Хвощинская Надежда Дмитриевна - Братец

об этом, ни об увольнении братца. Ведь ему не век молчать - сам скажет, а не скажет... я скажу. Любопытно только, зачем он молчит и для чего прикатил сюда, на что мы ему стали нужны...

   - Что, если он останется жить с вами? - спросил Иванов.

   - Кто его знает! - отвечала она.- Это уж будет хуже всего!..

   - Сделайте милость,- сказал он,- я скоро получу свои бумаги; как только они у меня будут, настойте, чтоб маменька назначила день свадьбы; что откладывать? Ноябрь на дворе, там пост, а там... далеко это... ужасно! Что тянуть до другого года?

   - Хорошо; доставайте скорее бумаги. Надо это чем-нибудь кончить.

   Почти у всякого в жизни бывают решительные минуты, такие, для которых надо призывать на помощь мужество, хитрость, красноречие, скрепить сердце, чтоб действовать и во что бы ни стало успеть. У многих такая борьба стоит названия борьбы, бывает окружена эффектной обстановкой, принимает размеры драмы, у большей части людей это мелочные хлопоты, домашние дрязги, неинтересные для постороннего зрителя. Внутренно они стоят того же, такой же решимости, такого же страха, таких же волнений, может быть, даже сильнейших, потому что мелкие люди, от непривычки к волнениям, способны мучиться и сильнее все принимают к сердцу. Еще надо разобрать, как много поддерживает и придает энергии обстановка борьбы, хотя бы и страшная, но нарядная. Мы сами не знаем, насколько мы дети, насколько сильно в нас желание порисоваться, хотя бы в собственных глазах. Спор, где можно выказать красноречие, сцена, в которой женщина может рассчитывать даже на свой эффект красоты, обращение к суду света или презрение этого суда, даже роскошная уборка комнаты, где происходит действие,- все это увлекательно; это сцена из романа; сыграв ее, ее можно рассказывать; трепет в ожидании ее, экзальтации во время действия, интересное истощение сил нравственных и физических потом - всему этому должны найтись и найдутся сочувствующие... Но грубый толк вкривь и вкось, с привязками к каждому слову, с подниманьем всего старого хлама, старой вражды, но обидные, невзвешенные слова, крики, беспорядок кругом, какое-то особенное, необразованное безобразие рассерженных лиц, прислуга, которая выглядывает из-за дверей... Не огромное ли мужество нужно тому, кто решается на подобную сцену, на подобную борьбу, в которой к тому же и успех сомнительнее, нежели успех той или другой изящной борьбы? Там по крайней мере выслушивают и иногда уступают из приличия...

   Прасковья Андреевна обещала Иванову постараться и устроить дела его. Она, однако, медлила начинать, что довольно понятно.

   "При нем неловко,- думала она,- еще время терпит".

   Любовь Сергеевна была погружена в такую горесть и посылала к небу такие вздохи, что на нее нельзя было смотреть без некоторого содрогания. Вера была зелена от страха, Катя - сердита, бог знает за что, на жениха, который показался ей невесел. Братец только ходил по комнатам и откашливался.

   Иванов уехал вечером; Катя проводила его на крыльцо и, не заходя в дом, отправилась в свою светелку. Остальное общество все оставалось в гостиной.

   - Долго еще будет сюда таскаться этот молодчик? - спросил Сергей Андреевич, когда прогремела телега Иванова.

   Прасковья Андреевна лоняла, что это относилось к ней; у нее зашумело в ушах. Она подумала, что надо говорить теперь.

   - Ведь это жених Кати,- отвечала она своим равнодушным голосом, не поднимая глаз от шитья.

   - Разве эти глупости все еще продолжаются? Я полагал, что уж пора и кончить.

   - Я тоже думаю, что пора скорее кончить, повенчать их,- сказала Прасковья Андреевна тихо и отчетливо.

   Сергей Андреевич, против обыкновения, не замолчал.

   - Ах ты мой боже! Я, кажется, русским языком говорю, что это вздор, безумие, сумасшествие, а вы все еще свое! Все еще их венчать надо?

   - Какой же это вздор, братец? - спросила Прасковья Андреевна, не возвышая голоса.

   - Это умно, по-вашему?

   - Пристроить Катю? Умно.

   - Это умно, по-вашему, сдать вашу сестру... не знаю кому, мальчишке... кому попало? Ни кола ни двора, ни значения, ни образования... Вы скажете после этого, что вы о ней заботитесь? бережете ее? лелеете? Вы ей "вторая мать"?.. Спросите прежде первую: вот она, налицо - радует ее устройство это? нравится ей?

   - Маменька была не прочь,- возразила Прасковья Андреевна поспешно, чтоб не дать времени Любови Сергеевне вступиться.

   - Ну, да ведь я вас знаю! Как вы с ножом к горлу приступите, у вас всякий будет не прочь...

   - Братец! - возразила она так кротко, как не смела ожидать Вера, взглянувшая на нее отчаянными глазами,- маменька вам сама может сказать, что ей это нравилось; Иванов довольно образован для Кати... Ведь и Катя не из ученых, братец.

   - Кто ж, как не вы, помешали мне дать ей образование? Не вы ли сами всегда настойчиво требовали, чтоб она оставалась здесь, при вас?..

   - Позвольте,- прервала Прасковья Андреевна,- я ничего настойчиво не требовала; вам было... некогда заняться Катей. Да это и к лучшему, братец: она бы там привыкла к роскоши, выучилась бы, не знаю, много ли...

   - Вы довольны, что сами ничего не знаете, вы из зависти не хотели, чтоб молодая девушка была воспитана как следует...

   - Не грешите, братец,- прервала она, вспыхнув и вдруг удержавшись,- вы понятия не имеете, как я люблю Катю: я бы жизнь отдала, чтоб она была как все... но мне ее счастье всего дороже. Ну, что ж, выучили бы ее там петь, танцевать, английскому языку... Что ж в этом бедной девушке? Куда ей идти потом? Ведь она бедна; жениха образованного ей бы никогда не найти. Вы лучше сами знаете: всякий ищет богатых. В гувернантки?.. Боже ее сохрани и помилуй! Чтоб я допустила мою девочку идти за кусок хлеба в чужие люди, сносить чужие капризы... Господи, я и вообразить не могу! Не говорите, братец; если в вас есть капля любви к нам, и не поминайте мне об этом!

   - Немножко поздно и поминать,- возразил Сергей Андреевич,- вы сами все это устроили; вам, конечно, все должно казаться прекрасно устроено. Но вам целый свет скажет: глупо, глупо, глупо. Лучше девушке быть гувернанткой...

   - Но она не может, она ничего не знает!- вскричала Прасковья Андреевна.

   - Ну, дома сидеть, в девках остаться, чем выскочить, повторяю, за кого попало, с улицы, за писаришку,- срам сказать!

   - Позвольте, однако, за что такая гордость? - прервала Прасковья Андреевна,- вы сами разве не начинали служить?

   - Не с писарей я начинал, не с писарей, не с писарей!

   Сергей Андреевич уже кричал.

   - Знаю я это,- возразила сестра,- да ведь не дешево стоило и выучить вас, чтоб вы не в писаря попали!

   - Не вы за меня платили, сестрица!

   - Я не говорю этого.

   - Я, кажется, вам не обязывался моим воспитанием. Вам угодно считать...

   - Полноте, братец, что вы привязываетесь? что я считаю?

   - С чего вы взяли, что я привязываюсь? Я вас очень понимаю, очень! Я вас давно знаю: вы начнете с Иванова вашего, а я знаю, куда вы клоните!.. Извольте продолжать... что ж? я готов, ну-с?

   - Что вам угодно?

   - Вам угодно, а не мне... мне все равно! Вам угодно считать доходы ваши, поверять... почему я знаю, тут не поймешь!

   - Уж и видно, что вы сами себя не понимаете,- отвечала Прасковья Андреевна с обидной и спокойной улыбкой,- вы хотите сказать одно, а как вертится у вас в голове другое, старое, непокойны вы - так вам и кажется, будто и другие все к тому же клонят...

   - К чему? извольте сказать! - вскричал громовым голосом Сергей Андреевич.

   - Ох, господи! - застонала Любовь Сергеевна.

   Вера приросла к месту.

   - К чему? что вам кажется? - продолжал Сергей Андреевич.

   - Ничего,- отвечала она.- Полноте, братец; вы сами знаете, не стоит ворочать, чего не воротишь; что и говорить! Не упрек вам - сохрани меня господи! - а как не сказать, поневоле иногда подумаешь... Братец, ведь по вашей милости вот у нее и у меня нет ничего! Вы нежились там, а мы здесь старые тряпки до десяти лет перешивали да таскали! Бог с вами, бог вам простит - от всего сердца говорю! Нам уж теперь ничего не нужно, авось вы нас не прогоните, умереть дадите в своем углу, в отцовском доме... Но Катю мне жаль, Кати мне до смерти жаль! Ей нельзя так жить; ей надо куда-нибудь уйти, чтоб и жизнь не пропала, да чтоб такой нужды, такого горя не видеть. За что она измучится, как мы измучились?

   - Вот, мой друг, вот целый век это слышу! - вскричала Любовь Сергеевна.

   - Извините, маменька, вы этого никогда не слыхали,- возразила Прасковья Андреевна,- я в первый раз говорю, да нельзя же и не сказать. Что ж это будет такое? Уж и последней не пожить как хочется? Мы бедны, необразованны - да, господи! счастье для всякого бывает, и для нас нашелся бы бедный необразованный человек...

   - Нищих заводить,- прервал Сергей Андреевич,- жить, как в конуре...

   - Братец,- вскричала она,- побойтесь бога! что вы все с богатством! Вы привыкли, что все вам дай роскошное, вы уж бедного человека за человека не считаете. Вы уж думаете, что бедному ничего и не нужно и ничего он не достоин, а если бог и посылает ему что-нибудь, вы на это с таким презрением смотрите, что грешно просто... Не всем быть богатым да чиновным; как еще кому удастся...

   - Что вы этим намерены сказать? - прервал, весь покраснев, Сергей Андреевич.

   Прасковья Андреевна взглянула на него пристально и засмеялась.

   - Ах, братец, вы забавный человек! Вот что значит непокойным быть: на всяком слове все мерещится! Что я хочу сказать?.. Ничего; вы сами знаете...

   - Что такое-с?

   - Да сами вы знаете. Для чего я стану при всех объявлять, когда вы скрываете? что за приятность?

   - Я ни от кого ничего не скрываю. Извольте говорить.

   - Ну, без места вы теперь, вас отставили.

   Прасковья Андреевна говорила осторожно: она ждала, что мать упадет в обморок; ахнула только Вера, и то тихонько: она боялась пугаться. Любовь Сергеевна не только не упала в обморок, но даже засмеялась довольно презрительно.

   - Вот важность велика! - сказала она.

   - Вы это где, под какою дверью подслушали? - спросил Сергей Андреевич, задохнувшись.

   - Я подслушивать не имею привычки. Мне Иванов сказал: в городе приказы получены.

   Хуже не могла сделать Прасковья Андреевна, как назвать Иванова.

   - Что ж вы это объявляете с таким страхом? - продолжал Сергей Андреевич.- Кого вы думали испугать?

   - Не испугать, а я полагаю, невесело лишиться такого места.

   - А вы думаете, я им дорожил?.. Да почему вы знаете? Я, может быть, сам хотел, сам просил, чтоб меня уволили?

   - Да,- подтвердила Любовь Сергеевна,- из чего ты тотчас заключила, что твой брат лишен места, выгнан, обесчещен? из чего? чему ты радуешься?

   - Я не радуюсь... а я не маленький ребенок, понимаю, что это вовсе не хорошо, не безделица...

   - Такая безделица, такой вздор, что я матушке давно сказал, и она нисколько не беспокоится.

   - Чего же вы сами-то, братец, голову повесили, если это вздор, ничего? Видно, не вздор!.. Обманывайте других, а не меня.

   - Очень хорошо-с. Только к чему это ведет?

   - Что?

   - Да вот удовольствие ваше, радость ваша, что ваш брат выгнан из службы, как вор и мошенник, что он не годится никуда, что вот он голову повесил и всякий мальчишка приказ читает, радуется, что стерли его с лица земли... брата вашего? У вас он один, кажется, одна ваша опора, на кого вы можете надеяться...

   - Точно один! - вскричала Любовь Сергеевна и зарыдала.

   Прасковья Андреевна оставалась хладнокровна.

   - На вас-то надеяться, братец?- спросила она спокойно; но голос ее звучал резко и странно.- Да что ж нам на вас и надеяться? У нас, к счастию, не было к вам просьб никаких и, думали мы, век не будет. Вот, в первый раз случилось, просила я вас за Александра Васильича...

   - За кого?

   - Да все за жениха этого! - сказала мать с отвращением.

   - Все за жениха,- повторила Прасковья Андреевна,- право, я надеялась, что вы хоть раз что-нибудь для него сделаете. Что ж вы? "Нет",- наотрез. Что ж вы нам за подпора? И что ж нам убиваться, когда вы места лишились? Все равно, как бы я о постороннем пожалела...

   - О постороннем? - повторил Сергей Андреевич.

   - Вот оно, вот! вот любовь! Вот, мой друг, что я выношу! - вскричала Любовь Сергеевна.

   - Так я вам чужой, посторонний? Вы считаете меня чужим? - настаивал Сергей Андреевич, все ближе и ближе подходя к сестре.

   Она взглянула пристально ему в лицо, которое совсем наклонилось к ней.

   - А вы чем нас считаете? родными? - спросила она тихо и протяжно, так что он смутился.- Полноте, братец; нечего толковать, нечего спорить, нечего считаться; будет, довольно того, что есть. Вы ничего для нас не сделали, и не хотите делать, и не сделаете; так и быть; живите себе, как вам покойнее. Мы вам не мешали и не будем мешать; сделайте милость, уж и вы нам не мешайте. Вы себе дослуживайтесь до какого хотите чина, а нам уж позвольте отдать сестру за писаря; этого если и столкнут с места, так не так еще важно... да и сраму такого не будет... Поздно, однако. Покойной ночи. Пойдем спать, Вера.

   Вера машинально и поспешно собрала свое шитье, сказала: "Покойной ночи",- вышла из комнаты, но за дверью этой комнаты старшая сестра была принуждена подхватить ее под руки и позвать девушку, чтоб помочь отвести ее в светелку. Мать и брат, остававшиеся в гостиной, слышали, что в коридоре что-то происходит, и, должно быть, даже догадались, в чем дело, потому что Любовь Сергеевна проговорила: "Ну, этого только недоставало!" - но ни тот, ни другая не двинулись с места.

   Сергей Андреевич сидел молча и стучал по столу пальцами; он поник головой и задумался. Любовь Сергеевна долго смотрела на него, не прерывая молчания, потом поникла головой, задумалась и наконец сказала:

   - Друг мой, я недоумеваю...

   И, видя, что Сергей Андреевич не слышит или не слушает, она встала и подошла к нему.

   - Ты скрываешь от меня, друг мой Серженька...

   - Что такое? - спросил Сергей Андреевич нетерпеливо, потому что прервали его размышления.

   - Вот что... Погоди, друг мой, стучать по столу, оставь на минуту... Эта безумная, друг мой... я сама не знаю... она меня в такое сомнение привела... Ты, друг мой, от меня скрываешь...

   - Да что я от вас скрываю? Вы, кажется, все слышали, я вам еще вчера, третьего дня, сказал, что я уволен,- вот и весь секрет. Что ж еще скрывать?

   - Нет; последствия, Серженька...

   - Какие последствия?

   - Последствия, друг мой... При увольнении, обыкновенно...

   - Ну, под суд меня отдадут - хотите вы сказать? Не отдадут, потому что не мне одному тогда может прийтись плохо.

   - Я все-таки, мой друг, непокойна. Если ты там забыл как-нибудь устроить... Погоди, пожалуйста, стучать... Если ты что-нибудь упустил из вида...

   Сергей Андреевич бросил о пол наперсток, забытый сестрами и попавшийся ему под руку.

   - Разве я маленький ребенок?

   - Не горячись, друг мой, ради самого бога, успокой себя. Я это как мать говорю. Ты мне одна отрада... Эта безумная тебя взволновала.

   - Никто меня не волновал, с чего вы взяли?

   - Нет, она меня, друг мой, как мать оскорбила в тебе, потому что она в тебе осмелилась сомневаться, подозревать тебя... Я бы одно хотела знать, как же это так, какие причины всего этого...

   - Чего?

   - Вот этого, друг мой... твоей отставки.

   - Вот! а вы упрекаете, что Прасковья Андреевна во мне сомневается! Сами что вы делаете? вы во мне не сомневаетесь? вы меня не подозреваете? Я в ваших глазах не вор, не мошенник? не прямо меня в Сибирь?

   - Серженька, друг мой, ради бога, опомнись, что ты говоришь? Что ж я сказала? что ж я такое могла выразить?..

   - Как что? Вы причины спрашиваете! вы спрашиваете, за что меня отставили! Подите спросите за что - вам скажут; подите жениха этого спросите! Подите, подите в город, в уездный суд, в земский суд, в полицию, у всякого сторожа подите спрашивайте, они толкуют, они все знают, они вам так объяснят, что мои возлюбленные сестрицы возрадуются. Подите!

   - Куда же мне пойти, Серженька? - произнесла в ужасе Любовь Сергеевна.

   - Куда хотите! Вам расскажут, как ваш сын миллионы накрал. Если б я их накрал, меня бы не прогнали... Но свадьбы этой я не хочу, этой свадьбе не бывать - я вам говорю: не хочу; чтоб и слова о ней не было! Или моя нога здесь не будет, или я от вас отказываюсь - и вы меня вовеки не увидите! Я здесь ничего не вижу, кроме оскорблений! Люди, которые мне всем обязаны, позволяют себе в отношении меня... Да хоть бы они сочли, эти сестрицы, по копейке сочли, чего стоила их жизнь, тряпки их, питье, еда, одежда, стол, наряды, кусок всякий? Что, мало? Нельзя было прожить по пятидесяти душ каких-нибудь? - Видите, я прожил! я их обобрал да все прокутил! Бессовестные! Там трудишься, служишь, как вол работаешь, здесь приехал - вот что в семье!

   - Серженька, друг мой! - проговорила оцепеневшая Любовь Сергеевна.

   - Э, полноте! - возразил он, махнув рукой, отходя и принимаясь шагать по комнате.

   Любовь Сергеевна тихонько плакала.

   - Я завтра вечером уеду,- сказал он.

   - Куда, мой друг?

   - Ах ты мой боже! Не в Америку! Не с чем, хоть, говорят, и нажился... Куда-нибудь уеду. Здесь я жить не могу. Мне служить надобно. Надо место получить, достать скорее, а то, в самом деле, доброжелатели да сестрицы поверят, что меня в спину вытолкали.

   - Какое же ты место намерен, Серженька...

   Сергей Андреевич расхохотался.

   - Ну, понимаете ли вы что-нибудь после этого? Ну, что вы спрашиваете: какое место? Кто же может это сказать? Почему ж я знаю? Ведь мне надо приехать да посмотреть, похлопотать, надо налицо быть, на глазах. Отсюда что сделаешь?

   - Так для чего ж ты уезжал из Петербурга, друг мой?

   - Что? - вскричал он очень громко.- Зачем я сюда приехал? Да, я вам в тягость, конечно. Когда вы могли ждать от меня что-нибудь, вы не спрашивали, зачем я приезжал.

   - Серженька, друг мой!..

   - Вам угодно знать, зачем я приехал? Извольте. Сестер еще обирать приехал. Деньги мне нужны. Места даром не достанешь. Пусть мне Прасковья Андреевна отдаст свои пять тысяч: я через месяц буду иметь место, знаю как, знаю чрез кого...

   - Неужели, Серженька?

   - Как нельзя вернее. А вы тут затеяли этого подьячего венчать - очень нужно! Конечно, если она решила, что отдает Катерине эти деньги в приданое, мне остается сесть здесь да землю пахать... ну, или управителем к кому-нибудь попасть, мне, статскому советнику-то!..

   - Так ты бы желал, чтоб она отдала тебе эти деньги, Серженька?

   - Да. Вы понимаете, что мне другого ресурса нет?

   - Как же ты говорил, что тебя отставка не беспокоит, что все это вздор, что ты надеешься получить... Я как-то этого в толк не возьму! Ты меня совершенно успокоил, и вдруг - нет другого ресурса... Ведь у тебя дом полный в Петербурге?..

   - Что ж мне, распродавать мои вещи? Благодарю вас, маменька, утешили! Ведь мне жить где-нибудь надобно,- не с вами же мне жить! Кому я стану распродавать? что это будет такое? срам. Мне надо приехать в мой дом... Да не мой он еще, а наемный, надо приехать и тотчас занять другое место, другую службу, не заботясь, что я потерял. Вот как люди живут! А то, что ж, мне себя совсем скомпрометировать, пожитки продавать! Что выдумали!.. Э, с женщинами беда! хоть не говори, не начинай...

   - Она ведь не даст тебе денег, Серженька...

   - Ну, мне в петлю... Покойной ночи.

   Он схватил свечку и ушел.

   Любовь Сергеевна в потемках добралась до своей спальни.

  

  

   Прасковью Андреевну разбудили чем свет и позвали к маменьке. Сергей Андреевич, может быть, и проснулся, но его ставни никогда не запирались, а занавески окон никогда не поднимались, и потому нельзя было сказать наверное, знает ли он об этом разговоре.

   Прасковья Андреевна нисколько не удивилась, что Любовь Сергеевна встретила ее особенно холодно.

   - Что вам угодно, маменька?

   Любовь Сергеевна притворила двери.

   - Если б не крайность, я бы с тобой не заговорила, я бы не только тебя не позвала, сама бы, зажмуря глаза, бежала бог знает куда,- так мне от вас горько, так вы мне все сердце пронзаете...

   - Все? кто ж, маменька? и братец?

   - Не трогайте вы его, не возмущайте меня! Что вам сделал этот несчастный человек, что вы его ненавидите, что вы рады его всячески уколоть или оскорбить? Вы его ценить не умеете. Чем он виноват перед вами, прошу сказать?

   - Оставимте его, маменька,- отвечала Прасковья Андреевна.- От всего, что я вчера сказала, я не отрекаюсь ни от единого слова; я могла бы и больше сказать, да... да говорить не хочется.

   - Тебе со мной говорить не хочется?

   - Я не хочу говорить о братце,- возразила Прасковья Андреевна очень твердо и принужденно тихо.

   - Это почему же?

   - Маменька, вы сами знаете...

   - Да расскажите вы мне, что это на вас нашло? Что это вам вздумалось вдруг кричать, считаться?..

   - Кому же "вам"? Сестра Вера, кажется, уж век свой молчит, умрет молча когда-нибудь со страху, а Катя...

   - А девчонка ваша балованная хороша! вешается на шею всякому приказному...

   - Позвольте! - перебила, вспыхнув, Прасковья Андреевна.- Вы сами ее благословили с Александром Васильевичем, вы не свое говорите: вы братцевы слова повторяете. Довольно он нас и делом и словом обижал, меня и Веру, бедную. Катю я обижать не позволю. Тут уж не одна обида: тут о всей жизни дело идет...

   - Что вы все жизнь вашу мешаете? кто тут о вашей жизни говорит?

   - Да о ней никогда и никто ничего не говорил! - вскричала Прасковья Андреевна, странно рассмеявшись.- Что о ней и говорить! Мне вот, на последних днях, стало жаль девочки, так и свое все припомнилось... Господи боже мой!

   Она закрыла руками глаза, ей хотелось заплакать, но слез уж не было; только глаза ее покраснели и засветились, а завялое лицо от сильного внутреннего чувства, которое его оживило, на минуту показалось прекрасным, будто молодое.

   - Что говорить!..- повторила она.- Ради Христа, маменька, душа моя, не делайте нам этого горя, не берите на себя дурного дела, не расстроивайте свадьбы Кати. Не слушайте братца. Они не бедны будут... да, право, надоело уж оно, это богатство, все о нем толкуют!.. Настоящее надо смотреть: по душе ли нам жизнь наша будет - вот что главное...

   - Матушка, сколько раз ты замужем была, что так рассуждаешь? - прервала Любовь Сергеевна с ироническим смехом, мастерским подражанием смеху Сергея Андреевича.

   Прасковья Андреевна посмотрела на нее пристально.

   - Вы лучше скажите прямо, маменька,- начала она через минуту своим резким, обыкновенным тоном,- что вы вчера - на чем положили с братцем о свадьбе Кати.

   - Ах, матушка, что ты меня допрашиваешь? что я тебе досталась?

   - Мне надо это знать.

   - Зачем это?

   - Надо. Распорядиться надо.

   - Я и без вас сумею порог показать вашему подьячему!

   - Стало быть, это решено - и говорить нечего? - сказала Прасковья Андреевна.- Зачем вы приказали позвать меня, маменька?

   Любовь Сергеевна слегка смутилась пред этим холодным тоном и внезапной переменой разговора. Она помолчала, глядя на дочь, которая стояла, дожидаясь объяснения или, вернее, первой возможности уйти.

   - Присядь на минуту,- сказала Любовь Сергеевна очень смягченным тоном.

   Прасковья Андреевна повиновалась. Любовь Сергеевна еще долго молчала.

   - Ты вчера обрадовалась, что брат лишился места...- начала она наконец,- ты, стало быть, в самом деле не считаешь этого за несчастье?

   - Я не радовалась и не печалилась: это для него несчастье, а не для кого другого.

   - Ну, а для нас несчастье?

   - Для вас, маменька, может быть.

   - А вам все равно?

   Прасковья Андреевна молчала.

   - Ну, а для меня, для матери, как ты думаешь, каково это,- а? как ты думаешь? Я с третьего дня, как он мне сказал это, мой голубчик, глаз не осушала, ночей не сплю... видела ли ты, чтоб я кусок съела?

   - Мне вчера показалось, вы так покойны.

   - Что ж мне при вас терзаться, вам напоказ, на посмеяние! И так уж вы за мою любовь к Серженьке... Да если б не он, что б было? что б мы все были?

   - Не знаю...- отвечала, улыбнувшись, Прасковья Андреевна.- Сделайте милость, маменька, перестанемте о нем говорить.

   - А о себе что я говорить могу? могу я сказать, что меня это в гроб сведет, что его несчастье так на меня обрушилось, что вот смерть моя... душит меня!

   Любовь Сергеевна показала на свое горло; по ее лицу текли слезы.

   - Ты меня успокоить можешь, Параша...

   - Чем, маменька? - спросила Прасковья Андреевна, которую эти слова заставили встрепенуться, пробудив какую-то жалость, какое-то позднее сожаление о невозвратном, старую радость, старое горе...

   Мать это заметила.

   - Ох,- продолжала она,- если б кто знал, каково мне - чужой бы, кажется, пожалел! Что ж это, все вы одни правы да правы! Когда ж мне, старухе, можно будет хоть вздохнуть, что вот я... ах, легко стало!.. как это матери не простить, что она своего ребенка любит! Эх, господи, господи!..

   Любовь Сергеевна плакала, взглядывая на Прасковью Андреевну, на которую последняя речь произвела впечатление совершенно противное тому, какого ожидала мать. Но Любовь Сергеевна думала, что успела растрогать и убедить, потому что ей не возражали.

   - Серженька надеется место получить,- сказала она.

   - Прекрасно,- сказала Прасковья Андреевна.

   - Ему деньги нужны.

   - Я думаю; теперь у него жалованья нет, жить нечем в Петербурге.

   - Вот ты это прекрасно поняла, друг мой. Нечем жить - это ужасно. А ему до зарезу нужны деньги. И определение от этого зависит.

   Прасковья Андреевна не сказала ни слова.

   - Успокой меня, друг мой...- продолжала мать.

   Прасковья Андреевна молчала.

   - У тебя есть деньги... отдай Серженьке.

   - Нет! - сказала очень хладнокровно Прасковья Андреевна, давно догадавшись, что должно дойти до этого.

   - Боже мой, боже мой! К чему же ты их... для себя бережешь?

   - Вы очень хорошо знаете: это приданое Кати.

   Любовь Сергеевна выслушала, не возражая, с самой возмутительной кротостью.

   - Друг мой, брат тебе их возвратит.

   - До тех пор далеко, пока он возвратит.

   - Ты в нем сомневаешься?

   Прасковья Андреевна не отвечала.

   - Он тебе вексель напишет,- сказала старуха с ожиданием и некоторым презрением к корыстолюбию, которое выказывала дочь.

   - Что ж? Мне он может давать сколько угодно векселей, он очень уверен, что я его в тюрьму не посажу.

   - Он в тебе совершенно уверен,- сказала Любовь Сергеевна поспешно,- он знает твое благородство...

   - Я не дам! - прервала Прасковья Андреевна.

   - Ты представь, что это вся его надежда...

   - Я знала, что он даром не приедет! - вскричала Прасковья Андреевна,- нет.

   - Тебе-то на что они нужны, деньги эти?

   - Не мне, а Кате. Не сидеть же им без гроша!

   - А как брат сидит без гроша? Там, в большом городе, в столице...

   - А мне-то что ж,- прервала Прасковья Андреевна,- ему бывало хорошо, он о нас не думал, что нам о нем думать! - извернется...

   - А как не извернется?

   - Что ж делать? так и быть.

   - Тебе не жаль?

   - Кого, маменька? Это он сам научил вас просить,- да?.. Фу, что за бессовестный!

   - Только от вас и дождешься!

   - Да нечего больше дожидаться, право! Что это? как еще это назвать? Припомнил, что можно еще малость какую-нибудь отнять, и прискакал! И у кого же отнимает? - у бедной девочки, которой вся жизнь впереди!.. Удивляюсь, маменька, как вы никогда не подумаете: ведь Кате так же жить хочется, как и Сергею Андреичу! Как вы взялись за него просить!.. Бог с ним совсем. Не дам я ему ничего, ни за что на свете,- так ему и скажите!

   Прасковья Андреевна ушла с этими словами. Любовь Сергеевна была в страшном затруднении, как сказать свою неудачу сыну, который хотя не поручал ей ходатайствовать за него, но был уверен, что она и без поручения это сделает. Она, однако, собралась с духом и после утреннего чая, к которому Прасковья Андреевна не явилась, отвела Сергея Андреевича в сторону и рассказала ему.

   Сергей Андреевич был недоволен столько же неудачей, сколько тем, что мать подвергла его отказу. Но, посердясь немного и сказав Любови Сергеевне, что у нее страсть мешаться там, где не следует, он предался размышлению в своей комнате и сообразил, что теперь, когда этой просьбой он уже скомпрометирован и унижен перед сестрою, надо продолжать и успеть во что бы то ни стало, благо дело начато.

   Он пошел в светелку. По этой лестнице Сергей Андреевич не всходил со дней своего отрочества, не удостоивая светелки своих посещений во все свои приезды. Лестница порядочно тряслась под тяжелыми шагами важного человека.

   Прасковья Андреевна сидела на своей постели, закутавшись во что-то когда-то меховое. В светелке было страшно холодно.

   - Кто там? - закричала она, услышав, что отворяют и не умеют отворить двери.- Ах, батюшки!..

   Она была поражена удивлением при виде братца, который входил, нагнув голову под дверью, но через минуту это удивление заменилось другим чувством, которое Прасковья Андреевна привыкла выражать смехом.

   - Что это вам вздумалось навестить! - спросила она, смеясь, не двигаясь с места и продолжая починивать платье, которое лежало у нее на коленях.

   Сергей Андреевич был настолько умен, что не отвечал ей какой-нибудь шуткой, когда их отношения были так ясны; к тому же у них никогда не бывало предметов для постороннего разговора.

   - Маменька вам говорила...- прямо начал Сергей Андреевич, садясь на маленький плетеный стул и осмотрев его, прежде нежели сел.

   - Говорила, братец. И вам она передала, что я отвечала? - сказала так же тихо, просто и прямо Прасковья Андреевна.

   - Передала... Я пришел к вам сам поговорить,- продолжал Сергей Андреевич, несколько затрудненный ее молчанием.

   - Что ж больше говорить, братец? - спросила она равнодушно.

   - Вы, пожалуйста, не упрямьтесь - дайте деньги. Мне до зарезу нужно.

   - И нам нужно тоже.

   - Нужно, да не так.

   - Все равно; всякому своя необходимость.

   - Да, необходимость может быть, но не несчастье.

   - Ваше несчастье не велико: вы такой важный человек,- как раз поправитесь.

   - В том-то и беда, что важен; да небогатому человеку поправляться мудрено; покровительство у меня слишком знатное: надо себя поддержать. Того и гляди забудут.

   - Ну, вас-то, может, так скоро и не забудут, братец,- отвечала она спокойно, холодно и несколько насмешливо.- У вас такие способности, вы всем нужны были. Найдетесь скоро.

   - Да, если б с деньгами.

   - Нет, братец.

   Он подумал, помолчал и сказал наконец:

   - Я должен вам все сказать, чего я не говорил маменьке: она бы ничего не поняла; шум был бы только... На меня казенный начет, пополнить надо.

   - Как велик?

   - Тысяч около пяти.

   - Э, не верю, братец; ничего нет! Как можно, если на вас есть начет, так только в пять тысяч! Вы бы половчее выдумывали; вы бы вдесятеро сказали, я бы поверила. Разве такие люди, как вы, пятью тысячами кончают? Полноте, неправда, ничего нет. Вам мои деньги нужны только...

   - Мне ваши деньги нужны пополнить часть начета,- сказал Сергей Андреевич мрачно и тихо.

   - Ну вот, поправились; я вас научила, как сказать! - сказала Прасковья Андреевна, рассмеявшись.

   - Начет действительно огромный,- продолжал братец, нахмурясь.

   - Полноте, пожалуйста, выдумывать,- прервала она,- ничего нет.

   - Есть,- подтвердил он.

   - Я вам не верю,- возразила Прасковья Андреевна,- да все равно, есть или нет - какое мне дело? Если на вас огромный начет, стало быть вы брали деньги, пользовались? Ну и расплачивайтесь как знаете.

   Сергей Андреевич еще помолчал несколько минут.

   - Вы решительно говорите? - спросил он.

   - Решительно.

   Он встал и медленно вышел. Все это происходило очень тихо; никто не возвысил голоса. Прасковья Андреевна продолжала сидеть одна и работать, когда Вера вошла, шатаясь, полумертвая, и упала на свою постель. Сестра подошла к ней.

   - Что ты? что с тобой? или что случилось?

   - Ох, не трогай меня... Там он...

   Катя прибежала перепуганная. Сергей Андреевич, говорят, бросал стульями по зале.

   В этот день весь дом был в чем-нибудь виноват; не осталось в покое ни одного человека. Сергей Андреевич, между прочим, объявил радостное известие, что остается жить здесь.

  

   Несколько дней сряду в Акулеве происходили необыкновенные вещи. Не было конца сценам, объяснениям, спорам, шуму, слезам: промежутки тишины были едва ли еще не тяжелее всего этого. Замечательно то, что все это происходило по разным причинам, совершенно посторонним, а о деньгах Прасковьи Андреевны не было ни слова.

   Вера занемогла; Катя глаз не осушала. Иванова не велели принимать. Приехав в субботу, не допущенный в дом, он оставался на деревне, в избе, и оттуда прислал Кате записку, спрашивая, что все это значит...

   Записку перехватил Сергей Андреевич...

   Он принес ее Любови Сергеевне и попросил ее написать Иванову письмо, которое продиктовал и в котором поправил ошибки, орфографии... Это письмо было образцовое в своем роде.

   Катя, между прочим, была заперта братцем в его комнате. Сергей Андреевич вошел с этим письмом в руках и прочел его вслух. Он необыкновенно ловко и хорошо обставлял всю эту комедию.

   - Братец, братец! что ж это такое? что ж со мной будет? - вскричала Катя, не дослушав до конца обидного, дерзкого отказа, который назначался ее жениху,- я жива не останусь, я умру...

   Сергей Андреевич, конечно, только рассмеялся этой глупости, повторяемой девушками при всяком удобном случае.

   - Молчать! - строго сказал он, когда рыдания и крики Кати сделались уже слишком громки.

   Она едва не выхватила у него письма, которое он сбирался печатать; но Сергей Андреевич взял ее за руки, повернул, вытолкнул за дверь и заперся.

   Катя кричала, стучала в дверь, наконец, вырвавшись от тех, кому было приказано "держать эту безумную", побежала в светелку к старшей сестре и упала ей в ноги.

   - Ради Христа, спасите нас, сестрица, голубушка, милая!

   Вера чуть не умерла, лежа в своей постели. Прасковья Андреевна едва добилась у своей любимицы, в чем дело.

   - Милочка моя,- сказала она,- но знаешь ли, чего он хочет? чтоб я отдала ему твое приданое - все, что у тебя есть!..

   - А умру я, кому это приданое? Не все равно я умру? Отдайте ему, бог с ним! Он еще не отсылал письма... Подите, подите к нему скорее, отдайте все! Ну, пусть я без всего останусь, да не могу я жить без Саши...

   Прасковья Андреевна, взяла билет приказа и понесла его брату.

   - Возьмите,- сказала она, бросив его на стол,- не уморите мне ее!

   - Что это такое? - сказал он с большим достоинством.- На что мне это? Мне не нужно!

   - Ну, ради бога, братец, полноте, довольно! Я сама виновата: до этого довела... Одна сестра умирает, другая, девочка моя, вне себя... Полноте ее томить, возьмите. Уезжайте; я ее без вас обвенчаю... Одно только: отхлопочите здесь место Иванову... Я глупа, братец, простите меня, но не мучьте мою Катю...

   Сергей Андреевич посмотрел на ее бледное, измученное лицо с укоризной и состраданием.

   - Эх!..- сказал он, покачав головой, и спрятал билет в свою шкатулку.- Я дам вам вексель,- прибавил он через минуту, разрывая письмо и принимаясь писать другое.

   Прасковья Андреевна стояла, молчала и ждала. Братец кончил писать и отдал ей.

   "Милостивый государь, Александр Васильевич. Между нами вышли недоразумения, очень неприятные для всего нашего семейства, еще более неприятные для моей меньшой сестры, что вы очень понимаете. Прошу вас пожаловать к нам скорее, чтоб разом прекратить эти неприятности и объясниться, как следует добрым родственникам..."

   Иванов прибежал тотчас.

   Все засияло радостно... то есть было как-то натянуто, принужденно, тяжело-весело. Сергей Андреевич шутил важно, с покровител