Кипен Александр Абрамович - Бирючий остров

но тянулъ носомъ и каждое слово сопровождалъ божбой и отборными ругательствами.

   Забродчики были очень взволнованы.

   - Чего такое за новости!

   - Никогда этого не бывало, чтобы посуду грабить...

   - Середь бѣла дня разбойство!

   - Заводъ ему запалить, ребята, вотъ что!

   - Чего смотрѣть въ сам-дѣлѣ? Запалить къ чортовой матери!

   Фролъ Степанычъ, встревоженный, слушалъ забродчиковъ, укоризненно качалъ головой и старался ихъ урезонить.

   - Впередъ, ребята, добромъ его попытать надо. Палить заводъ завсегда поспѣете...

   - Нечего его добромъ-то! Нешто енъ посуду добромъ грабилъ?

   - Котораго человѣка добромъ, котораго огнемъ надо.

   - Этта енъ нашу посуду для подпалу забралъ!

   - Хха, ха, ха! Вѣрно, что для подпалу!

   - Нибезпримѣнно сичасъ ему заводъ подпалить!- дѣловито заявилъ Егорка.

   Грузновъ строго оглядѣлъ его и нахмурился.

   - И ты тутъ? - сказалъ онъ сурово и рѣзко:- поглядѣть, смѣлѣй тебя никого нѣту. Молоко на губахъ не обсохло, а туды же, палить! Подпальщикъ какой выискался!

   Забродчики засмѣялись.

   - Безъ тебя и вода не освятится!

   - Ступай! Нечего тебѣ тутъ стоять!..

   Егорка сконфуженно хлопалъ глазами, но все еще топорщился и не трогался съ мѣста. Новый взрывъ хохота раздался среди забродчиковъ:

   - Иди, Егорка! Молодой еще...

   - Глядите на его, старшому перечить сталъ!.. - Ахъ, чтобъ тебя разорвало! Ха, ха, ха!

   Егорка покраснѣлъ и нехотя отошелъ въ сторону.

   - Перечить сталъ... перечить сталъ...- негромко повторилъ онъ, обиженный и глубоко возмущенный.

   Послѣ долгихъ увѣщеван³й, Грузнову удалось, наконецъ, успокоить забродчиковъ. Рѣшено было на завтра всѣмъ пойти къ Шестерикову, требовать возвращен³я посуды.

  

  

   Фундуклей Митричъ Шестериковъ былъ крѣпк³й человѣкъ, высокаго роста, съ умнымъ, энергичнымъ лицомъ, слегка раздавшимся книзу. Рѣдкая козлиная бороденка и коротк³е усы надъ толстыми губами придавали ему какую-то особую моложавость, несмотря на то, что въ вискахъ у него уже серебрилась сѣдина.

   Одѣвался онъ по городскому, опрятно, носилъ вышитую рубаху, пиджакъ, высок³е, плотовые сапоги и картузъ.

   Съ забродчиками Шестериковъ былъ простъ, обходителенъ, любилъ поболтать съ ними и посмѣяться, выпить и погулять, если былъ праздникъ. Онъ понималъ тягость нужды и работы и даже былъ не прочь помочь хорошему хозяину въ бѣдѣ или при какой-нибудь неудачѣ.

   - Ежели, дастъ Богъ, пойдетъ заводъ,- говорилъ онъ часто забродчикамъ:- и я въ накладѣ не буду, и много возлѣ меня народу будетъ кормиться.

   Фундуклей Митричъ зналъ и помнилъ всѣхъ по имени, кто и когда женился, отчего померъ, как³я пѣлъ пѣсни. Пѣн³е онъ любилъ страстно, слушалъ его всегда съ какой-то особенной внимательностью, размякалъ весь и томно качалъ въ тактъ головою. Иногда Шестериковъ самъ пробовалъ пѣтъ, но ничего не выходило; онъ сокрушенно вздыхалъ и говорилъ, разводя руками:

   - Нѣту ничего, братецъ!.. Голосъ не позволяетъ...

   Забродчики знали Шестерикова давно. Каждый годъ онъ пр³ѣзжалъ на косу, въ числѣ другихъ купцовъ, скупалъ рыбу, сначала по мелочамъ, а потомъ крупными парт³ями, и отправлялъ ее въ Харьковъ и въ Москву для продажи. Съ каждымъ годомъ онъ расширялъ свои обороты и, скопивъ порядочный капиталъ, приступилъ къ постройкѣ завода.

   Постройки были дешевыя, деревянныя, но больш³я, просторныя и прочныя. Онъ завелъ много своей посуды, двѣ шаланды, баркасъ и досчанники, нанялъ Демку въ прикащики и привелъ артель сроковыхъ рабочихъ.

   Въ работѣ Шестериковъ любилъ порядокъ, требовалъ, чтобы все было въ аккуратѣ, сдѣлано хорошо и во время, и слѣдилъ за этимъ самъ. Вставалъ онъ очень рано, еще до зари, ставилъ людей на работу и, когда все было налажено, уходилъ къ себѣ пить чай. Оставаясь одинъ, онъ обдумывалъ планы будущаго расширен³я операц³й, фантазировалъ насчетъ дальнѣйшаго роста своего предпр³ят³я. Покуда же ему вновѣ было самое зван³е заводчика и оно тѣшило его своимъ высокимъ, еще непривычнымъ значен³емъ. Поглядывая на заводск³я постройки, онъ широко ухмылялся и самодовольно говорилъ самому себѣ:

   - Такъ то-съ, Фундуклей Митричъ!

  

  

   Когда забродчики пришли на заводъ, Шестериковъ съ Демкой пили чай, подъ навѣсомъ большого деревяннаго амбара, гдѣ на длинныхъ, параллельныхъ жердяхъ висѣли школды съ посудой. Тамъ было прохладно, уютно и чисто, и хорошо пахло просмоленной бичевой.

   Фундуклей Митричь, упершись одной рукой въ колѣно, отдуваясь насасывалъ сахаръ и прихлебывалъ съ блюдечка. Волосы у него были мокры и тщательно расчесаны въ проборъ. Увидѣвъ пришедшихъ забродчиковъ, онъ скосилъ глаза въ ихъ сторону, потомъ осторожно поставилъ блюдечко на столъ и вѣжливо отвѣтилъ на ихъ поклонъ.

   - Добрый день... а что скажете, ребята?

   Забродчики еще разъ тряхнули картузами.

   - Чай да сахаръ, Фундуклей Митричъ!

   - Спасибо!.. Дѣло, штолъ, у васъ какое?

   - Кабы безъ дѣловъ, Фундуклей Митричъ, съ утра-бъ здря не приходили...

   - Время тоже рабочее...

   - Надоть по совѣсти, Фундуклей Митричъ...

   - Стой, братцы, пущай Фролъ Степанычъ!..

   - Фролъ Степанычъ, енъ складнѣй скажетъ!..

   Грузновъ вышелъ впередъ, осмотрѣлся и сѣлъ на какой-то засаленный боченокъ, стоявш³й подъ навѣсомъ. Затѣмъ взглядъ его скользнулъ по Демкѣ, который вызывающе смотрѣлъ на забродчиковъ, но, видимо, волновался.

   - Такое дѣло, Фундуклей Митричъ, нехорошее... - началъ Фролъ Степанычъ разсудительнымъ, дѣловымъ тономъ:- случай разный бываетъ, а жить надо добромъ, но совѣсти, а не то, чтобы посуду грабить... Такого порядку у насъ отродясь не бывало, чтобы грабить... Вчерась ты Гришку обидѣлъ, а нонче онъ тебѣ какую сказать пакость сдѣлаетъ... И тебѣ, Демка, страмъ! Ты теперича выходитъ все одно какъ воръ, грабитель...

   Демка метнулъ въ сторону косыми глазами и усмѣхнулся.

   - Крѣпить концы надотъ получше.

   - Совѣсть крѣпить надо, а ты концы. Ежели-бъ у тебя совѣсть была, ты-бъ до чужого добра не добирался.

   - Нешто я ее звалъ? Сама пришла.

   Шестериковъ молча слушалъ Грузнова, и видъ у него былъ глубокомысленный и серьезный. Онъ изрѣдка крякалъ и пытливо взглядывалъ на прикащика. Однако, ему не хотѣлось сознаться передъ забродчиками въ томъ, что все случилось безъ его вѣдома и что онъ даже не зналъ ничего о грабежѣ посуды.

   - Все одно на словахъ не повѣрятъ...- думалъ Шестериковъ, стараясь не обнаружитъ накипавшее въ немъ раздражен³е противъ Демки. При послѣднихъ словахъ прикащика, онъ всталъ и молча прошелся по амбару, осматривая висѣвшую на жердяхъ посуду.

   - Сколько посуды потеряли? - спросилъ онъ, не глядя на Фрола Степаныча.

   - Три тыщи, Фундуклей Митричъ... Нешто это можно такъ-то?..

   - А кто считалъ? - вызывающе спросилъ Демка и презрительно сплюнулъ въ сторону.

   - Молчи!.. ты! ехида! - строго закричалъ на него Шестериковъ и, вдругъ побагровѣвъ, смѣшно и неуклюже затопалъ ногами.

   - Гдѣ ихняя посуда? Сдавай сичасъ, чтобы даже разговору этого не было!.. Остроилъ, сукинъ сынъ!..

   Задыхаясь отъ сдерживаемаго волнен³я, онъ тяжело прошелся передъ забродчиками.

   - Намъ, ребята, чужого не надо,- сказалъ онъ, на конецъ, овладѣвъ собою:- своего довольно! Ни мнѣ богатѣть черезъ три тыщи тоже нечего... Я вашего не хочу, вамъ моего не надо!.. А только что черенъ Гришку навсегда непр³ятность будетъ... потому знаю я Гришку тоже...

   Шестериковъ замолчалъ и огорченный присѣлъ къ столу. Съ приподнятыми бровями, какъ будто соображая что-то, онъ сидѣлъ на табуретѣ, разставивъ крѣпк³я ноги и подперевъ голову рукою. Его раздражало сознан³е, что забродчики правы и что Демка сдѣлалъ такую скверную штуку... въ то же время хотѣлось найти оправдан³е для прикадщка:

   - Подслужиться шельма хотѣлъ!

   Однако, и въ дѣйств³яхъ забродчиковъ ему уже чувствовалась какая-то неправильность.

   - Опять же моду взяли посуду ставить къ нашему заброду! - снова сказалъ Шестериковъ, послѣ непродолжительнаго молчан³я:- окромя мѣста нѣту, что ли?

   Забродчики встрепенулись.

   - А гдѣ-жъ ставить?

   - Споконъ вѣку на острову ставили...

   - Потому тамъ рыба идетъ...

   - Тамъ ей самое ходъ...

   - Ходъ, ходъ!.. перебилъ Фундуклей Митричъ съ досадой:- а ты другого хода поищи! Как³е вы, ребята, безъ понят³я. Тепереча кто на острову хозяинъ? Кажись, я?.. Заводъ чей? Можетъ, и заводъ-то не мой?..

   - Заводъ твой, а моря наша,- сурово и наставительно проговорилъ Фролъ Степанычъ:- моря Божья!

   Шестериковъ насмѣшливо фыркнулъ и снова заходилъ взадъ и впередъ по амбару. Онъ былъ возмущенъ явной несправедливостью такого объяснен³я.

   - Какъ же такъ, братцы?.. Я подъ заводъ даромъ, штоль, землю бралъ? Кажись, въ казну денежки платилъ... Какъ же такъ?.. По совѣсти, по совѣсти, а сами, выходитъ, не по совѣсти живете... Нешто такъ можно?

   Забродчики упорно стояли на своемъ.

   - Тому не бывать, Фундуклей Митричъ, чтобы мѣсто мѣняли...

   - Не будетъ энтаго, все одно!

   - Хитрый тоже, чего выдумалъ!

   - Идемъ, ребята! Нечего здря разговаривать...

   - Давай посуду, Демка!

   - Которую своровалъ посуду...

   - Аз³ятъ, чтобъ ты лопнулъ!

   - Приходи въ гости до насъ, Демка. Гостинца подучишь!.. Ха, ха, ха!

   Они собрали посуду, которую Шендерюкъ нехотя указалъ имъ въ амбарѣ, и шумной гурьбой, не прощаясь, пошли черезъ просторный, чисто подметенный дворъ, къ воротамъ. Только одинъ Фролъ Степанычъ замѣшкался, снялъ картузъ и тихо сказалъ:

   - Прощай, Фундуклей Митричъ. Надумай дѣло... это что же такъ спориться?.. надо по совѣсти...

   Шестериковъ, взволнованный, нахохлившись сидѣлъ на табуретѣ, отдувался и барабанилъ по столу толстыми, короткими пальцами. Демка стоялъ, заложивъ назадъ руки, и пренебрежительно усмѣхался.

  

  

   Вечеромъ забродчики снова собрались у Грузнова.

   - Сказывалъ, нибезпримѣино чтобы другого хода искать...

   - Иди поищи!..

   - Пущай самъ хода поищетъ!

   - Ежели посуду поставимъ, чего енъ сдѣлаетъ? Ничего не сдѣлаетъ!

   - Нешто онъ можетъ подъ арештъ взять, что ли?

   - Въ судъ подастъ, до окружного жалобу напишетъ...

   - Пущай подаетъ,- говорилъ Фролъ Степанычъ: суда, ребята, бояться нечего. Въ книжкахъ такъ пишется, что теперича судъ скорый и милостивый...

   - Жалко, что скорый! неожиданно заявилъ Егорка.

   - Чего жалко? вотъ разъ!..

   - Ай да Егорка!

   - Черезъ то жалко, что середь охоты придется. Кабы судъ зимою, мы бы покудова безъ помѣхи охоту справили...

   - Вѣрно!

   - Правильно!.. Откедова у тебя, Егорка, умъ взялся?..

   - Все одно до суда далеко, продолжалъ Грузновъ:- оно только законъ такъ пишется, что скорый судъ, а дѣловъ и безъ насъ много, развѣ поспѣютъ...

   - Опять же и то, ребята, ежели по старому посуду ставить, ды-къ про заводской товаръ шабашъ говорить нечего... Шестериковъ ничего не дастъ.

   - Это вѣрно!

   - Не дастъ,- не надо!

   - Все одно у его одно мошенство.

   - Давеча я у его бичеву бралъ... Какъ есть гнилая...

   - За энтую цѣну вездѣ достанемъ, еще даже лучше...

   - Стой, ребята, дай слово сказать... впередъ которые забирали, на вѣру, съ того требовать будетъ...

   - Пущай требуетъ, отдадимъ посля охоты.

   - Нешто мы отказуемся. Посля охоты, тогды посмотримъ...

   - Чего посмотримъ? - грубо вмѣшался Лобовъ, и въ голосѣ его слышалась злобная досада:- чего смотрѣть-то? Дюже енъ задаваться сталъ. Поучить его надо... Ежели погода будетъ, пойтить до его - заводскую добычу щупать.

   Это предложен³е сразу развеселило забродчиковъ.

   - Хха, ха, ха! какая то есть дура - на Шестериковск³е крючья пошла!

   - Сказываютъ, заводская рыба скуснѣй...

   - Оврюга замѣсто осетра показуется!

   - Господское кушанье! Ха, ха, ха!

   - Катай, Гришка, не бойсь!

   - Пущай до насъ не касается...

   Безпечные и оживленные, со сверкающими зубами на загорѣлыхъ лицахъ, забродчики заливались громкимъ, раскатистымъ хохотомъ. Здоровымъ весельемъ и силой дышали теперь ихъ широк³я груди, и необузданная удаль сквозила въ ихъ смѣлыхъ, свободныхъ движен³яхъ и въ каждомъ поворотѣ крѣпкихъ мускулистыхъ тѣлъ. Они долго еще сидѣли у Грузнова, шумѣли и хохотали, пили водку, разсказывали много забавныхъ истор³й о Шестериковѣ и вспоминали, какъ онъ въ первый разъ на косу "безъ портовъ пришелъ". Потомъ ругали Демку, и каждое мѣткое слово сопровождалось раскатами буйнаго, неудержимаго смѣха.

   - Теперича ему - шабашъ по косѣ гулять!

   - Не-е... пущай приходитъ! Мы съ имъ въ проходку пройдемся... ха, ха, ха!

   - Ха, ха, ха!... Не пр³йдетъ, побоится!

   - Не придетъ,- задумчиво произнесъ Фролъ Степанычъ и украдкой взглянулъ на Варьку.- А можетъ, придеть, кто его знаетъ?.. Ежели будетъ совѣсть мучить, тогда придетъ... нибезпримѣнно.

  

  

   Лобовъ, немного охмѣлѣвш³й, нѣсколько разъ уже проходилъ мимо Варьки и задѣвалъ ее локтемъ, напрасно пытаясь обратить на себя ея вниман³е. Она стояла, по обыкновен³ю, у дверей, прислонясь къ косяку. стараясь не глядѣть на Гришку. Въ лицѣ ея было что-то упорное и своенравное; она вызывающе смотрѣла на отца и усмѣхалась сжатымъ, презрительнымъ смѣшкомъ, отъ котораго Фролъ Степанычъ въ смущен³и опускалъ глаза и хмурился.

   Когда Шендерюкъ обидѣлъ Гришку и захватилъ его посуду, она проклинала прикащика и называла его безстыднымъ грабителемъ. Тогда ей было жалко Лобова, хотѣлось утѣшить его ласковымъ словомъ и нѣжностью, и казалось, что нѣтъ для нея никого милѣе и краше Гришки. Теперь все это прошло сразу. Посуда была возвращена, и все, повидимому, оказалось шуткой. Молодецк³й, торжествующ³й видъ Лобова вызывалъ въ ней почти ненависть. Она думала о томъ, какъ Гришка пойдетъ въ море грабить заводскую добычу и какъ онъ одурачитъ прикащика, а на другой денъ всѣ будутъ издѣваться надъ Демкой... Варька живо представляла себѣ его печальное, озадаченное лицо, и горькая, обидная досада прикащика уже заранѣе находила въ ея душѣ горячее, дружеское сочувств³е. Ей было тяжело и совѣстно вспоминать о своихъ встрѣчахъ съ Гришкой, о безудержныхъ ласкахъ, сопровождавшихъ эти встрѣчи и казавшихся ей теперь потухшими и монотонными, какъ непр³ютный, пасмурный день...

   Теперь для Варьки безразлично было запрещен³е Шестерикова. Ей только хотѣлось во что бы то ни стало избавить Демку отъ унижен³я и насмѣшекъ. Мысли ея дробились и расплывались, смѣшиваясь съ неожиданными воспоминан³ями, спутанными и болѣзненными. Лобовъ и Демка какъ будто любили ее, но оба они не знали жалости... Иногда казалось, что Гришка добрѣе и лучше прикащика и что онъ очень несчастливъ; тогда ей становилось больно и грустно, и что-то влекло къ нему властно, неудержимо... Она подчинялась этому влечен³ю съ какой-то мученической покорностью и отвѣчала на любовь Гришки страстной, сочувственной нѣжностью... Потомъ приходилъ прикащикъ и весь вечеръ сидѣлъ молча, не переставая косилъ глаза въ ея сторону, а уходя говорилъ тихо и вкрадчиво: "прощай, Варя"... Отъ этихъ сдержанныхъ, простыхъ словъ она всегда становилась безпокойной, и еще долго потомъ точно звенѣло въ ней: "прощай, Варя*... Такъ хотѣлось знать, о чемъ думаетъ Демка и почему онъ молчитъ, не говоритъ съ ней о своей заботѣ... А потомъ онъ приходилъ снова и заставалъ ее одну. Говорилъ нѣжныя, благородныя слова и жаловался на свою муку... Ее грызло раскаянье и волновали сомнѣнья... Счастливое лицо Лобова уже раздражало ее, казалось глупымъ и непр³ятнымъ... она уходила въ поле съ Демкой и возвращалась одна, истомленная и разбитая, съ измученной совѣстью...

   Задумавшись, Варька не замѣчала ничего вокругъ себя и не видѣла, какъ нетерпѣливо заглядывалъ на нее Лобовъ и дѣлалъ ей как³е-то знаки.

   Улучивъ удобную минуту, когда она вышла въ сѣнцы, Гришка поспѣшилъ за ней.

   Тамъ было темно и жарко. Отъ большой кадки съ водой пахло тухлымъ запахомъ вымокшаго дерева. Лобовъ быстро обнялъ Варьку, горячо поцѣловалъ ее, не давая опомниться, и, уходя, громкимъ шопотомъ сказалъ ей съ порога:

   - Приходи, Варя, на старое мѣсто.

  

  

   Позабывъ о Демкѣ и о будущемъ грабежѣ заводской добычи, Лобовъ медленно шелъ по дорогѣ, весь охваченный вдругъ наступившимъ успокоен³емъ. Оно отдѣляло его теперь отъ всѣхъ печалей и горестей, съ которыми была связана его трудная, несчастливая жизнь. И все свѣтлѣй и чище становилось въ душѣ его, полной кроткаго, молитвеннаго настроен³я...

   Вольная степь разступалась передъ нимъ безшумно и осторожно и обнимала его широкимъ, дружнымъ просторомъ. Странныя, сгущенныя тѣни неясныхъ очертан³й мерещились въ темнотѣ степной ночи, а въ высокомъ небѣ блѣдной, прозрачной полосой свѣтлѣлъ млечный путь и разсыпались лучистыя звѣзды...

   Лобовъ долго ждалъ Варьку, но она не пришла.

  

  

   Уже чуялась близость осени, и въ поблекшихъ степяхъ вѣяло смутной, протяжной печалью. Среди дня еще струился зной надъ жнивами и пашнями, и широкимъ кругомъ сливались поля съ бѣлесоватыми краями неба. По утрамъ кричали орлы, дымились надъ степью косматые туманы и дальн³й курганъ чуткимъ дозоромъ стоялъ среди степного раздолья.

   Грузновъ возвращался одинъ на косу изъ деревни. Уже вечерѣло и за нимъ медленно погасала степъ, тихая и задумчивая, какъ удаляющ³йся напѣвъ одинокой пѣсни. Темные крылатые вѣтряки, неподвижно стоявш³е впереди на распутьѣ, провожали его важной, глубокою думой... И въ душѣ Фрола Степаныча было такъ ясно и тихо, какъ это бываетъ только въ степныхъ мѣстахъ и у степныхъ людей.

   Оцѣпенѣлая тишина вечерняго воздуха навѣвала медлительныя, фантастическ³я думы. Ему чудились древн³е витязи, искавш³е въ этихъ мѣстахъ ратной славы; пѣвцы-гусляры въ страннической одеждѣ; мудрые и праведные старцы, владѣвш³е тайной будущаго и святымъ даромъ прорицан³й... Бѣлые лебеди бились грудью о земь, обращались въ прекрасныхъ дѣвушекъ, и встрѣчался имъ знатный женихъ, храбрый молодой королевичъ...

   Затихшая безпредѣльная степь точно оживала передъ Фроломъ Степанычемъ и открывала ему тайны далекаго прошлаго. Онъ видѣлъ, какъ дальнимъ забытымъ шляхомъ проходили на Таганашъ хохлацк³е обозы съ солью и ночевали въ полѣ, и пѣли старыя чумацк³я пѣсни... И еще видѣлъ Фролъ Степанычъ дик³е табуны запорожскихъ коней, среди высокихъ степныхъ травъ, бѣглыхъ, запуганныхъ людей, скрывавшихся въ этихъ мѣстахъ отъ господской неволи...

   - Все это,- думалъ Фролъ Степанычъ:- видѣли когда-то степъ и небо, и звѣзды и сохранили отъ людей въ глубокой тайнѣ...

   Онъ медленно шелъ къ Ѳедотовой косѣ, а за нимъ по всей степи набѣгали и смыкались широк³я ночныя тѣни...

  

  

   Когда Грузновъ миновалъ больш³е, черные вѣтряки, отъ нихъ отдѣлилась темная фигура Варьки. Держась одной рукой за лѣсенку, она осторожно подалась впередъ и посмотрѣла ому вслѣдъ; потомъ вышла на дорогу и, напряженно всматриваясь въ ночной мракъ, стала поджидать Демку.

   Было жутко отъ степной насторожившейся тишины и отъ быстрыхъ, лихорадочныхъ думъ. Нужно было во что бы то ни стало предупредить Демку обо всемъ, что затѣвали забродчики. И въ этомъ рѣшен³и было для нея что-то безжалостное и неизбѣжное... Она долго металась по дорогѣ, садилась на сухую траву, вставала и подозрительно оглядывалась по сторонамъ, путаясь всякаго шороха и скрипа въ крылатыхъ снастяхъ мельницъ. Тяжко было такъ долго ждать Демку и хотѣлось скорѣе разсказать обо всемъ, точно послѣ этого должно было наступить успокоен³е... Наконецъ, по дорогѣ послышались коротк³е, крѣпк³е шаги прикащика. Варька сразу узнала его и растерялась... Безмолвная степь вдругъ почернѣла передъ ней, и страшныя, испуганныя мысли быстро, быстро закружились въ ея сознан³и... Она побѣжала навстрѣчу Демкѣ, задыхаясь, размахивая на бѣгу локтями, съ ужасомъ чувствуя, какъ у нея подкашиваются и холодѣютъ ноги.

   Демка былъ мраченъ и недоволенъ. Онъ жестко и холодно отстранилъ ее отъ себя.

   - Другого мѣста не нашла! Не иначе какъ середь дороги... Небось, тятька видалъ...

   - Не видалъ тятька... дай слово сказать... дѣло есть, Дема...

   Торопясь и не договаривая словъ, Варька разсказала ему обо всемъ, что говорили забродчики. Шендерюкъ, насторожившись, слушалъ ее съ какой-то ненасытной жадностью. Удушливая, мстительная радость охватила его бѣшенымъ, злобнымъ порывомъ. Онъ уже не могъ молчать и, обнимая Варьку, прерывалъ ее непр³ятнымъ, визгливымъ смѣхомъ, отъ котораго она невольно ежилась и вздрагивала всѣмъ тѣломъ.

   - Молодецъ, Варя! Ну и славная же ты дѣвка, ей Богу! - вырвалось у Демки, когда она замолчала.

   Онъ долго, захлебываясь, объяснялъ что-то Варькѣ, угрожалъ кому-то и хвасталъ, сильно размахивая руками. А она отстранялась отъ него и тяжело дышала, и ни одно слово не сорвалось больше съ ея запекшихся отъ волнен³я губъ.

   Потомъ онъ повелъ ее съ дороги въ сторону, по межѣ широкаго жнива... И снова кругомъ стало тихо, тихо... Вѣтряки стояли по-прежнему оцѣпенѣлые и важные.

  

  

   Все чаще и чаще бушевало море и холодалъ вѣтеръ. По утрамъ носились надъ водой бѣлыя, косматыя испарен³я, точно больш³е, бѣлокаменные города поднимались со дна моря и распадались въ прозрачно-блѣдные хороводы, кружились и исчезали, и вновь возникали густыми, плотными толпами.

   - Теплоту отдаетъ моря,- говорили забродчики, уже закончивш³е всѣ приготовлен³я и ожидавш³е полнаго хода.

   На косу ужо стали наѣзжать мелк³е скупщики и фактора, по цѣлымъ днямъ торчали на берегу, вели торгъ съ Фроломь Степанычемъ, кричали, смѣялись и спорили.

   Забродчики каждый день "повѣряли" добычу и возвращались съ небольшимъ уловомъ, который тутъ же цѣликомъ сбывался скупщикамъ. Посуда по-прежнему стояла у Бирючаго острова, но Шестериковъ молчалъ, какъ будто не примѣчалъ этого. Онъ уже почти не показывался на косѣ и, видимо, избѣгалъ встрѣч -съ забродчиками. Одинъ только разъ, проѣзжая въ деревню, онъ остановился у избы Грузнова, зная, что Фрола Степаныча нѣтъ дома, и позвалъ Варьку.

   - Здравствуй, дѣвка! - сказалъ онъ, сдерживая гнѣдую нетерпѣливую кобылку:- на косѣ, што-ли, тятя?

   - На косѣ, съ купцами,- торопливо отвѣтила Варька, не сходя съ завалинки и тревожно озираясь кругомъ.

   - Та...э...къ!.. А ты, значитъ, дома, замѣсто хозяйки, выходитъ...

   Варька промолчала.

   - Правду, што-ль, Варя, про ребятъ сказывала?.. насчетъ разбойства?.. Давеча мнѣ Демка все чисто сказалъ...

   - Ну?

   - Правда? Ишь ты, чего надумали... Господи, Боже мой! Нешто это по совѣсти такъ-то? А?.. Нешто по совѣсти это, до чужого добра добираться?.. Другой, можетъ, сколько горя набрался, пока ему Богъ помогъ, за труды его, а тутъ приходитъ какой то есть грабитель и такъ норовитъ, чтобы чисто все дѣло спортить... Выходить, я не на себя, на его работалъ... на лодыря!.. Здорово это... хитро, ей-Богу!.. Хха, ха, ха! Ахъ ты, чортова штука! Очень даже это выходить правильно!..

   Шестериковъ залился ѣдкимъ, горестнымъ смѣхомъ, потомъ вдругъ умолкъ, покачалъ головой и съ застывшей усмѣшкой на губахъ, приподнявъ брови, словно соображая что-то, хлестнулъ лошадь вожжою.

  

  

   Послѣ того, какъ Варька разсталась съ прикащикомъ, ею овладѣлъ жгуч³й, нестерпимый стыдъ. Еще никогда раскаян³е не томило ее такъ тяжко и безысходно. Она проводила безъ сна долг³я, тягуч³я ночи, лежа на земляномъ полу въ сѣнцахъ, и съ непонятнымъ злорадствомъ настойчиво бередила свою измученную совѣсть. Такъ хотѣлось неукротимой мукой искупить грѣхъ и казалось, что уже нѣтъ спасенья. Ей представлялся страшный судъ, точь въ точь такой, какъ на картинѣ, купленной тятькой на ярмаркѣ. Лжецы, предатели, распутники и прелюбодѣи висѣли на раскаленныхъ крючьяхъ, горѣли въ кипящей смолѣ, пожирались зелеными гадами съ острыми, окровавленными зубами. Отъ этого мутилось сознан³е, и судорожный страхъ сводилъ шею и ноги. Она лежала неподвижно, съ раскрытыми обезумѣвшими глазами, въ отчаян³и, жадно ожидая разсвѣта... Днемъ все же ей было легче. Надо было готовить снѣдать, стряпать обѣдъ, шить тятькѣ рубаху... Это хоть немного разсѣивало ползуч³я, неотвязныя думы...

   Слова Шестерикова очень взволновали Варьку. Шендерюкъ все разболталъ хозяину... теперь ихъ уже было трое: она, Шестериковъ и Демка... И въ томъ, что они знали это, было для нея что-то преступное и страшное, отъ чего уже нельзя было уйти и что связывало ихъ навсегда съ безжалостной жестокостью... И отъ этого сознан³я застывало сердце, и безмолвный, леденящ³й ужасъ пронизывалъ Варьку.

   Когда Грузновъ возвратился домой, послѣ разсчета съ купцами, Варька встрѣтила его сурово и холодно.

   - Время снѣдать... Цѣльный день дожидайся!..

   Фролъ Степанычъ участливо и безпокойно взглянулъ на измученное, осунувшееся лицо дочки и неловко заторопился:

   - Ну, давай снѣдать, Варя... чего серчаешь?..

   Онъ разулся въ сѣнцахъ и, оставивъ тамъ сапоги и онучи, присѣлъ на завалинкѣ.

   - Купецъ нонче сказывалъ: осетеръ мелк³й... А гдѣ ему крупнаго взять? Я говорю: погоди, господинъ, еще, говорю, нѣту ему сроку...

   Голосъ Фрола Степаныча неожиданно задрожалъ, и онъ замялся.

   - Давеча иду это и думаю,- снова началъ онъ осторожно и нерѣшительно:- вотъ бы, думаю, въ городъ съ Варей пойтить на ярмонку... Большая на Покровъ ярмонка въ Мелитополѣ...

   Варька подозрительно взглянула на отца и вдругъ вспыхнула.

   - Нечего, тятя, про ярмонку!.. Все одно не пойду!..

   - Ну, не пойдешь, не надо... Нешто я тебя силую, Варя?..

   Онъ вздохнулъ и опустилъ голову. Болѣзненное, жалостливое выражен³е застыло на его хмуромъ, загорѣломъ лицѣ, и еще рѣзче запали на щекахъ морщины.

   - Варя...- сказалъ онъ вдругъ тихимъ, ласковымъ шопотомъ: тяжко тебѣ, Варя?.. Вотъ ты какая, Варя... слабодушная. А?.. Глупая ты дѣвка, Варя... дочка моя милая... Ты, Варя, тятѣ скажи... все чисто скажи, Варя: легче тебѣ будетъ...

   Варька вздрогнула и отвернулась.

   - Варя, ты... Я тебѣ за отца, за мать... кругомъ... Съ чего это, Варя?..

   - Ни съ чего!.. Снѣдай вотъ...

   - Ну, ну... ну, не надо... Нешто я какъ?.. родной я тебѣ, Варя... чего тебѣ надо?.. ты скажи, Варя...

   - Молчи, тятька!.. Отстань!..

   Фролъ Степанычъ сразу умолкъ и растерянно взглянулъ на Варьку. Она стояла у крыльца, упрямо глядя въ землю, и лицо ея какъ будто поблѣднѣло отъ какой-то вдругъ вспыхнувшей рѣшимости.

   - Ахъ ты дѣло какое!.. - горестно прошепталъ Фролъ Степанычъ, отодвигая отъ себя большую глиняную миску со щами, приправленными темно-зеленымъ конопляннымъ масломъ.

  

  

   Вскорѣ началась настоящая охота. Ходъ былъ обильный, рыба шла крупная, икряная. Каждый день къ вечеру забродчики привозили много добычи и тутъ же на берегу потрошили рыбу. Море играло почти цѣлую недѣлю кряду.

   - Раскачалось! Не скоро станетъ,- говорили забродчики, радуясь свѣжей погодѣ и хорошему лову.

   Однако, къ ночи повернулъ вѣтеръ, далеко обнажился берегъ, ниже и шире стали желто-сѣрыя взбаламученныя волны; потомъ небо заволокло тучами, сразу засвѣжѣло, и рѣдк³й холодный дождь длинными мутными спицами затанцовалъ надъ потемнѣвшей водою.

   Къ утру море стояло совершенно спокойное, затушеванное мелкой темно-сѣрою рябью. День былъ совсѣмъ тих³й, теплый и облачный.

   Егорка съ утра уже суетился у большого баркаса, оттачивалъ напилкомъ длинные крючья багровъ; потомъ долго прилаживалъ къ одному борту новыя шкармы. На его маленькомъ, остромъ лицѣ, съ обгорѣлымъ, шелушившимся носомъ, было серьезное, озабоченное выражен³е. Время отъ времени онъ громко свисталъ пѣсню и съ напускнымъ пренебрежен³емъ оглядывалъ проходившихъ мимо забродчиковъ.

   - Ай да Егорка! Какъ есть настоящ³й забродчикъ!

   - Капитанъ, одно слово!

   - Ты чего надулся, Егорка?

   - Глядд, Егорка, камсу напужаешь.

   Егорка презрительно пожималъ плечами и отворачивался, ни слова не отвѣчая на эти насмѣшки. Къ полудню онъ кончилъ работу, спряталъ подъ банкой большой топоръ, принесъ весла и, захвативъ съ собой инструментъ, пошелъ къ лобовскому куреню.

  

  

   Къ вечеру разошлись облака, а ночью вызвѣздило совсѣмъ по осеннему. Надъ моремъ стоялъ прозрачный полумракъ, тих³й и настороживш³йся, полный неясныхъ, тупыхъ звуковъ и шороха. Гдѣ-то очень далеко передвигались надъ водой низк³е огни проходившаго мимо большого судна. На пологомъ берегу, словно вьппедш³я изъ воды черныя морск³я чудовища, отдыхали неподвижные баркасы, длинные досчанники и шаланды, аза ними частыми темными буграми мерещились забродческ³е курени.

   Лобовъ и Егорка, безшумно ступая босикомъ, прошли къ баркасу. Слышно было, какъ онъ зашуршалъ по песку килемъ и грузно, съ тихимъ плескомъ осѣлъ въ воду. Лобовъ взялся за весла.

   - Не копайся! - строго приказалъ онъ хриплымъ, прерывистымъ шопотомъ.

   Егорка оттолкнулся и поспѣшно взлѣзъ животомъ на корму, болтая въ воздухѣ босыми, раскоряченными ногами.

   Баркасъ взмыло; на одно мгновен³е онъ безпомощно закачался на мѣстѣ; потомъ, вдругъ выпрямившись, пошелъ на четырехъ веслахъ и скоро уже былъ далеко отъ берега. Вокругъ стояла та же жуткая, осторожная тишина. Только подъ килемъ слышалось непрерывное однотонное журчанье, да звонко падали съ веселъ водяныя капли. За кормой и подъ веслами клубилась вода мутнымъ, фосфорическимъ свѣтомъ.

   "Сонька" шла безшумно и медленно. Лобовъ, повернувъ голову, глядѣлъ черезъ плечо въ воду и видѣлъ въ ней колеблющ³яся, разсыпанныя звѣзды. Ему казалось, что изъ воды глядятъ на него мутные подслѣповатые глаза какого-то черно-зеленаго чудовища... Задорное, немного жуткое веселье наполняло его напряженной бодростью, отъ которой по спинѣ и межъ плечъ холодной, щекочущей дрожью пробѣгали свѣж³я струйки. Онъ живо представлялъ себѣ мѣсто заброда, темныя очертан³я берега у Бирючаго острова, а влѣво отъ него черныя вѣхи и длинные ряды посуды. Съ маяка срывается ярк³й снопъ бѣлаго свѣта, потомъ краснаго... бѣлаго, краснаго, бѣлаго... быстро мѣняются цвѣта, точно красный снопъ нагоняетъ бѣлый... вотъ еще быстрѣе замелькали цвѣтныя полосы... Красная, бѣлая, красная... Съ непостижимой быстротой машетъ маякъ длинными руками и одна рука у него чистая, свѣтлая, а на другой кровь...

   Лобовъ громко передохнулъ и оглянулся. Къ заводскому заброду было уже недалеко. Море стояло совсѣмъ черное. Казалось, что баркасъ плылъ въ густой смолѣ, а она загоралась подъ веслами дымнымъ синеватымъ пламенемъ и скоро гасла, загоралась и гасла... Егорка сидѣлъ на веслахъ, спиной къ Лобову, ежился и громко тянулъ носомъ. При этомъ онъ странно вытягивалъ впередъ руки, потомъ разводилъ назадъ локти и судорожно сокращалъ затылокъ и шею.

   - Какъ басурманъ на молитвѣ! - подумалъ Лобовъ и эта мысль почему-то очень насмѣшила его. Онъ сталъ дразнить Егорку:

   - Чего, брать, засопился? а? Ну и лодырь ты, какъ я погляжу... накажи меня Богъ! Тебѣ развѣ добычу красть? Тебѣ до мамки слать пора...

   - Чего до мамки?.. до мамки...- недовольно проворчалъ Егорка.

   - Извѣстно, до мамки - молоко сосать... Тоже вызвался въ море иттить... Спервоначала ты-бъ себѣ храпъ заткнулъ... Нешто можно середь моря рыбу пужать? Ха, ха, ха!.. Съ твоего храпу на острову ребятамъ заснуть нельзя, накажи меня Богъ!

   Егорка пересталъ сопѣть и озадаченный обернулся къ Лобову. Не находя возражен³й на замѣчан³е Гришки, онъ послѣ небольшого раздумья вдругъ засмѣялся искреннимъ, совсѣмъ дѣтскимъ смѣхомъ.

   - Цссъ!.. суши весла! - добродушно смѣясь, шопотомъ скомандовалъ Лобовъ.

   Они подняли весла, на которыхъ медленно потухъ дымный синеватый отблескъ; потомъ плавно опустили ихъ въ воду вдоль бортовъ и оставили на шкармахъ. Тотчасъ же съ обѣихъ сторонъ показались дымящ³яся змѣйки, бѣжавш³я за баркасомъ съ тихимъ, звенящимъ рокотомъ.

   Разогнавш³йся баркасъ уже сталъ замедлять ходъ, когда совсѣмъ близко отъ него, за правымъ бортомъ цѣлый фейерверкъ сверкающихъ синеватыхъ струекъ точно взорвался подъ водою и зазмѣился по всѣмъ направлен³ямъ.

   - Говорилъ я тебѣ, рыба пужается отъ твоего храпу!.. Гляди, какъ разбѣжалась...

   Егорка визгливо хихикнулъ, быстро наклонился и поднялъ обѣими руками стоявш³й подъ банкой небольшой черный боченокъ. Прильнувъ губами къ воронкѣ, онъ сталъ громко глотать воду, обливаясь, фыркая и неестественно изгибаясь всѣмъ тѣломъ.

   Баркасъ, наконецъ, остановился и, сносимый течен³емъ, медленно сталъ заворачивать вправо.

   Лобовъ, дружески улыбаясь, поглядѣлъ на Егорку и взялся за весла.

   - Сиди, отдыхай... сказалъ онъ ласковымъ, мягкимъ шопотомъ: - тутъ уже недалече, одинъ до гребу...

   Шкармы жалобно заскрипѣли подъ веслами, и баркасъ медленно сталъ приближаться къ забродамъ. Такъ прошло около получаса. Снова напряженная тишина сковала море и воздухъ, и все наростала, наполняясь тревогой и густымъ, непроницаемымъ мракомъ.

   - Наши вѣхи прошли! - тихо произнесъ Егорка, и что-то пугливое и жалобное послышалось въ его голосѣ.

   Лобовъ посмотрѣлъ на него и нахмурился.

   - Можетъ, лучше назадъ пойдемъ? - спросилъ онъ жестко и холодно.

   - Пойде-е-емъ...- недовѣрчиво протянулъ Егорка и ему вдругъ захотѣлось быть далеко отъ этого мѣста, на берегу, въ куренѣ, гдѣ такъ хорошо и прямо пахнетъ соломой. Ему сдѣлалось холодно и стало клонить ко сну.

   - Пойде-е-емъ! - передразнилъ его Лобовъ:- тутъ, братъ, некуда домой иттить... вотъ онъ забродъ-то ихн³й... Спущай багоръ!.. Гляди, не зѣвай... Домой захотѣлъ!.. Испужался!

   Егорка молча повиновался. Скоро баркасъ что-то дернуло, и багоръ зацѣпилъ за вѣху. Лобовъ бросилъ весла и вторымъ багромъ подтянулся кормой къ бичевѣ.

   - Сымай флакъ!.. Подтягивайся! Подтягивайся, Егорка!...

   Теперь уже баркасъ шелъ вдоль бичевы, кормой впередъ, подвигаясь медленными, неровными толчками и оставляя за собой на густой черной водѣ загоравшуюся въ ней фантастическую витую вязь. Лобовъ напряженно глядѣлъ впередъ. Ему казалось, что ихъ превосходно видно съ маяка и что нужно скорѣе кончать дѣло. Онъ торопился, нѣсколько разъ терялъ бичеву и ругался скверными, матерными словами. Егорка тоже испуганно метался по баркасу, безъ толку моталъ багромъ и снова тяжело сопѣлъ... Вдругъ что-то сильно задергало бичеву. Баркасъ съ плескомъ закачался на мѣстѣ.

   - Есть! - взволнованнымъ, плачущимъ шопотомъ произнесъ Лобовъ и схватился за голову. Онъ радостно крякнулъ и шлепнулъ свой картузъ на дно баркаса.

   - Пудовъ двадцать бѣлужина!.. Бросай багоръ, Егорка, становись на весла... кормой подходи, кормой!..

   Баркасъ обернулся на мѣстѣ. Шагахъ въ пятидесяти отъ кормы что-то тяжелое ворочалось въ водѣ, и сквозь нее видно было большое кипящее пятно дымнаго, изсине-ф³олетоваго пламени, словно подъ водой бушевалъ костеръ, разбрасывая отъ себя во всѣ стороны голубоватыя, быстро потухающ³я брызги. Егорка на веслахъ медленно началъ подводить баркасъ къ этому мѣсту. Лобовъ стоялъ на кормѣ, крѣпко сжимая поднятый въ правой рукѣ багоръ, съ привязанной къ нему длинной веревкой.