Коллонтай Александра Михайловна - Большая любовь

lign="justify">   Да, но куда адресовать? На дом ему? Невозможно, жена "заест". В Г.? Он приедет туда лишь 28-го. А если он едет туда только ради свидания с ней, только из-за нее? Какой это будет удар ему, бедному, милому Сенечке... Огорчится, как маленький... Раньше узнать: зачем едет в Г.?

   Наташа рванула конверт письма. По мере того как она читала, таяло, умирало ее раздражение, отходила обида. Теплая нежность к нему, к Сенечке, этому большому человеку с детской душою, - заливала сердце забытой радостью. Давно уж не писал он так ласково, любовно. Столько было тоски в его тяготении к ней, столько самобичевания. Он издали следил за ней все зги месяцы, собирал жадно малейшие слухи. Он знал, что она на трудной, ответственной работе, и радовался, что дело занимает ее, отвлекает... Он признавался, что "чувство сильнее разума, что вся, борьба его безрезультатна". Нет дня, когда бы он не тосковал о ней, о Наташе.

   Отношения с женой не лучшие, напротив, он стал сам придирчивее, раздражительнее. Дома "старый ад". Работа все время шла вяло, и только за последнее время он напал на одну "интересную идею", ею он должен, обязательно должен поделиться с Наташей Вместе обсудить. Для ее разработки необходим материал. И потому он решил поехать в Г. к знакомому профессору. Профессор обещал предоставить в его распоряжение всю тамошнюю ценную библиотеку. Едет он месяца на полтора-два.

   Но как не использовать такой случай? Наташа должна приехать. Конечно, она, как всегда, должна скрыть, куда и зачем едет (ради Анюты). Она уже сумеет это оборудовать. В постскриптуме стояла просьба "запастись капиталами", у него сейчас "финансовый кризис". В этой приписке не было ничего необычного. Она считалась "богаче его", и как-то так с самого начала сложилось, что все расходы при свиданиях несла она Не "обирать" же семью из-за своих прихотей! Да и в доме Семена Семеновича всегда был "кризис". Хозяйство типичное, интеллигентско-богемное, безалаберно русское. Бывали и деньги, но еще больше было мелких, постоянно нарастающих долгов. У Наташи же были недурные заработки и получки от родных

   "Я точно мужчина, который выписывает чужую жену на свидание и, разумеется, несет все материальные расходы", - с улыбкой думала Наташа.

   На этот раз "приказ Сенечки" ее озадачил.

   "Захвати с собой капиталы" - хорошо сказать. А если их нет? Одна дорога туда чего стоит. И ее финансы как раз переживали кризис.

   Ей пришлось "поддержать" дело, вложить свой пай. Себе она оставила ровно столько; чтобы хватило на прожитье.

   Как быть? Что сделать?

   Наташа уже не колебалась, ехать или не ехать. Этот вопрос решился сам" собою при чтении письма, и решился бесповоротно. Теперь надо было придумать только, как обойти все трудности. Все препятствия. И прежде всего решить вопрос денежный.

   Наташа стала прикидывать. У нее был опыт. Такая поездка обойдется рублей в триста Подсчитала свои наличные. Едва хватит на дорогу. Где же взять остальные? Что предпринять? Заложить часы? Гроши... Меховой воротник? Пустяки... Телеграфировать родным? Отвратительно. Могут еще и не прислать, а письмо напишут язвительное, с упреками... "Какой он странный, Сеня. Точно я миллионерша. Как он не подумает над тем, где я достану такую сумму. Да еще так скоро". Шевельнулся упрек ему, досадно... Он никогда не думает над ее затруднениями, особенно денежными. Как дитя...

   Это сравнение смягчило, растрогало Наташу.

   - Ну да, как дитя. Большое ценное дитя. Все великие умы наивны, как дети, в практических делах. Это же и мило, и ценно, и дорого... "Не от мира сего", itotix

   Наташа комбинировала, Наташа подсчитывала весь остаток вечера и продолжала думать и ночью. Чем больше думала, тем меньше видела исход.

   "Неужели, неужели остаться, не поехать, не увидеть Сенечку из-за такой глупости, из-за денег?"

   Наташа вскакивала на постели, заламывала руки металась...

   А рядом вставало, мучило другое препятствие. Немаловажное. Дело, взятая на себя обязанность. Положим, оно сейчас "на рельсах". На три недели заместителя найти можно. Она заслужила свои каникулы. Но... все это легче было сказать, чем сделать. Как отнесутся друзья? Она ненавидела; когда на нее бросали косые взгляды. Косой взгляд, недружелюбно-язвительное слово могли испортить ей настроение на весь остаток дня, сделать ее сразу несчастной. А тут придется объясниться с тем лицом, которое -итак-то ее недолюбливает, долго за глаза звал: "барынька". И только за последнее время стал примиряться с ней. -Ее внезапный, непонятный, "таинственный" отъезд- ему придется очень не по вкусу. Он сочтет это (и будет прав) за новое доказательство ее легкомыслия.

   - Что я вам говорил? У нашей барыньки не дело на уме...

   Ей казалось, что она слышит его скрипучий голос и видит прихрамывающую фигуру, маячащую из угла в угол. Но думать о том, что будет потом, - не хотелось... Только бы выбраться. Только бы не обмануть, не огорчить Сенечку... Его и себя, да-да, и себя...

   Теперь Наташе казалось, что, если она не устроит этой встречи с Семеном Семеновичем; она его потеряет навсегда, на этот раз бесповоротно.

   - Нет, этого я уже не перенесу. Вторую такую пытку... Тогда уж лучше умереть, теперь, сейчас...

   На работу Наташа пришла раньше обычного. Вялая, заплаканная, озабоченная. Она застала одного Ванечку. Он, затягиваясь папироской, восседал на высокой табуретке и делал отметки карандашом на свежих газетах.

   - Здорово, ваше сиятельство, - не подымая глаз, отрапортовал он Наташе.

   - Здравствуйте, Ванечка.

   Ванечка уловил плаксивую ноту в голосе Наташи и поверх очков вскинул на нее глаза.

   - Что с ее сиятельством приключилось? люндия?..

   - Ах, Ванечка, и не спрашивайте. Наташа безнадежно махнула рукою. Она себя чувствовала такой обиженной жизнью,

   такой несчастной, что даже шутливое участие Ванечки трогало ее.

   - Ну-у, - удивился Ванечка, - это что же?! Ново... Да вы чего кукситесь? Рассказывайте уж; коли на то пошло.

   Он, отложив газеты и глядя в сторону, чтобы не смущать Наташу, принял позу человека, готового слушать исповедь.

   Наташе нужен был слушатель. Сбивчиво, бестолково она начала говорить, что ей "по семейным делам" необходимо уехать, но что мешает дело, дело с деньгами... Да, именно деньги. Денег нет... Но что, если она не поедет, произойдет такое несчастье, такое несчастье...

   - Ну, одним словом, вопрос идет о человеческой жизни. - И Наташа, уже не стесняясь Ванечки, заплакала, как плакала утром.

   Ванечка знал Наташу деловой и озабоченной, знал ее гневной и даже разобиженной, но что Наташа может плакать, как плачут только несмышленыши-дети, этого он не ожидал и не допускал.

   - Ну, чего там нюни распускать Слезами делу не поможешь и денег не наплачешь. Лучше толком говорите: сколько нужно. Много, что ли?

   - Много, Ванечка, в том-то и беда, что много, - рублей триста

   - Сумма ничего себе - кругленькая. В наших карманах не водится. А вы чего же это, ваше сиятельство, паи-то заводите, коли самой деньги нужны. Швыряетесь капиталами, форсите... А потом побираетесь...

   - Да это не для себя, Ванечка... Это случай неожиданно... Вчера телеграмма, Ванечка... Вы не понимаете, до чего это важно... Если я не поеду, если я не достану этих противных, подлых трехсот рублей.;. Ну, одним словом, от этого зависит жизнь человека... Может быть, две жизни...

   - Выручить кого надо? - Ванечке казалось, что он наконец понял.

   - Да, если хотите...

   - Так так бы и сказали. А то плетет что-то несуразное: "по семейным делам", еду, туда-сюда, не то в Питер, не то в Москву, не то на неделю, не то навек. Сказали бы сразу: дело конспиративное, вас не касается. Коли можете - помогите. Отлично. Спрашивать я, что ли, буду. Не мальчонка зеленый... Любопытством не страдаю. Не говорите - значит, не спрашивай. А помочь коли можно, почему не помочь...

   Наташа не возражала. Ей неловко, что Ванечка по-своему истолковал "ее дело", но она видела, что его голова работала над тем, где и как достать деньги. И ей было страшно лишиться его помощи... В конце концов, разве это преступление, если Ванечка ошибается, куда пойдут деньги? Это лишь "заем", а долги свои она, Наташа, платила с немецкой аккуратностью, это знали. Она и сейчас готова дать доверенность на получение за нее гонорара, статья набрана...

   - Бросьте вы ваши финансовые операции. Сначала надо обмозговать, у кого бы радужное вытянуть. Есть тут один старичок... Сочувствующий... И с капитальцем. Да боюсь, что наши-то его со всех сторон пообщипали. Может, и не даст теперь.

   - Ванечка, голубчик. Я знаю, о ком вы говорите. Попробуйте... Вам удобнее. Но вы скажите, что эти деньги через мои руки пройдут и что за них ручаюсь... Хотите, я вам сейчас расписку дам...

   - Ишь, прыть-то какая... Еще денег-то и за версту не видать, а она: расписку не угодно ли... Ну и финансистка вы, нечего сказать... Ох, батюшки, да я тут с вами тары-бары развел, а мне по том позвонить надо... Это вы, ваше сиятельство, честных работников с пути истинного сбиваете

   Через два дня Ванечка торжественно вручил Наташе конверт.

   - Нате, радуйтесь. Отвоевал.

   - Ванечка, голубчик!

   Наташа готова была "расцеловать" его.

   - Ну, чего там "голубчик". Да "расцеловать". По- думаешь, нежности какие! А вот теперь расписочку пожалуйте. Прижимистый старикан. Кряхтел, кряхтел... И времена-то плохие, и роздал-то много, и самому-то надо. Ну, тут я ваш авторитет пустил в ход. Подействовало. И про расписочку упомянул. Старик и вовсе размяк... Да вы что конверт-то суете, не подсчитавши. Может, я вас обдул. Одну радужную себе оставил.

   - Если б себе оставили, не жалко было бы... Ей-ей.

   - Так чего же это вы три требовали, коли и двух

   довольно? Или третью на соболя пустите? Ой, ваше сиятельство... Мне все в этом предприятии подозрительным кажется... И кого это вы только "выручать" едете?.. Не пришлось бы потом дружкой стоять. А то, чего доброго, еще и на крестины попадешь.

   Наташа смеялась счастливым смехом и крепко жала Ванечкину руку.

   - Уж такое спасибо, Ванечка, такое спасибо... Вы мой спаситель. Так и звать теперь буду: спаситель.

   - А при встрече креститься будете?

   - Фу, Ванечка" глупый какой.

   - Вот теперь и глупый. Поди разберись: то спаситель, то глупый....

   В дверях Ванечка остановился;-

   - Уж коли в вас такая благодарность сидит, так пришлите хоть открытку из того места, куда едете Все же любопытно поглядеть.

   . Наташа смутилась. Ванечка уловил ее смущение. Он лукаво усмехнулся:

   - Да уж ладно. Не выдам. Вот те крест. Откуда бы открытка ни пришла - ни слова не скажу. Схороню до самой могилы... А только самому... любопытно. Коли верите мне - пришлите. А не пришлете - значит, и дружбе нашей крышка. - И Ванечка, нахлобучив меховую шапку на самые уши, с нарочно суровым видом скрылся за дверью.

  

   Наташу била лихорадка ожидания. Время в вагоне тянулось бесконечно. Сколько раз сердце переполнялось радостью при сознании о близости встречи то вновь затихало, когда она подсчитывала, как еще долго до минуты свидания. Последний час радость ожидания превратил в муку. Что, если он не встретит? Как найти его? Если не встретит - значит, придется ждать до завтра, ждать в чужой гостинице долгую, скучную ночь... Ей казалось, что она этого просто не вынесет... Когда в вагонных окнах замелькали яркие вокзальные огни, у Наташи так застучало сердце, что ей казалось - соседи должны слышать: тук-тук, тук-тук. Даже больно. А по телу забегала противная, холодящая дрожь-озноб. Хотелось зевать, потягиваться... Несносно коченели, не слушались, дрожали пальцы. Наташа вся в окне - напряженная, высматривающая.

   Тут ли он? Тут ли он?

   "Господи, Господи, сделай, чтобы он встретил". Наташа, разумеется, не верит в молитву, но так легче, когда шепчешь привычные слова, как в детстве...

   Платформа... Толкотня... Сколько народу! Увидит ли ее... Найдет ли... Он... Он... Конечно, он.

   У Наташи слабеют ноги, и еще громче, но уже радостно, победно, ликующе бьется, колышется, стучит Наташино сердце.

   Когда Наташа в вагоне рисовала себе их встречу после такой разлуки, она воображала, что, невзирая | на толпу, на страх быть узнанными, они бросятся друг другу на шею...

   Поцелуи, объятия, быть может, слезы радости. Но вышло не так, как ожидала Наташа. Соскакивая на платформу, Наташа оступилась. Полетел зонтик, сак. Ей пришлось подбирать рассыпанные вещи. А он, Сеня, прежде чем поздороваться с ней, нагнулся за зонтиком и уже тогда протянул ей руку. Наташа растерянно, молча пожала ее, как чужому.

   - Ну идем, идем скорее, Наташа. Ишь, сколько народу. Чего доброго, еще на знакомых наскочим. Я буду показывать дорогу, а ты иди сзади.

   С независимым видом, будто ничего не имел общего с Наташей, зашагал по платформе к выходу. Наташа, все еще ошеломленная, плохо веря, что встреча уже совершилась, старалась не отставать и не терять его из вида

   Она успела только мельком взглянуть на него, но он ей показался каким-то другим, изменившимся, чужим. Как будто пополневшим... Или борода отросла. Она знала его страх "налететь на знакомых", знала и эти прогулки гуськом по чужому городу, где заведомо не было ни одной живой знакомой души... Но сегодня мания преследования Сени ее раздражала. Закипала злоба.

   "Даже не поздороваться как следует! И это после такой разлуки... Не обменяться ни единым словом, не предложить ни одного вопроса".

   Они переходят широкую пустынную площадь с мигающими фонарями. Отель. Шаблонный, со швейцаром в галунах, с мальчиком-рассыльным в блестящих пуговицах. Кто-то берет ее вещи.

   - Ну что ж? Как?

   В лифте Семен Семенович ближе придвигается.к Наташе, хочет взять ее руку. Наташа инстинктивно по привычке отдергивает, указывая глазами на мальчика с блестящими пуговицами.

   Это ничего... Я сказал, что жду жену...

   - И взял комнату на двоих: Потом ты переедешь в другой отель, а пока... Видишь, какой я стал опытный.

   И Семен Семенович усмехнулся, лукаво поглядывая на Наташу поверх золотых очков. Наташа улыбается. Но улыбка вялая, несчастная. И в глазах потух тот огонек, который горел в них всю дорогу., красил все лицо, заставлял пассажиров невольно на нее оглядываться: такое сияние счастья излучали глаза Наташи. А теперь она просто недоумевает, вопрошает.

   Ей кажется, что она просто еще не встретила Се-ню, что тот человек, который подымается с ней в лифте, кто-то другой, незнакомый.

   Мальчик в блестящих пуговицах широко распахивает дверь двухспальной, банально пустой и казенной отельной комнаты. Он не спеша вносит вещи и, желая господам "покойной ночи", уходит.

   Семен Семенович оживлен и необычно подъемный, радостный. Он так ждал ее, Наташу...

   - Ну, покажи теперь, какая ты. Похудела будто. Или с дороги?

   Он загребает ее в свои объятия. Пусти, Сенечка, дай раздеться... шляпу снять. Наташа стоит с закинутыми руками, возится с шляпой. Булавка запуталась в волосах не высвободишь...

   - Постой, Сенечка... Погоди. Но Сенечка не слушает. Он прижимает ее к себе, целует.

   - Милая, любимая... Так соскучился по тебе, стосковался.

   Еще шляпа не высвобождена, а Наташа уже лежит поперек двухспальной кровати, и частое, горячее дыхание Семена Семеновича обжигает ей лицо.

   Ей неудобно, неловко. Шляпа тянет волос, шпильки впиваются в кожу...; А сам Сеня кажется таким далеким; таким чужим...

   Разбита, скомкана та неповторная, ликующая радость, какая окрыляла дорогу, разбита, сломана

   Сеней, его грубо-торопливой, слишком торопливой лаской...

   - Дай твои губы... Наташа... Ты отворачиваешься? Ты больше не любишь?

   Наташа молча прижимает к себе его голову, ценную, дорогую голову мыслителя...

   Она улыбается ему, а в глазах - слезы. Он думает: это от счастья.

   Пусть думает. Наташа знает, что плачет ее. душа,. что разбита еще одна грёза, что сердцу нанесена еще одна рана новой, неисправимой обидой.

   Он спит. Утомленный, успокоенный. А Наташа сидит на постели возле спящего Семена Семеновича и глядит в ночную тьму, пытаясь осмыслить, понять случившееся.

   "Любит, но как? Не меня... Женщину. Видовое. И ради этого я бросила наше дело, влезла в долги, скакала черт знает куда, волновалась, радовалась, во что-то верила, что-то ждала. Дура я, дура..."

   Подступает, подкатывает к сердцу беспредельное, невыразимое отчаяние... Как будто совершилось что-то непоправимое. И хочется заломить руки, забиться в слезах.

   Наташе кажется, что теперь, сейчас, после его особенно горячих ласк, она поняла, осмыслила, что у ней никогда не было Сенечки, Сенечки-друга, что есть и был всегда лишь "мужчина Семен Семенович", влюбленный в нее, женщину...

   Зачем, зачем она приехала?! Там, за тысячи верст от него, она не была так беспредельно одинока, обкрадена, несчастна, как сейчас... Там жива была грёза, надежда... Сейчас грёза разбита... Совсем, бесповоротно... Навсегда.

   Наташа встала утром со странным холодком на душе. Равнодушная, апатичная.

   - Ну, рассказывай теперь все толком. Как жила. Кого видела. Что делала Что "наши".

   Они сидят за утренним кофе в неубранной и потому, как кажется Наташе, особенно противной отельной спальне.

   Наташе рассказывать не хочется. Вчера, да, вчера подъезжая к Г., ей казалось, что ее рассказы польются нескончаемой вереницей Она рисовала, что они будут говорить, говорить всю ночь, до зари. Она старалась припомнить все характерные мелочи, своей жизни, ничего не забыть. Даже решила "покаяться" в своих сомнениях в нем, пожаловаться ему на него самого, а потом нежной лаской прощения, понимания отогнать навеянную ее жалобами грусть. Сначала найти опять друг друга, почувствовать, что души слились, что есть гармония... А потом, как завершение, как финальный аккорд, заговорит тяготение страсти, и сама страсть загорится таким ярким, обжигающим, победным пламенем... В ее мечтах было столько красок, столько оттенков совместных переживаний.

   Но после такой "встречи" и такой плоской супружеской ночи Наташе не хотелось рассказывать. Ее ответы звучали вяло, нехотя.

   - Ты как будто не в духе. - Он внимательно вглядывается в ее лицо...

   - Нисколько, я просто не выспалась. Устала.

   - Бедняжка... За одну ночь замучил. Что же будет с тобою потом?

   Он усмехнулся лукаво-самодовольно. И тянется за тартинкой с медом, которую готовит ему Наташа Наташа недовольно поводит бровями. Вот-вот сорвется с языка непривычное, недоброе слово.

   Стук в дверь.

   - Кто там?

   Семен Семенович спешит к двери. Телеграмма.

   Телеграмма адресована "до востребования", но переведена на отель.

   Телеграмма от Анюты. У Кокочки корь. Анюта сбилась с ног. |

   - Начинается. Семен Семенович вздыхает на всю комнату. Я В его фигуре с широко расставленными ногами, в его уныло-понуренной голове - что-то беспомощно-детское. И Наташа чувствует, как привычная, знакомая нежность к нему, к этому большому человеку с детской душой, растет и заливает все ее существо.

   Да, да, вот он наконец, ее Сеня.

   Бедный, измученный, трогательно-беспомощный Сеня.

   Прыжок - и Наташа возле него, обхватила голову, целует... Будто только теперь, сейчас увидела его, поняла, что он здесь.

   - Что ты, что ты это, Наташечка? Что с тобою! -Он не понимает ее порыва, ее бурной нежности.-Погоди, постой. Теперь... Надо же сначала нам обдумать, как быть. Что же нам делать с Анютой, с Кокой?

   Он беспомощно разводит руками, а Наташа ловит, целует эти беспомощные, милые, знакомые руки и бросает непонятные, отрывочные слова.

   - Будто я только что приехала. Теперь, да, теперь я тебя узнаю. Только теперь, сейчас. Какой ты трогательный... Беспомощный... Как я рада, как я рада, что я тебя нашла. Что ты есть. Я думала, что я тебя навсегда потеряла... Что я ошиблась... Это было так страшно. Так холодно. Сенечка, Сеня!... Я теперь рада, так рада, что ты есть...

  

   На другой день они переехали. Скрываться дальше Семен Семенович считал неудобным. Наташа, под вымышленной фамилией, переехала первая. В том же коридоре большого просторно-казенного отеля, но в "приличном отдалении", поселился и Семен Семенович. Для него Наташа выбрала комнату посветлее, попросторнее: ему же работать надо. Себе - конуру.

   В ожидании Семена Семеновича Наташа придала конуре жилой вид, передвинула диван, разложила книги, купила цветов.

   Он вошел к ней неожиданно, как всегда не постучав в дверь, и застал Наташу за письменным столом.

   Она писала обещанную открытку Ванечке.

   - Вот где ты. Насилу нашел, тут номера как-то несуразно размещены: после восемьдесят пятого вдруг пятьдесят седьмой. Блуждал, блуждал по коридору. А у тебя хорошо. Симпатично. Ох, устал. Чтобы время убить, ходил за город. - Он удобно расположился на диване. - Только и отдохнуть-то не удастся. Который теперь час? Ого, шестой... Сейчас надо и к профессору отправляться.

   - Зачем сегодня? Подожди хоть до завтра.

   - Нет, нет. Неудобно. А вдруг Анюта им напишет, что я двадцать восьмого из дому выехал...

   - Скажешь ей, не сразу пошел к профессору, вот и все. Не подумает же она, что я тут. Считается ведь, что я исчезла навсегда из твоей жизни...

   - Мало ли что. Ты разве Анюту не знаешь?.. Нет, если я не пойду, я все время буду беспокоиться. Еще что всплывет потом... Хочешь не хочешь, а сегодня заявиться надо.

   Наташа знала, что опор бесполезен. Его страх перед тем, как бы Анюта "чего не подумала", не узнала, граничил с манией.

   Наташа молчала.

   - А ты что без меня делала? Писала?

   - Да, писала.

   Он только теперь заметил открытку на ее письменном столе.

   - Письмо?

   Наташа смутилась. На ее переписку из Г. наложен был строгий запрет, письмо могло идти только кружным путем, через верную посредницу.

   на открытке с Ванечкиным адресом не только вид, но и пометка рукой самой Наташи, откуда написана.

   - Кому ты писала? - Неприятно задетый Наташиным смущением, Семен Семенович тянулся через стол, чтобы разглядеть адрес.

   Наташа, пряча смущение за шуткой, ладонями прикрыла открытку:

   - Не скажу... Не покажу. Это мой секрет.

   - Секрет... А вот я его раскрою... Давай-ка сюда письмо. Не дашь? Силой возьму.

   Между ними началась шуточная борьба, оба еще старались сделать вид, что это "игра". Но лица говорили другое.

   - Это что-то новое... Этого еще никогда не было... Прежде ты не прятала писем.

   - Я не хочу, чтобы ты читал мои письма. Ты не имеешь права... Ты не смеешь. Это насилие.

   Он грубо, до боли разнял ее пальцы. Открытка очутилась у него.

   - Не смей. Не смей читать... Это подлость. - Голос Наташи звучал непривычно зло. И, неожиданно выхватив открытку у Семена Семеновича, она быстро изорвала ее в мелкие клочки и бросила в корзину под столом.

   - Наташа!

   Они смотрели друг на друга испытующими, злыми глазами. Будто два врага.

   - Это насилие. Это подлость. Ты не смеешь читать моих писем. Не смеешь...

   Наташа порывисто дышала, щеки горели, а дрожащие губы бессознательно повторяла все те же слова: "Это подлость. Это насилие".

   - Наташа, Наташа... Что это? Неужели же это правда? - со стоном вырвалось у Семена Семеновича. Закрыв лицо руками, он опустился на диван с таким видом детской беспомощности, который всегда мог ее разжалобить.

   Я - Что правда? - Наташа насторожилась. - То, что у меня там был заместитель... То, что ты оставила там близкого тебе человека, твое новое увлечение.

   - Ты с ума сошел... Откуда у тебя такие мысли? / - Я получил два анонимных письма, с подробностями...

   - И ты им поверил...

   - Я просто сжег их... Но теперь... Твое смущение, Наташа, твое непонятное упорство. И твоя злоба... Ты еще никогда не говорила со мною таким тоном. Ах, Наташа, Наташа Неужели же это правда?.. Как я это перенесу? Зачем же ты приехала? И зачем ты меня обманываешь? Скажи прямо, не томи.

   - Я обманываю? Тебя? Сеня... Нет, это черт знает что... Опомнись, что ты говоришь. Зачем, ну зачем я буду тебя обманывать. С какой стати! Ради чего!

   - Из жалости.

   - Из жалости к тебе?

   - Ты добрая...

   Ее лицо морщилось от внутренней боли, и в позе его было столько неподдельного горя, что Наташа не могла не сказать:

   - Глупый, милый Сенечка Как ты можешь думать такие вещи? Разве же ты не знаешь, разве ты не понимаешь, что ты для меня?!

   В своей любимой позе на коленях перед ним она обнимала его шею, целовала руки...

   Он слабо сопротивлялся, он не хотел поддаться ее ласкам, обману...

   - А письмо? - подозрительно-вопрошающе блеснули его глаза.

   - Письмо... Ах, Сеня. Ну, если ты такой глупый, возьми, возьми прочти его.

   Наташа бросилась к столу, вытащила корзину, опрокинула Кусочки разорванной открытки различных форм и величин рассыпались по полу.

   И пока оба на корточках подбирали; частицы письма, Наташа наскоро рассказывала ему "финансовую операцию" и ту. помощь, которую ей оказал Ванечка.

   Семен Семенович знал Ванечку. Это не "соперник") конечно. Содержание открытки, дружески-шутливое, его совершенно успокоило.

   - V, как ты меня напугала, Наташечка. И зачем ты устроила всю эту нелепую комедию? Что пришло тебе в голову, совсем не понимаю. - Тон почти ворчливый, i

   - Я боялась, что ты рассердишься, зачем я пишу отсюда... А как же было не исполнить Ванечкиной просьбы? -Он оказал нам такую услугу. Я знаю Ванечку: если он сказал, что не выдаст, значит, умрет, а не скажет.

   - Да, теперь я понимаю. Но все же, Наташа, это большая необдуманность, неосторожность с твоей стороны - писать ему отсюда. Мало ли какая случайность, попадет кому... И, наконец, что сам Ванечка подумает.

   - Что подумает? Пусть себе думает что хочет. "Роман". А с кем? Ему-то что за дело.

   - Нет, этого ты не говори, какое-нибудь сопоставление, случайность... Узнает, что я здесь был. Ну, и пойдут догадки да толки. Как ты там хочешь, а я прошу-тебя отсюда никому, даже и твоему Ванечке, писем не посылать.

   Сказанное звучит твердо, почти повелительно.

   - Если это тебе так неприятно, хорошо. Не пошлю, - тон сухой, холодный.

   Семен Семенович бросает на Наташу внимательный Взгляд.

   - Мы как будто недовольны? А? Наташа? Недовольны, что нашелся "властелин", который нами распоряжается? - Он обнимает Наташу. - Но ты посуди сама, как же быть с вами, женщинами? Вот только недосмотрел, сейчас и натворите чего не Следует. Да что, ты будто обижаешься на меня?

   Он знает уже Наташин характерный жест - гордо закинуть голову.

   - Ну, ну, не сердись, Наташенька. Я же шучу. И я не сержусь на тебя. Напротив, я сейчас так доволен... Счастлив. Гора с плеч. Ты и не представляешь себе, как ты меня напугала... Боюсь я потерять тебя, Наташа. Не могу я остаться без тебя. - И он, обнимая Наташу, прижимается лицом к ее груди. - Хорошо мне с тобою, Наташа Не ушел бы... Ах, батюшки. - Он сразу вскакивает. - А профессор... Седьмой час. Надо бежать. Ну, прощай, Наташа До вечера. Он торопливо уходит. Наташа сгребает обрывки письма к Ванечке и медленно, глубоко задумавшись, ссыпает их снова в корзину.

   кона чувствует громадную усталость. Тянет домой. Шевелится, мучает мысль: чужие. Совсем чужие...

  

   Семен Семенович вернулся поздно, оживленный и довольный. Он полон интересных, будящих мыслей, навеянных беседою с профессором. Профессор работает в той же отрасли, что и он.

   - Ты не можешь себе представить, как приятно наконец встретить собеседника, которому не приходится втолковывать азбуку, который своим собственным, индивидуальным подходом к вопросу, заставляет тебя с другой стороны подойти к своим собственным положениям... У меня получается сейчас впечатление, что мною многое еще недостаточно продумано. Надо углубить, надо разобраться... Да, это крайне, крайне важно - иметь знающего собеседника. Только теперь я понял, как я изголодался по умном человеке, который толкнул бы мне мысль.

   Семен Семенович говорит с наивной удовлетворенностью, убежденный, что его слова найдут полный отзвук в Наташе. Он и не подозревает, что его слова опять, как тонкие иголочки, впиваются в сердце, ранят больно, больно... Значит, она, Наташа, в его глазах никогда не была чумным собеседником*, значит, она ошибалась, ошибалась долгие годы, когда-воображала, что "толкает его на мысль", что "нужна" ему для работы...

   - Что же такого особенно "умного" сказал твой профессор, если ты даже усомнился в правильности, в продуманности своих положений? - ее вызывающая, язвительная нотка.

   Но Семен Семенович и не замечает. Ему неохота повторять беседы с профессором. Потом, завтра. Но Наташа не отстает, бросает вопросы, с непривычной настойчивостью добиваясь ответа. Она страстно защищает, отстаивает положения Семена Семеновича, будто "обижена" за них, будто ее волнение вызвано тем, что кто-то мог усомниться в правильности мыслей Семена Семеновича: Если б Наташа позволила Семену Семеновичу заглянуть в ее сердце, он бы изумился: Наташа ревновала. Ревновала впервые. Она, которая не знала ревности к его жене, к Анюте, которая вместе с ним, с искренним страхом за Анюту, пережила беременность и роды Анюты в эти годы близости с Семеном Семеновичем, она ощущала сейчас слепую, мучительную ревность к незнакомому профессору. Так легко, без усилий, занять ее место в жизни Сени, сделать ее "лишней" именно в той области, где она себя считала такой необходимой ему.

   Семен Семенович вяло и поверхностно повторяет соображения профессора, будто Наташи они не касаются, будто только уступая ее настойчивому любопытству. И Наташа злорадно ухватывается за уловленную нелогичность, скачок мысли профессора. Она в нарочно преувеличенном виде преподносит эту нелепость Семену Семеновичу. Но он и тут не "поддается".

   Анюта просто не усвоила его ход мыслей, это сложнее, чем тебе кажется;- с обидным равнодушием отводит разговор Семен Семенович и, с зевком, прибавляет: - И устал же я сегодня... Пора на боковую. Покойной ночи, Наташа, ты уходишь уже? Я думала, мы посидим, поговорим... Я тебя весь день сегодня не видала...

   - Куда там говорить, когда уже за полночь! Завтра наговоримся. Я плохо спал эти ночи, а завтра с утра - за работу. Идти с профессором в библиотеку. Мне надо отдохнуть.

   - Конечно, нам следует отдохнуть.

   Наташа подчеркивает слово "нам". Почему он всегда исходит только из себя?

   Они целуются казенным супружеским поцелуем. Уже в дверях Семен Семенович оборачивается:

   - А знаешь, Наташечка, я все-таки очень доволен, что мне пришла в голову эта блестящая идея - приехать в Г. Удивительно сегодня приятный день. Ну, спи хорошо, Наташечка. - Он ласково кивает ей и притворяет за собою дверь.

   Наташа громко щелкает задвижкой. Ушел. Ушел, не поговорил. И это после такого дня... После всех этих часов одиночества, с тяжестью, с мукой, с сомнениями в душе. Ушел с заявлением: "какой приятный день"... И потом, главное - это пренебрежительное отношение к ней, не к Наташе, другу-жене, а к коллеге, к соратнику по оружию... До сих пор этого не бывало. Этого она забыть, простить не сможет... Сколько раз сознание, что он прислушивается к ее мыслям, ценит их, помогало ей переносить неудачи в работе, недоброжелательную критику, нападки... В этом сознании она черпала силы для дальнейшей работы, борьбы... Он ее ценит, он верит в ее "черепок", а остальное - не важно... Но что, если он "прислушивался" к ее мнению, будто 'считался с ним только потому, что она - "его Наташа", нравящаяся ему женщина?

   Что, если б это говорила "старая рожа", может быть, он, Сеня, так же равнодушно "отвел" ее возраже, ния, как сделал сегодня? Незнакомая злоба, почти ненависть подползает к самому сердцу и леденит привычную нежность к Сенечке, боготворимому Сенечке.

   "Пойду к нему и все, все ему скажу. Все. А завтра уеду домой, назад. К нашим. Это не жизнь, это сплошное унижение. Я не люблю его. Я его нона - в и ж у". Наташа решительно идет к двери. Но когда она уже берется за ручку, ей ясно, отчетливо представляется вся картина их объяснений, вся нелепость ее попытки достучаться до его понимания. Наташа с беспомощной досадой опускается на свою постель, возле двери.

   Разве словами, объяснениями пробьешь ту стенку непонимания, которая выросла между ними? Чем больше слов, тем толще, тем непроницаемее стенка. Как будто сказанные слова, вырвавшиеся в пылу обидного раздражения, прилипают к этой стенке, утолщают ее.

   Нет, словами делу не поможешь. Не услышит ее, Наташу. Что же, пусть и остается недосказанным, невыясненным. Она и не попытается "объясниться". Просто и спокойно, без драм и без психологии, скажет ему завтра: еду назад, надо, необходимо. Дело зовет. И уедет. Пусть остается с профессором...

   Самой будет тоскливо, одиноко. Зато никто не будет ранить, мучить, унижать, топтать...

   Наташа с досадой, с раздражительной торопливостью развязывает тесемки своей одежды, рвет их. Хочет скорее лечь, заснуть, не думать... А тут это "издевательство вещей": тесемки, будто нарочно, назло ей, запутываются, образуют узлы.

   "А, вы так! Ну, так я вас просто разорву... Вот!..." Она бросает одежду в кучу, пусть мнется... И спешит расчесать свои волосы. Но когда вплетены белые ленты в косы и когда по привычке, "для Сенечки" и на ночь, к лицу убраны волосы, тоска подкатывает к сердцу - Дразнит белый халатик, который Сенечка зовет "одеждой соблазнительницы" - и в чьи мягкие, широкие складки он любит ее кутать, обнимая ее, Наташу. Уехать и так и не показаться Сенечке в белом халатике. Уехать с холодом на сердце, со злобой на Сенечку. Да как же это вынести? Откуда взять сил на борьбу с жизнью, если "порвать", уйти от него совсем, безвозвратно?

   Наташа в мягких ночных туфельках, в белом халатике... Она маячит по комнате. Не то прибирает, не то думает.

   Пойти, не пойти. Ведь он здесь, в нескольких шагах от нее. Разве не естественно пойти к нему, прижаться к его груди, пожаловаться на него самого и этим самым уже простить ему все обиды, которые он, "слепой" Сенечка, нанес ей за сегодняшний день? Если не понимает, надо объяснить. Попробовать. Конечно; без злобы, не так, как раньше хотела... Он должен выслушать, должен понять. Какая же это близость, если они самое главное будут таить друг от друга? Если в душе будет постоянно сосать этот нехороший червячок, не то злоба, не то обида.

   Надо объясниться. Все равно, пока она не поговорит с ним, она не заснет.

   Наташа, придерживая развевающиеся полы белого халатика, осторожно оглядываясь, боясь встречных, пробирается по длинному отельскому коридору в номер Сенечки. Нога неприятно тонет в мягком, слишком мягком красном ковре отельного коридора, а самому коридору конца нет. Шестьдесят четыре, шестьдесят шесть, шестьдесят восемь... Кажется, этот. Его сапоги. [1]

  

   [1] - В гостиницах обувь на ночь выставлялась постояльцами в коридор, чтобы к утру ее вычистили.

  

   На секунду находит сомнение: войти ли? Может, лучше не надо? Может, он спит? Прошло больше часу с минуты расставания. Но желание только хоть увидеть, приласкать эту милую голову, только отогнать чувство своей ненужности, только растопить лед, что сковал ее душу, заставляет Наташу решительно дернуть ручку. Дверь со скрипом подается. Свет из коридора ударяет в лицо спящего Сенечки. Он просыпается.

   - А, кто там?.. Что?.. - Его близорукие, без очков глаза щурятся, не сразу узнавая Наташу.

   - Это я, Сенечка.

   Наташа прикрыла дверь и стоит на коленях возле его постели.

   - Ты, Наташа.;. Ишь какая... Пришла-таки, - в его голосе нотка лукавого мужского самоудовлетворения. Эта нотка режет душевный слух Наташи, вносит дисгармонию в ее настроение.

   - Сенечка, я пришла к тебе потому, что мне было так нехорошо на душе... Так горько - Так одиноко.

   - Да уж ладно, чего там оправдываться. Небось, одной не спится. Знаешь, что я тут, под рукою. И халатик какой надела, соблазнительница! - Он обнимает ее и старается привлечь к себе, на постель.

   Наташа слабо сопротивляется, но на поцелуи отвечает.

   - Пусти, Сенечка Не надо. Ведь я же не затем пришла... У меня совсем другое на душе. Просто хотела с тобой поговорить, просто хотела отогреться, приласкаться.

   - Да уж чего там "просто", "просто"... Удивительный вы народ. Странный вы народ, женщины. Непременно подавай вам оправдания. Любите делать вид, что у вас нет никаких грешных помыслов. Всё мы вас в соблазн и вводим. Сама пришла разбудила, а теперь, вишь ты, недотрога какая... Да что ты, Наташечка? Обиделась на меня будто. Ведь я шучу. Какая глупенькая... Я же рад, что ты пришла... Милая, нежная моя... Милая девочка, пришла погреться и сидит на полу. Лапчонки холодные... Иди ко мне.

   Наташин халатик белым, отчетливым пятном ложится на темный фон отельного ковра...

   - Ну, а теперь нечего разговаривать больше. Я спать хочу, - обрывает Семен Семенович, когда ласки его не требуют больше утоления, а Наташа делает упрямые попытки завести "психологию". - Для бесед существует день. Ты не забывай, я завтра работать должен. Не могу же, если голова будет несвежая;

   Это звучит почти упреком. Семен Семенович поворачивается лицом к стене и плотнее укутывается в одеяло. Наташа лежит на спине, закинув руки за голову. Что-то гадко щемит тут, у самого сердца...

   Опять эта знакомая, резкая перемена в его обращении с ней до и после интимной ласки. Точно "после" у него холодность, отчужденность какая-то; у Наташи - наоборот: чем полнее, радостнее была ласка, тем ближе он к ней, тем сильнее прилив нежности, тем горячее вера, что они совсем свои.

   Наташа с грустью приглядывается к его знакомому затылку... Все-таки милая голова, думающая... Голова "умного Сенечки". С осторожной нежностью она целует затылок. Потом так же осторожно подымается. На душе вяло, безрадостно.

   - Ну, спи покойно, Сенечка. Мы врозь лучше отдохнем. Не поцелуешь меня на прощанье, Сенечка?

   Она нагибается к нему.

   - Да что с тобой, Наташа... Не нацеловались, что ли? Этого уж я не понимаю. Ненасытность какая-то. Болезнь у тебя, что ли?

   Наташа отшатывается. Ей кажется, что Семен Семенович ее ударил". Так истолковать ее слова. Так и не угадать ее неудовлетворенного желания тепла, нежности... Разве эти бурные объятия согрели ее ду шу? Разве она не уходит от него еще больше замкну, тая, обманутая, чем пришла! С холодком, с тоскою на сердце.

   Семен Семенович уткнулся в подушку, а Наташа, не спеша, задумавшись, надевает халат. Ей приходится идти опять по этому бесконечному коридору с красным, слишком мягким ковром. У столика, на повороте коридора, дремлет лакей на ночном дежурстве.

   Когда Наташа проходит мимо н