Киплинг Джозеф Редьярд - Индийские рассказы

редним людям. У них есть представления о ценности жизни, а воспитание приучило их идти вперед и пользоваться успехом. Их офицеры хороши настолько, насколько могут быть такими, принимая во внимание, что их тренировка начинается рано, и что Господь Бог дал британским юношам среднего класса здоровый спинной хребет, здоровые мозги и такие же внутренности. Поэтому детина в восемнадцать лет хотя и не знает, что делать с мечом в руке, но исправно наслаждается биением сердца в груди, пока оно там работает. Если ему приходится умирать, он умирает джентльменом. Если он остается в живых, он пишет домой, что был "искрошен", "иссечен", "изрезан", и осаждает правительство просьбами о пособиях за раны, пока новая небольшая стычка с неприятелями не оторвет его от этого занятия и не вышлет еще раз на фронт после того, как он успел уже дать ложную клятву в медицинском департаменте, подольститься к своему полковнику и обойти его адъютанта.

  

  Все эти благочестивые размышления привели мне на память двоих бесенят, самых отчаянных из всех когда-либо бивших в барабан или игравших на флейте перед британским полком. Они кончили свою греховную карьеру открытым и бурным проявлением храбрости и были убиты за это. Звали их Джекин и Лью - Пигги Лью - и были они наглые, испорченные мальчишки-барабанщики, частенько подвергавшиеся порке тамбур-мажором "Передового и Тыльного".

  

  Джекин был хилый мальчуган лет четырнадцати, Лью - приблизительно такого же возраста. Оба курили и пили, когда за ними не смотрели. Они ругались, как принято ругаться в казармах, - хладнокровно и цинично, сквозь стиснутые зубы, и дрались аккуратно каждую неделю. Джекин выскочил из лондонских канав и неизвестно, прошел или нет через руки доктора Бернардо, прежде чем приобрел звание ротного барабанщика. Лью не мог ничего вспомнить, кроме разных ротных и полковых впечатлений из самого раннего своего детства. В глубоких тайниках своей маленькой, испорченной души он носил прирожденную любовь к музыке и обладал, по злой насмешке судьбы, внешностью херувима. Последнее обстоятельство привлекало к нему внимание прекрасных дам, посещавших полковую церковь и называвших его "милашкой". Они не слыхали купоросных замечаний, какие отпускал он по их адресу, возвращаясь с ротой в казарму и вынашивая новые планы возмездия Джекину.

  

  Другие юные барабанщики ненавидели обоих мальчуганов за их нелепое поведение. Джекин мог быть исколочен Лью, или Лью мог затолкать голову Джекина в грязь, но малейшее заступничество со стороны, даже в защиту того или другого, вызывало дружный отпор обоих, кончавшийся всегда печально для вступившегося. Мальчики были Измаилами в роте, но Измаилами богатыми, так как они дрались на потеху всей роты, когда не были натравлены на других барабанщиков, и получали за это деньги.

  

  В тот замечательный день в лагере был раздор. Они были только что обличены в курении, которое вредно для мальчиков их возраста, особенно когда они курят крепкий дешевый табак. Лью упрекал Джекина в том, что "он подло спрятал в карман трубку", так что он, Лью, отвечал и был высечен один за то, в чем были виноваты оба.

  

  - Я говорю тебе, что забыл свою трубку в казарме, - сказал Джекин примирительным тоном.

  

  - Ты отменный лгун, - сказал Лью хладнокровно.

  

  - А ты отменный ублюдок, - сказал Джекин, вполне осведомленный о том, что его родители никому не известны.

  

  В самом объемистом казарменном словаре это единственное слово, которое никогда и никому не спускается. Вы можете назвать человека вором и ничем не рисковать при этом. Вы можете назвать его даже трусом и получите только сапогом в ухо, но если вы назовете человека ублюдком, то уж готовьтесь к тому, что он выбьет вам сапогом зубы.

  

  - Сказал бы ты это тогда, когда я был здоров, - мрачно произнес Лью, осторожно обходя Джекина.

  

  - Я сделаю тебе еще больнее, - неожиданно выпалил Джекин и влепил здоровый удар в алебастровый лоб Лью.

  

  Все кончилось бы благополучно в этой истории, как говорится в книгах, если бы злой рок не принес сюда сына базарного сержанта, долговязого, двадцатипятилетнего бездельника. Он всегда нуждался в деньгах и знал, что у мальчиков водится серебро.

  

  - Ну-ка, подеритесь еще, - сказал он. - Я донесу на вас отцу, а он пожалуется тамбур-мажору.

  

  - Что тебе нужно? - спросил Джекин, зловеще раздувая ноздри.

  

  - Ого? Мне - ничего. Вы опять собираетесь драться и знаете, что вам и так уж много раз спускали.

  

  - От какого дьявола знаешь ты, что мы собираемся делать? - спросил Лью. - Ты даже и не в армии, презренный штафирка!

  

  Он встал у левого бока пришедшего.

  

  - Да нечего тебе совать свой длинный нос в чужие дела джентльменов, которые решают свой спор кулаками. Ступай-ка лучше, пока цел, к своей шлюхе Ма, - сказал Джекин, становясь с другого бока.

  

  Пришедший попытался ответить мальчуганам, стукнув их головами. План мог бы удаться, если бы Джекин не ударил его с яростью в живот, а Лью под колени. Все трое дрались с полчаса, задыхаясь и обливаясь кровью. Наконец мальчуганам удалось опрокинуть противника на землю, и они с торжеством накинулись на него, как терьеры на шакала.

  

  - Погоди, - хрипел Джекин, - теперь я тебе покажу! - Он продолжал молотить противника по лицу, в то время как Лью усердно дубасил по всему телу. Рыцарство не в ходу у юных барабанщиков. Они поступают по примеру старших и дерутся, оставляя здоровые синяки.

  

  Страшен был вид пострадавшего, когда ему удалось наконец освободиться, и не менее страшен был гнев базарного сержанта. Ужасна была и сцена в дежурной комнате, когда явились туда к ответу оба нечестивца, обвиняемые в том, что до полусмерти избили "штатского". Базарный сержант жаждал преувеличить картину преступления, и его сын лгал. Мальчиков допрашивали, и черные тучи сгущались над ними.

  

  - Вы, маленькие дьяволята, доставляете мне больше хлопот, чем весь полк, взятый вместе, - сердито сказал полковник. - Что я с вами буду делать? Увещевания на вас не действуют, в тюрьму или под арест вас не засадишь, только и остается опять выпороть!

  

  - Прошу прощения, сэр. Не можем ли мы сказать несколько слов в нашу защиту, сэр? - пропищал Джекин.

  

  - Это что еще? Не желаешь ли ты также и со мной подраться? - спросил полковник.

  

  - Нет, сэр, - ответил Лью. - Но если к вам приходит человек, сэр, и объявляет, что идет донести на вас за то, что вы крошечку повздорили с вашим другом, сэр, и хочет содрать с вас денег, сэр...

  

  Дежурная комната огласилась взрывом хохота.

  

  - Ну?.. - сказал полковник.

  

  - А так хотел сделать этот господин, с прыщами на лице, сэр. И мы только не хотели допустить, чтобы он это сделал, сэр. Мы немного поколотили его, сэр. Но ему не нужно было вмешиваться в наши дела, сэр. Мне не хотелось быть выпоротым тамбур-мажором, сэр, не хотелось, чтобы на меня доносил какой-нибудь капрал, но я... я думаю, сэр, что некрасиво, сэр, когда приходит штатский и разговаривает таким образом с военным человеком, сэр.

  

  Новый взрыв хохота огласил дежурную комнату, но полковник оставался серьезным.

  

  - Какого поведения вообще эти мальчики? - спросил он полкового сержанта.

  

  - Капельмейстер, сэр, - единственный человек в полку, которого они боятся, - говорит, что они могут сделать все, но никогда не солгут.

  

  - Неужели мы пошли бы на обман из-за такого человека, сэр? - сказал Лью, указывая на пострадавшего.

  

  - Ну, хорошо, убирайтесь вон, - раздраженно сказал полковник, и, когда мальчики вышли, он отчитал сына базарного сержанта за то, что он вмешивается не в свое дело, и приказал капельмейстеру держать построже барабанщиков.

  

  - Если еще который-нибудь из вас придет ко мне на ученье с такой разукрашенной мордой, - заорал капельмейстер, - я прикажу тамбур-мажору содрать шкуру с вас обоих! Поняли, бесенята?

  

  Но он тотчас же поспешил смягчить свою угрозу, как только Лью, похожий на серафима с опущенными крыльями, подошел к трубе и огласил окрестность боевой мелодией. Лью был, действительно, музыкант и часто в самые трудные минуты жизни изливал свои чувства при помощи любого инструмента в оркестре.

  

  - Ты мог бы быть и капельмейстером, Лью, - сказал капельмейстер, который и сам втихомолку занимался композиторством, работая, кроме того, день и ночь со своим оркестром.

  

  - Что он сказал тебе? - спросил Джекин после учения.

  

  - Сказал, что я могу быть прекрасным капельмейстером и попивать винцо на офицерских пирушках.

  

  - Ого! Сказал, значит, что ты никуда не годный солдат! Вот что он сказал тебе. Когда я выслужу свой срок в мальчиках - позорно, что нам не дают пенсии! - то буду учиться дальше, через три года буду сержантом. Только я не женюсь тогда, ни за что не женюсь! Буду учиться на офицера, потом поступлю в полк, который обо мне ничего не знает. И буду отличным офицером. Тогда я поднесу вам стаканчик винца, мистер Лью, а вы будете стоять передо мной на вытяжку в передней, когда я подам его в ваши грязные лапы.

  

  - Если я даже буду капельмейстером? Ошибаетесь! Я ведь тоже буду офицером. В этом нет ничего мудреного, стоит только взяться за дело, как говорил наш учитель. Полк не вернется домой раньше, как через семь лет. К тому времени я успею выйти в люди.

  

  Так строили мальчики планы на будущее и вели себя вполне добродетельно целую неделю. Лью занялся ухаживанием за тринадцатилетней дочкой штандартного сержанта - "не с какими-нибудь серьезными намерениями, - как он объяснил Джекину, а так, чтобы позабавиться". И черноволосая Крис Делигхан наслаждалась этим флиртом, предпочитая Лью всем другим поклонникам, что приводило в ярость молодых барабанщиков и заставляло Джекина читать проповеди об опасности "связываться с юбками".

  

  Но ни любовь, ни добродетель не могли удержать Лью в оковах после того, как по всему полку начали говорить о том, что предстоит настоящая служба и участие в войне, которую мы для краткости назовем "Войной с заблудшими племенами".

  

  В солдатские казармы слух проник, пожалуй, раньше, чем в офицерские помещения. А из девятисот человек солдат едва ли десять слышали настоящие боевые выстрелы. Полковник лет двадцать назад участвовал в пограничной экспедиции. Один из майоров служил когда-то на Мысе. Был еще один дезертир, которому приходилось чистить улицы в Ирландии. Вот и все. Полк был уже много лет в забвении. Преобладающая масса нижних чинов служила от трех до четырех лет, унтер-офицерам было лет по тридцать. Как солдаты, так и сержанты давно перестали говорить о событиях, записанных на знаменах - новых знаменах, получивших торжественное благословение архиепископа в Англии перед выступлением полка.

  

  Они рвались в бой, пламенно желали его, но не знали, о какой войне идет речь, и не было никого, кто мог бы сказать им это. Это был хорошо воспитанный полк, в его рядах большинство окончило школу, и почти все солдаты были больше чем только грамотные. Полк поддерживался и пополнялся из территориальных соображений, но солдаты не имели ни малейшего представления об этих соображениях. Они были взяты из переполненного жителями мануфактурного округа. Хорошее питание и размеренная жизнь в полку покрыли мясом их узкие кости и развили их мускулы, но этого было мало, чтобы вложить мужество в душу потомков целых поколений, работавших за скудное вознаграждение, изнывавших от жары в сушильнях, гнувших спину над станками, задыхавшихся среди меловой пыли и мерзнувших на баржах с известкой. Солдаты отъелись и отдохнули в армии, а теперь пойдут бить "негров" - народ, который бежит во все лопатки, как только замахнутся на него палкой. Вот почему они радостно приветствовали известие о войне. Что касается унтер-офицеров, то они рассчитывали на военные прибыли и сохранение жалованья. А в главном штабе говорили: "Передовой прикомандированный ни разу не был еще под огнем. Нужно дать ему обломаться хорошенько на коммуникационных линиях". На фронте вообще нуждались в британских полках, так как полки, составленные из местных уроженцев, не внушали доверия. "Соединить их с двумя сильными, опытными полками, - говорили в штабе, - глядя на них, они пообтешутся. Потом познакомятся разок-другой с ночными бродягами, да перережут с полдюжины глоток, живо вымуштруются".

  

  Командир написал, что настроение в полку превосходное. Майоры радостно улыбались, а субалтерны вальсировали друг с другом в офицерском клубе после обеда и чуть не перестреляли собственных товарищей, практикуясь в стрельбе из револьверов. Смятение царствовало только в душах Джекина и Лью. Что будут делать с барабанщиками? Возьмут ли оркестр на фронт? Сколько барабанщиков будет сопровождать полк?

  

  Они держали совет вдвоем, сидя на дереве и покуривая трубки.

  

  - Недурно будет, если оставят нас здесь с женщинами. Хотя тебе только это и нужно, - саркастически проговорил Джекин.

  

  - Это ты о Крис? Что значит женщина, или даже целая сотня женщин, в сравнении с боевой службой! Я не меньше тебя хочу идти на войну, - сказал Лью.

  

  - Хотел бы я быть хорошим горнистом, - печально сказал Джекин. - Тома Кидда они возьмут, а нас нет.

  

  - Так пойдем отделаем Кидда так, чтобы он не мог играть. Ты будешь держать, а я колотить, - сказал Лью, вертясь на сучке.

  

  - Ничего из этого не выйдет. На нас и без того злятся. Если оркестр оставят здесь, так уж нас с тобой, конечно, не возьмут. А ты годен, Пигги, что говорит доктор? - спросил Джекин, ткнув Лью изо всей силы под ребра.

  

  - Конечно, - ответил Лью и побожился. - Доктор говорит, у тебя слабая грудь от того, что много куришь и мало ешь. Ударь-ка меня в грудь как следует, посмотрим, выдержу ли.

  

  Он выпятил грудь, и Джекин ударил его, не щадя сил. Лью побледнел, покачнулся, заморгал глазами и закашлялся, но тотчас же оправился и проговорил:

  

  - Ничего!..

  

  - Годишься, - сказал Джекин. - Я слыхал, что человек может умереть, если его изо всей силы ударить в грудь.

  

  - Так не будем больше так делать, - сказал Лью. - Не знаешь, куда нас посылают?

  

  - Бог знает. Куда-нибудь на границу, бить патанов - волосатых бродяг, которые, говорят, выворотят наизнанку, если попадешься им в лапы. А вот женщины у них, говорят, недурны.

  

  - Есть что пограбить?

  

  - Хороших денег, говорят, не найдешь, пока не поищешь под землей. Поживиться нечем. - Джекин приподнялся и посмотрел вдаль.

  

  - Лью, - сказал он, - там идет полковник. Он хороший старикашка. Поговорим с ним.

  

  Лью чуть не слетел с дерева от смелости предложения. Как и Джекин, он не боялся ни Бога, ни людей, но есть предел даже смелости барабанщиков, и разговаривать с полковником...

  

  Но Джекин соскочил уже с дерева и направился к нему. Полковник шел, погруженный в мечты и размышления о наградах и повышениях, рассчитывая на репутацию "Передового", как лучшего полка на линии. Неожиданно его глаза остановились на мальчуганах, направляющихся к нему. Только что перед этим ему рапортовали, что "барабанщики в беспокойном состоянии, и Джекин и Лью мутят других". Это походило уже на организованный заговор.

  

  Мальчики остановились в двадцати шагах и сделали все, что полагалось по военному уставу. Полковник был в прекрасном расположении духа. Мальчики казались такими потерянными и беспомощными среди необъятной равнины, а один из них был еще, кроме того, и красив.

  

  - Ну! - сказал полковник, узнав их. - Что же вы, бунтуете против меня? Кажется, я вас не трогаю, даже тогда, - он подозрительно понюхал воздух, - когда вы курите.

  

  Нужно было ковать железо, пока оно горячо. Сердца отбивали дробь.

  

  - Осмелюсь просить прощения, сэр, - начал Джекин. - Полк призывается на действительную службу, сэр?

  

  - По-видимому, - любезно ответил полковник.

  

  - Идет ли оркестр, сэр? - спросили оба разом. И потом без всякого перерыва:

  

  - А нас возьмут, сэр?

  

  - Вас? - переспросил полковник, отступая назад и окидывая взглядом обе маленькие фигурки. - Вас? Да вы умрете, не дойдя до места.

  

  - Нет, сэр! Мы можем идти за полком куда угодно, сэр, - сказал Джекин.

  

  - Если уж Том Кидд идет, сэр, а он гнется, как складной нож, - сказал Лью. - У Тома очень стянуты жилы на обеих ногах, сэр.

  

  - Очень... что?

  

  - Очень стянуты жилы, сэр. Потому у него ноги распухают после очень длинного парада, сэр. Если уж он может идти, так о нас и говорить нечего, сэр.

  

  Опять оглядел их полковник долгим внимательным взглядом.

  

  - Да, оркестр идет, - сказал он совершенно серьезно, как бы разговаривая с офицерами. - Есть у кого-нибудь из вас родители?

  

  - Нет, сэр, - радостно заявили оба. - Мы оба сироты, сэр. Если нас убьют, никого не придется утешать, сэр.

  

  - Эх вы, мелюзга несчастная! Так зачем же вам понадобилось идти на фронт с полком?

  

  - Я уже два года носил мундир королевы, - сказал Джекин. - Это очень тяжело, сэр, когда человек не получает награды за исполнение своих обязанностей, сэр.

  

  - И я тоже... и я тоже, сэр, - прервал Лью товарища. - Капельмейстер сделает из меня хорошего музыканта, сэр.

  

  Полковник долго не отвечал. Затем сказал спокойно:

  

  - Если доктор разрешит, то я препятствовать не буду. Только я на вашем месте не курил бы.

  

  Мальчики отдали честь и исчезли.

  

  Придя домой, полковник рассказал про них жене, которая чуть не расплакалась. Но полковник был доволен. Если таково рвение у детей, каково же оно у солдат?

  

  Джекин и Лью с гордостью проследовали в бараки и отказывались вступать в какие бы то ни было разговоры с товарищами в продолжение, по крайней мере, десяти минут. Наконец, преисполненный важности Джекин проговорил:

  

  - Я только что говорил с полковником. Хороший старикашка. Я говорю ему: "Сэр, пустите меня на фронт с полком". - "На фронт я тебя отпущу, - сказал он. - И я очень хотел бы, чтобы было побольше таких, как ты, среди этих грязных бесенят-барабанщиков". Кидд, если ты будешь еще хвастаться передо мной, то твоим ногам достанется.

  

  Битва разгорелась-таки в казармах, так как мальчики сгорали от зависти и ненависти к Лью и Джекину, которые, конечно, не способствовали умиротворению их душ.

  

  - Ну, пойду проститься с моей девочкой, - сказал Лью, подливая масла в огонь. - Пожалуйста, не трогайте мое оружие, оно пригодится еще мне в походе. Ведь меня пригласил сам полковник.

  

  Он ушел и свистел в кустах за квартирами для женатых до тех пор, пока не вышла Крис. Тогда, после взаимных поцелуев, Лью объяснил ей положение дел.

  

  - Я иду на фронт с полком, - с важностью заявил он.

  

  - Ты лгунишка, Пигги, - сказала Крис, хотя в сердце ее уже закралось беспокойство, так как она знала, что Лью не имел привычки лгать.

  

  - Ты сама лгунишка, Крис, - сказал Лью, обнимая ее. - Я иду. Когда полк будет выступать, ты увидишь, как я буду шагать с ним. По этому поводу ты должна меня еще раз поцеловать, Крис.

  

  - Если ты останешься здесь, то будем целоваться, сколько захочешь, - проговорила Крис, подставляя губы.

  

  - Разлука тяжела, Крис. Знаю, что очень тяжела. Но что делать? Если бы я остался здесь, ты скоро перестала бы думать обо мне.

  

  - Может быть, и перестала бы, Пигги, но ведь ты был бы со мной. А лучше не думать совсем, да целоваться. Ничто на свете не сравнится с поцелуями.

  

  - Но никакие поцелуи не сравнятся с медалью, которую заслужишь на войне.

  

  - Ты не заслужишь медали.

  

  - Ого, посмотрим! Я и Джекин единственные барабанщики, которых возьмут на войну. Все остальные уже настоящие солдаты, и мы получим медали вместе с ними.

  

  - Пусть бы взяли кого-нибудь другого, только не тебя, Пигги. Тебя убьют, ты такой смелый. Оставайся лучше со мной, Пигги, маленький. И я никогда не буду изменять тебе, вечно буду любить тебя.

  

  - А теперь разве ты изменяешь мне, Крис? Не любишь меня?

  

  - Конечно, люблю, но только есть один интереснее тебя. Тебе нужно крошечку подрасти, Пигги. Ведь ты не больше меня.

  

  - Я уж два года в армии и все еще не видал настоящей службы. Не отговаривай меня идти, Крис. Когда я вернусь, буду совсем похож на взрослого мужчину, тогда женюсь на тебе. Женюсь, когда получу чин.

  

  - Обещаешь, Пигги?

  

  Лью думал о будущем так же, как говорил Джекин несколько дней назад, но ротик Крис был так близко к его губам.

  

  - Обещаю, Крис, если Бог мне поможет, - сказал он.

  

  Крис обвила рукой его шею.

  

  - Я не буду больше удерживать тебя, Пигги. Иди, завоевывай свою медаль. А я сошью тебе новый кисет, самый красивый, - шептала она.

  

  - Положи туда клочок твоих волос, Крис. Я запрячу его поглубже в карман и не расстанусь с ним, пока жив.

  

  Крис снова заплакала, и свидание кончилось. Общая ненависть юных барабанщиков к Лью и Джекину дошла до высшего предела, и им жилось несладко. Их не только зачислили раньше положенного возраста на два года, но еще точно в награду за их крайнюю молодость - четырнадцать лет - позволили идти на фронт. Этого не случалось еще ни с одним мальчиком-барабанщиком. В оркестре, который брали на фронт, оставили двадцать человек, остальных перевели в строй. Джекин и Лью были взяты как сверхкомплектные, хотя они и предпочитали быть в ряду горнистов.

  

  - Все равно уже, - сказал Джекин после медицинского осмотра. - Спасибо, что взяли и так. Доктор сказал, что если нам сошли с рук побои сына базарного сержанта, значит, все сойдет.

  

  - Так и будет, - сказал Лью, нежно рассматривая растрепанный, плохо сшитый мешок, который дала ему Крис, зашив в перекосившуюся букву L прядь своих волос.

  

  - Сшила, как умела, - сказала она, рыдая. - Я не хотела, чтобы мне мама помогала или портной сержанта... Береги его всегда, Пигги, и помни, что я тебя люблю.

  

  Их шло на станцию железной дороги девятьсот шестьдесят человек, и все жители местечка выбежали смотреть на них. Барабанщики скрежетали зубами, смотря на марширующих с оркестром Лью и Джекина. Замужние женщины плакали на платформе, а солдаты кричали "ура" до того, что посинели.

  

  - Подбор хоть куда, - сказал полковник ротному командиру, пропустив мимо четыре взвода.

  

  - Годятся на что-нибудь, - с гордостью ответил ротный. - Молоды только они, мне кажется. Мало еще натерпелись. Да и холодно там, должно быть, теперь, на верхней границе.

  

  - С виду они достаточно здоровы, - сказал полковник. - Но мы должны быть готовы на случай заболеваний.

  

  Так подвигались они все ближе и ближе к северу, мимо бесчисленных гуртов верблюдов, мимо армий партизан и легионов нагруженных мулов. Толпа росла по мере следования вперед, пока поезд не втащил их, наконец, с пронзительным свистом на совершенно запруженную площадку, где скрещивались шесть линий временных путей, приспособленных для шести поездов в сорок вагонов. Здесь свистели локомотивы, обливались потом бабусы, и дежурные офицеры ругались от рассвета до ночи среди разлетающихся по ветру клочков сена и несмолкаемого рева тысячи быков.

  

  "Спешите - вы страшно нужны на фронте". Такое распоряжение было получено "Передовым и Тыльным" еще в пути, о том же говорили ему и ехавшие в фурах Красного Креста.

  

  - Драка бы еще куда ни шло, - вздыхал кавалерист с обвязанной головой среди кучки глазеющих на него солдат "Передового и Тыльного". Драка там не так страшна, хотя и ее достаточно. А вот с пищей да с климатом из рук вон плохо. Каждую ночь мороз, когда нет града, а днем солнце палит. А вода такая вонючая, что с ног сшибает. У меня голова облупилась, как яйцо. А потом заполучил воспаление, и кишки с желудком совсем расстроились. Да, прогулка туда неважная, могу сказать.

  

  - А на кого похожи негры? - спросил кто-то из присутствующих.

  

  - А там вон в поезде везут несколько пленников. Подите посмотрите. Только это у них аристократы. Простой народ куда безобразнее. Если хотите посмотреть, чем они дерутся, тяните у меня из-под сиденья длинный нож, это и есть их оружие.

  

  Вытянули и стали рассматривать страшный треугольный африканский нож с костяной рукояткой. Длиной он был почти с Лью.

  

  - Вот их оружие, - тихо проговорил кавалерист. - Таким ножом отхватить руку от плеча все равно что кусок масла отрезать. Я разрубил надвое бродягу, который им дрался, но ведь их еще сколько там осталось. Они плохо наступают, но дерутся, как дьяволы.

  

  Солдаты перешли через рельсы, чтобы посмотреть на африканских пленников. Они совсем не были похожи на "негров", которых встречали когда-либо солдаты "Передового". Это были громадные, черноволосые, хмурые сыны Бен-Израэля. Они отворачивались от любопытных взглядов солдат и переговаривались между собой.

  

  - Глаза бы не глядели, какая безобразная свинья! - сказал Джекин, завершавший процессию. - Скажи, старичок, как ты сюда попал? Как это тебя не повесили за твою безобразную морду? А?

  

  Самый громадный из пленников повернулся, гремя кандалами, и смотрел на мальчика.

  

  - Смотри! - закричал он своим товарищам. - Они посылают против нас детей. Какой народ, какие дураки!

  

  - Эге! - продолжал Джекин, весело кивая головой. - Ты отправляешься к нам на родину. Счастливый путь, старичок, у нас лучше, чем здесь. Смотри веселее, да береги свое хорошенькое личико.

  

  Солдаты смеялись, хотя начали уже несколько сознавать, что солдатам быть - не всегда значит пиво пить да в кегли играть. Звериный вид громадных негров, с которыми они познакомились и которых называли шайтанами, произвел на них гнетущее впечатление так же, как и все ухудшающаяся обстановка путешествия. Будь в полку десятка два опытных солдат, они научили бы остальных хотя бы устраиваться на ночь с некоторым удобством, но таких не было, и они жили "как поросята", по определению других полков на линии. Они привыкли к отвратительной походной пище, от которой с души воротило, привыкли к верблюдам, мулам и отсутствию палаток. А употребление внутрь микроскопического населения воды породило уже несколько случаев дизентерии.

  

  В конце третьего перехода они были неприятно удивлены прилетевшей к ним из засады шагов за семьсот свинцовой сплющенной пулей, пробившей череп солдату, сидевшему у огня. Это было началом продолжительного обстрела, не дававшего покоя всю ночь. Днем они ничего не видели, кроме подозрительного облачка дыма над скалистой линией перехода. Ночью вдали вспыхивали огни, по временам слышались выстрелы, заставлявшие всматриваться в темноту и в освещавшийся время от времени неприятельский лагерь. Все ругались и клялись, что все это можно назвать чем угодно, только не войной.

  

  И в самом деле, войны не было. Полк не мог останавливаться, чтобы мстить за партизанские вылазки. Его обязанность - идти вперед для соединения с шотландским и гуркасским полками, к которым его прикомандировали. Афганцы знали это, а после своего первого выступления узнали также и то, что имеют дело с неопытным полком. Поэтому они и решили держать все время в напряжении "Передовой и Тыльный". Ни в коем случае не допустили бы они подобных вольностей с полком, например, гурков - маленьких, злых гурков, находивших наслаждение в устраивании засад темной ночью, - или с полком страшных людей в женских юбках, которые громко молились их Богу по ночам и спокойствие которых ничем не могло быть нарушено, или, наконец, гадких синхов, которые хвастались своей беспечностью и жестоко мстили осмелившимся воспользоваться ею. Этот полк был совсем, совсем другой. Его солдаты спали, как годовалые быки, и так же, как они, бросались в разные стороны, когда их будили. Его часовые ходили так тяжело, что звук их шагов был слышен на расстоянии версты. Они стреляли во все, что только двигалось вдали, в погонщика ослов, например, и, слыша выстрелы, сами поднимали страшную суматоху и потом не успокаивались до восхода солнца. Кроме того, при полке было много полковой прислуги, которая отставала и могла быть без труда вырезана. Крики слуг приводили в смятение этих белых мальчишек, которые оставались без них совершенно беспомощными.

  

  Таким образом, с каждым переходом скрытый враг становился смелее, а полк корчился и ежился под его атаками, которые оставались не отомщенными. Венцом вражеского торжества было внезапное ночное нападение, кончившееся тем, что были перерезаны веревки палаток. Палатки упали на спавших людей, которые в смятении барахтались и боролись под накрывшей их парусиной. Это была ловкая выходка, прекрасно исполненная и окончательно расшатавшая без того уже потрепанные нервы "Передового и Тыльного". Мужества, которое было необходимо в таком случае, не оказалось, а смятение привело к тому, что перестреляли собственных товарищей и потеряли сон на оставшуюся часть ночи.

  

  Сумрачные, недовольные, озябшие, одичавшие и больные, в грязных и разорванных мундирах, присоединились, наконец, солдаты и офицеры "Передового" к бригаде.

  

  - Слышал я, что вам тяжело пришлось на переходах, - сказал бригадный.

  

  Но когда он увидел госпитальные фуры, на лице его отразился ужас.

  

  "Скверно, - сказал он про себя. - Их перебили, как стадо баранов".

  

  Затем он обратился вслух к полковнику:

  

  - Боюсь, что вам не удастся отдохнуть. Нам нужны все наличные силы, а то я дал бы вам дней десять, чтобы оправиться.

  

  Полковника передернуло.

  

  - Клянусь честью, сэр, - возразил он, - вовсе нет необходимости щадить нас. Солдаты имеют ужасный вид потому, что им не удалось отплатить за себя. Они до сих пор не имели случая встретиться с врагом лицом к лицу, а им только это и нужно, чтобы воспрянуть.

  

  - Не жду я много путного от "Передового", - сказал бригадный ротному. - Они растеряли все свое снаряжение и прошли так через всю страну. Более утомленного полка мне не приходилось видеть.

  

  - Ничего, оправятся, как на дело пойдут. Парадный лоск поистерся, конечно, а походный приобретут еще, - сказал ротный. - Их потрепали изрядно, а они, кажется, и не сознают этого.

  

  Они, действительно, не сознавали. Все время успех был на стороне противника и при обстоятельствах, тяжело сказывавшихся на солдатах. Кроме того, в полку появились и настоящие болезни, уносившие в могилу сильных и здоровых прежде людей. Хуже всего было то, что офицеры знали страну не лучше солдат и только делали вид, что знают. "Передовой и Тыльный" попал, действительно, в плохие условия, но люди его были уверены, что все пойдет хорошо, как только они встретятся с врагом. Легкие перестрелки в пути не доставляли удовлетворения, а штык никогда не содействовал успеху. Такие столкновения были удобны для длинноруких африканцев, которые производили опустошения в рядах англичан своими восьмифутовыми ножами.

  

  "Передовой" жаждал встретить врага по-настоящему - дружным залпом из всех семисот ружей сразу. Такое желание выражало настроение солдат.

  

  Гурки пришли к ним в лагерь и старались завязать с ними разговор на ломаном английском языке. Они предлагали им трубки, табак и приглашали их выпить. Но солдаты "Передового" не были знакомы с гуркасами и смотрели на них, как на всех других "негров", и маленькие люди в зеленых куртках уходили обиженные к своим друзьям горцам и жаловались им на "передовых". "Проклятый белый полк. Трусы, фу! Грязные, оборванные, фу!" И горцы били их по головам за то, что они оскорбляли британский полк, но гурки добродушно ухмылялись, потому что считали горцев своими старшими братьями. Другому солдату не сносить бы головы за такое обращение с гурками.

  

  Через три дня бригадный командир завязал настоящий бой по всем правилам войны и применительно к особенностям афганцев. Неприятели заняли невыгодную позицию среди холмов, и движение множества зеленых знамен предостерегало, что местные племена пришли на помощь регулярным войскам афганцев. Полтора эскадрона бенгальских улан представили легкую кавалерию, а два орудия, взятые напрокат у отряда, находящегося в тридцати милях отсюда, артиллерию.

  

  - Если они устоят, а я почти уверен, что так будет, - сказал командир, - то у нас выйдет такое сражение, что будет на что посмотреть. Каждый полк должен выступить со своим оркестром, а кавалерию будем держать в резерве.

  

  - В этом только и будет состоять резерв? - спросил кто-то.

  

  - Только в этом. Нам нужно зажать их сразу, - ответил командир, бывший необыкновенным командиром и не веривший в значение резерва, когда дело касалось азиатов.

  

  И действительно, если бы британская армия во всех своих мелких стычках ожидала резервов, граница нашей империи проходила бы на Брайтонском побережье.

  

  Бой должен был быть образцовым.

  

  Три полка, своевременно занявшие позиции на высотах, выйдя потом из трех ущелий, должны были развернуться от центра вправо и влево около того, что мы будем называть афганской армией, собравшейся тогда на краю плоской долины. Таким образом, будет видно, что три стороны равнины находятся в руках англичан, а четвертая составляет собственность афганцев. В случае поражения афганцы побегут за холмы, где огонь их соплеменников прикроет их отступление. В случае победы те же племена со всей силой обрушатся на англичан, чтобы привести их в замешательство.

  

  Пушки должны были срывать голову каждой сомкнутой колонне афганцев, и кавалерии, находящейся в резерве на правой стороне, предстояло не допустить беспорядка, обыкновенно возникающего при атаке. Бригадный командир избрал себе место на скале над равниной, чтобы наблюдать за битвой, развертывавшейся у его ног. "Передовому и Тыльному" надлежало выйти из среднего ущелья, гуркасам - из левого и горцам - из правого, так как левое крыло врага казалось более сильным. Не каждый день случалось идти на афганцев так открыто, как в этот раз, поэтому бригадный решил не упускать случая.

  

  - Если бы нам немного побольше людей, - жаловался он, - мы окружили бы этих тварей и раздавили бы их окончательно. А теперь боюсь, что нам удастся только прихлопнуть часть, когда они набегут. Досадно, очень досадно.

  

  "Передовой и Тыльный", наслаждавшийся полным покоем в течение пяти дней, начал несколько приходить в себя, несмотря на дизентерию. Но люди не чувствовали себя счастливыми, потому что не знали еще, какая будет у них работа, а если бы и знали, то не сумели бы сказать, как с ней справиться. В эти пять дней, в которые старые солдаты могли бы выучить их военному делу, они вспомнили свои злоключения - как тот или другой был жив на рассвете и перестал существовать уже в сумерки, или как кричал кто-нибудь, борясь за жизнь, умирая под ножом афганца. Смерть на войне была чем-то новым и ужасным для людей, привыкших видеть обычное умирание в постели от болезни. Даже тщательный уход в лазаретах не приучил их относиться к этому с меньшим ужасом.

  

  На рассвете затрубили трубы. "Передовой" некстати переполнился энтузиазмом и выступил, не дождавшись даже чашки кофе с бисквитом. В награду он мерз под ружьем, пока другие полки собирались не торопясь. Горцы особенно не любят торопиться даже тогда, когда это необходимо.

  

  Солдаты "Передового" ждали, опираясь на ружья и прислушиваясь к протестам пустого желудка. Полковник изо всех сил старался исправить ошибку и устроил так, что кофе был готов как раз в то время, когда солдаты двинулись с оркестром впереди. И все-таки "Передовой" пришел на свою позицию за десять минут до назначенного времени. Его оркестр свернул направо, дойдя до открытого места, и отступил назад за маленькую скалу, продолжая играть, пока проходил полк.

  

  Зрелище было не из приятных, особенно для непривычного взгляда, так как вся нижняя часть долины казалась заполненной раскинувшейся армией, состоявшей из нескольких полков, одетых в красные мундиры и вооруженных, несомненно, ружьями с пулями Мартини-Генри, которые взрывают землю на сотню шагов впереди. По такому, как оспой изрытому, пространству должен был пройти полк, после чего он открыл бал общим глубоким поклоном свистящим пулям. Едва ли сознавая, что д