Ха-ха! Чем же?

   - Деньгами, - отвечал спокойно Собеслав, - а от вас прошу счет за владение имением в течение стольких лет.

   Вихула посмотрел так, как будто хотел выведать по глазам своего гостя, вправду ли он задумал такое дело, или намерен угрозою что-нибудь выжать из его кармана. Но Собеслав говорил серьезно и важно.

   - Прежде, нежели начнем тяжбу, я хотел попытаться, нельзя ли нам кончить дело без дальнейших хлопот. Родители наши жили в постоянном между собою раздоре.

   - И мой отец вашего выжил.

   - А я могу вам заплатить той же монетою.

   - Коханку! - закричал Вихула с налившимися кровью глазами, потому что всякий раз белки его краснели, когда он приходил в бешенство. - Коханку! Я не забыл, что ты в моем доме, и это одно спасает тебя; но ступай себе с Богом и начинай тяжбу, а потом посмотрим, что из нее будет.

   - Итак, мы полюбовно ничего не сделаем? - сказал Собеслав.

   - Я выеду из Секиринка разве мертвый! - сказал Ксаверий. - И знайте, почтеннейший, что задеть Вихулу хуже, нежели самого черта! Меня в каше не съешь!

   - И меня также, - отвечал Секиринский. - А затем честь имею кланяться.

   - И я также! - смеясь сказал Вихула и провел гостя в сени не без некоторого волнения. Там они еще раз церемонно раскланялись, и Собеслав отправился прямо в местечко искать юриста, которому можно было вверить свое дело.

   В Секиринке между тем была страшная тревога. Пан Ксаверий тотчас побежал с новостью к брату, который присутствовал при сборе яблок; сестра, слышавшая весь разговор сквозь дверь, побежала за ним. Последовал крик, смех, угрозы. Наконец, Вихула велел седлать коня, вскочил в седло, ударил арапником свою клячу и поскакал к юристу, некогда приятелю, а теперь помещику пану Вертковскому.

   Вертковский жил очень близко. Он был уже не молодой человек и хорошо помнил времена отречения Секиринских от владений деревнею. Знал он дела Вихул и Секиринских, потому что те и другие не раз бывали у него в руках. К несчастью, в деревенском уединении - он жил с одной женой, глухою старушкой - привык слишком часто заглядывать в свою аптечку и принимал лекарство так часто, что после обеда редко кому удавалось застать его трезвым. Но опьянение его было особенного рода. Он не держался на ногах, глаза у него хлопали, как у совы, и, по-видимому, он терял всякое сознание; между тем, спросите о чем угодно, он ответит вам как нельзя лучше на всякий вопрос. Только потому и можно было узнать его опьянение, что он не мог встать с кресла и постоянно заикался. Что же касается памяти, то в пьяном виде она была у него еще в лучшем состоянии, нежели натощак. Обыкновенно с женой он по целым дням играл бобами в марьяж. Под его креслом всегда стояла темная сулея с водкой, которую он называл целительным притиранием, полученным от доктора.

   Войдя в комнату, Вихула тотчас по выражению лица адвоката, бутылке под стулом и тому, что он не поднялся навстречу гостю с своего места, узнал, что Вертковский под хмельком.

   - Как поживаете, сосед? - спросил крикливо Вихула, усаживаясь против него. - Кажется, вы не совсем здоровы.

   - А, а... а... - отвечал, выпучив на него бессмысленные глаза, адвокат. - Да... да... да...

   - А я к вам за советом. Два слова, почтеннейший. Недолго буду вам надоедать. Курьезное, черт побери, дельце... Приезжает ко мне сегодня Секиринский.

   - Что, покойник? - закричала пани Вертковская, бросая бобы.

   - Нет, сын покойника... Но со смешной претензией.

   Старый юрист вытаращил глаза больше прежнего, и в них заметно было на этот раз, вместо животного бессмыслия, человеческое любопытство.

   - Представьте себе, любезнейший, вспомнила бабка, как молодушкой была: ему захотелось Секиринка!

   - Quo ti... tulo? - спросил юрист.

   - Взят он у них за долги, да, видите ли, мы не имеем права наследства; так хочет требовать и заплатить сколько следует... Скажите, может он в этом успеть?

   - Может.

   - Как? Отобрать у нас Секиринок?

   - Si pecuniam habet?

   - А черт его знает, habet ли он, или нет? Но без того, верно, не приехал бы. Ну, если habet?

   - То и Секиринок habet.

   - А чтобы его черти взяли! - вскрикнул Ксаверий. - Если бы я знал, что дело не шутка, я бы, не теряя времени, надрал ему уши и отбил охоту к тяжбам. Но еще можно поправить дело при первой встрече.

   - Где же вы его видели? - спросила пани Вертковская.

   - Он приезжал ко мне с предложением мировой, но я отделался от него смехом и выпроводил его из дому.

   - Жаль! - коротко отозвался Вертковский.

   - Как? Неужели в самом деле могут оттягать у нас Секиринок?

   - Pecunia, - медленно выговаривал старик, - все может.

   - А сабля, пан реент?

   - Variabillis, - пробормотал Вертковский.

   - Но рассмотрите хорошенько дело, помните ли вы его?

   - Знаю, как негодную монету.

   - И думаете, что выиграет?

   - Probabilitas.

   Вертковский всегда говорил лаконически, будучи пьян, потому что ему и одно слово было трудно произнести.

   - Ну, по крайней мере, знаю теперь, что делать, - сказал Вихула. - Еду в местечко и первому, кто возьмет на себя это дело, обрежу нос и уши, а пана Секиринского выкурю отсюда фухтелями, но не допущу его до тяжбы.

   Сказав это и видя, что Вертковский ему ничего не отвечает, Вихула повернулся к нему спиной, сказав: "до свидания, сосед", хлопнул дверью, сел на коня и поскакал обратно в Секиринок. Тут ему заложили бричку, и пан Ксаверий полетел в местечко Черск, чтобы настращать адвокатов.

   На половине дороги между Секиринком и Черском был небольшой сосновый лесок, и подле него стояла убогая корчма. Все урочище известно было под названием Кошачья-горка. Сюда вала также дорога из Черчин, деревушки пана Корниковского. Случилось так, что Собеслав, едучи в Черск, избрал другую дорогу и потому не был настигнут Вихулою, но подъехал к корчме в то самое время, когда лошади Вихулы отдыхали у корчмы, а он прохлаждался в избе квартою пива. Бричка Секиринского тоже остановилась у корчмы, чтобы дать отдохнуть старым клячам пана Корниковского. Два убогие шляхтича, привязав лошадей к плетню, подкреплялись в сенях хлебом и сыром. Секиринский оставался еще в бричке. Вдруг выбегает из корчмы Вихула, обтирая ладонью намоченные в пиве усы и обращается прямо к бричке.

   - Поклон пану Секиринскому!

   - Челом бью пану Вихуле!

   - А что? В Черск?

   - В Черск,

   - И я тоже.

   - Веселее будет по дороге.

   Вихула, которого в околотке все боялись, не привык чтобы с ним так небрежно обращались; он нахмурился и машинально протянул свою руку к воротнику кунтуша Секиринского. Но прежде, нежели он до него дотронулся, Собеслав достал саблю из брички и уже стоял перед ним, не только без всякого страха, но еще и со смехом.

   - Не хотите ли начать тяжбу с ушей или носа? - спросил он.

   - Ого, смотрите, как он громко поет! - сказал Вихула. - А ну-ка, брат! Ты думаешь, что нашел молокососа, который испугается тебя? Я покажу тебе, что значит Вихула!

   - Я от этого не прочь, как видите, - смеясь отвечал Собеслав, - но только сделаем дело по-дворянски при свидетелях. Тут есть, в корчме, я вижу, два шляхтича. Вот они глазеют на нас через порог. Возьмем их в свидетели и, если воля и ласка твоя, мосьпане, попробуем!

   - Панове братья, просим в свидетели! - закричал нетерпеливо Вихула и, обнажив саблю, осмотрел ее, отер с нее рукавом пыль.

   - Просим покорно, - прибавил Секиринский, обнажая свою красивую небольшого размера шерпентинку, которая заблестела в воздухе.

   Двое проезжих, обменявшись взглядом, подошли ближе, но ожесточенные враги уже сошлись на бой, как петухи: Вихула с явной яростью, Секиринский с хладнокровием, впрочем, наружным только. Пан Ксаверий был так уверен в своей непобедимости, что не связал себе даже висячих рукавов кунтуша. Собеслав осмотрел свою позицию, смерил глазом врага, и поединок начался.

   Вихула дрался на саблях превосходно. Секиринский - ловко, как сатана (если только сатана когда-нибудь дрался на саблях). Видно было тотчас, что в этом искусстве он брал уроки у отличного артиста. Хладнокровием своим он брал верх над противником, который метался быстро, неистово, с криком, чтобы сперва застращать неприятеля, а потом поразить оробевшего. В самом начале, он задел Секиринского по руке; потекла кровь; но скоро получил от него такой удар по лбу, что кровь залила ему глаза, и он, заслоняясь рукавом, закричал:

   - Згода, пане братие!

   - Згода, - повторил несколько раз, ударив его плашмя саблей Собеслав. - Это тебе наука не задевать добрых людей на дороге, если не хочешь носить рубцов на лбу.

   Сказав это, он вскочил в бричку, и, поклонясь свидетелям-шляхтичам, велел ехать. Вихула же, обрызганный кровью, оперся на свою повозку и кричал, чтобы ему подали тряпки и водки; но едва произнес эти слова, как упал наземь в бесчувствии.

   Собеслав видел это, но не воротился назад, потому что без него было кому помочь раненому и продолжал свою дорогу в Черск.

   Между тем пан стольник Корниковский спокойно занимался со скуки сочинением силлабических стихов в честь какого-то римского героя и плевал от досады всякий раз, когда ему приходила в голову фраза из современных стихотворцев, которых он запомнил наизусть. На дворе начинало темнеть. Вдруг появляется у порога его комнаты смиренная фигура убогого шляхтича, в сером капоте.

   - А, мой панцырник, - сказал стольник, - каково поживаешь? "Ну уж оду, - подумал он в то же время, - окончу после". Что нового? Откуда Бог несет?

   - Из Черска, вельможный пане.

   - Как поживаешь, здоров ли?

   - Слава Богу здоров, к вашим услугам! Проезжая мимо, зашел, не прикажете ли чего-нибудь?

   - Ну, а дичи нет?

   - Даст Бог будет. Но здесь на дороге я чуть-чуть не наехал на особенную дичь.

   - Ну, что там такое? - спросил стольник.

   - Что. Коротко сказать, слава Богу, что обошлось без моего греха - целая история. Еду я из Черска, кляча моя пристала; вот я и остановился у Кошачьей-Горки, возле корчмы, чтобы отдохнуть. Достал из торбы сыру и хлеба, смотрю едет пан Янцентий из Мушина и тоже привязал коня возле плетня. Вот мы и давай полдничать и балагурить. Толкуем о том, о сем, как вдруг летит бричка из Секиринка с паном Ксаверием и - тррр... остановилась. Мы с Янцентием дали пану место и сели себе в сенях; что же слышим: ру-ру-ру... опять кто-то едет; я узнаю лошадей вашей милости и какой-то егомосць.

   - А, пан Собеслав! Ну, ну, очень любопытно. Говори, что дальше.

   - Сейчас, с позволения пана, расскажу все по порядку, как следует. Только что кони вашмосци остановились, и тот пан спокойно сидит себе в бричке, не виноватый ничем, выбегает к нему Вихула. Что-то сказал, а тот ему. Господь их знает, чего им было нужно; только я вижу, пан Ксаверий хочет ухватить его за воротник. Тот с брички да и за саблю.

   - Ого! За саблю.

   - Да, и кричит: "Панове братья, просим в свидетели". Не успели мы прибежать, как они тут, пане стольник добродзию, как начнут хлестать один другого и Вихула...

   - Я был уверен, рубака бестия, - сказал стольник, ударив рукою по столу.

   - Вихула его по пальцу: а тот, как хватит Ксаверия, с позволения вашмосци, по лбу. Вихула так и облился кровью. Вытаращил глаза и ничего не видит, а тот похлестал его плашмя, сел и поехал.

   Когда Панцеринский закончил свой рассказ, стольник, не встававший уже давно без помощи слуги с кресла, теперь от радостного волнения встал на ноги, глаза его заблистали, лицо загорелось румянцем; он покручивал ус и смеялся, как ребенок.

   - Смотри-ка, смотри, победил и отхлестал Вихулу! Победил, jak Boga kocham! И ты это видел собственными глазами? Облился кровью, кровью? Иди же, мой милый панцырник, выпей у Андрея водки, пускай он тебе нальет большой кубок, что с звездами, и приходи опять ко мне.

   Шляхтич не заставил повторять себе приказания, а стольник, сложа руки как на молитву, продолжал:

   - Благодарение Богу, он еще не совсем погиб. Кто знает, может быть, он и не продавал перцу. Да, наконец, кто будет знать об этом? Хват, молодец, обниму, как воротится. Ну, это меня с ним примиряет. Хват! Ах, если бы он да не продавал перцу! Но сбылось - что делать! А, победить Вихулу! Секиринский всегда Секиринский! И где он так выучился!

   Так декламировал старик без всякого порядка, вертясь в своем кресле, до самого возвращения Панцеринского, который, обтерши усы, опять должен был ему рассказать радостное событие от начала до конца со всеми подробностями.

   Стольник восхищался этим происшествием до бесконечности, потому что любил от всей души Собеслава, с которым разделило его неприятное воспоминание о торговле, оставившей, по его мнению, неизгладимое пятно на дворянском роде и гербе Секиринских. Стольник желал бы утопить на дне моря это воспоминание и дрожал при одной мысли, что такое бесславие может сделаться гласным. Он охотнее бы увидел Собеслава нищим, нежели разбогатевшим таким образом, и морщился, думая о его талерах, приобретенных продажею перцу, талерах, смердящих, как он выражался, имбирем и свечным салом. Даже выкуп Секиринка этими деньгами был ему неприятен, хоть он и жаждал всей душой этого события. Он несколько утолил свое горе рыцарским подвигом Собеслава; но когда потом начал размышлять сам с собою наедине и вспомнил лавку подле ратуши, по его коже пробежал мороз.

   - Пускай делает, что хочет, - сказал он с горечью, - но этого невозможно загладить. А что, если бы встал из гроба скарбникович и увидел сына торговцем?.. Я думаю, умер бы от огорчения!

   Так толковал сам с собою наш почтеннейший пан Корниковский, пока не лег в постель и не уснул, а проснувшись на другой день, опять принялся думать об этом с огорчением, о победе над Вихулою с некоторой отрадой.

   - Может быть, - сказал он, наконец, утешая сам себя, - может быть, и в самом деле никто не узнает, что он был торгашом, но все-таки это пятно большое. Дай Бог, чтобы это осталось тайной, хоть и не понимаю, как это может быть. Рано или поздно истина, как масло, всплывет наверх.

   Между тем как все это происходило в Черницах, Собеслав напрасно ходил по всему Черску от юриста к юристу, чтобы поручить из них кому-нибудь свою тяжбу; в то же время в околотке поднялись громкие толки о полосе на лбу пана Ксаверия. Надобно знать, что у Вихулы было много приверженцев и приятелей, но одни из них объявили себя приятелями из одного страха, а другие из расчета на помощь при случае, потому что Ксаверий охотно брался за саблю в чужом деле, особенно подогретый напитками. До сих пор никто его не побеждал, никто даже не ранил, а тут не только нанесена рана, но позорное хлестание плашмя по голове разнеслось из уст свидетелей по всему соседству. Весть эта одних поразила, других обрадовала, в иных возбудила любопытство. Некоторые принялись вспоминать старинное значение Секиринских и почувствовали к ним прежнюю симпатию. Несмотря на это, ни один юрист в Черске не брался за дело против Вихулы. Иные даже советовали Секиринскому отступиться от него и шептали ему на ухо, что Вихулы и их приверженцы готовы на все, и поражение Ксаверия не только их не обуздает, но еще более ожесточит. Это, однако ж, не удержало Собеслава от иска законным путем своего наследственного имения, и он готов был уже сам, без помощи адвоката, приняться за бумаги, как ему кто-то указал на молодого юриста Адама Панцеринского, который один смело мог взяться за процесс с Вихулами.

   Панцеринский, двоюродный брат известного нам свидетеля у Кошачьей-горы, происходил из бедной размножившейся фамилии, и своей сметливостью нажил себе известность и деньги, будучи равно жаден и к славе, и к богатству. Были разные толки о начале жизни пана Адама, но все соглашались в том, что он превосходил ученостью и искусством всех мазовецких юристов; что для него ничего не значило выиграть там, где другие и во сне не видели выигрыша, выкопать из-под земли давно забытые обстоятельства дела и дать совет в самом отчаянном положении. Он был подобен медику, к которому обращаются тогда уже, когда больной еле-еле дышит. Никто не употреблял его для своего дела, когда права были ясны и не стоило большого труда его выиграть; но в запутанных обстоятельствах, или при недостатке прав, без него невозможно было обойтись. Он никому ничего не делал даром, почти всегда требовал большой награды, торговался, как будто покупал грибы, но за то уж, если за что брался, то делал чудеса.

   Секиринский с трудом отыскал в отдаленном конце местечка, над Вислою, его домик, в котором Панцеринскй жил уединенно, с одним только мальчиком, служившим ему переписчиком, поваром, слугою и кучером. Долго надобно было стучаться Секиринскому в дверь, пока отворил ее ободранный Янек; но слуга, не пуская пришедшего в сени, получил сперва плату, узнал об имени гостя, об его надобности, и потом уже, оставя его в передней комнате, отправился доложить своему господину в канцелярию.

   Комната не выявляла богатства хозяина. В ней было только два сосновых стула, простой стол, кухонная печь и на стене потемневшее изображение Христа. Потолок был низкий, с перекладинами, дверь узенькая и приземистая, окна о четырех стеклах, а пол утоптанный земляной, посыпанный песком.

   После минутного ожидания заскрипела дверь, и в комнату вошел Панцеринский - фигурка маленькая, шершавая, мизерная, за которую никто бы не дал трех грошей. Бросались только в глаза наблюдателю длинные руки, заканчивающиеся громадными костлявыми пальцами. Наряд его также был самый мизерный, так что Собеслав принял знаменитого юриста за другого Янка, и уже взялся было за кошелек, как вдруг это удивительное создание заговорило грубым, как будто из груди великана выходящим голосом.

   - К вашим услугам, пан.

   - Пан Адам Панцеринский?

   - Да, да, он сам. Прошу садиться. А вы?

   - Собеслав, - Секира Секиринский.

   - Не Лонгина ли скарбниковича сын?

   - Именно, пане добродзию.

   - Я очень рад вас видеть у себя, потому что я уважал вашу фамилию заочно и был еще очень мал, когда ваш достойный родитель переселился из этого света. Чем могу служить вам?

   Собеслав изложил ему все обстоятельства своего дела, подал ему бумаги и ожидал терпеливо, пока он их рассмотрит.

   Панцеринский, пробежав их с непостижимою быстротой и узнав тотчас все сильные и слабые стороны предстоящей тяжбы, сказал:

   - Все можно сделать, хоть не скрываю от вас, что с Вихулами тягаться мудрено. Они чего не сыщут судом, то станут добывать саблей, потому что не затрудняются выбором средства. Но волка бояться, так и в лес не ходить. Сделаем дело. Только вот какой казус, на Секиринке множество долгов; пойдут счеты новых построек, хозяйственных заведений, процентов и прочего, может быть придется заплатить больше, чем стоит сама деревушка. Не лучше ли купить другую?

   - Я ищу Секиринка не потому, - сказал Собеслав, - что это деревня, а потому, что там находятся гробы моих предков, что это наследие моей фамилии, а, пожалуй, еще и потому, что им владеют враги мои, отравившие жизнь отца моего и сведшие его в могилу.

   - Это дело другое, - отвечал Панцеринский, - если так, то мы завоюем Секиринок. - Но, - прибавил он, переменяя голос, - clara pacta ciaros faciunt amicos; хотя я и не могу его вполне приложить в себе, не имея права возвышаться вашей дружбы и будучи только вашим слугою. Надо нам сперва условиться о награде за мой труд. Я человек бедный и живу заработками.

   - Дело, дело. Говорите ваши условия.

   - Об этом надо подумать. Я явлюсь к вашим услугам завтра. Где вы живете?

   - У Ицька Стекляра, на Варшавской улице.

   - Так завтра, в девять часов. С тем они и расстались.

   На другой день, лишь только часы на ратуше прогудели десять, явился к Собеславу Панцеринский, одетый немного опрятнее, но в ободранной бричке, которою правил Янек.

   - Дело, - сказал он после вступительного разговора о погоде, - дело ваше мудреное, но я возьмусь за него, потому что не люблю пачкать рук из-за каких-нибудь пустяков. Человек живет для славы и для денег и не должен трудиться иначе, как за чистое золото; а за легкое дело кто золотом платит?

   - Сколько же вы хотите?

   - Минимум... тысячу талеров по окончании дела и ввод вас во владение Секиринком; а на издержки и разъезды особо, сколько будет по счету.

   - Не буду с вами торговаться - сказал Собеслав, - хотя мне это кажется уже слишком много; но, с моей стороны, объявляю условием, чтобы дело закончить как можно скорее.

   - Нет нужды заключать такое условие, - сказал юрист, - время у меня дорого; но с моей стороны есть еще условие.

   - Еще условие?

   - Одно только, и именно вот какое, чтобы вы, вверяя мне свое дело, вверили его вполне, чтобы вы без меня ничего не предпринимали, во всем держались моего совета и, словом, во всем, что касается до нашего дела полагались на меня.

   - Согласен и на это.

   - Итак, не теряя времени, потому что время дорого, даю вам вот какой совет: вы не безопасны от Вихул. Знаю, наверное, что вам готовят и будут готовить тысячи напастей, чтобы сбыть вас с рук каким-нибудь насилием. Одни вы своею особою против их шайки не устоите; надо вам тотчас же приискать себе несколько приятелей телохранителей, неотступных ангелов-хранителей, которые были бы готовы во всякое время взяться за саблю для вашей защиты.

   - Где же мне найти их?

   - Это уже мое дело. Я навербую их здесь в Черске с полдесятка и пришлю к вам. Но без них вы не должны делать ни шагу, ни здесь, ни в деревне.

   Собеслав поблагодарил пана Адама за такую заботливость, хотя тут же подумал, что эти приятели дорого будут ему стоить, и много с ними будет хлопот. Но что делать!

   Адвокат взял с собой бумаги, получил немного денег на первые расходы и тотчас, сев в бричку, поспешно уехал искать приятелей, с которыми советовал Собеславу отправляться в Черчицы и спокойно ожидать, как говорил он, felicem aventum его хлопот.

   Через несколько часов послышался шум перед домом, Собеслав догадался, что приятели начинают собираться. Выглянув в окно, он в самом деле увидел двух плечистых серокафтанников, из которых один вел за узду коня, а другой шел с мужиком и парой лошадей позади, громко спрашивая о квартире пана Секиринского. Квартиру им указали; пара огромных верзил с шумом ввалилась в комнату, представляя один другого вельможному пану.

   - Егомосць пап Урбан Паневка, ловчичевич вышгородский.

   - Егомосць, пан Филоктет Процинский, обозникович закрочимский.

   Пап Урбан, трехаршинный плечистый мужчина с усами, торчащими далеко за пределами физиономии, загорелый, как цыган, с морщинистым лбом, с пятнами на лице и с подбритой лысиной был одет в кунтуш из серого сукна, вытертый до ниток на плечах, обут в сапоги, залатанные без всякого лицемерия, и опоясан кожаным поясом с бляхой и сабелькой в кожаных ножнах. Он играл роль ловкого и учтивого кавалера, беспрестанно смеялся, кланялся, вставал со стула, церемонился на всяком шагу, при всяком выражении, но в глазах его было написано грубое буйство.

   Пан Филоктет был немного ниже, но так плечист, что напоминал собою хорошо связанный сноп соломы. Этот господин не таил своего ухарства, широко размахивал руками, громко стучал каблуками, переставлял стул, стучал об пол, гремел всем, к чему только прикасался, и всего больше хлопотал о шляхетском достоинстве, не давая никому первенствовать перед собою. Он говорил мало, но сильно бранился и за каждым словом повторял "Ciumperdi", особенно когда он был кем-нибудь недоволен. Его обыкновенно звали Циумпердою и знали миль на шесть в окружности по той особенности, что он в течение дня мог выпить бочонок пива и, опорожня его, взять под руку, как фуражку, и выйти в добром здоровье и не спотыкаясь.

   Едва эти господа уселись и деликатно намекнули о меде, который, по их мнению, должен быть у Стекляра отличный, как явился и третий, не такой уже видный, но тонкий, худощавый, смиренный, бледный, молчаливый, - как дерево, и беспрестанно складывавший руки так, как будто приготовлялся молиться. На нем было что-то похожее на капот гранатового цвета и охотничья сумка