Коллонтай Александра Михайловна - Большая любовь

, борется с собою, мучается. Точно "просительница".

   Гадко, унизительно... Не вспоминать, не надо вспоминать... В отеле ее ждала телеграмма:

   "Буду сегодня в час тридцать ночи, встречай".

   - Сегодня приезжает мой муж, - равнодушно сообщает она швейцару и идет к себе в номер использовать последние часы свободы, ответить на деловые запросы, побыть "сама с собою".

  

   Наташа приехала на вокзал за полчаса до назначенного времени, но на черной доске мелом стояли какие-то знаки, оповещающие об опоздании поезда. Которого? Наташа обратилась к носильщику, тот оказался неосведомленным. Их объяснение привлекло внимание проходящего господина. Он любезно приподнял шляпу... - Может быть, я могу быть полезным?

   Наташа объяснила свои сомнения.

   Господин с любезной готовностью сообщил, что поезд действительно опаздывает на целых сорок пять минут, ливнем размыло дорогу, но он уже справлялся, несчастий не было. Он тоже" ждет этого поезда, встречает мать.

   Наташа смотрела на господина. Высокий, с седеющей, клином подстриженной бородой, с живыми черными глазами. На Наташу он произвел приятное впечатление. Симпатичный.

   Господин продолжал рассказывать. Он не видел свою мать два месяца, это большой срок. Он любит, чтобы мать всегда была с ним. Это громадная радость, утешение.

   - Любовь матери - единственное неэгоистическое, единственная любовь, которую я уважаю.

   Он экспансивен, как все южане.

   - Кого ждете, мадам? Друга, мужа?

   - Мужа, - это срывается невольно, но Наташа краснеет.

   - Мадам давно замужем?

   - Как считать... - И Наташа невольно смеется.

   - А, понимаете, то есть считать до венца, а потом уже после, легально. Так? Но я, видите ли, имею на этот счет особый взгляд. Простите, я знаю, женщины та мной не соглашаются, но для меня что жена., что любовница - pas de difference. Я вам скажу больше: Свободное сожительство налагает больше цепей, чем законный брак. Я не о внешних обязательствах говорю... О внутренних, моральных... Эту скованность, эту зависимость от собственных мук. О, я прошел всю эту школу... Я бы мог вам многое рассказать, любопытное... Простите, вы немка?

   - Русская, и притом писательница. Вы можете говорить со мной свободна Я не боюсь жизни и правды.

   - Писательница, - он почтительно приподымает шляпу. - Я уважаю женщин, которые имеют профессию. Моя мать была учительница... Хотя в любовных отношениях и это ничего не меняет. Все те же цепи. Вы понимаете: внутренние, "И нет; не бывает искренности, правды. Всегда ложь, ложь обоюдная, поза, маски - ложь ради покоя другого, ложь из страха, ложь по привычке... Разве в супружестве и свободным сожительством) люди бывают когда-нибудь сами собою? Такими, как с друзьями, с коллегами, чужими женщинами? Разве они когда-нибудь договаривают свои мысли, дают волю своим настоящим чувствам, настроениям? Тому, что в них может быть лучшего?.. Всегда маски, всегда поза, всегда ложь...

   Он кидает свои несвязные обвинения, но Наташа его понимает. Она дополняет его мысль примером, замечанием. И он, удовлетворенный, радостно кивает: "C'est са! C'est са!"1

   Теперь, уже так же торопливо, обрывочно, будто спеша высказать ему, этому незнакомому человеку, все продуманное, все вымученное, говорит Наташа... А он слушает с внимательно наклоненной в ее сторону головой и изредка дополняет ее мысль метким, верным, нужным словом... Наташа первая замечает, что стрелка приближается к назначенному сроку прибытия поезда. Они не заметили, как в этой прогулке по серой, скучной ночной платформе промелькнуло время.

   - Я счастлив, мадам, что судьба подарила мне эту счастливую встречу. Я не хочу быть нескромным и не спрашиваю вашего имени. Но, без комплиментов, я впервые встречаю молодую женщину с такими зрелыми взглядами... Вы замечаете, я подчеркиваю "молодую". Среди пожилых я чаще видал единомышленниц. Они не любят говорить об этом, пожилые женщины, но они многое знают... Пример - моя мать. Впрочем, моя мать - исключительная женщина. И я горд, что на старости лет я могу дать ей все радости, какие покупаются достатком. Этот достаток я сколотил своими руками. Я, мадам, винодел, но начал я свою карьеру в винном погребе. Моя мать была учительница, в семье нас было восемь братьев. Отца мы не знали, я был младший у матери. А теперь я жду ее, мою старушку, с таким нетерпением, с каким ни один любовник не ждет своей...

   На платформе засуетились. Поезд подходил.

   Наташа протянула ему руку. Он почтительно приподнял шляпу, сделал движение поцеловать ее руку и раздумал.

   Они встретились глазами... Наташа покраснела и как-то слишком поспешно скрылась в толпе. Поезд вкатывался, наполняя туманом вокзал.

   - Заждалась? Ну, как ты, Наташенька? Свежо выглядишь, розовенькая, хорошенькая... Похожа на девочку. Очень соскучилась? А я - то так истомился последний час... Хотел выпрыгнуть и пешком бежать.

   Семен Семенович не только не побоялся на этот раз обнять Наташу, но долго целовал ее губы. Потом взял под руку и оживленно стал рассказывать о том, как он все "хитро" обставил и как "улизнул" - таки от профессора.

   - Тут мы наконец с тобою отдохнем. Наговоримся. Справим свой двадцатый медовый месяц, - он крепко прижимал к себе ее руку. - Милая... Я так рад тебя видеть... Так рад.

   Наташа улыбалась ему. Она наблюдала его с ровным спокойствием, как. милого непонимающего ребенка. Но и как чужого... Это ее удивляло. Этого раньше не бывало.

   В выходных дверях вокзала они столкнулись со случайным знакомым Наташи. Он бережно, заботливо вел под руку седенькую маленькую старушку.

   Наташа сделала вид, что не замечает его. Еще поклонится. Начнутся расспросы, ненужные скучные объяснения, подозрения, оправдания...

   А в душе шевелился протест: что за рабство такое. Скучно. Надоело.

   В автомобиле Семен Семенович привлек Наташу к себе, ища ее губы.

   - Ты не поверишь, до чего я этот раз по тебе тосковал... Пусто без тебя... Одиноко... И мучился. Все мне казалось, что я тебя обидел, что глупо было посылать тебя сюда... Все моя нервность виновата. После болезни, знаешь, плохо нервами владеешь. Ты ведь это поняла да?

   - Поняла, Сенечка.

   - Ты не сердишься? Мне все кажется, что ты и сейчас будто не рада мне. - Он вопросительно, боязливо, почти с мукой заглядывает ей в лицо. - Может быть, ты меня уже больше не любишь...

   Это сказано так тихо, будто сорвавшаяся мысль, которую боишься додумать.

   - Не люблю, совсем не люблю. - Наташа нарочно шутит, чтобы разбить настроение. Но ей кажется самой, что ее голос звучит неубедительно.

   Семен Семенович тяжело вздыхает и откидывается на спинку сиденья. Он молчит, задумавшись. Наташе жаль его. Не прежней острой, жгучей жалостью, в которой растворяется вся ее нежность, все ее обожание. Сейчас ей жаль его, как жалеешь человека, которому нехорошо. Наташа спешит отвлечь его мысли. Она рассказывает новости из писем друзей, Семен Семенович заинтересовывается, оживляется.

   Когда они подъезжают к отелю, Семен Семенович и Наташа разговаривают с тем интересом и одушевлением, с каким двое коллег обсуждают обычное совместное, общее дело.

  

   Утро началось для них поздно. Солнце уже уходило из Наташиной комнаты, когда она подняла штору и раскрыла окно.

   - Посмотри, Сеня, как красиво. Эти дома... Слышишь, птицы... Весна.

   - Что и говорить... Здесь у тебя настоящий рай

   Семен Семенович подходит к окну и обнимает Наташу за плечи. Они стоят у окна молча. Задумавшись.

   На душе у Наташи непривычно ясно, спокойно. Точно она все воспринимает не сама, а смотрит со стороны, отмечает. К Семену Семеновичу растет, укрепляется чувство покойной нежности-симпатии, как к милому, чудачливому, но чужому человеку. Даже ласки его ночью она воспринимает как-то объективно, не загораясь в ответ. Под разными предлогами она отводила его внимание от главного.

   - Тебе не надо уставать, Сенечка. Опять начнутся боли. Лучше я тебе расскажу, что я вчера здесь видела, - Она обращается с ним впервые как старшая с младшим... Не он, а она руководит настроением. До сих пор она была послушным его отзвуком. Теперь он, сам этого не замечая, идет туда, куда ведет его воля Наташи. Доволен и Семен Семенович. Наташа ровна, в меру весела, а главное, и не думает затевать тех психологических бесед и объяснений, которых он всю дорогу побаивался. Ему становится легко, беззаботно на душе. Если б всегда так было!

   Последнее время его часто мучила неудовлетворенность Наташи, он не столько сознавал, сколько ощущал ее. И не знал, с какого конца взяться. Что сделать, чтобы этого не было. Чем больше он старался ее понять, тем хуже, глупее получалось. Так бывало прежде с Анютой, так все чаще стало получаться и с Наташей.

   Он считал, что вся вина лежит в его неумении обращаться с женщинами. Он завидовал донжуанам, пробовал даже выспрашивать их...

   Теперь, в X., ему казалось, что они встали на твердую почву, снова нашли друг друга, как выражалась Наташа. И Семену Семеновичу было светло, легко и радостно на душе.

   Завтрак прошел среди смеха и шуток. Семен Семенович ел с аппетитом, хвалил булки, кофе, уверял,

   о Наташа могла бы быть "прекрасная хозяйка". Ему все здесь нравилось.

   А Наташе казалось, что она занимает знакомого; но это было легко и естественно.

   - Охотно бы я пожил здесь подольше. Но вот в чем беда: библиотека открывается во вторник и профессор пригласил своего коллегу на вторник показать мне некоторые архивные материалы... Так что официально я, собственно, отпущен до вторника и должен был бы уехать уже в понедельник.

   - В понедельник. Вот это отлично...

   - То есть как отлично?

   - Ну да. Ты же знаешь, что я рвусь назад, меня мучает, что я здесь зря сижу, когда меня ждут. Уеду и я в понедельник.

   - Глупости. Ничего они тебя не ждут. Прекрасно без тебя обходятся. Что такое день-два? Совсем не вижу, зачем нам торопиться отсюда.

   - Один-два дня, по-твоему, ничего не значат?.. И это при современной напряженной атмосфере?

   - Наши всегда преувеличивают.

   Наташа замолкает. Она думает о том, что и на этот раз он исходит только из себя... Еще не было случая, чтобы он по ее просьбе подарил ей лишний час... Надо ехать, Анюта ждет... И никаких- колебаний, уступок. Это закон. Почему же он не допускает, что и она может торопиться. Что и для нее один лишний день здесь - потеря.

   - Помнишь, Сеня, - как бы вслух думает Наташа, - два года тому назад мы встретились с тобою в N.?

   - Помню. Что же?

   - Ты помнишь, я захворала. Ангина... Был жар... В городе ни единой знакомой души... Противный отель... Помнишь, как я тогда просила тебя провести со мной один день, один только день, просто чтобы не лежать одной в чужой, неуютной гостинице. Тогда я говорила тебе: Сенечка, один день... что значит

   Анюте один день, когда она всегда с тобою... Ты знаешь, редко просила у тебя что-нибудь, а тогда я просила. Но ты уехал. А я осталась одна, больная, в полубреду...

   - Почему ты это вспоминаешь? - У Семена Семеновича смущенное, несчастное лицо.

   - Потому, что, когда дело идет о тебе, ты понимаешь, что и один день может иметь значение. А когда дело идет обо мне, о моих желаниях, ты со мною не считаешься. Странное неравенство.

   Наташа говорит с непривычным спокойствием, с холодком.

   - Как это я не считаюсь с твоими желаниями, Наташенька? Ты несправедлива, голубчик. Когда же это я тебя насиловал? Ты скажи. Так нельзя упрекать, без фактов. Если я что не так делаю, так бессознательно, нехотя... Я совсем не желаю "неравенства"...

   - Ну, оставим это. Право, это не так важно теперь. Просто надумалось, и сказала.

   Наташа пытается перевести разговор на другие темы.

   Но Семен Семенович отвечает рассеянно. Он ходит по комнате и думает. И вдруг лицо его просветлело. На губах добрая, ласковая улыбка, которую Наташа всегда так любила, а в глазах забавная, милая, детская лукавость.

   Он посматривает на Наташу поверх очков:

   - Ну, Наташенька, я пойду постригусь. А потом пойдем с тобою город смотреть.

   Он подошел к Наташе и с серьезной нежностью поцеловал ее глаза, потом обе руки и как-то сконфуженно-спешно скрылся за дверь.

   - Ты поскорей, а то стемнеет, - успела только крикнуть ему Наташа.

   Семен Семенович вернулся гораздо скорее, чем ожидала Наташа.

   - Уже вернулся; Так скоро побрился?

   У него лукаво-таинственный вид.

   - Что же ты делал? - Его вид и смешит, и интригует Наташу. Так улыбаются матери на. "тайны" детей.

   - Отгадай.

   - Ишь какой. Где же мне догадаться? Расскажи, Сенечка, ну, расскажи.

   Она смеясь тормошит его.

   - Посылал телеграмму профессору, - и он ребячливо высовывает язык.

   - Телеграмму? Какую?

   - Сказать, что я вернусь только в пятницу. Вот.

   - Сеня!

   Он ожидал, что Наташа в порыве благодарности бросится душить его. Но Наташа стоит с опущенными руками, и в лице не радость, а что-то незнакомое, злое...

   - Ты послал телеграмму, ты отсрочил отъезд, не спросив меня, не посоветовавшись. Как же ты мог это сделать? Как ты решился, как ты...

   - Наташа, что же это?

   - Ты же знаешь: последний срок для моего отъезда - вторник.

   - Но, Наташа, ты же сама обиделась на меня, когда я только заикнулся, что должен бы уехать уже в понедельник вечером... Ну вот, ради тебя, чтобы показать тебе, как я.с тобой считаюсь, как я дорожу тобою, больше, чем работой, больше, чем всем... Я думал, ты обрадуешься, а ты...

   У него вид несправедливо разобиженного ребенка.

   Наташа пытается что-то объяснить и сама себя прерывает. К чему? Отчего, отчего их души все время точно проходят мимо друг друга? Не слышат друг друга. Вот и сейчас: Сенечка хотел сделать ей радость, как он ее понимает; для него послать профессору телеграмму об отсрочке - это громадная уступка. Это доказательство его "большой любви". И раньше, да раньше Наташа была бы из-за одного этого на седьмом небе. А сейчас... И опять больно шевелятся ощущения-мысли: "поздно". Теперь поздно. Наташа решила "заговорить" инцидент, отвести разговор, придать ему легкий, не больной вид.

   Она только прикинула в уме срок дороги и мягко доказала ему, что дольше среды обоим оставаться здесь "неразумно". Не хватит, финансов. Да и не покажется ли это подозрительным профессору? А вдруг Анюта действительно приедет в Г.?

   Наташа говорила теперь как опытная мать, знающая психологию своего ребенка. О себе она не упоминала больше, будто она вовсе не торопится. Даже поблагодарила его за желание сделать ей такую радость и остаться с ней еще несколько дней.

   Семен Семенович понемногу успокоился. Когда они, через час, шли под руку по затихшим улицам старого города, у Семена Семеновича снова было легко на душе, радостно, даже подъемно.

   А Наташе казалось, что она показывает город симпатичному родственнику, с которым очень приятно, не скучно, но без которого можно и обойтись в жизни.

  

   - Знаешь, Наташа, мне кажется, что это были самые светлые дни за многие годы, - говорил Семен Семенович, закрывая свой чемодан. Он уезжал на час раньше Наташи.

   - Ты находишь?

   - А ты разве Нет? Правда, ты иногда была какая-то странная... Точно чужая, но стоило мне прислушаться к твоей душе, - он говорит ее словами, - подойти к твоему настоящему "я", и эта чуждость таяла, исчезала. Правда?.. Ты была такая веселая, хохотушка. Я тебя давно такой не видал... И я уезжаю счастливый... Почти счастливый...

   Семен Семенович задумывается, и вдруг непривычным движением он становится на колени возле Наташи и зарывает голову в ее платье...

   - Сеня, что с тобою? Что ты?

   - Наташа, мне иногда вдруг так страшно, жутко... Я боюсь тебя потерять... Это глупо, это нелепо, но я как младенец, который боится, что мать его бросит в темном лесу, одного... Неужели мы могли стать чужими? Наташа! Ты меня еще любишь? - Его глаза вопрошают с небывалой настойчивостью, с мукой...

   - Это все на тебя не похоже... Что ты это, у меня, что ли, выучился разводить "психологию". Сомневаться. Глупый Сенечка.

   Она шутит, чтобы не отвечать на вопрос.

   - Да, ты права... Наши роли точно переменились. - Семен Семенович говорит с задумчивой грустью, с тихой нежностью гладя Наташины руки. - Тяжело мне, Наташа... Будто все по-старому... А что-то сосет. Жутко так...

   У Наташи дрогнуло сердце. Неужели же он наконец, и именно теперь, теперь, когда поздно, научился слышать работу ее души? Ту работу, что она сама боится осознать.

   - Мы столько пережили с тобою за эти годы, Сенечка, что мы не можем стать чужими... У меня столько тепла к тебе в сердце... Ты действительно будто стал для меня "младшим братишкой", такой милый, знакомый, родной... - Она ласково гладит его голову. Умную, так мучительно любимую прежде голову мыслителя.

   "Прощай, милая, любимая головушка"... Что-то щемит, остро схватывает за сердце, подкатывает к горлу. Наташа не сдерживает своих слез... Это слезы прощанья, прощанья не с ним, живым Сеней, а с грёзой с их любовью и былыми, ушедшими муками, счастьем...

   Но слезы Наташи при расставании - привычный неизбежный финал.

   И они успокаивают Семена Семеновича.

   - Ну, значит, все по-старому, все в порядке... - Он подхватывает Наташу на руки и несет на постель.

   Наташа на платформе, в шляпе с вуалью, с дорожной сумочкой через плечо, Семен Семенович уже на площадке вагона отходящего поезда...

   - Ты - на север, я - на юг... Где и когда мы встретимся? Не скоро теперь... Эти поездки так дорого стоят... Ну, да пока повидались, набрались духу... Здесь было особенно хорошо... А, Наташа? Ведь правда было хорошо? - Он жаждет услышать ее подтверждение.

   - Да, чудесный город. Сказка. И я еду с новыми мыслями... "Новые мысли". Это уж я у тебя украла. - Это комплимент из обычного их обихода,

   - Ну, уж ты не подмазывайся. У самой черепок есть. Ты мне все-таки пиши, пока я в Г. Хорошо?

   - Разумеется.

   - А я уж начинаю думать, мечтать, где бы нам встретиться.

   - Слушай, - Наташа нарочно деловито перебивает его и, как бы для проверки, повторяет ему основы того предложения, которое она должна передать друзьям.

   Захлопывают вагонные дверцы.

   - Ну, прощай, Наташа, не скучай.

   Он еще раз сходит на платформу, чтобы обнять ее.

   - Я тебе так благодарен...

   - За что, Сенечка?

   - За все... Дай руку... Отойди, отойди... Поезд трогается. Пиши, милая. - Он долго, перевесившись из окна вагона, махает ей своей поношенной знакомой шляпой...

   Ночная тьма проглатывает поезд...

   Провожающие толпятся к выходу. А Наташа все еще стоит и думает.

   Как спокойно на душе. Не больно. Чуть грустно. Так бывает, когда провожаешь милого, знакомого, брата. А между тем ведь она чувствует, что сейчас, да, вот сейчас, они действительно расстались, совсем, бесповоротно...

   Если и встретятся когда-нибудь потом, то как чужие... Что-то погасло, умерло... И этого не вернешь ничем: ни мольбами, ни нежностью, ни даже пониманием.

   Поздно.

   В вагоне Наташа уже не думает ни о Семене Семеновиче, ни о своих переживаниях. Она роется в бумагах, в деловых письмах. Что-то уничтожает, что-то переписывает. Душою, мыслями она уже вся принадлежит работе, их делу...

  

   Оригинал здесь: http://www.fedy-diary.ru/?p=3064