Киплинг Джозеф Редьярд - Старая Англия

нца заиграл на его стеклянном браслете. - Подождите, я молюсь Митре.

  

  Он поднялся на ноги и, протянув свои руки к западу, стал произносить красиво звучащие слова.

  

  Скоро запел и Пек, его голос походил на печальный звон колоколов. Не прерывая песни, он соскользнул с ветки большого дерева и знаком позвал за собой детей. Они повиновались; им чудилось, будто эти магические голоса подталкивали их. Залитые золотисто-коричневым светом, который играл на листьях буков, они медленно двигались; Пек, шагавший между ними, пел песню с латинскими словами.

  

  Вот они подошли к маленькой закрытой калитке в ограде леса.

  

  Не прерывая пения, Пек взял Дена за руку и повернул его: мальчик очутился лицом к лицу с Уной, выходившей из калитки в плетеном тыне. Калитка закрылась за нею, в ту же самую минуту Пек бросил на головы детей усыпляющие память листья дуба, тиса и терновника.

  

  - Как ты поздно, - сказала Уна. - Разве ты не мог прийти раньше?

  

  - Я давно ушел, - ответил Ден. - Давно, но... но не знал, что уже так поздно. Где же ты была?

  

  - На большом холме, на большом дереве и ждала тебя.

  

  - Прости меня, - извинился Ден, - но виновата эта ужасная латынь.

  

  

  

  Дети стояли подле калитки в далекий лес, когда услышали веселый голос, певший песню о Риме. Не говоря ни слова, они кинулись к своей любимой лазейке, пробрались сквозь чащу и чуть не натолкнулись на сойку, которая что-то клевала из руки Пека.

  

  - Осторожнее, - сказал Пек. - Что вы ищете?

  

  - Конечно, Парнезия, - ответил Ден. - Мы только вчера вспомнили о нем. Как это нехорошо с твоей стороны.

  

  Поднимаясь на ноги, Пек слегка засмеялся.

  

  - Извиняюсь, но детям, которые провели со мной и с центурионом римского легиона чуть ли не целый день, нужна была успокоительная доза волшебства перед чаем, который они собирались пить со своей гувернанткой. Оге! Парнезий! - закричал Пек.

  

  - Я здесь, фавн, - послышался ответ с холма. И дети заметили мерцание бронзовой брони между могучими ветвями бука и дружелюбное сияние большого приподнятого щита.

  

  - Я победил британцев, - сказал Парнезий и засмеялся, как мальчик. - Я занял их высокие укрепления. Но Рим милосерден. Вы, британцы, можете подняться сюда.

  

  Все трое скоро очутились подле Волатерре.

  

  - Что за песню пели вы недавно? - усевшись, спросила центуриона Уна.

  

  - А! Это одна из песен, которые рождаются повсюду в империи. Они, как болезнь, шесть месяцев в году расхаживают по всей стране, пока другая не понравится легионам, тогда воины начинают маршировать под звуки этой другой.

  

  - Расскажи им о твоих переходах, Парнезий. В нынешние времена немногие проходят через эту страну от одного ее края до другого, - проговорил Пек.

  

  - Тем хуже. Нет ничего лучше большого перехода, конечно, для того, чьи ноги уже успели закалиться. Пускаешься в путь, едва поднимутся туманы; останавливаешься приблизительно через час после заката солнца.

  

  - А что вы едите? - быстро спросил Ден.

  

  - Жирную свиную грудинку, бобы, хлеб, пьем вино, если оно есть в домах, где мы останавливаемся. Но солдаты всегда недовольны. В первый же день перехода мои подчиненные стали жаловаться на нашу британскую рожь, измолотую водой. Они уверяли, что она менее питательна, нежели зерна, смолотые на римских мельницах, приводимых в действие волами. Тем не менее им пришлось принести себе нашу муку и съесть ее.

  

  - Принести? Откуда? - спросила Уна.

  

  - С этой вновь изобретенной водяной мельницы, ниже кузницы.

  

  - Да ведь это кузничная мельница, наша мельница, - сказала Уна и взглянула на Пека.

  

  - Да, ваша, - заметил Пек. - А как ты думаешь, сколько ей лет?

  

  - Не знаю. Кажется, сэр Ричард Даллингридж говорил о ней?

  

  - Да, говорил, и в его дни она уже была старая, - ответил Пек. - При нем ей было несколько сотен лет.

  

  - При мне она была новая, - сказал Парнезий. - Мои люди смотрели на муку, наполнявшую их шлемы, точно на гнездо ехидн. Они жестоко испытывали мое терпение. Но я обратился к ним с речью, и мы стали друзьями. Говоря по правде, они научили меня римской маршировке. Видите ли, я служил только с быстромарширующими "вспомогателями". Легион же двигается совершенно иначе, большими медленными шагами, которые не изменяются от восхода до заката солнца. Тише едешь, дальше будешь, так говорит пословица. Двадцать четыре мили за восемь часов, ни больше, ни меньше. Голова и копье подняты; щит на спине; ворот кирасы открыт на ширину ладони; так проносят орлов через Британию.

  

  - И у вас были какие-нибудь приключения? - спросил Ден.

  

  - Южнее стены никогда ничего не случается, - ответил Парнезий. - Мне только пришлось явиться к судье, там, на севере, когда один странствующий философ осмеял римских орлов. К счастью, я сумел доказать, что этот старик умышленно загородил нам дорогу, и судья сказал ему (кажется, прочитав это в своей большой книге), что, каковы бы ни были его боги, он обязан оказывать цезарю уважение.

  

  - А что вы делали потом? - спросил Ден.

  

  - Двинулся дальше. Зачем было мне заботиться о подобных вещах? Я думал только, как бы достигнуть указанного мне поста. Переход занял двадцать дней.

  

  Понятно, чем дальше продвигаешься на север, тем безлюднее делаются дороги. Наконец, выходишь из лесов, поднимаешься на обнаженные горы, где в развалинах наших разрушенных городов воют волки. Не было там красавиц; не встречалось мне больше веселых судей, в молодости знавших моего отца; не слышали мы также интересных новостей в храмах и харчевнях; нам рассказывали только о диких зверях. В этой глуши часто встречаешь охотников и ловцов животных для цирков, которые водят с собой закованных медведей и волков в намордниках. Лошади их боятся; солдаты смеются.

  

  Вместо вилл, окруженных садами, попадаются укрепления со сторожевыми башнями из серого камня и просторные овечьи дворы с крепкими каменными оградами, охраняемые вооруженными британцами с северного берега. Среди обнаженных гор, там, за обнаженными дюнами, где тучи играют, точно несущаяся кавалерия, видишь клубы черного дыма из копей. Все еще тянется твердая дорога; ветер поет, пролетая через перья шлема; путь ведет мимо алтарей, воздвигнутых легионами в честь позабытых генералов; мимо разбитых статуй богов и героев; мимо тысяч могил, из-за которых выглядывают горные лисицы и зайцы. Эта огромная лиловая область вереска, испещренного камнями, раскаляется летом, замерзает зимой.

  

  И как раз в то время, когда начинаешь думать, что перед тобой конец мира, замечаешь дым; он тянется от востока к западу насколько хватает зрения, а под ним, тоже насколько видит глаз, виднеются дома, храмы, лавки и театры, бараки и овины, позади же них то поднимается, то падает, то опускается, то показывается ряд башен. Это стена.

  

  - Ах!.. - еле переводя дыхание, в один голос сказали дети.

  

  - Можете удивляться, - заметил Парнезий. - Даже старики, которые чуть ли не с детства служили под орлами, говорят, что в империи нет ничего удивительнее стены, когда впервые ее видишь.

  

  - И она только стена? Ограда? Вроде той, которая окружает наш фруктовый сад? - спросил Ден.

  

  - Нет, нет; другой такой стены нет в мире. На ней - сторожевые башни; между ними - башни маленькие. Даже в самом узком ее месте по ней могут идти рядом трое людей со своими щитами. Маленькая ограда, всего до шеи человека, бежит по ее краю, так что издали видишь только, как шлемы часовых скользят вперед и назад, точно блестящие бусы. Стена имеет тридцать футов высоты; с пиктской стороны, то есть с северной, - ров, усеянный лезвиями старых мечей и наконечников копий, вделанных в древки, и соединенные цепями ободья колес. Низкорослые пикты приходят сюда красть железо для своих стрел.

  

  Однако стена не диковиннее города, находящегося за нею. В прежние времена с южной стороны возвышались большие укрепления и рвы, и никому не позволялось в этом месте строить себе жилищ. В нынешнее время часть укреплений срыта и заново выстроена от одного конца стены до другого; таким образом, вырос узкий город в восемьдесят миль длины. Только подумайте. Этот город полон рева, шума, петушиных боев, волчьих травлей, лошадиных скачек, и он тянется от Итуны на западе до Сегедунума на холодном восточном берегу. С одной стороны - вереск, леса и развалины, в которых прячутся пикты, с другой - огромный город, длинный, как змея, и злобный, как змея. Да, он совсем как змея, которая греется на солнце около горячей стены.

  

  Мне сказали, что моя когорта стоит в квартале Гунно, в том месте, где большая дорога проходит в северную провинцию к острову Валенции. [Остров близ юго-западного берега Ирландии (Валенция - Valentia). - Примеч. пер.] - Парнезий презрительно засмеялся. - Провинция! Подумаешь! Мы шли по дороге в Гунно и вдруг остановились, изумленные. Это место казалось ярмаркой, ярмаркой, полной людьми из всех уголков империи. Некоторые устраивали конские состязания; некоторые смотрели на травлю собак или медведей; очень многие, столпившись во рву, любовались петушиным боем. Юноша чуть-чуть постарше меня (я видел, что он офицер) остановил передо мной свою лошадь и спросил, что мне нужно.

  

  - Найти место моей стоянки, - ответил я и показал ему щит. - Парнезий поднял свой широкий щит, на котором виднелось изображение трех букв, похожих на букву икс.

  

  - Счастливое предвестие, - сказал он. - Твоя когорта в соседней башне с нашей; но все солдаты смотрят на петушиный бой. Это счастливое место. Пойдем, вспрыснем орлов. - Это значило, что он предлагает мне выпить.

  

  - Прежде я передам кому следует солдат, - ответил я. Я был рассержен и пристыжен.

  

  - О, ты скоро отделаешься от этих детских понятий! - крикнул он. - Но все равно: я не хочу разрушать твоих надежд. Иди к статуе богини Рима. Тебе это необходимо. Это лучшая дорога на север. - Он засмеялся и уехал.

  

  Не более как в четверти мили от себя я видел большую статую и пошел к ней. Большая дорога ведет на север и к Валенции, но она преграждена из-за пиктов, и кто-то там, под аркой, нацарапал слово "конец". Когда я достиг этого места, мне почудилось, что передо мной пещера. Я и мой маленький отряд в тридцать человек ударили все вместе в землю копьями; эхо прокатилось под сводами, но никто не вышел к нам. Скоро я заметил дверь с нашим номером. Мы вошли в нее. Я увидел спящего повара и приказал ему накормить нас; потом взобрался на гребень стены, взглянул на страну пиктов и, - прибавил Парнезий, - кирпичная арка со словом "конец" особенно подействовала на мое воображение и потрясла меня; ведь я был почти мальчик.

  

  - Как это ужасно! - сказала Уна. - Но почувствовали ли вы себя лучше, после хорошего... - Ден остановил ее, подтолкнув локтем.

  

  - Лучше? - спросил Парнезий. - Когда солдаты моей когорты вернулись с петушиного боя без шлемов, держа своих петухов под мышками, и спросили меня, кто я, был ли я счастлив? Нет, но я заставил и мою новую когорту почувствовать себя несчастной... Моей матери я написал, что счастлив, однако, мои друзья, - он вытянул руки на своих обнаженных коленях, - я не пожелал бы худшему врагу страдать так, как я страдал в течение первых месяцев жизни на стене. Подумайте, в числе офицеров вряд ли был хоть один, кроме меня (как я думал, потерявшего милость моего генерала), вряд ли один, не сделавший чего-нибудь дурного или безумного. Один убил человека, другой украл деньги, третий оскорбил богов или обидел высоких сановников, а потому был послан на стену, в это убежище от позора и страха. Солдаты оказались не лучше офицеров. Кроме того, стену наполняли представители всех племен и народностей империи. Не находилось двух башен, в которых люди говорили бы на одном и том же наречии или поклонялись бы одним и тем же богам. В одном отношении только между всеми нами царило равенство. Какое бы оружие мы ни носили до появления в этом месте, на стене мы превратились в лучников, точно скифы. Пикт не может убежать от стрелы или проползти под нею. Он сам лучник. Он знает.

  

  - Вероятно, вы все время сражались с пиктами? - заметил Ден.

  

  - Пикты сражаются редко. Около полугода я не видел ни одного воюющего пикта. Мирные пикты сказали нам, что все они ушли на север.

  

  - Что значит мирный пикт? - спросил Ден.

  

  - Это такой пикт (их было много), который умеет сказать несколько слов на нашем языке и перебирается через стену, чтобы продать лошадь или собаку-волкодава. Без лошади, собаки и друга человек погиб бы на стене. Боги даровали мне все эти три дара, а нет дара лучше дружбы. Вспомни об этом, - Парнезий обратился к Дену, - когда сделаешься взрослым молодым человеком. Твоя судьба зависит от твоего первого истинного друга.

  

  - Он хочет сказать, - улыбаясь, заметил Пек, - что, желая быть порядочным малым, ты должен в юности приобрести хороших друзей. Но если в ранней молодости ты сам будешь поступать низко, у тебя будут низкие друзья. Прислушайся к словам о дружбе, которые говорит благочестивый Парнезий.

  

  - Я совсем не благочестив, - ответил Парнезий. - Но знаю, что значит быть хорошим человеком, и хотя мой друг не имел надежды на счастливое будущее, он был в десять раз лучше меня. Не смейся же, фавн.

  

  - О, вечная юность, верующая всему! - крикнул Пек, качаясь на высокой ветке бука. - Расскажи же им о твоем Пертинаксе.

  

  - Это был посланный мне богами друг. Я говорю о первом юноше, который заговорил со мною. Он был немного старше меня и командовал когортой Августы Виктории в башне между нашей и нумидийской. По совести, он был гораздо лучше меня.

  

  - Почему же он служил на стене? - быстро спросила Уна. - Ведь все они сделали что-нибудь дурное? Вы сами сказали это.

  

  - Его отец умер; он был племянником очень знатного и богатого человека, не всегда добро относившегося к его матери. Когда Пертинакс вырос, он узнал это; тогда его дядя хитростью и силой отправил его к стене. Мы познакомились во время одной церемонии в нашем храме... в темноте. Это было во время убиения быка, - объяснил Парнезий Пеку.

  

  - Знаю, - сказал Пек, он повернулся к детям и прибавил: - Вы не вполне поймете это, - сказал он. - Парнезий говорит, что он встретил Пертинакса в храме.

  

  - Да, мы впервые встретились в подземелье, и оба получили звание грифонов. - Парнезий коснулся рукой своей шеи. - Пертинакс уже два года пробыл на стене и хорошо знал пиктов. Прежде всего он познакомил меня с обычаем "носить на себе вереск".

  

  - Я не понимаю, что это значит, - проговорил Ден.

  

  - Научил охотиться в стране пиктов вместе с тихим пиктом. Пока человек остается гостем такого пикта и носит на себе ветку вереска, этот человек в полной безопасности. Если бы кто-нибудь, не пикт, отправился в заросли один, он, конечно, погиб бы от стрел, а, может быть, раньше утонул бы в трясине. Только одни пикты умеют находить дорогу через эти черные, скрытые топи. Самым большим нашим другом был старый одноглазый Алло, иссохший пикт, у которого мы купили наших лошадей. Сперва мы уходили в низины, только чтобы вырваться из ужасного города и поговорить о родине. Позже Алло научил нас охотиться на волков, на больших рыжих оленей, широкие рога которых похожи на еврейские подсвечники. Прирожденные римские офицеры из-за этого смотрели на нас сверху вниз, но мы предпочитали вересковые заросли их развлечениям. Поверь мне, - Парнезий снова обратился к Дену, - ничто истинно дурное не пристанет к юноше, когда он сидит на лошади или преследует оленя. Помнишь ли ты, о фавн, - он повернулся к Пеку, - тот маленький алтарь, который я выстроил Сильвану Пану на окраине соснового леса за ручьем?

  

  - Который? Камень с изречением из сочинений Ксенофонта? - совсем новым голосом спросил Пек.

  

  - Нет, что я знаю о Ксенофонте? Тот алтарь сложил Пертинакс после того, как он случайно застрелил стрелой первого горного зайца. Я сделал свой алтарь из круглых валунов в память моего первого медведя. Эта постройка заняла целый день; как мне было хорошо! - Парнезий быстро взглянул на детей.

  

  - Вот так-то мы прожили два года на стене; маленькие стычки с пиктами, частые охоты со старым Алло в стране пиктов заполняли все наше время. Иногда старик называл нас своими детьми. Мы очень любили его и его варваров; однако никогда не позволяли им раскрасить нас по-пиктски. Следы их красок остаются до самой смерти.

  

  - А как это делалось? - спросил Ден. - Это было что-нибудь вроде татуирования?

  

  - Они сжимают кожу так, что выступает кровь, и тогда втирают в нее цветные соки. Ото лба до щиколоток Алло был выкрашен в синюю, зеленую и красную краски. Он нам сказал, что раскрашивание составляет часть его религии. Наш старик много говорил нам о пиктских верованиях (Пертинакс очень интересовался подобными вещами) и, когда мы близко познакомились с ним, стал нам сообщать, что происходит в Британии за стеной. В те дни происходило много событий. И, клянусь светом солнца, - серьезно произнес Парнезий, - мелкий народ знал почти все. Когда Максим провозгласил себя императором Британии и переправился в Галлию, Алло сказал мне об этом; сказал также, какие войска и каких переселенцев взял с собою наш новый повелитель. Другими путями вести приходили к стене через две недели. Алло сообщал мне также, какие войска брал Максим из Британии каждый месяц, чтобы они помогали ему покорить Галлию; позже я узнавал, что старый пикт правильно называл мне когорты. Изумительно! И я расскажу вам еще одну удивительную вещь.

  

  Центурион сложил руки на своих коленях и прислонил голову к изгибу щита, который был позади него.

  

  - Осенью, когда начались первые морозы и пикты убили своих пчел, мы трое отправились за волком с нашими новыми собаками. Наш генерал, Рутильян, дал нам десятидневный отпуск, и мы уехали за вторую стену - в более высокие горы, где нет даже старинных римских развалин. Еще до полудня мы убили волчицу, и, снимая с нее шкуру, Алло поднял голову и сказал мне:

  

  - Когда ты будешь капитаном стены, мое дитя, тебе не придется охотиться на волков.

  

  С таким же успехом я мог надеяться получить место префекта Нижней Галлии, а потому засмеялся и сказал: "Вот погоди, когда я сделаюсь капитаном".

  

  - Незачем ждать, - сказал Алло. - Оба послушайте моего совета и отправляйтесь домой.

  

  - У нас нет домов, - заметил Пертинакс. - Ты сам отлично знаешь это. Мы конченые люди; для нас обоих большой палец опустился к земле. Только люди, не имеющие надежды, решились бы подвергать себя опасности, садясь на ваших диких лошадей.

  

  Старик засмеялся обычным коротким смехом пиктов - так лисица лает в морозную ночь.

  

  - Я люблю вас обоих, - сказал он. - Кроме того, я научил вас немногому, что нам известно об охоте. Послушайте же моего совета, отправляйтесь домой.

  

  - Нельзя, - сказал я. - Во-первых, я потерял расположение моего генерала; во-вторых, у Пертинакса есть дядя.

  

  - Я ничего не знаю о дяде Пертинакса, - сказал Алло, - но дело в том, Парнезий, что твой генерал хорошего мнения о тебе.

  

  - О, - произнес Пертинакс, - как ты можешь знать, что думает Максим, ты, старый лошадиный барышник?

  

  Как раз в эту минуту (вы знаете, как близко подползают дикие звери, когда люди едят) большой волк выскочил из кустов и помчался от нас; за ним бросились наши собаки; мы - за ними. Волк завел нас далеко, в такие места, о которых мы никогда не слыхивали; он бежал все прямо, как стрела, до самого заката и в сторону заката. Наконец, мы увидели мысы, далеко вдающиеся в извилистые воды, и под нами внизу разглядели корабли, вытащенные на серую отмель. Мы насчитали сорок семь судов; это были не римские галеры, а корабли с крыльями воронов, которые пришли с севера из не подчиненной владычеству Рима области. На кораблях двигались люди; солнце вспыхивало на их крылатых шлемах, а эти крылатые шлемы сидели на головах рыжеволосых воинов из северной свободной страны. Мы смотрели; мы считали; мы удивлялись, так как, хотя до нас и доходили слухи об этих "крылатых шапках", как их называли пикты, мы никогда не видывали их.

  

  - Прочь, прочь! - сказал Алло. - Мой вереск не защитит вас здесь. Нас всех убьют. Нас всех убьют. - Ноги его дрожали, голос тоже. Мы двинулись обратно, крались по вереску, при свете месяца; крались почти до утра; наконец, наши бедные лошади чуть не упали в каких-то развалинах.

  

  Когда мы проснулись с онемевшими членами, Алло мешал муку с водой. В стране пиктов костры зажигают только близ деревень. Эти маленькие люди всегда подают друг другу знаки дымом, и чужой дым заставляет их стремиться к нему, как рой жужжащих пчел. И они умеют жалить.

  

  - Вчера вечером мы видели только торговую пристань, - заметил Алло. - Не что иное, как торговую пристань.

  

  - Я не люблю лжи на пустой желудок, - заметил Пертинакс. - Мне кажется (у него были зоркие орлиные глаза), мне кажется, вон там тоже торговая пристань? А?

  

  Он указал на дым, курившийся над далеким холмом, поднимаясь, как мы говорили, "пиктскими призывами", то есть так: пуф, два раза пуф; еще два раза пуф; потом пуф. Пикты это делают, то прикрывая костер намоченной кожей, то поднимая ее; тогда дым то идет к небу клубами, то перестает подниматься.

  

  - Нет, - сказал Алло, - дым курится ради вас и ради меня. Вы обречены. Едемте.

  

  Мы двинулись. Раз возьмешь вереск, приходится повиноваться своему пикту; однако противный дым поднимался на расстоянии двадцати миль от нас, там, далеко на восточном берегу; и стоял несносно знойный день.

  

  - Что бы ни случилось, - сказал Алло в то время, как наши лошадки тихо ржали, - помните обо мне.

  

  - Я-то тебя никогда не забуду, - сказал Пертинакс. - Ты лишил меня завтрака.

  

  - Что значит для римлянина пригоршня смолотого овса? - ответил ему Алло и засмеялся своим смехом, не похожим на смех. - Что сделали бы вы, если бы были пригоршней овса, раздавленной между верхним и нижним жерновами мельницы?

  

  - Я Пертинакс, а не разгадчик загадок, - ответил Пертинакс.

  

  - Ты глупец, - сказал Алло. - Вашим богам и моим богам угрожают чужестранные божества, и нам остается только смеяться.

  

  - Люди, которым грозят, всегда живут долго, - заметил я.

  

  - Прошу богов, чтобы это оказалось справедливым, - пробормотал пикт. - Но, повторяю, не забывайте меня.

  

  Мы поднялись на последний раскаленный холм и взглянули на восточное море, блестевшее в трех-четырех милях от нас. Там на якоре стояла маленькая парусная галера, выстроенная по образцу судов Северной Галлии; ее переходный мостик был опущен, парус поднят до половины мачты; а как раз у подножия нашей горы, один, держа свою лошадь в поводу, сидел Максим, император Британии. Он был одет в охотничье платье и опирался на небольшую палку, но я узнал его спину и сказал об этом Пертинаксу.

  

  - Ты еще безумнее старика Алло, - сказал мой друг. - На тебя подействовало солнце.

  

  Максим не двигался, пока мы не очутились перед ним; тогда он оглядел меня с головы до ног и сказал:

  

  - Ты опять голоден? Кажется, судьба повелевает мне при каждой нашей встрече угощать тебя. Со мной пища. Алло приготовит ее.

  

  - Нет, - возразил старый пикт. - Принц в своей собственной стране не прислуживает странствующим императорам. Я угощал моих детей, не спрашивая твоего позволения.

  

  Тем не менее он начал раздувать золу.

  

  - Я ошибся, - проговорил Пертинакс. - Мы все сошли с ума. Говори же, о безумец, называемый императором.

  

  Максим улыбнулся своей ужасной улыбкой со сжатыми губами; однако, прожив два года на стене, человек перестает бояться выражения лица. Поэтому я не испугался.

  

  - Я хотел, чтобы ты, Парнезий, жил и умер центурионом на стене, - сказал Максим. - Однако, судя вот по этому, - он поискал что-то за пазухой своей одежды, - ты умеешь думать и рисовать. - Максим вынул свиток писем, которые я писал моим близким; там было множество рисунков, изображавших пиктов, медведей и разных людей, которых я видел на стене. Моя мать и сестра всегда любили мои рисунки.

  

  Он передал мне один набросок, который я назвал: "Солдаты Максима". На листке был изображен ряд толстых винных мехов и наш доктор из госпиталя Гунно, нюхавший их. Каждый раз, когда Максим брал войска из Британии в Галлию, он присылал гарнизону вина, вероятно желая успокоить воинов. На стене мы называли каждый винный мех Максимом. Да, да, и я нарисовал их в императорских шлемах.

  

  - Еще недавно, - продолжал он, - цезарю присылали имена людей за меньшие шутки, чем эта.

  

  - Правда, цезарь, - ответил Пертинакс, - но ты забыл, что это было раньше, чем я, друг твоего друга, научился превосходно метать копье.

  

  Он не устремил на Максима конец своего охотничьего копья, но покачал его на ладони - вот так.

  

  - Я говорил о прошедших временах, - заметил Максим, и его веки даже не дрогнули. - В нынешнее время приятно находить юношей, которые умеют думать за себя и за своих друзей. - Он кивнул головой Пертинаксу. - Твой отец, Парнезий, одолжил мне на время эти письма, значит, тебе не грозит никакая опасность с моей стороны.

  

  - Ровно никакая, - пробормотал Пертинакс и потер острие копья о свой рукав.

  

  - Мне пришлось уменьшить гарнизоны в Британии, потому что я нуждаюсь в войсках для Галлии. Теперь я явился, чтобы взять воинов со стены, - сказал император.

  

  - Желаю, чтобы мы принесли тебе радость, - произнес Пертинакс. - Ведь мы - самый худший сор империи, люди, потерявшие надежду. Лично я скорее доверял бы осужденным преступникам.

  

  - Ты так думаешь? - совершенно серьезно спросил его Максим. - Но это будет только до покорения Галлии. Всегда приходится подвергать опасности или свою жизнь, или свою душу, или свой покой, или вообще какую-нибудь безделицу.

  

  Алло обошел вокруг костра с шипящим оленьим мясом в руках и предложил его нам двоим.

  

  - Ага, - заметил Максим, ожидая своей очереди. - Я вижу Алло в своей стране. Что же, ты заслуживаешь почести, Парнезий; скажи, у тебя много сторонников-пиктов?

  

  - Я с ними охотился, - ответил я. - И, может быть, в их племени у меня найдутся друзья.

  

  - Он единственный человек в броне, который понимает нас, - сказал Алло и принялся говорить о наших добродетелях и о том, как мы с Пертинаксом за год перед тем спасли от волка одного из его внуков.

  

  - И действительно спасли? - спросила Уна.

  

  - Да, но он преувеличил наш подвиг. Зеленый человек ораторствовал, как... как Цицерон. Он превратил нас в каких-то великолепных героев, и Максим не сводил глаз с наших лиц.

  

  - Довольно, - сказал он. - Я выслушал Алло, говорившего о вас. Теперь я хочу послушать, что вы скажете о пиктах.

  

  Я рассказал ему все, что знал; Пертинакс помогал мне. Пикт никогда не сделает ничего дурного, если только потрудишься узнать, что ему нужно. Их вражда против римлян загорелась из-за того, что мы сожгли их вересковые низины. Гарнизон дважды в год торжественно выжигал весь вереск на десять миль к северу от стены. Наш генерал, Рутильян, называл это расчисткой местности. Конечно, пикты убегали; мы же уничтожали их медоносные цветы летом, истребляя весной их овечьи пастбища.

  

  - Правда, истинная правда, - сказал Алло. - Как можем мы делать наше святое вересковое вино, когда вы сжигаете наши медоносные луга?

  

  Мы долго разговаривали; Максим задавал Алло серьезные вопросы, которые показывали, что он знал о пиктах многое и еще больше думал о них. Вот он сказал мне: "Скажи, если бы я дал тебе в управление пиктские низины, был бы ты способен править ими так, чтобы пикты не возмущались, пока я не покорю Галлию? Отойди, чтобы не видеть лица Алло, и выскажи свое собственное мнение".

  

  - Нет, - ответил я, - заросли нельзя снова превратить в римскую провинцию, пикты слишком долго были свободны.

  

  - Предоставим им собирать деревенские советы и доставлять собственных солдат, - продолжал Максим. - Я уверен, что ты будешь держать поводья, не сильно натягивая их.

  

  - Даже в таком случае - нет, - возразил я. - По крайней мере, не в нынешнее время. Мы так долго притесняли пиктов что они не способны доверять никому, носящему римское имя, и так будет продолжаться еще много-много лет.

  

  Я слышал, как позади меня Алло пробормотал: "Добрый мальчик".

  

  - В таком случае, что же ты посоветуешь? - спросил меня Максим. - До завоевания Галлии держать север в покое? Да?

  

  - Не притеснять пиктов, - ответил я. - Сразу прекрати выжигание вереска и (они недальновидные зверьки) время от времени присылай им один-два корабля с хлебным зерном.

  

  - И раздавать зерно должны их собственные выборные, а не какие-нибудь греческие мошенники-смотрители, - бросил замечание Пертинакс.

  

  - Да, и позволь их больным приходить в наши госпитали, - прибавил я.

  

  - Вероятно, они скорее умрут, чем согласятся на это, - возразил Максим.

  

  - Нет, если их отведет Парнезий, - возразил Алло. - Я мог бы показать тебе человек двадцать пиктов, искусанных волками, исцарапанных медведями, милях в двадцати от этого места. Но Парнезию придется остаться с ними в госпитале, не то они сойдут с ума от страха.

  

  - Понимаю, - протянул Максим. - Как и все в нашем мире - дело управления пиктами зависит от одного человека. И ты, Парнезий, этот человек.

  

  - Пертинакс и я одно существо, - произнес я.

  

  - Как угодно; только работай. Теперь, Алло, ты знаешь, что я не желаю зла твоему народу. Позволь мне переговорить с пиктами, - попросил Максим.

  

  - Незачем, - возразил Алло. - Я зерно между двумя жерновами и должен знать, что намеревается сделать нижний жернов. Эти мальчики сказали правду относительно всего, что им известно. Я же - правитель страны - скажу тебе остальное: люди севера меня беспокоят. - Он весь сжался, как заяц в вереске, и оглянулся на море.

  

  - Меня тоже, - пробормотал Максим, - в противном случае, я не был бы здесь.

  

  - Слушай, - начал Алло. - Давно, очень давно крылатые шапки, - он говорил о северянах, - явились на наши берега и сказали: "Рим подается. Уроните его". Мы бились с вами. Вы прислали солдат. Они победили нас. Тогда мы сказали крылатым шлемам: "Вы лгуны. Оживите наших воинов, которых убил Рим, тогда мы поверим вам". Крылатые со стыдом удалились. Теперь они снова возвращаются с поднятыми головами, смелые, и начинают старые песни, которым мы готовы поверить. Они опять говорят, что Рим падает.

  

  - Пусть на стене будет мир в течение трех лет, - воскликнул Максим, - и я покажу пиктам и всем воронам, как лгут крылатые шлемы!

  

  - О, я желаю этого! Я хочу спасти хлебные зерна, еще не раздавленные жерновами. Но вы стреляете в нас, пиктов, когда мы приходим ко рву, чтобы взять немного железа; вы сжигаете наш вереск - нашу единственную ниву, вы пугаете нас большими катапультами; прячетесь за стеной и палите нас греческим огнем. Как я могу помешать моей молодежи слушать слова крылатых шапок... особенно зимой, когда мы голодаем. Моя молодежь говорит: "Рим не может ни сражаться, ни управлять. Он берет солдат из Британии. Крылатые шапки помогут нам разрушить стену. Позволь нам показать им тайные дороги через топи". Разве я хочу этого? Нет. - Алло шипел, точно гадюка. - Я сохраню тайны моего народа, хотя бы меня заживо сожгли. Эти двое моих детей сказали тебе правду. Оставь нас, пиктов, в покое. Успокаивай нас, люби нас, корми нас, не приближаясь к нам, корми, протягивая руку из-за спины. Парнезий нас понимает. Предоставь ему управлять стеной, и я смогу продержать мою молодежь - он что-то посчитал по пальцам - первый год без труда, второй - с некоторым затруднением, третий - может быть. Видишь, я даю тебе три года. Если в течение этого времени ты не покажешь нам, что Рим силен людьми, что он ужасен оружием, говорю тебе, крылатые шлемы высадятся на обоих берегах, с двух сторон пойдут вдоль стены, встретятся в середине, и вы, римляне, уйдете. Я не стану печалиться об этом; однако мне хорошо известно, что каждое племя, помогающее другому, требует за это платы. Нам, пиктам, тоже придется уйти. Крылатые шапки, как жернова, превратят нас вот в это. - Он подбросил на воздух пригоршню пыли.

  

  - О, - вполголоса произнес Максим, - всегда и везде все в руках одного человека.

  

  - И все вмещается в одну жизнь, - заметил Алло. - Ты император, но не бог. Ты можешь умереть.

  

  - Я думал о смерти, - произнес Максим. - Хорошо. Если этот ветер продержится, к утру я буду близ восточного края стены. Итак, завтра, во время смотра, я увижу вас двоих и сделаю обоих капитанами стены.

  

  - Погоди немного, цезарь, - остановил его Пертинакс. - Каждый требует платы. Меня ты еще не купил.

  

  - Ты начинаешь торговаться? Уже? - спросил его Максим. - Ну?

  

  - Рассуди меня с моим дядей, Иценом, дуумвиром Галлии, - сказал он.

  

  - Тебе нужна только такая безделица, как человеческая жизнь? Я думал, ты попросишь денег или места. Конечно, я отдам тебе ее. Напиши его имя на одной из этих дощечек, с их красной стороны; другая сторона для живущих. - И Максим подал ему свои таблички.

  

  - Мертвый он мне не нужен, - сказал Пертинакс. - Моя мать вдова. Я далеко и не уверен, что он выплачивает ей ее вдовью часть.

  

  - Все равно. Моя рука достаточно длинна. В свое время мы просмотрим отчеты твоего дяди. Теперь же до завтра, о капитаны стены.

  

  Он ушел. Мы видели, как его фигура уменьшалась, когда он двигался по вересковой низине к своей галере. Его окружали скрытые за камнями пикты, десятки пиктов. Он не смотрел ни вправо, ни влево. Скоро вечерний ветер понес его галеру на юг, и, глядя, как он выходил в море, мы молчали, понимая, что земля не часто взращивает подобных людей.

  

  Алло привел лошадей и, в ожидании, пока мы не сядем в седло, держал их, чего никогда не делал прежде.

  

  - Погоди немного, - сказал Пертинакс. Он сделал маленький алтарь из нарезанной травы, на него насыпал цветов вереска, а на них положил письмо от одной девушки из Галлии.

  

  - Что делаешь ты, о мой друг? - спросил я.

  

  - Приношу жертву моей мертвой молодости, - ответил он и, когда пламя уничтожило письмо, затоптал его ногой. После этого мы поехали к стене, капитанами которой нам предстояло стать.

  

  Парнезий замолчал. Дети сидели тихо, не спрашивая даже, окончен ли рассказ. Пек поманил их пальцем, потом указал на дорогу из лесу.

  

  - Очень жаль, - прошептал он, - но вам пора уйти.

  

  - Мы не рассердили его? - спросила Уна. - Он стал такой неласковый... и задумчивый.

  

  - Нет, нет. Подождите до завтра. Оно скоро наступит. И помните: вы разыгрывали сцены из "Песен древнего Рима".

  

  Едва дети пробрались через свою лазейку, там, где росли дуб, тис и терновник, они забыли о Пеке и центурионе.

  

  

  

  Следующий день был, как дети называли, день "дикой свободы"! Их отец и мать отправились в гости; мисс Блек поехала кататься на велосипеде; Уна и Ден оставались одни до восьми часов.

  

  Вежливо проводив своих милых родителей и свою дорогую наставницу, они от садовника получили капустный лист, полный смородины, а от кухарки Елены чаю. Смородину они съели, чтобы как-нибудь не раздавить ягод, и решили отдать капустный лист трем коровам, пасшимся подле театра, но по дороге на луг нашли мертвого ежа, которого были обязаны похоронить, и лист оказался им крайне необходимым для этой цели.

  

  Похоронив ежика, дети пошли в кузницу и застали там Хобдена