Коллонтай Александра Михайловна - Большая любовь

его, придерживая полы своего белого халатика, он окидывает ее насмешливо-бесстыдным взглядом и бросает ей вслед непонятное, но, очевидно, обидное слово... Наташа ежится, поводит плечами. ЕЙ кажется, что ее с головы до ног облили помоями.

  

   Пребывание в Г. превратилось для Наташи в "добровольное затворничество". Когда-то в начале их близости Наташу забавляла эта "игра в затворницу" при хитро оборудованных свиданиях с Семеном Семеновичем. Она звала Сеню "пашою", а себя - гаремной "одалиской". Ее забавлял этот внезапный резкий переход от нервной, кипучей деятельности, всегда на людях, всегда на виду, к полному инкогнито (она теряла на эти дни даже свое имя), к полной отрезанности от жизни и людей*

   Эти внезапные исчезновения не удивляли ее друзей. Одни считали, что у ней есть "обязательства" к далеко живущим родственникам, другие объясни* ли ее исчезновения тем делом, которому она служила.

   Прежде этот перерыв в ее спешной, нервной деятельности являлся отдыхом. Но на этот раз" в Г" роль гаремной одалиски угнетала и раздражала ее. Нельзя выйти на улицу - а вдруг встретишь знакомого. Нельзя засидеться в отельной читальне, Сеня может забежать, ив найти ее в номере и преспокойно, не дождавшись уйти. И это будет особенно досадно.

   Сеня этот раз особенно скупо уделял ей время, и дни в Г. тянулись пустыми и скучными в бесцельном ожидании.

   Семен Семенович поглощен работой и еще боль* тс, чем кажется Наташе, профессором. Он в восторге от всей радушной семьи профессора.

   Уже за утренним кофе Семен Семенович то и дело глядят на часы: не опоздать бы. Обедает он у* профессора. У него же коротает вечера.

   Для нее, для Наташи; остаются обрывки времени, "украденный час", когда он под предлогом писания письма или "сводки материалов" забегает в Натанпгн номер. Семен Семенович необыкновенно оживленный" подъемный, болтает о пустяках, приносит Наташе новости, кейфует, лежа на Натаншном диване, "милостиво" позволяя Наташе угощать себя чаем, импровизированным, лукулловским ужином из Frofnage ger-tHta1, печенья, фруктов. Наташа хлопочет" слушает его внимательно и, конечно, радуется, что он доволен, что ему приятно.

   Но в душе сосет червячок. Он все реже и реже делится с ней своими мыслями из области работы и скуп на рассказы о своих беседах с профессором.

   К профессору у Наташи растет антипатия. "Старая архивная крыса" берет эрудицией... Л Сенечка наивно воображает, что эта старая крыса в самом деле умнее его, Сенечки.

   Я не понимаю тебя, Сеня, - вырывается как-то

   у Наташи, - зачем ты весь нараспашку с профессором? Точно ребенок. Ты ому выкладываешь Все свои еще не додуманные положения, а он, конечно, ими воспользуется. Дополнит своей профессорской эрудицией и выдаст да свои, пока ты там еще обмозгуешь да напишешь свой труд.

   Разливая чай, нарочно говорит равнодушным тоном, чтобы вернее "задеть" Семена Семеновича

   - Какие ты говоришь глупости, Наташа. Будто Анюта. Где же это видно между коллегами, чтобы мысли друг у друга воровали.

   - А что же, по-твоему, этого не бывает? Разве ты не знаешь примеров? Я бы на твоем месте не была так наивна...

   Семен Семенович протестует, но Наташа чувствует, что искра недоверия к профессору заронена, и это дает ей временное удовлетворение.

   Но когда Семен Семенович ушел, Наташе вдруг стало так гадко на душе, точно она сейчас совершила ужасное, грязное дело. Она сама удивилась, откуда родилось в ней это подлое желание сделать гадость профессору. Неужели же это все от ревности? Ей стали понятны теперь многие поступки Анюты...

   "Фу, какая гадость! До чего можно дойти с этим чувством, брр..." Наташа ощущала к себе чувство гадливости, будто к другому, постороннему лицу.

   Хотелось исправить сделанное. И злило сознание непоправимости сказанного.

   С этого дня Наташа особенно терпеливо выслушивала похвалы профессору и его семье, старалась подчеркнутым восхищением умом профессора и его нравственными качествами загладить червячок недоверил, который сама же заронила в душу Семена Семеновича

   Но Наташа знала, что червячок - жив. Каждое утро Наташа вставала с надеждой: сегодня Сеня посвятит ей день. Ну, не весь, хоть несколько спокойных часов, так, чтобы наладилась искренняя, душевная беседа, чтобы захотелось "раскрыть душу".

   Но дни шли за днями, а часов беседы невыкраивалось. Были ласки, поцелуи, были шутливые разговоры за чаем, были ночные ласки, а беседы нет, бесед не складывалось. Наташа пробовала работать. Надо было заготовить статью к сроку. Но работа не спорилась, шла тягуче, вяло. Написанное сегодня завтра не удовлетворяло, чувствовалась "вымученность"... Не хватало "нерва", и удивляло, даже обижало, что Семен Семенович ни разу не осведомился: а как ее работа. Время уходило бесцельно, между пальцами, уходило на ненужности, на пустяки...

  

   Наташе переслали кружным путем целый пакет писем: и личных, и деловых. Деловые содержали новости, которые взволновали Наташу. Сообщалось "о болезни" (что означало - аресте) двух друзей, причем боялись, что болезнь их будет продолжительная, с серьезными, грозящими последствиями... Наташа не находила себе места.

   Еще острее раздражало бесцельное сидение в Г. Кому это нужно? Ему... Ей... И все-таки не хватало духу уехать с этой недоговоренностью на душе, с этим холодком... Уеду, а там буду мучиться... Нет, раньше договориться... Выяснить...

   Она сама не знала хорошенько, что "выяснить". Просто хотелось во что бы то ни стало "пробить стенку" и уехать с успокоенным сознанием, что они с Сеней близкие, родные по душе. Наташа нетерпеливо ждала Семена Семеновича. Сегодня, что бы ни было, она поговорит...

   А Семен Семенович, как нарочно, долго не шел. Пришел уже за полночь, прямо с парадного ужина в его честь. Чуть "навеселе", довольный, подъемный, не замечающий затуманенного лица Наташи.

   - Накормили, напоили, можно сказать, до отвалу я немного "того". Но это сейчас пройдет. Соскучилась?.. Давай шейку, за ушком...

   - Пусти, Сеня. - Она нетерпеливо высвободилась. - Не до того сейчас. Я получила письма. Катерина Петровна и Никанор - "изъяты".

   - Да ну! Что ты... Вот история...

   - Мне их так жалко... И это так досадно... Так больно. - Наташа, неожиданно для себя, расплакалась. Она плакала не столько над друзьями, сколько над собою Все чувства как-то перемешались сейчас Казалось, в жизни было одно тяжелое, больное, одна цепь огорчений, тревог, неудач... Что будет теперь с их "начинанием"'? Зачем она уехала! Там сейчас она нужна...

   - Ну, что ты это, Наташенька, право. Брось. Нельзя же таю из-за всего сейчас в слезы, - в тоне нотка упрека Он так устал от женских слез. - Еще, может, и обойдется...

   - Да я не только о них, и обо всем как-то. Что это за жизнь. Одни горечи.

   - Что поделаешь. Такова уже наша работа. - Он понимает, что она говорит о трудностях их дела

   - Вот когда я работал на Волге... - Семен Семенович хочет отвлечь ее мысли и считает, что для этого лучший прием - "рассказ о приключениях" из своего революционного прошлого. Наташа знает все эти "приключения", она слушает рассеянно. Ей хочется поговорить совсем о другом. О своей муке, о своих сомнениях.

   - Видишь, какие трудности бывают... А вот же я жив остался... И, как видишь, даже способность увлекаться женщинами не потерял... А, Наташа? Ты не слушаешь меня?

   - Слушаю, Сеня... Только я вот что хочу тебе сказать: я решила уехать... Туда, назад. Завтра же... Я теперь не могу здесь спокойно оставаться.

   - Ну, вот еще глупости какие. Как раз теперь неразумно ехать. Я тебя не пущу, ни за что. Ты при своем легкомыслии наверное влетишь. Дай всему улечься. Да и вовсе ты им сейчас не нужна Прекрасно без тебя обойдутся.

   Наташа возражает, волнуется, спорит... Ей непременно хочется, чтобы Семен Семенович признал ее нужность для дела именно сейчас, именно в эту минуту. Но Семен Семенович упрямо повторяет: - "Ребячество... Пустяки. Будто без тебя людей не найдется... Поверь, все сделают, да еще лучше тебя".

   Не помогают и цитаты из писем, где Наташу определенно призывают назад.

   - Ну, кто тебе это пишет? Истеричка Мария Михайловна... Просто по-бабьи раскудахталась. Я понимаю, если бы еще Донцов написал, тогда дело серьезное, а Мария Михайловна... Плюнь ты. Не стоит тебе волноваться.

   И опять слова Семена Семеновича задевают Наташу за живое, за больное место. Донцов - это то прихрамывающее лицо, которое за глаза звало ее "барынькой". Ей самой обидно, что не Донцов "вызывает" ее. Если бы он позвал - это показало бы, что она "ценная", что действительно необходима... И тогда, о, тогда Наташа полетела бы назад сейчас, немедля, несмотря ни на что...

   Это же и обидно, что не Донцов ее зовет. Как Сеня не понимает! Зачем подчеркивает? Никогда Сеня ее не понимает, никогда не слышит, всегда "ранит"...

   Наташа прощается с Семеном Семеновичем нарочно холодно. Пусть чувствует. Но когда он, будто не заметив ее холода, уходит к себе, на Наташу снова нападают тоска и страх - страх своих собственных, невыплаканных, невысказанных мук...

   Договориться. Договориться во что бы то ни стало.

   Либо поймет, либо - разрыв. Все лучше, чем этот голод души, эта недоговоренность.

   Наташа спешит по длинному коридору с противно мягким ковром.

   Ждать до завтра. Нет сил пережить еще один длинный, пустой, бесцельный день.

   У его двери Наташа замедляет шаги, останавливается. Прислушивается. Все тихо. Сеня, вероятно, уже спит, у него привычка засыпать, едва голова на подушке:

   Чуть дернула ручку и быстро отпустила... Кровь залила щеки. Так живо представился его сонный взгляд и его вопрос:

   - А, ты опять пришла. Ишь ты какая... Разве ты не знаешь, что я устал, а завтра голова должна быть свежая...

   Нет, нет, только не это. Только бы не услышать этих ранящих слов...

   Только не пережить снова все, что за ними следует...

   Наташа спешит по коридору к своему номеру, мимо изумленного лакея на ночном дежурстве. Он заинтересован, почему мадам внезапно раздумала. "Должно быть, ссора..."

  

   Наташа уже несчетный раз отворяет дверь своей комнаты. Прислушивается. Всматривается в коридор, освещенный тускло, по-ночному. Пусто. Тихо.

   Когда вдали слышится кашель или из-за поворота коридора появляется мужская фигура, у Наташи вздрагивает сердце... Нет, не он... Не Сеня.

   Уже скоро три часа ночи. А Сени все нет. Что это значит? Так поздно он никогда не возвращался. Не случилось ли с ним чего?

   Наташа опять и опять навещает его номер, со слабой надеждой, что он пришел, прямо к себе, не зайдя к ней. Номер пуст. Лакей на ночном дежурстве с любопытством следит за маневрами "мадам". Ухмы-, ляется, и что-то неприятно-наглое в его взгляде, как она проходит мимо.

   Сегодня ей все равно.

   Больше всего тревожит факт, что Семен Семенович ушел с утра и так за целый день не забежал ни разу... Этого еще не бывало...

   Если что случилось, почему не догадался протелефонировать. Может быть; просто заговорился у профессора Остался там ночевать. Но тогда - какая непростительная небрежность по отношению к ней. Неужели не подумал: будет тревожиться; с Анютой бы он так не поступил... Каждый час увеличивает тревогу.

   Наташа то приляжет на постель, то вскочит и приоткроет дверь в коридор. Никого. Все та же скучная отельная тишина, все так же тускло, по-ночному освещен коридор, все так же скучно краснеет, убегая вдоль коридора, противно мягкий ковер... Если б не этот ковер - она издали услышала бы, узнала бы его шаги...

   Кто-то сладко похрапывает, кто-то кашляет

   Тихо, пусто...

   Бьют башенные часы.

   "Динь-динь, динь-динь".

   Половина пятого.

   Все тревожнее, все непереносимее ждать. Скорей бы утро.

   Еще живет надежда, что он просто заговорился у профессора и остался ночевать. А завтра утром прибежит с виноватым видом и будет смешно, ребячливо оправдываться... "Как же было телефонировать, а вдруг бы профессор догадался?" И будет смотреть на нее милыми смущенными глазами, ожидая привычного женского разноса. А когда она, Наташа, только улыбнется ему в ответ, только отбросит его непослушную гриву и, целуя его умный лоб, скажет "Не надо оправдываться, Сенечка, я все понимаю"; - он вздохнет облегченно и скажет: "Ты у меня- хорошая... Ты добрая".

   И обоим вдруг станет легко и светло на душе, и такими вздорными покажутся ей самой ее ночные страхи.

   - Всё мои нервы... Ну что могло случиться? Я еще спать буду, когда он уже прибежит... Не надо закрывать дверь на ключ...

   Наташа заставила себя лечь. Но и во сне она продолжала прислушиваться. Шорох - и Наташа уже спустила ноги с постели, прислушивается, а сердце стучит, стучит... Нет, это по соседству... Скребут пол... Переговаривается прислуга... Утро серое, туманное, еле пробивается сквозь спущенные шторы.

   Который час? Только начало девятого. Но больше Не спится.

   Наташа встает, растягивая процесс одевания. И опять прислушивается, жадно ловит звуки, - опять приоткрывает дверь в коридор. Коридор серый, без ночных огней, и еще более пустой, безнадежный. Лучше не смотреть. А сама смотрит, вглядывается. Кажется, вот-вот из-за поворота появится знакомая милая фигура в старенькой, трогательно бесформенной мягкой шляпе...

   Теперь, да, теперь Наташа понимает, как Сеня ей дорог, как нужен. Она готова упрекать себя за все свои невысказанные упреки ему, за свои бывшие обиды на него, за каждое шевельнувшееся недоброе чувство...

   Только бы пришел. Только бы ничего не случилось... А вдруг он уже пришел после того, как Наташа легла, - мелькает неожиданная надежда-мысль. И в белом халатике, с распущенными волосами и гребнем в руке, Наташа бежит по коридору. Встречные удивленно сторонятся, женщина, моющая пол, ворчливо отодвигает ведро. Наташа задела его, плеснула воду, залила ковер.

   - Простите.

   Номер Семена Семеновича по-прежнему пуст. Постель не смята.

   "Что же это значит?!" Наташа садится на его постель, решая, что она именно здесь будет дожидаться его. Тут будто ближе к нему. Его вещи, его старая брючная пара, жилет. А вдруг - Анюта приехала? И теперь бедный Сенечка с ума сходит, что они встретятся. Может быть, ей следует уехать. Но как успокоить Сеню, предупредить, что ее уже нет, что он спокойно может привести Анюту в гостиницу. Позвонить по телефону к профессору? А если Анюта там? Да и вообще - ей строжайше запрещено звонить по телефону.

   Мысль, что Сеня может. привести сюда Анюту, заставляет ее соскочить с постели и окинуть комнату зоркими глазами. Нет ли "улик"... Ее вещей, книг.

   Потом, притворив дверь, она возвращается к себе...

   Десять часов... Половина одиннадцатого... Одиннадцать. Половина двенадцатого... Час Наташа перестала прислушиваться. Ей кажется, что она его вообще уже не ждет, что у ней погасла всякая надежда когда-нибудь увидеть Сеню... Кто знает, жив ли он еще. Могло случиться несчастье, он такой близорукий... Его могли переехать, расшибить".: Если б он был жив, неужели, неужели он не нашел бы способа успокоить ее, дать ей только краткий знак: "жив"?

   Если так упорно молчит, есть, значит, что-то страшное, серьезное, непоправимо жуткое

   Наташа сидит с закрытыми глазами. Дневной свет режет, мучает... Ночью она звала день, сейчас ей жалко ночных часов: тогда была еще надежда... Что с ним? Что? Может быть, он в больнице И никто не знает. Может быть, зовет ее. Если до трех часов он не придет (обычное время, когда Сеня днем забегает), она телефонирует к профессору. Будь что будет. Наташа берется за приборку комнаты, "на всякий случай"... И вдруг именно тогда, когда Наташа решила более не ждать, не прислушиваться, резкий стук в дверь.

   Войдите!

   Предчувствие леденящими мурашками пробегает по телу.

   Мальчик-посыльный подает письмо. Конверт упрямо не разрывается... Скорей, скорей узнать...

   "Со мной приключилась неожиданная неприятность. За обедом начались такие острые колики в желудке, что пришлось лечь и послать за врачом. Температура поднялась до 40. Врач опасался аппендицита. Боли непередаваемые. Два раза мне впрыскивали морфий. Но сегодня уже лучше. Доктор только что был, говорит, что все обойдется и операция не нужна. Температура 37,8, а боли есть, но терпимые. Нужен полный, безусловный покой... Не тревожься за меня. Более идеального ухода, чем в семье профессора, найти невозможно. Они возились со мной всю ночь. Посылаю к тебе за книгами. Это предлог. Я сказал, что в отеле встретил знакомую русскую семью и прошу отобрать для меня и прислать мне книги. Возьми что попало. Мне не до книг. Помни: ни писать, ни телефонировать сюда нельзя. Целую твои ручки.

   Твой Сеня".

   "... Бедный, бедный Сенечка..."

   - Будет ли ответ? - Мальчик-посыльный терпеливо ожидает, когда Наташа дочитает письмо.

   - Ответ, ах да. Конечно. Посидите пока, я сейчас принесу книги. - Она спешит в его комнату, будто действительно должна что-то сделать для него. Душа застыла, онемела. Наташа еще не ухватывает случившегося. Хочется написать ему хоть строчку, одну строчку, тревогу, любовь, - любовь беспредельную'. Пусть не заботится о ней, она все вынесет, только бы знать, что он жив, что он "есть".

   Холодными, застывшими от внутренней дрожи пальцами Наташа пакует книги. Мучает, душит желание приложить записку. Совсем маленькую, коротенькую... Нет, нельзя. Лишнее волнение. Еще увидят, спросят. Ему придется "выворачиваться". Он плохой выдумщик, милый, бедный Сеня. До того ли сейчас. Книги вручены мальчику-посыльному. И Наташа опять одна в своем номере - "одиночке".

   На столике перед диваном недопитый утренний кофе.: а на душе леденящий страх и тоска, тоска-Опасность еще не миновала... Мало ли что в утешение ему мог сказать врач. Морфий, боли, лихорадка... И как могла она мучиться какими-то обидами, глупыми переживаниями, когда вот оно, вот настоящее, непоправимое горе. Глянуло в глаза и все остальное стерло. Все побледнело, стало таким мелким, ничтожным.

  

   Прошло три длинных пустых дня. Три ночи, полные часов одинакового, тревожного раздумья, утомительно-пестрых снов, пробуждений, как от толчка: "Сеня. Что с ним?"

   Раз ей ясно почудился Сенин голос. Наташа испугалась: а что, если это предчувствие?

   Много раз за день Наташа бегала к отельному швейцару - узнать, убедиться: не было ли телеграммы, телефона, посыльного... Лакеи насмешливо перешептывались и почтительно осведомлялись: оставляет ли еще monsieur комнату за собой Или совсем уехал.

   Разумеется, оставляет, monsieur просто болен, лежит у друзей, это удобнее, чем в гостинице... Ей досадно. Зачем она объясняет. Точно оправдывается Не все ли равно, все, все... кроме того, что с ним, с Сенечкой? Она не сомневается более, что болезнь приняла серьезный оборот. Если б Сенечка был "в памяти", в сознании, разве бы не нашел способа известить ее. Успокоить... Только бы знать, что он жив, только это... С остальным со всем она теперь примирится.

   Часы ползли медленно, мучительно вяло. Ей казалось, что прошли часы, а стрелка едва передвинулась на минуту.

   Работа совершенно не шла. Выйти из дому боялась: а вдруг посыльный или телефон.

   К вечеру третьего дня у Наташи созрело решение: справиться по телефону у профессора. Не было сил длить эту пытку. А впереди предстояло самое страшное: ночь. Будь что будет.

   Наташа позвонила. И сама испугалась. А что, если лакей перепутает, что, если там Анюта? Что, если...

   - Que desire madame [*]? - Это лакей, явился на ее звонок.

  

   [*] - Что мадам желает? - (фр.).

  

   Наташе кажется, что он застал ее врасплох, что она сама не знает, что спросить по телефону, что лакей непременно напутает.

   Она заказывает чай.

   И лакей, осведомившись, с лимоном или со сливками, исчезает, мелькая белой салфеткой. И снова Наташа бесцельно бродит по комнате, слоняется с чувством тупой боли где-то возле сердца, с мучительными образами в голове, от которых хочется стонать и заламывать руки...

   На башенных часах бьет девять. Последняя надежда на посыльного, на телефон потухает. И Наташа решительно звонит опять лакея.

   Он является не скоро. Равнодушный, не знающий, как ей трудно казаться спокойной, как трудно толково, ясно, чтобы не перепутать, объяснить, как и куда надо звонить, что спросить, что сказать.

   - Не надо говорить "мадам"... Просто "русские друзья" беспокоятся, спрашивают...

   - Я понимаю, понимаю, - успокаивает ее лакей и скрывается, унося на записочке номер телефона, имя Семена Семеновича и фамилию русских друзей.

   Наташе кажется, что это самое главное, что она только потому так ждет лакея с ответом, так волнуется". Только бы все с телефоном сошло "гладко", не взволновало бы, не напугало бы Сенечку...

   Теперь Наташа уже не маячит по комнате. Она сидит на кончике дивана, вся напряженная, как струна. Сердце бьется не в груди, а где-то в горле. Мешает глотать. Сейчас, сейчас она узнает... Что? Думать страшно... Минуты ползут, ползут.*.: Почему так долго. Пять, семь, десять минут. Отчего лакей не возвращается? Может быть, новость слишком страшная. Лакей не решается сказать. По сердцу проходят леденящие волны. Жутко до дурноты. Мелькает мысль; а вдруг через час она будет жалеть об этих ужасных минутах, когда еще теплилась, шевелилась надежда?

   Стук в дверь.

   - Войдите, войдите!

   Слова выдавливаются с трудом.

   Вопрошающий, молящий взгляд на лакея. Но он не торопится. У него в дверях завязла салфетка, раньше надо ее высвободить.

   - Monsieur велел благодарить своих русских друзей, - чуть шевелится усмешка под усами лакея, - за их заботу, monsieur много лучше. Он уже гулял сегодня по комнате, а сейчас monsieur готовится ко сну.

   Наташа не шевелится. Молчит.

   - Это все. Мадам больше ничего не прикажет?

   - Нет. Ничего.

   Еще раз мелькает белая, салфетка - и Наташа одна.

   Наташе казалось, что, если лакей. принесет ей весть надежды, хоть слабый луч ее, она зальется слезами невыразимого счастья... И вот та самая весть, за которую Наташа час тому назад готова была отдать свою жизнь, а теперь она стоит растерянная, непонимающая. И к сердцу подкатывает новая мука - горькой, едкой обиды.

   Что же это? Что?.. Он, Сеня, нежный, добрый Сеня, боящийся нанести царапинку Анюте, так пытает, так мучает ее, Наташу? За что? За что?.. И он смеет говорить, что "любит" ее.

   Наташа характерным своим жестом гордо закидывает голову, как будто Сеня тут, как будто он видит ее...

   Нет, такой обиды душа не прощает.

  

   Наташа спала крепко и встала освеженная, примиренная. Где-то глубоко еще шевелится "червячок", но ей не хотелось давать ему волю. Главное то, что опасность миновала. Сеня жив, Сеня поправляется. На днях она его увидит. Тогда, да, тогда она непременно поговорит с ним серьезно, толком, объяснит, что нельзя так небрежно обращаться с любовью, что даже ее большая любовь и та не выдержит. Нельзя безнаказанно натягивать струны - порвутся.

   Сегодня Наташа впервые почувствовала вкус кофе и улыбнулась горничной, сообщившей, что сегодня чудесная, совсем весенняя погода и что "мадам" должна непременно пойти погулять. Ах, если б она была свободна, как мадам, она с утра до вечера проводила бы на улице.

   Наташа перечитала деловые письма, запросы и впервые могла отнестись к ним с той серьезностью, которую требовало дело. Ей было неловко, неприятно теперь: как это она так запустила ответы.

   Заготовив пачку писем к отправке, Наташу потянуло за начатую и все не двигающуюся статью. Сегодня впервые в Г. писалось легко, без принуждения легко подыскивались точные, яркие слова, и мысли ложились ровной, логической вереницей, без скачков. Наташа не заметила, как промелькнул день. Начало темнеть. Глава закончена.

   Наташа блаженно потянулась. На душе неожиданно легко, ясно. Радовало сознание, что обещанная статья начинает выписываться... Был отдых и в том, что не надо ждать телефона, мучиться, тревожиться за Сеню. Он в безопасности, и, очевидно, ему там, у профессора, так хорошо, что он даже не трудится подумать о ней, о Наташе. Эта мысль не без горечи. Но Наташа ее отгоняет. Душевные мускулы после напряжения последних дней требуют покоя.

   Хочется света, движения, людей. Затворничество кажется нелепым, преувеличенным. Она решает пойти на почту, отправить письма, а оттуда зайти в какой-нибудь ярко освещенный модный ресторан.

   Наташа стоит в вуали и шляпе, когда, как всегда не постучав в дверь, неожиданно входит Семен Семенович.

   - Сеня Ты?

   В возгласе больше изумления, чем радости.

   - Ох, Наташа, устал... Ослабел после болезни. Но притащился-таки к тебе. Доктор советовал подождать до завтра... Да я не мог больше".

   - Ляг, ляг скорее, Сенечка... Ты осунулся. У тебя глаза еще больные Зачем же ты пришел, голубчик?

   - Соскучился;. Наташа... Душа была непокойна.

   - Хочешь подушку под голову? Может, снять с тебя сапоги? Дай покрою тебя. Вот так. Хочешь чаю? С лимоном. Лучше с молоком. Сейчас позвоню, распоряжусь, приготовлю. - Наташа суетливой заботливостью старалась скрыть от себя самой, что в душе ее отсутствует та радость, то ликование которое должно же было ее охватить при виде Сенечки.

   "Придет, увижу... Брошусь к нему, обниму, зацелую руки его..." Сейчас это желание отсутствовало. Сейчас казалось, что Сенечка пришел как-то не вовремя: перебил ее ясное настроение...

   - Да ты не хлопочи, Наташечка Лучше сядь ко мне поближе. Я без тебя так стосковался... Да что это ты? В шляпе? Уходить собралась? Куда? Значит, без меня мы бегаем, гуляем. Так-то вы, милостивая государыня, соблюдаете ваше инкогнито.

   Под шуткой плохо прячется нешутливый упрек.

   - Уверяю тебя, Сенечка, это в первый раз... Все эти дни носу не показала, а сейчас скопились письма, видишь, сколько. Ну, и хотела на почте заказным отправить.

   - А все-таки это с твоей стороны неосторожно. Особенно теперь... А вдруг Анюта оказалась бы в городе? И потом: разве можно было телефонировать к профессору? Ай-ай-ай, Наташа Я же тебя так просил. Не думал я, что ты так мало считаешься с моими просьбами... Я все время болезни этого боялся... А уж после твоего вчерашнего телефона - места себе не находил. И решил: будь что будет, а поплетусь к тебе... А то ты еще, чего доброго, сама к профессору явишься...

   - Ты только потому пришел сегодня? Только из страха, что я явлюсь к профессору? - в голосе дрожит обида.

   Семен Семенович ее улавливает скользит по Наташе быстрым, внимательным взглядом.

   - Ну как - только потому. Не только из страха. Я же по тебе стосковался, это же ясно, Наташечка...

   - Стосковался? Ты? Ха-ха-ха! - Семен Семенович еще никогда не слышал такого смеха у Наташи. - Стосковался! Ха-ха! Ха! Это после того, как ты все эти дни мучил, так терзал меня, с такой утонченной жестокостью.

   - Наташа что с тобой, что ты говоришь? Точно Анюта... Ведь я же не виноват, что я заболел... Как же я тебя терзал? Чем, Наташечка? Я не хотел... Я же тебя люблю, Наташа... Нет, видно, права Анюта: кого люблю, того только мучить умею... Анюту, тебя... Тяжело как.

   И Семен Семенович прячет голову в ладони, и во всей его позе столько беспомощности и искреннего горя, что Наташа сразу отмякает.

   - Сеня, Сенечка, милый, дорогой мой. Я сама не знаю, что я говорю, что со мной... Я так исстрадалась за эти дни. Так боялась за тебя, за твою жизнь... Чего только не передумала! Я же так люблю тебя. Сеня, Сенечка, Симеон. Слышишь, Симеон?

   Это имя имеет для них особый смысл, и Семен Семенович улыбается Наташе уже просветленной, успокоенной улыбкой, и Наташа на коленях перед ним, в своей любимой позе целует милую, умную голову.

   - А теперь дай твои руки, Сеня... Я мечтала эти ужасные дни: увижу Сеню, прежде всего поцелую ему руки.

   - Глупенькая девочка. Как ты меня напугала своим смехом. Изнервничалась, бедная... Ох, Наташа, жизнь трудная. Что ты так жмешься ко мне?

   - Я рада, что ты тут... Что ты вообще есть. Понимаешь?

   - Понимаю, милая. Я еще слаб после болезни. Твоя близость меня волнует. Ты знаешь, врач сказал, будто вся эта болезнь на нервной почве. Надо покой.

   Наташа готовит чай, а Семен Семенович, лежа на диване, с папироской, рассказывает не спеша о ходе болезни, о семье профессора, о их дружеской заботливости, внимании. Говорил о страхах, которые пережил, боясь ее вторжения, о неудобствах переписки с ней.

   - Ты бы только хоть записочку прислал... Или хоть бы только за книгами. Мало ли что можно придумать.

   - Но ты же знаешь, я плохой выдумщик. Boi как только силы позволили, сам приплелся к тебе

   За чаем Наташа рассказывает ему новости из писем. Новости одни тревожные, другие бодрящие; пишут о возможности, о нарастании отбытие... Семен Семенович и Наташа увлекаются, обсуждая эти возможности, строят предположения, намечают план... Принимают во внимание и ходы "оппозиции". Предстоит борьба и с ними. Но это только еще сильнее обостряет желание: скорей на дело, на живую работу.

   - Ах, батюшки! - вдруг спохватился Семен Семенович. - У тебя тут такой кейф, что забудешь обо всем на свете. Я обещал, что вернусь домой' то есть, к профессору, в половине восьмого, а сейчас уже восемь. Время-то как летит у тебя. Только бы там не забеспокоились... Еще сюда прибегут.

   - Ты уходишь?.. Ты там ночуешь?

   - Они и слышать не хотят, чтобы я оставался в гостинице... Надо собрать свои пожитки, да и бежать... Но я вот что еще хотел тебе сказать, Наташечка. - Семен Семенович старается не смотреть на Наташу, и она знает, что сейчас последует "неприятность". - Я хотел тебе предложить. Ты бы того: не поедешь ли ты в X.?..

   - Я в X.?.. Зачем?

   - Ведь ты же знаешь, какой это интересный город. Столько старины... Ты же любишь старину. - Он уговаривает ее, как уговаривают детей проглотить лекарство.

   - Я тебя не понимаю.

   - Тебе не хочется. - Он смотрит на нее виновато-просительно. - Видишь ли, я тебе прямо скажу: пока ты здесь, я теперь ни дня, ни часу не буду покоен. Мне пришлось написать Анюте о своей болезни... Ты же знаешь Анюту. Чего доброго, еще сюда прикатит... Лучше ты поезжай в X. Спокойнее, вернее.

   Наташа сидит за чашкой недопитого чая, низко опустив голову... Две крупные слезы капают в недопитый чай. Семен Семенович их замечает.

   - Бедная моя девочка... Как ей трудно со мной расставаться. - Он с лаской, со снисходительной жалостью гладит ее голову.

   - Зачем же мне ехать в X.? Я поеду прямо назад, домой.

   Слезы сразу высохли, и глаза Наташи смотрят серьезно, немного чуждо.

   - Ты меня не поняла. Я же прошу тебя уехать не совсем, а на время, на эти дни. И потом: в конце недели у них тут какие-то праздники, библиотека закрыта. Я уже закинул удочку профессору о поездке в X., хочу, мол, посмотреть старый город. Ты поезжай, а я за тобою через несколько дней.

   - Нет, это все как-то нелепо, странно... Если я тебе мешаю, мне проще уехать прямо домой.

   - Ты мне мешаешь? Глупенькая какая! Ведь это же ради Анюты. А если она приедет? - Для него это аргумент неотразимый. - Ты представляешь себе мою тревогу. Да и все равно, здесь мы почти видеться не будем. Я переезжаю сегодня же к профессору. Мы так решили А если ты уедешь в X., я уже в пятницу приеду к тебе. И пожили бы там вместе, не расставаясь, без дел, без профессора... Разве тебя это не манит?

   - Но ты забываешь: в будущий вторник я обязана выехать. Это последний срок.

   - Ну это там посмотрим... Если на горизонте все будет спокойно, урвем еще денек-другой. Главное, пожить вместе в полной безопасности, без помех,. Отдохнуть. Там у меня будет совсем другое настроение. Ни профессора, никого. А здесь... Вот я и сейчас нервничаю: а вдруг меня уже ищут? Придут сюда...

   - Ну, хорошо, я подумаю. Завтра поговорим. - Наташа сдается нехотя.

   - Как завтра? Ты должна уехать сегодня, непременно сегодня. Я уже справился о поездах, выписал их... Вот погоди, сейчас найду. - Своими близорукими глазами он пробегает карманный блокнот.

   - Вот. Ты можешь выехать сегодня в десять тридцать, а в час тридцать ты там. Очень удобно. Самый скорый поезд. Тебе же легко собраться. Да ты не грусти так, Наташенька, а то мне кажется, будто я тебя в самом деле обидел... Мне так же грустно расставаться. Да только ведь это не надолго. Я приеду в пятницу. Пришли телеграмму мне на почтамт, наши обычные инициалы, где остановилась... А комнату возьми общую, на двоих. Скажи: мужа жду. -Это своего рода "компенсация"' Наташе, по его мнению. - Помоги мне вещи собрать... Наташа, я сегодня же возьму их к профессору, а ты тут сама рассчитайся с отелем, я в этом плохо разбираюсь. Кстати, деньги у тебя есть? А то, если надо, профессор предлагал. У тебя угрюмый вид, Наташа, меня это мучает.

   - Не мучайся, Сеня, пройдет. А теперь ты ложись сюда и жди, пока я соберу твои вещи. Тебе незачем уставать. Я все для тебя уложу. Тебе же плохо. Ну, прекрасно. Лежи.

   Наташа уже затягивала портплед Семена Семеновича, когда он как-то виновато, крадучись вошел к себе в номер.

   - Ты что это пришел сюда, Сенечка? Лежал бы себе. Я все уже уложила. Готово.

   - Я боялся, что ты тут сидишь одна да плачешь... Лежу и мучаюсь. Ведь я люблю тебя, Наташа.

   Это сказано так серьезно, что Наташа невольно улыбается. Но на душе холодно, пусто. Может быть, и любит. Но что ей-то дает эта любовь? Уколы, унижения, муки...

   - Ну, одевайся, одевайся, Сенечка... А то опоздаешь к профессору, и тебе еще, пожалуй, "нагоняй" будет от мадам профессорши.

   - Может, ты к ней приревновала? Так ведь она старенькая.

   Наташа опять улыбается:

   - Ты ужасный ребенок, Сенечка... Смешной такой, непонимающий... Ну береги себя, не болей. Твою рукопись я положила в папку... Книги все здесь. Прощай, Сенечка. - Они обнимаются.

   - Ты как-то холодно целуешь... Точно по заказу.

   - Так полагается благонравной жене. Не хочу тебя соблазнять, - отшучивается Наташа и спешит вызвать прислугу, чтобы вынести вещи. - Ты поедешь на автомобиле, чтобы не уставать...

   В коридоре Семен Семенович неожиданно при лакее обнял Наташу и зашептал ей в ухо:

   - Ты не сердись. Ты же моя девочка... Ты же знаешь, как ты мне нужна... Это ради Анюты.

   На повороте коридора он приостановился и молча закивал ей головою. Казалось, ему хотелось что-то ей сказать, что-то объяснить. Наташа шутливо замахала ему платком:

   - Не влюбись в профессоршу... И приезжай скорее.

   Тогда он усмехнулся и, видимо успокоенный, уже решительно завернул за угол коридора. Наташа, низко опустив голову, ступая по знакомому, противно мягкому ковру, шла к себе в номер.

  

  

   X. действительно старинный город. Его узорчатые кружевные церкви, затихшие старые улицы привлекали туристов, и потому Наташе без труда удалось найти комфортабельный и недорогой отель.

   И комната оказалась симпатичная: вся залитая солнцем, с мебелью в стиле модерн. Прямые, спокойные линии, отсутствие "ловушек для пыли" - тяжелых ковров и бархатных портьер - успокоительно действовали на зрительные нервы.

   Вид из окна был не на узенький двор и крыши, как в Г., а на широкую, степенную, затихшую площадь с домами, видавшими смену поколений,

   Как только Наташа встала подняла штору и улыбнулась горячим лучам весеннего солнца, она почувствовала давно не бывалую радость жизни, бодрость, энергию. Ей все здесь нравилось: удобная постель, уместительный умывальник, а главное - вид из окна Когда Наташа открыла окно, в лицо ей пахнул весенний ветерок, насыщенный нежными цветочными ароматами, а из соседнего сада несся уже совсем весенний птичий концерт.

   - Жизнь. Вот она, жизнь... А я так мучилась там... Зачем?

   И работа сразу наладилась. Легко, споро, без напряжения. С утра тянуло к письменному столу, а ночью все еще жаль было оторваться... Писала бы, кажется, весь день, не вставая. Но надо же было полюбоваться на "старого красавца", на город, с его затихшими улицами, задумчивыми домами, кружевными соборами.

   Наташа чувствовала себя счастливой. Она наслаждалась своей вновь приобретенной свободой. Будто школьница на каникулах... Она улыбалась, идя по улице, улыбалась, выбирая обед в дешевом ресторане, улыбалась, ловя горячие лучи весеннего солнца, улыбалась, когда с чувством легкого, но приятного утомления после напряженной работы ложилась в постель.

   В пятницу Наташа зашла на почту. Среди, писем, присланных кружным путем, неожиданно письмо и от Семена Семеновича. Что он пишет ей? Опять новую боль? Может, извещение, что не едет...

   Наташа не спешила вскрыть письмо, она сунула его вместе с остальными в кожаную сумочку.

   В скверике, где так весело, по-весеннему перекликались птицы и где рядом с темной мясистой зеленью вечнозеленых растений нежно розовели цветы миндалей и абрикосов, Наташа стала по очереди вскрывать письма.

   В первом же деловом письме - настойчивый зов друзей События нарастали. Люди должны быть на местах. Не понимали ее молчания. Тревожились.

   "Ехать, ехать. Скорее бы к ним... На дело, на работу..." Что бы ни было в письме Сени, она уедет. Пусть лучше не приезжает. Тогда она уедет уже завтра.

   Наташа вскрыла письмо Семена Семеновича с тайной надеждой найти отказ.

   Письмо Семена Семеновича, написанное тотчас после ее отъезда, было неожиданно ласковое, прочувствованное. Полное самообвинений, уверений в том, что без нее он жить не может. "Твои упрекающие глаза меня преследуют... Я себя чувствую палачом, преступником, а между тем ты и не знаешь, как ты мне дорога. Больше, чем могу сказать, больше, чем могу это выразить... Холодно, пусто без тебя, Наташа, точно солнце закатилось".

   В другое время такое письмо Сени заставило бы сердце Наташи забиться сладкой радостью. И, закрыв лицо ладонями, она еще и еще переживала бы его "признания"... Когда-то от таких писем Наташа боялась умереть, задохнуться от счастья.

   Сейчас она улыбнулась снисходительно, немного горько.

   "Поздно. Слишком поздно шевельнулось чувство".

   В приписке стояло, что он считает часы до встречи с ней. И это не смягчило Наташу. Все как-то скользнуло по душе, не задевало. Будто не к ней относилось.

   Наташа спрятала его письмо и принялась за другие. В одном стояло несколько слов о Ванюше, деловых. У Наташи шевельнулся упрек за непосланную ему открытку. Милый Ванечка. Как по-человечески отнесся.

   Наташа зашла в магазин, выбрала хорошую открытку с видом и набросала карандашом шутливый привет. Она писала о том, что на днях они увидятся, что она соскучилась по всем, страшно соскучилась. Даже по Донцове. И ей стало ясно, что она действительно соскучилась по ним, по друзьям.

   По дороге в отель Наташа вдруг отчетливо вспомнила длинный коридор с противным мягким ковром; лакея, дремлющего у стола... И будто увидела себя, в белом халатике, с белыми лентами в косах, у дверей Сеничкиного номера... Стоит