Киплинг Джозеф Редьярд - Старая Англия

. С ним был и его сын "Пчелиный Мальчик", он слабоумный, зато может голыми руками брать рои пчел без всякого вреда для себя. "Пчелиный Мальчик" сказал им поговорку о дождевом черве: "Если бы у меня были глаза, которыми я мог бы видеть, никто не потревожил бы меня".

  

  Они все вместе напились чаю около ульев, и старый Хобден сказал, что каравай, данный детям их кухаркой, почти так же хорош, как хлеб, который делала его жена; в то же время он показал им, как нужно устраивать силки для зайцев. Силки для кроликов они уже умели делать.

  

  Наконец, Ден с Уной двинулись по рву к нижнему краю склона, покрытого лесом. Это место печальнее и темнее той опушки, где они впервые встретились с центурионом; мрачность ему придает большая торфяная яма, полная черной воды, вдобавок на стволах окружающих ее деревьев висят длинные космы жесткого, похожего на волосы, мха. Тем не менее птицы прилетают и садятся на сухие ветки, и Хобден говорит, что горькая, настоянная на коре ив вода служит лекарством для многих больных животных. Дети сели на упавший ствол дуба в тени молодых буков и уже стали делать петли из проволоки, которую им дал Хобден, как вдруг завидели Парнезия.

  

  - Как тихо вы подошли, - сказала Уна, подвигаясь, чтобы дать ему место. - Где Пек?

  

  - Мы с фавном спорили о том, должен ли я рассказать вам все до конца или нет, - ответил он.

  

  - Я только сказал, что, если он передаст вам все, что было, вы не поймете, - заметил Пек, как белка выскакивая из-за бревна.

  

  - Я не все понимаю, - сказала Уна, - но мне приятнее слушать о маленьких пиктах.

  

  - Я же только не понимаю, - сознался Ден, - как мог Максим знать о пиктах, когда он был далеко в Галлии.

  

  - Император должен знать все обо всем, - ответил Парнезий. - После игрищ сам Максим сказал нам это.

  

  - Игрищ? Каких? - спросил Ден.

  

  Парнезий вытянул свои руки, указав большим пальцем на землю.

  

  - Гладиаторских. Вот о чем я говорю, - произнес он. - Когда Максим неожиданно высадился в Сегедунуме, близ восточного конца стены, в его честь были устроены двухдневные гладиаторские игры. Да, через день после нашей встречи с ним происходили двухдневные игрища; однако, мне кажется, самой большой опасности подвергались не жалкие люди на песчаной арене, а сам Максим. В старину легионы молчали в присутствии своего императора. Не так было у нас. Вы слышали бы сильный рев, шедший с востока вдоль стены, когда его несли на носилках через толпу. Солдаты гарнизона окружали его, кричали, кривлялись, требовали денег, перемены места стоянки, словом, требовали всего, что только приходило в их дикие головы. Его носилки походили на маленький корабль среди волн; они ныряли и падали и снова поднимались в один миг. - Парнезий задрожал.

  

  - Они сердились на него? - спросил Ден.

  

  - Не больше, чем волки, посаженные в клетку, злятся на укротителя, проходящего мимо них. Повернись он к ним спиной на мгновение или на секунду закрой глаза, на стене явился бы новый император. Правду я говорю, фавн?

  

  - Так было, - согласился Пек.

  

  Поздно вечером за нами пришел его гонец, и мы отправились с ним в храм Победы, где жил Максим вместе с Рутильяном, генералом стены. Я почти не видел генерала, но он всегда позволял мне уходить в вересковые заросли. Рутильян был большой обжора и держал пять азиатских поваров; происходил он из семьи, верившей оракулам. Когда мы вошли, то ощутили запах вкусного обеда, но столы стояли пустые. Генерал храпел, лежа на своем ложе. Максим сидел поодаль от него, окруженный свитками счетов. Мы вошли; двери закрылись.

  

  - Вот они, - сказал Максим генералу, который приподнял веки опухшими от подагры пальцами и устремил на нас свои рыбьи глаза.

  

  - Я узнаю их, цезарь, - сказал Рутильян.

  

  - Отлично, - произнес Максим. - Теперь слушай. Ты не двинешь ни одного человека, ни одного щита на стене без совета этих мальчиков. Без их позволения ты будешь только есть. Они - голова и руки, ты - желудок.

  

  - Как угодно цезарю, - проворчал старик. - Если только у меня не отнимут жалованья и доходов, ты можешь сделать моим начальником оракула моих предков. Рим был. Рима нет! - И он повернулся на бок, чтобы заснуть.

  

  - Он получил приказание, - сказал Максим. - Теперь перейдем к тому, что "мне" нужно.

  

  Максим развернул полные списки наших солдат и припасов. Там были обозначены даже больные, в этот день отправленные в госпиталь. Но я стонал, когда его перо отмечало для отправки в Галлию отряд за отрядом из наших лучших... то есть наименее негодных людей. Он взял две башни наших скифов, две башни наших северных британских помощников, две нумидийские когорты; всех дакийцев и половину бельгийцев. Казалось, орел терзает труп животного.

  

  - А теперь сколько у вас катапульт? - спросил он.

  

  Говоря, Максим взял новый свиток, но Пертинакс положил на пергамент свою ладонь.

  

  - Нет, цезарь, - сказал он. - Довольно испытывать терпение богов. Бери людей или машины, но не то и другое; в противном случае ты услышишь отказ.

  

  - Какие машины? - спросила Уна.

  

  - Катапульты, высотой в сорок футов и бросавшие множество камней или железных стержней. Ничто не могло устоять против них. В конце концов Максим оставил нам катапульты, но взял половину наших людей. Когда он свернул списки, мы походили на пустую раковину.

  

  - Привет цезарю! Мы, готовые умереть, кланяемся тебе, - со смехом сказал Пертинакс. - Если какой-нибудь враг только прислонится к стене - она рухнет.

  

  - Дайте мне всего три года, как говорил Алло, - ответил император, - и у вас будет здесь двадцать тысяч человек по вашему выбору. Теперь же начинается игра, мои противники - боги, ставка - Британия, Галлия и, может быть, Рим. Вы будете на моей стороне?

  

  - Да, цезарь, - обещал я, так как никогда прежде не встречал подобного человека.

  

  - Хорошо. Завтра же, - сказал он, - я провозглашу вас капитанами стены.

  

  При свете месяца мы ушли; солдаты очищали арену после игрищ. Мы увидели над стеной большую богиню Рима; изморозь блестела на ее шлеме; ее копье указывало на Полярную звезду. На всех сторожевых башнях мерцали ночные костры; стоявшие в ряд черные метательные машины по мере отдаления казались все меньше и меньше. Эта картина казалась нам странной, так как мы знали, что на следующий день стена будет в наших руках.

  

  Солдаты хорошо приняли известие, но, когда Максим увел с собою половину наших сил и нам пришлось расселить оставшихся по опустевшим башням, а горожане стали жаловаться и говорить, что торговля скоро погибнет, да вдобавок ко всему налетели осенние бури, мрачные дни настали для нас двоих. Пертинакс сделался более чем моей правой рукой. Родившийся и выросший среди больших загородных домов Галлии, он умел разговаривать с любым, начиная с центурионов, рожденных в Риме, и кончая псами третьего легиона - ливийцами. С каждым он говорил, точно тот был равен ему. Я же в то время слишком хорошо ознакомился с предначертаниями Максима и забыл, что не все делается руками людей. Это было ошибкой.

  

  Я не боялся пиктов, по крайней мере, в течение первого года, но Алло сказал мне, что вскоре явятся крылатые шапки, что они двинутся с моря, с обоих концов стены, желая доказать пиктам наше бессилие. Итак, я быстро приготовился и хорошо сделал, что не медлил. Я передвинул лучших солдат к концам стены и подле берега поставил закрытые щитами катапульты. Крылатые шлемы двинулись еще до снежных бурь, сразу по двадцать судов; они бросали якорь или в Сегедунуме, или в Итуне, в зависимости от направления ветра.

  

  Надо сказать, что когда корабль подходит к земле, матросам приходится убирать парус. Если выждать, чтобы матросы собрались около мачты, ваши машины могут метнуть град камней (железные стрелы только рвут холст) в самую их гущу. Тогда корабль опрокидывается, и море очищает палубы. До берега могут добраться немногие люди, очень немногие... Дело не было трудным; утомительнее всего я находил ожидание на берегу, среди туч, песка и снега. Вот так-то этой зимой мы поступали с крылатыми шапками.

  

  Ранней весной, когда восточные ветры резали кожу, точно острые ножи, множество их кораблей снова собралось близ Сегедунума. Алло говорил, что они не успокоятся, пока в открытом бою не возьмут хотя бы одну башню. И конечно, они дрались в открытом море. Целый час мы боролись с ними, когда же все было окончено, один человек нырнул между обломками своего корабля и поплыл к берегу. Я стоял и ждал; волна бросила его к моим ногам.

  

  Я наклонился и увидел на его шее вот такую медаль, - Парнезий поднес руку к своему горлу. - Поэтому, когда он был в состоянии заговорить, я задал ему один вопрос, на который можно ответить только известным образом. Он выговорил нужное слово - священное слово поклонников Митры, моего божества. Пока он поднимался на ноги, я прикрывал его своим щитом. Видите - я не маленького роста, но он был на голову выше меня. Он сказал: "Что же дальше?" Я ответил: "Как желаешь, брат мой, оставайся или уходи".

  

  Он посмотрел на волны. На море остался один неповрежденный корабль, недоступный для выстрелов наших метательных машин. Я знаком приказал прекратить стрельбу. Он рукой махнул кораблю. Судно это подошло, как подходит собака к своему хозяину. Когда оно было всего в сотне сажен от берега, молодой человек откинул волосы со своего лба и поплыл обратно. Матросы выловили его, и корабль ушел. Я знал, что почитателей Митры много в различных племенах, а потому не стал раздумывать об этом случае.

  

  Через месяц я встретил Алло с его лошадьми подле храма Пана, о фавн, и он дал мне большое золотое ожерелье, осыпанное кораллами.

  

  Я подумал было, что какой-нибудь городской купец посылает эту вещь Рутильяну в виде подкупа, но Алло сказал: "Нет, ожерелье - дар Амала, того крылатого, которого ты спас. Он говорит, что ты благородный человек".

  

  - Он такой же. Скажи ему, что я буду носить его подарок.

  

  - О, Амал - молодой глупец, но в серьезном разговоре скажу тебе, что ваш император совершает в Галлии такие великолепные подвиги, что крылатым шапкам хочется сделаться его друзьями или лучше друзьями его слуг. Он полагает, что вы с Пертинаксом могли бы вести их к победе. - И Алло посмотрел на меня, точно одноглазый ворон.

  

  - Алло, - сказал я, - ты зерно между двумя жерновами. Радуйся, если они не расплющивают тебя, и не клади между ними свою руку.

  

  - Я? - сказал Алло. - Я одинаково ненавижу Рим и крылатые шапки, но если бы крылатые шлемы думали, что когда-нибудь ты и Пертинакс выступите с ними против Максима, они оставили бы вас в покое столько времени, сколько вам было бы угодно. Для вас обоих, для меня и для Максима важнее всего выиграть время. Позволь мне отнести крылатым шапкам приятное известие; позволь мне сказать им что-нибудь, из-за чего они могли бы собрать свой совет. Мы, варвары, все одинаковы. Мы способны половину ночи сидеть и рассуждать о том, что нам скажет римлянин. Ну?

  

  - У нас нет солдат. Мы должны бороться словами, - заметил Пертинакс. - Предоставь это Алло и мне.

  

  Итак, Алло передал крылатым шлемам, что мы не будем биться с ними, если они не выступят против нас, они же (кажется, этим людям надоело терять своих солдат в море) согласились заключить с нами что-то вроде перемирия. Мне кажется, Алло, который, как лошадиный барышник, привык лгать, уверил их, что мы со временем восстанем против Максима, как Максим восстал против Рима.

  

  Действительно, летом они беспрепятственно пропустили к пиктским берегам те нагруженные хлебом суда, которые я послал пиктам. Благодаря этому зимой пикты питались очень хорошо, и, так как они в некотором роде были моими детьми, я испытывал радость. На стене у нас осталось всего две тысячи человек, и я много раз писал Максиму, прося его, умоляя прислать мне хотя бы одну когорту из моих старых северобританских войск. Он не мог обойтись без них. Ему нужны были все силы для новых побед в Галлии.

  

  Когда к нам пришла весть, что он победил и убил императора Грациана, [Грациан Август, император Западной Римской империи, сын Валентиана, родился в 359 г. - Примеч. пер.] я, думая, что Максим в безопасности, снова попросил у него воинов. Он ответил: "Ты узнаешь, что я, наконец, свел счеты с этим щенком Грацианом. Ему незачем было умирать, но он испугался и потерял голову, а для римского императора это далеко не полезно. Скажи своему отцу, что с меня достаточно править двумя мулами, и потому, если только сын моего старого генерала не считает, что судьба ему велит уничтожить меня, я останусь императором Галлии и Британии; тогда вы, двое моих детей, получите всех воинов, в которых нуждаетесь. Теперь же я не могу отпустить ни одного человека".

  

  - Кого он назвал сыном своего генерала? - спросил Ден.

  

  - Феодосия, императора Рима, сына Феодосия-полководца, под началом которого Максим сражался во время первой пиктской войны. Эти два человека никогда не любили друг друга, и когда Грациан сделал Феодосия-младшего императором Восточной Римской империи (так я, по крайней мере, слышал), Максим перенес вражду на второе поколение. Вот причина его падения. Но Феодосий-император был хороший человек. Это я знаю.

  

  Парнезий помолчал, потом снова заговорил:

  

  - Я ответил Максиму, что, хотя у нас на стене все тихо, я чувствовал бы себя счастливее, будь у меня немного лишних солдат и несколько новых метательных машин. Он написал мне: "Проживите еще немножко под тенью моих побед, а именно до тех пор, пока я не разгадаю, что задумал Феодосий-младший. Может быть, он встретит меня как брата императора, может быть, выставит против меня войско. В обоих случаях я не могу вам дать ни части моих войск".

  

  - Ведь он всегда говорил это, - заметила Уна.

  

  - Он говорил правду. Это не было предлогом, благодаря известиям о его победах, долгое-долгое время никто не беспокоил нас на стене. Пикты растолстели не меньше своих овец, многие из моих воинов научились прекрасно владеть оружием. Да, стена казалась сильной. Я же знал, как мы слабы. Я знал, что если бы даже ложный слух о поражении Максима распространился среди крылатых шапок, эти северяне нахлынули бы на нас в большом количестве, и тогда - прощай, стена. О пиктах я не заботился, но узнал кое-что о мощи крылатых. Они с каждым днем делались все сильнее, я же не мог увеличить численность моего войска. Максим опустошил Британию позади нас, и я чувствовал себя человеком с гнилой палкой, стоящим перед разломанной оградой и обязанным прогнать стадо быков.

  

  Так, друзья мои, жили мы на стене и все ждали, ждали и ждали воинов, которых Максим не присылал.

  

  Раз он написал нам, что готовит армию против Феодосия. Пертинакс читал это письмо, наклоняясь через мое плечо. Мы были у себя. Вот что стояло на папирусе: "Скажи твоему отцу, что судьба повелевает мне править тремя мулами или быть разорванными ими на части. Надеюсь через год навсегда покончить с Феодосием, сыном Феодосия. Тогда ты будешь управлять Британией, а Пертинакс, если он пожелает, Галлией. Теперь же я очень хотел бы, чтобы вы были со мной и обломали моих новых рекрутов. Пожалуйста, не верьте слухам о моей болезни. Правда, в моем старом теле есть маленький недуг, но я вылечу его, когда попаду в Рим".

  

  Пертинакс сказал:

  

  - Максиму пришел конец. Он пишет как человек, потерявший надежду. Я, человек без надежды, вижу это. Что говорит он в конце? "Скажи Пертинаксу, что я видел его дядю, дуумвира Дивио, а также, что он дал мне отчет относительно уплаты матери Пертинакса. Я отправил ее в Никею; там теплый климат, ее сопровождает подобающий ей отряд, потому что она мать героя".

  

  - Вот и доказательство, - заметил Пертинакс. - Из Никеи легко добраться до Рима. В военное время женщина может в Никее сесть на корабль и бежать в Рим. Да, Максим видит близость смерти и постепенно выполняет все свои обещания. Но я рад, что мой дядя виделся с ним.

  

  - У тебя сегодня черные мысли? - спросил я.

  

  - Нет, справедливые. Богам наскучила игра, которую мы вели против них. Феодосий уничтожит Максима. Конец.

  

  - Ты ему это напишешь? - спросил я.

  

  - Смотри, что я напишу ему, - ответил он, взял перо и написал письмо, веселое, как дневной свет, нежное, как послание женщины, шутливое. Даже я, читая через плечо моего друга, успокоился, пока не увидел его лица.

  

  - Теперь, - сказал он, запечатывая свернутый свиток, - мы с тобой мертвые люди, мой брат. Пойдем в храм.

  

  Мы помолились Митре там, где много раз молились раньше. После этого стали жить день за днем; до нас постоянно доходили недобрые слухи. Так снова наступила зима.

  

  Раз утром мы поехали к восточному берегу и нашли на отмели светловолосого полузамерзшего человека, привязанного к обломку плота. Увидев пряжку на его поясе, мы поняли, что он гот из восточного легиона. Воин внезапно открыл глаза и громко закричал: "Он умер! Я вез письма, но крылатые шапки потопили корабль". И, сказав это, он умер у нас на руках.

  

  Мы не стали спрашивать, кто умер. Мы знали это и помчались под хлопьями снега в Гунно, надеясь застать там Алло. Мы встретили его около нашей конюшни, и, взглянув на наши лица, он понял, что мы узнали.

  

  - Это случилось в шатре на берегу моря, - пробормотал старый пикт. - Феодосий обезглавил его. Ожидая смерти, он написал вам письмо. Крылатые шапки заметили и захватили корабль. По нашей вересковой заросли весть о его смерти бежит быстро, как пламя пожара. Не упрекайте меня. Больше я не могу сдерживать мою молодежь.

  

  - Хотелось бы мне иметь право сказать то же о наших солдатах, - со смехом ответил Пертинакс. - Но, слава богам, убежать они все-таки не могут.

  

  - Как вы поступите? - спросил Алло. - Я принес вам приказание... послание от крылатых шапок. Они желают, чтобы вы с вашими воинами присоединились к ним и двинулись на юг, грабить Британию.

  

  - Мне очень жаль, - ответил Пертинакс, - но мы поставлены здесь именно для того, чтобы удерживать варваров.

  

  - Если я отнесу такой ответ крылатым шапкам, то буду убит, - сказал Алло. - Я постоянно говорил им, что, едва Максим падет, вы подниметесь. Я... я не думал, что он может пасть.

  

  - Ах, мой бедный варвар, - снова со смехом проговорил Пертинакс. - Ну, ты продал нам столько хороших лошадей, что мы не можем отдать тебя в руки крылатых. Мы берем тебя в плен, хотя ты и посланник.

  

  - Да, так-то лучше, - согласился Алло и подал нам недоуздок. Мы слабо связали пикта, ведь он был стар.

  

  - Теперь пусть крылатые шлемы являются за тобой; ожидая их, мы выиграем время. Посмотрите-ка, как привычка рассчитывать время въедается в человека, - сказал Пертинакс, затягивая последний узел.

  

  - Нет, - возразил я. - Время действительно может помочь. Если Максим написал письмо, когда он был пленником, значит, Феодосий послал корабль, который вез это послание. А если он посылает корабли, он может рассылать и воинов.

  

  - Нам-то какая от этого выгода? - сказал Пертинакс. - Мы служим Максиму, а не Феодосию. Если даже каким-то чудом Феодосий прислал бы на юг воинов и спас стену, лично мы могли бы ожидать только смерти, подобной смерти Максима.

  

  - Наше дело защищать стену, невзирая на то, умер император или посылает кому-нибудь смерть, - сказал я.

  

  - Эти слова достойны твоего брата-философа, - произнес Пертинакс. - Я же человек без надежды, а потому не говорю торжественных и нелепых вещей. Укрепи стену.

  

  Мы укрепили стену от одного ее конца до другого и сказали офицерам, что ходят слухи о смерти Максима, что эти слухи могут привлечь к нам северян, но что, если справедливы тревожные известия, Феодосий, конечно, пришлет нам помощь ради Британии. Поэтому мы должны держаться твердо. Друзья мои, удивительнее всего в мире видеть, как люди принимают плохие известия; очень часто до тех пор сильнейшие становятся слабыми, а слабейшие поднимаются духом и получают от богов бодрость. Так было и у нас. Надо вам сказать, что мой Пертинакс своими шутками, своею вежливостью, своим трудом вложил мужество в сердца наших немногочисленных солдат и за последние годы научил их воинскому искусству в большей мере, чем я считал возможным. Даже воины нашей ливийской когорты - третьей - стали важно расхаживать по стене в своих подбитых подушками кирасах и не хныкали.

  

  Через три дня от крылатых шапок явилось семеро начальников. В их числе был рослый юноша Амал, найденный мной на берегу; увидев мое ожерелье, он улыбнулся. Мы приняли их радушно, как посланников, и показали им Алло, живого, но связанного. Они думали, что мы его убили, и я понял, что, будь он убит, они не рассердились бы. Алло тоже понял это и обиделся. Для совещания мы собрались в нашем помещении.

  

  Северяне объявили, что Рим готов пасть, и что потому мы должны соединиться с ними, сказав же это, предложили мне взять в управление всю южную Британию после того, как они возьмут с этой области известную дань.

  

  Я ответил:

  

  - Терпение. Докажите мне, что мой генерал умер.

  

  - Нет, - ответил мне один из старшин, - лучше ты докажи нам, что он жив. - А другой хитро прибавил: - Что ты дашь нам, если мы прочитаем тебе его последние слова?

  

  - Мы не купцы, чтобы торговаться! - вскрикнул Амал. - Кроме того, этому человеку я обязан жизнью. Он получит доказательство. - И белокурый юноша перебросил мне письмо Максима (я хорошо знал его печать).

  

  - Мы достали этот пергамент с потопленного нами корабля, - продолжал он. - Читать я не умею, но вижу признак, который говорит мне о смерти императора. - Тут Амал положил свой палец на темное пятно, видневшееся на внешнем свитке, и у меня стало тяжело на сердце; я понял, что это мужественная кровь Максима.

  

  - Читай, - сказал Амал. - Читай, а потом скажи нам, чьи вы слуги.

  

  Пробежав глазами письмо, Пертинакс сказал очень мягко:

  

  - Я прочитаю все. Слушайте вы, варвары. - И он прочел написанное на пергаменте, который я с тех пор всегда ношу подле моего сердца.

  

  Парнезий достал с груди сложенный и запятнанный кусок пергамента и, понизив голос, начал читать: "Парнезию и Пертинаксу, далеко не достойным капитанам стены, от Максима, некогда императора Галлии и Британии, ныне пленника, ожидающего смерти на берегу моря, в лагере Феодосия; привет вам и предсмертное прости!"

  

  - Довольно, - сказал молодой Амал, - вот тебе доказательство. Теперь вы должны соединиться с нами.

  

  Пертинакс молча и долго смотрел на него, и наконец белокурый юноша покраснел, как девушка. Тогда Пертинакс прочитал: "Я охотно делал это желавшим мне зла; но если я когда-либо сделал что-либо дурное относительно вас двух, я раскаиваюсь и прошу у вас прощения. Три мула, которых я пытался направлять, разорвали меня на части, как и предсказал твой отец, Парнезий. Обнаженный меч лежит при входе в палатку; он принесет мне такую смерть, какую я приготовил Грациану. Поэтому-то я, ваш генерал и император, посылаю вам добровольную и почетную отставку от службы, в которую вы вступили не из-за денег или почестей, но, как я, согретый этой мыслью, думаю - во имя любви ко мне".

  

  - Клянусь светом солнца, - прервал чтение Амал, - в своем роде он был истинно мужественный человек! Может быть, мы ошиблись в суждениях о его слугах.

  

  Пертинакс продолжал читать: "Вы дали мне отсрочку, которую я просил у вас. Не жалуйтесь, если мне не удалось хорошо воспользоваться ею. Мы вели блестящую игру против богов, но они сделали фальшивые кости, и мне приходится расплачиваться. Помните, я "был", но Рим продолжает существовать; Рим останется цел. Скажи Пертинаксу, что его мать живет в полной безопасности, в Никее, и что ее средства в руках префекта Антиполиса. Напомни обо мне своему отцу и матери, дружба которых была для меня драгоценна. Скажи моим маленьким пиктам и крылатым шапкам все, что смогут понять их тупые головы. Если бы дела мои шли удачно, я послал бы вам сегодня же три легиона. Не забывайте меня. Мы работали вместе. Прощайте, прощайте, прощайте!"

  

  - Это было последнее письмо моего императора. (Дети слышали, как захрустел пергамент, когда Парнезий прятал его на прежнее место.)

  

  - Я ошибался, - сказал Амал. - Слуги такого человека способны торговать только с помощью меча. И я рад. - Он протянул мне руку.

  

  - Но ведь Максим освободил вас, - заметил один старшина, - и вы имеете право служить, кому хотите, или управлять, кем и чем желаете. Соединитесь с нами, не идите за нами, а присоединитесь к нашим войскам.

  

  - Благодарим, - сказал Пертинакс, - но Максим велел нам передать вам такие вести, какие - простите меня, я повторяю его слова - ваши тупые головы способны понять. - Он указал через открытую дверь на подножие заряженной и готовой стрелять метательной машины.

  

  - Мы понимаем, - сказал один из старшин. - Стену получить можно только одной ценой? Да?

  

  - К сожалению, - со смехом сказал Пертинакс, - именно, - и он предложил им нашего лучшего южного вина.

  

  До последней минуты они молча пили и теребили свои золотистые бороды; наконец, поднялись с мест.

  

  Потягиваясь (они были варвары), Амал сказал:

  

  - Теперь была у нас веселая компания, но что сделают с нами вороны и акулы раньше, чем растает этот снег?

  

  - Лучше подумай о том, что нам пришлет Феодосий, - ответил я, и, хотя они засмеялись, я увидел, что мое случайное замечание попало в цель.

  

  Старый Алло отстал от крылатых шлемов.

  

  - Видите, - сказал он, подмигивая, - я просто-напросто их собака, и, когда покажу их воинам короткую дорогу через наши болота, они откинут меня ударами ног, как пса.

  

  - В таком случае, я на твоем месте не торопился бы показывать им тайный путь, - сказал Пертинакс, - а выждал бы, когда у меня явится убеждение, что Рим не может спасти стены.

  

  - Ты так думаешь? Горе мне! - произнес пикт-старик. - Я жаждал мира для моего народа, - и он пошел за крылатыми шапками, спотыкаясь в глубоком снегу.

  

  Таким вот образом, медленно, день за днем, приблизилась к нам война, а такая медлительность нехорошо действует на колеблющиеся войска. В первый раз крылатые шлемы налетели с моря, как прежде, и мы тоже, как прежде, встретили их катапультами; им это не понравилось. Долгое время они не решались ступать по земле своими утиными ногами, и, когда дело дошло до открытия тайн племени, маленькие пикты испугались и почувствовали стыд при мысли, что они покажут чужестранцам все свои тайные дороги через вересковые низины. Я узнал это от одного пиктского пленника. Пикты были нашими врагами и в то же время нашими лазутчиками, потому что крылатые шлемы притесняли их и отнимали их зимние запасы. Ах, глупый мелкий народ!

  

  Вскоре крылатые шапки начали надвигаться на нас с обоих концов стены. Я послал скороходов на юг, поручив им разведать, что делается в Британии, но в эту зиму волки были очень смелы и свирепствовали между покинутыми стоянками, на которых когда-то квартировали войска; ни один из моих гонцов не вернулся. У нас были также затруднения с кормом для лошадей.

  

  Я держал десять коней; Пертинакс столько же. Мы жили и спали в седлах, ездили то на восток, то на запад и питались мясом измученных лошадей. В свою очередь, горожане доставляли нам некоторое беспокойство, так что мне пришлось собрать их всех в одно помещение, за Гунно. С обеих сторон мы разломали стену, чтобы выстроить для себя цитадель. Под прикрытием наши люди дрались лучше.

  

  К концу второго месяца мы погрузились в войну, как человек погружается в снежный сугроб или в крепкий сон. Мне действительно представляется, что мы во сне бьемся с врагами. По крайней мере, я знаю, что раз я взошел на стену и опять спустился с нее, но что было в промежутке - не помню, хотя горло у меня болело от выкрикивания приказаний и я понимал, что мой окровавленный меч не бездействовал.

  

  Крылатые шлемы дрались, как волки, одной стаей. Там, где они терпели особенный урон, там и нападали с новым жаром. Для защитников это было тяжело, но благодаря такому образу действий северяне не проникли в Британию.

  

  В те дни мы с Пертинаксом написали на штукатурке заложенной кирпичами северной арки названия башен и обозначили дни, в которые они одна за другой падали. Мы хотели оставить после себя какое-нибудь письменное воспоминание.

  

  А бои? Бои продолжались и были особенно жаркими с правой и с левой стороны от большой статуи богини Рима, близ дома Рутильяна. Клянусь светом солнца, этот старый толстяк, на которого мы не обращали никакого внимания, сделался юношей при звуках труб. Помню, он называл свой меч оракулом. "Посоветуемся с оракулом", - говорил генерал, приставлял эфес к своему уху и с мудрым видом покачивал головой. "Еще и этот день Рутильяну позволено жить", - произносил он и, оправив свой плащ, отдувался, откашливался и отважно рубил врагов. О, в те дни на стене было много шуток; они заменяли нам пищу.

  

  Мы продержались два месяца и семнадцать дней, хотя нас теснили с трех сторон и наше войско занимало все меньше и меньше пространства. Несколько раз Алло присылал нам сказать, что помощь приближается. Мы не верили ему, но эта весть ободряла солдат.

  

  Пришел конец, но не среди радостных кликов, а, как и все остальное, надвинулся во сне. Однажды крылатые шапки оставили нас в покое целую ночь и весь следующий день, а этого слишком много для истомленных людей. Мы заснули, сначала легким сном, ожидая, что нас вот-вот разбудят, а потом крепко, и лежали, точно бревна, каждый на том месте, где он лег. Желаю вам никогда не нуждаться в таком сне. Когда я проснулся, башни были полны чужих вооруженных людей, которые смотрели, как мы храпим. Я разбудил Пертинакса, мы оба вскочили на ноги.

  

  - Как? - спросил молодой человек в светлой броне. - Вы сражаетесь против Феодосия? Смотрите!

  

  Мы посмотрели на север - перед нами был красный снег и ни одного крылатого шлема. Взглянули мы на юг, поверх белого снега, и там увидели орлов двух сильных легионов, которые стояли лагерем. На востоке и на западе пылало пламя, шли бои, но около Гунно все было тихо.

  

  - Не беспокойся больше. У Рима длинная рука, - сказал молодой человек. - Где капитаны стены?

  

  Мы сказали, что капитаны мы.

  

  - Но вы стары, вы седы, - с удивлением произнес он, - а Максим уверял, что вы юноши, почти мальчики.

  

  - Это было истиной несколько лет тому назад, - ответил Пертинакс. - Но скажи, какая ждет нас судьба, красивый и хорошо кормленный ребенок?

  

  - Меня зовут Амброзий, я секретарь императора, - ответил он. - Покажи мне письмо, которое Максим написал вам в палатке при Аквиле, и тогда, может быть, я вам поверю.

  

  Я достал пергамент с моей груди, и, прочитав его, Амброзий салютовал нам и произнес:

  

  - Ваша судьба в ваших собственных руках. Если вы хотите служить Феодосию, он даст вам легион. Если вам больше хочется вернуться к себе домой, мы устроим вам триумф.

  

  - Я предпочел бы получить не триумф, а ванну, вино, пищу, бритву, мыло, - со смехом ответил Пертинакс.

  

  - О да, я вижу, ты - юноша, - проговорил Амброзий. - А ты? - обратился он ко мне.

  

  - В нас нет злобы против Феодосия, но в войне...

  

  - В войне действуют, как в любви, - сказал Пертинакс. - Хорош ли предмет, которому отдано сердце, или дурен, все лучшее посвящаешь только одному существу. Раз это так, то и говорить больше не о чем.

  

  - Правильно, - согласился с ним Амброзий. - Я был с Максимом перед его смертью. Он сказал Феодосию, что вы не захотите служить другому императору, и, откровенно говоря, мне жаль Феодосия.

  

  - Рим утешит его, - сказал Пертинакс. - Я прошу тебя милостиво позволить каждому из нас вернуться домой и перестать ощущать запах этого места.

  

  Тем не менее нас почтили триумфом.

  

  - По заслугам, - заметил Пек, бросая листья в воду торфяной ямы. Черные маслянистые круги стали быстро расходиться по ее темной поверхности, а дети задумчиво смотрели на них.

  

  - Я хотел бы узнать еще о многом, - проговорил Ден. - Что сталось со старым Алло? Пришли ли когда-нибудь снова крылатые шлемы? Что сделал Амал?

  

  - И что было с толстым, старым генералом, который возил с собою пять поваров, - прибавила Уна. - А что сказала ваша мать, когда вы вернулись домой?

  

  - Она сказала, что вы слишком долго просидели над этой ямой, - произнес позади детей голос старого Хобдена. - Тсс, - шепнул он.

  

  Он замолчал, всего шагах в двадцати от него сидела пушистая красивая лисица и смотрела на детей, точно их старый друг.

  

  - О ты, рыжий, - прошептал Хобден. - Если бы я знал все, что хранится в твоей голове, я знал бы много интересного. Ну, мистер Ден и мисс Уна, пойдемте-ка; мне пора закрыть мой маленький курятник.

  

  

  

  Днем шел дождик, а потому Ден и Уна решили играть в пиратов на старой маленькой мельнице. Если не обращать внимания на крыс, снующих по стропилам под крышей, и на попадающую в чулки овсяную мякину, чердак мельницы со своими трапами, с рассказывающими о наводнениях надписями на балках, с вырезанными на стенах именами красавиц, - прекрасное место. Освещен он окошком величиной в квадратный фут, которое смотрит на ферму "Липки". Дети поднялись по чердачной лестнице (изображая в лицах балладу об известном английском пирате сэре Эндрью Бартоне, они всегда называли ее мачтой бизанью). Выйдя из люка на чердак, Ден и Уна остановились; близ окна сидел незнакомый им странный человек в колете цвета сливы, в таком же трико, склонившись над книгой с красным обрезом.

  

  - Садитесь, садитесь, - закричал Пек с верхней балки. - Посмотрите, что значит быть красавцем! Сэр Гарри Доу - прошу прощения - Галь, - говорит, что моя голова годится для конца желоба, по которому с крыши стекает дождевая вода.

  

  Человек в лиловом засмеялся и, взглянув на детей, снял с головы свою темную лиловую шапочку; они увидели его седые волосы, висевшие бахромой. Ему было, по крайней мере, сорок лет, но глаза его смотрели молодо и их окружали смешные тонкие морщинки. На широком поясе незнакомца висел расшитый шелком кожаный мешочек; странный человек показался детям очень интересным.

  

  - Можно посмотреть, что вы делаете? - подходя, спросила его Уна.

  

  - Конечно. Ко-не-ечно, - сказал он и снова взялся за свою работу; дети увидели, что он рисует карандашом с серебряным кончиком. Пек сидел неподвижно, и на его широком лице застыла улыбка. Несколько мгновений дети молча смотрели, как быстрые ловкие пальцы набрасывали абрис лица их друга. Вот человек вынул из сумки тростниковое перо, очинил его костяным ножичком в форме рыбы.

  

  - О, какая прелесть, - произнес Ден.

  

  - Осторожнее. Это лезвие очень острое. Я сам сделал его из лучшей стали, взятой мной из самострела народа низин. Рыбу тоже сделал я. Когда спинной плавник отодвигается к ее хвосту, рыба проглатывает лезвие, совсем как кит проглотил Иону... Да, да, вот это моя чернильница. Я поместил на ней четырех серебряных святых. Нажмите на голову Варнавы. Она откроется и тогда... - Он опустил в чернильницу перо и осторожно, но уверенно набросал черты сморщенного лица Пека, которые были только слабо намечены серебряным кончиком его карандаша.

  

  Дети в один голос ахнули: с белой бумаги на них, как живое, глянуло лицо Пека.

  

  Работая и слушая звук дождя, струившегося по черепицам крыши, рисовальщик говорил; иногда его слова звучал и отчетливо, иногда он бормотал что-то неразборчиво, иногда совсем замолкал и то хмурился, глядя на свою работу, то улыбался. Он сказал детям, что родился на ферме "Липки" и что отец часто бил его за то, что он рисовал, а не работал; наконец, старый священник, по имени отец Роджер, который расписывал красками и золотом большие буквы в книгах богачей, уговорил родителей рисовальщика отдать мальчика к нему в ученье.

  

  После этого он вместе с отцом Роджером отправился в Оксфорд, где мыл посуду и подавал плащи и башмаки ученым в колледже Мертон.

  

  - Разве вам это не было противно? - после многих других вопросов спросил его Ден.

  

  - Я об этом не думал. Половина Оксфорда строила новые колледжи или украшала старые, и для этого были призваны художники и ремесленники со всего мира, короли своего дела и люди, почитаемые королями. Я был знаком с ними, я работал для них и считал, что этого для меня достаточно. Немудрено...

  

  Он замолчал и засмеялся.

  

  - Что ты сам сделался великим человеком, - сказал Пек.

   &n