Хвощинская Надежда Дмитриевна - Братец

да останавливались на сестрах, удивленные, вопросительные, непонимающие, ничего не узнающие. Казалось, разум Сергея Андреевича помутился.

   В одну подобную минуту Любовь Сергеевна осмелилась подкрасться поближе и заглянуть ему в лицо.

   - Что вам надо? - отрывисто спросил Сергей Андреевич.

   - Я ничего, друг мой, Серженька... Что ж?.. Я - ничего. Так, я хотела видеть, не задремал ли ты, друг мой, успокоился ли...

   Сергей Андреевич молча встал и ушел.

   - Опасаюсь я за него,- говорила вслед ему шепотом Любовь Сергеевна своим дочерям,- такая странная болезнь...

   Она продолжалась пятый день. Не беспокоились только Прасковья Андреевна, по отрицательному направлению своего характера, и Катя, девятнадцатилетняя девочка, которая была всегда весела, довольна и беззаботна, потому что влюблена и помолвлена с своим любезным. Этот любезный был Александр Васильевич Иванов, N-ский чиновник, с крошечным жалованьем, с крошечным состоянием, но молоденький, хорошенький, кончивший довольно успешно гимназический курс и по экзамену недавно получивший первый чин. Этого важного события дожидался он, чтоб предложить свою руку Катерине Андреевне; сердце было уже давно предложено и принято. Когда дело дошло до официального сватовства, Прасковья Андреевна, поверенная всей этой любви, настояла, чтоб мать согласилась и дала слово, не дожидаясь разрешения братца. Прасковья Андреевна крепко приняла к сердцу любовь своей Кати. Как ребенком еще берегла ее она от всякого горя, так и теперь, обрадовавшись, что девушка нашла милого человека и придумала себе счастье, старшая сестра хлопотала только, чтоб все это устроить. Ей помогла судьба. У Прасковьи Андреевны была богатая крестная мать; недавно, умирая, она завещала крестнице сумму в пять тысяч рублей, положенную в N-ском приказе. Прасковья Андреевна объявила матери, что отдает эту сумму в приданое Кате. Неизвестно, на что надеялась или намеревалась употребить эти деньги Любовь Сергеевна; вероятнее всего, она сама не знала, на что они были бы ей нужны; но, услыша решение дочери, она была удивлена, поражена, поникла головою, будто лишилась чего-то, и покорилась очень грустно, сказав, что Прасковья Андреевна в таких летах, что имеет право сама как хочет распоряжаться. Прасковья Андреевна пропустила это не возражая. Любовь Сергеевна о чем-то долго плакала и, когда пришла к ней какая-то соседка, долго, с неопределенными намеками жаловалась на свою горькую участь. Вера была смущена и по какому-то трусливому чувству избегала случая говорить и оставаться наедине с Прасковьей Андреевной. Прасковья Андреевна была хладнокровна, внутренне измучена и взбешена. Катя, избалованная попечениями, эгоистка, как счастливые дети, не замечала и не хотела замечать этой драмы, разыгравшейся за нее, и целый день болтала и смеялась со своим женихом, сконфуженным общей холодностью, но счастливым.

   Любовь Сергеевна написала сыну об этой помолвке. Письмо было полно извинений, что распорядились без позволения Серженвки, что Серженька не знает жениха, что все это так скоро... наконец, Любовь Сергеевна сама не знала, в чем извинялась, но письмо было горькое и Серженька десять раз назывался в нем "единственной отрадой" своей несчастной матери.

   Сергей Андреевич не отвечал ни слова; он вскоре сам приехал. В одну из первых минут этого внезапного и мрачного приезда, пока Сергей Андреевич выходил из комнаты, Любовь Сергеевна грозно обратилась к дочерям, к Прасковье Андреевне в особенности:

   - Вот что-то он скажет. Глупости вы ваши затеяли... Может быть, за тем и приехал.

   Прасковья Андреевна возразила хладнокровно:

   - Он за тем не поедет.

   Она первая решилась и сказала братцу, что Катя невеста.

   - Я тебе писала, мой друг...- сказала жалобно Любовь Сергеевна.

   - Да-а... помню,- отвечал Сергей Андреевич.

   Он, видимо, ничего не помнил, но ни о чем не спросил больше. Он занемог к вечеру, как уже известно.

   Жениха он не видал. Александр Васильевич приезжал к невесте только по субботам или накануне праздников, когда в городе кончались присутствия, пробывал праздник и уезжал на заре другого дня, совершенно как ученик на вакантные дни, и то еще стоило слишком дорого по его ограниченным средствам.

   Вечер, который мы начали рассказывать, был субботний. Катя ждала жениха, просто для удовольствия его видеть; Прасковья Андреевна если и беспокоилась насчет его представления братцу, но ничего не говорила, Вера была в тревоге... Но ожидания и тревога были напрасны. Иванов не приехал. Когда дождь, темнота и позднее время достаточно доказали, что ждать больше нечего, Катя заплакала и ушла спать, как нетерпеливый и избалованный ребенок, настучав и своим креслом, которое отодвинула в досаде, и дверьми, которые все скрипели и хлопали, и досками пола, которые в коридоре шевелились под ногами проходящих.

   Любовь Сергеевна в ужасе почти вбежала в гостиную, где оставались старшие дочери.

   - Господи! - вскричала она,- кто здесь? Что такое случилось?

   - Ничего,- отвечали дочери.

   - Я думала, сумасшедшая эта полетела встречать обожателя своего. Боже ты мой!.. Того гляди прикатит ночью, весь дом поднимет, важная особа такая! Срам просто сказать, за кого идет... Брата что поразило, как не это? Оттого и слег. Только забылся, как вдруг гвалт тут поднялся...

   Любовь Сергеевна долго еще держала речь, пока часы не пробили десять; Прасковья Андреевна сложила работу и сказала, вставая:

   - Покойной ночи, маменька.

   Вера сделала то же, обе поцеловали руку у матери и ушли.

   Мать еще долго вздыхала, охала и даже принималась плакать, укоряя кого-то в своих горестях... Она постоянно горевала, любя только своего Серженьку, надеясь только на него; судьба, как нарочно, заставила ее жить розно с этим сокровищем, постоянно не отвечавшим ни слова на ее намеки, на прямые выражения желания, наконец, на просьбы позволить ей приехать и жить с ним, оставя дочерей жить одних, как им угодно,- идол был глух к мольбам, как глухи все вообще идолы... Может быть, какие-нибудь размышления по поводу этих отвергнутых молений, отвергнутых ласк, разных неудовольствий, в разные времена выраженных Сергеем Андреевичем, и приходили на ум Любови Сергеевне; может быть, оттого ей и было так горько, но она была упряма в своем обожании, и, отчего бы ни было ей тяжело, она уверяла себя, что страдает не от своей "единственной отрады", а от других... Бог знает почему Любовь Сергеевна всегда считала дочерей своих в чем-то себе помехой.

   В настоящую минуту у нее были готовые предлоги тревожиться, обвинять, гневаться и, как почти всегда бывает, милосердно желать, чтоб все это "отозвалось и получило свое воздаяние". Эти предлоги были сватовство Кати и деньги Прасковьи Андреевны. Любовь Сергеевна находила, что и то и другое огорчает ее смертельно, и в тишине ночной принимала разные намерения, которые непременно решалась исполнить поутру... В чем состояли эти намерения, Любовь Сергеевна сама бы затруднилась растолковать; она решилась только "все высказать Сереженьке...".

   Что такое было это "все" - никто, ни сама Любовь Сергеевна не могла бы объяснить. Бывают характеры, никогда ничем не довольные, создающие себе несчастье, неудобства, странные отношения к окружающим, все ожидающие чего-то, непокойные, любящие страшно много толковать о пустяках, но, бог весть, любящие ли кого-нибудь. Эти люди с вида очень чувствительны, но внутренно чувствительны только для самих себя; эгоистами назвать их нельзя, потому что они вечно скрипят и охают за других, но надо знать, как бывают они озлоблены на тех, о ком хлопочут и жалеют, как будто те виноваты, что о них взялись жалеть и охать. Эти люди озлоблены, все ожидая благодарности, так же, как ждут они от всего и всех прибыли, подарка, вознаграждения,- чего-нибудь. Их нельзя назвать жадными: они говорят, что ничего не желают, но все, что имеют или приобретают другие, кажется им отнятым у них; они все плачутся... Эти люди иногда среди других людей выбирают себе привязанность - и всегда выбор бывает неудачен; из противоречия, из того, что другие говорят, что такой-то дурень, они берут именно этого человека себе в друзья, говоря с самоунижением, не лицемерным, но озлобленным: "Для меня и то хорошо". Иногда возражение делается иначе: "Его все ненавидят; со мной по крайней мере ему будет с кем слово сказать..." С вида - чувство доброе и смиренное, но тот не ошибется, кто сочтет его за осуждение всех этих ненавистников и гордецов, которые отталкивают от себя человека... Зато, выбрав друга, эти люди не знают ему пред другими цены и меры; наедине сами с собой они размышляют, что этот друг ими манкирует и прочее...

   Любовь Сергеевна имела не друга, но предмет обожания - своего Серженьку. Боже сохрани того, кто бы осмелился усомниться, что Серженька гений; но она начинала находить, что этот гений, вероятно за недосугом, любит ее мало и как будто он ее вовсе не уважает. "И то сказать, что я такое? - выговаривала она почти вслух,- но чем же я заслужила, чтоб мой сын, единственное мое сокровище, одну меня покинул?.."

   За что и почему не любила она дочерей - бог весть. Они никогда не подали ей повода гневаться. Вера была добра и, не раздумывая, горячо любила мать. Прасковья Андреевна была всегда серьезна, иногда противоречила, но на такие малости не стоило обращать внимания, а противоречия были всегда дельны и необходимы. Любовь Сергеевна могла бы любить старшую дочь за советы и помощь во всяком затруднении, но именно за это она ее еще меньше любила: исполняя, после страшных споров, сцен, неприятностей, что-нибудь, очевидно дельное и полезное, Любовь Сергеевна кричала, что она несчастная, что у нее нет своей воли ни в чем, что ее забрали в руки, и прочее, все столько же утешительное для той, которая подала совет и настояла, чтоб ему последовали для общего спокойствия... Притом Любовь Сергеевна была как-то мелко подозрительна; ей мерещились какие-то семейные уговоры, "партии", хотя, казалось бы, мудрено разделить еще на партии такое немногочисленное семейство, как она и ее три дочери, из которых одна была ребенок, а другая вечно всего трепетала. Но Любовь Сергеевна так опасалась, так не была ни в ком уверена, что возвышалась даже до подслушивания...

   Оставшись одна, поплакав, она обошла опять весь дом, послушала у дверей возлюбленного сына, посмотрела в окно и еще грустно поохала, увидя полосы света, падавшие сверху, из окон мезонина, где жили дочери. Ей показалось, что они о чем-то совещаются... Пожелав, чтоб они сами рано или поздно изведали, каково ей, она покойно заснула.

  

  

   Наутро Катя была внезапно, спросонка, обрадована известием, что Александр Васильевич приехал и уже сидит в зале, один. Поскорее одевшись, она побежала к нему.

   - Как же это не стыдно? Я ждала вчера до полночи! - вскричала она, обнимаясь с ним.- Не случилось ли с тобою чего-нибудь?

   - Случиться ничего не случилось,- отвечал Иванов,- а я ночевал на дороге, верстах в пяти отсюда, в Высоком; меня везти не взялись в темноту. Ну, как поживаешь? К вам брат приехал?

   - А ты почему знаешь? - спросила Катя.

   - Люди ваши сказали. Да в городе давно знают, что он приехал; у нас в палате говорили.

   - Вам в палате до него какое дело?

   - Как же не знать! Такой важный человек! - отвечал Иванов.- Вот что я скажу тебе, милочка: напой меня чаем, позволь покурить, и потолкуем.

   - Чай еще рано; братец не вставал,- возразила Катя.

   - Что за беда? Попроси; няня похлопочет...

   - Нет, нет, нельзя; что прежде можно, того теперь нельзя; теперь ни я, ни няня, никто не смеет распоряжаться: как маменька прикажет, как братец прикажет...

   - Делать нечего. А как я прозяб! Знаешь, изморось какая-то идет, холодно и ветер...

   - Душечка моя! а шинель на тебе холодная?

   - Я меховой воротник пришил: вот ты посмотришь, очень хорошо. Теплую еще не скоро сошью.

   - Саша!..- сказала Катя, молча поглядев на него несколько минут, в течение которых у нее начали навертываться слезы на глаза.

   - Что?

   - Саша, мы с тобой вовсе не миллионщики...

   - Вот новость сказала! Так что ж?

   - Как что ж? Нехорошо.

   - Ты, кажется, хочешь плакать? Что это такое? Стыдно! Полно, милочка; пожалуйста, полно; иначе ты меня огорчишь, ты меня лишишь бодрости... право, полно!

   Иванов очень серьезно успокоивал свою будущую подругу.

   - Ты знаешь, что моя обязанность о тебе заботиться... И с чего тебе это вдруг пришло в голову? Во-первых... давай считать: у тебя есть приданое?

   - Есть.

   - У меня есть дом,- разве это мало?

   - Старенький,- возразила Катя.

   - Все порядочный, с садом, не на глухой улице; половина внаймы отдается, есть где жить... Ведь тебе в нем нескучно будет жить?

   - С тобой-то? Конечно.

   - Ну и слава богу! Ведь я служу, получаю жалованье... Знаешь, меня обещали помощником столоначальника сделать?

   - В самом деле?

   - Право; еще вчера я к старшему советнику бумаги носил на дом, так он мне говорил: к новому году непременно. Всего два месяца подождать... да награждение дадут... Как же люди-то живут? Разве все богачи? Сосчитай, много ли богатых на свете?

   - Саша, да тебе трудно будет...

   - Вот это уж ты вздор говоришь, не прогневайся! Что же? Разве ты меня как-нибудь разорять будешь? Милая ты моя! я для тебя готов... не знаю на что!

   - Полно тоже вздор говорить, я до смерти не люблю.

   - Ну, послушай: теперь твой брат здесь; ты знаешь, какой он сильный человек; его у нас, в городе, служащие просто все боятся; ему стоит слово сказать - мне место дадут, на чин мой не посмотрят, за отличие представят. Разве он за нас не постарается?

   - Это, Саша, плохая надежда.

   - Вы ему говорили про меня?

   - Конечно, говорили.

   - Что ж он?

   - Ничего не сказал.

   - Ни слова?

   - Ведь ему и прежде писали, ты знаешь,- ну, ни слова. Он как приехал, все говорят, болен, и такой сердитый... Ох, Саша!..

   - Беда...- сказал, задумавшись, Иванов,- он еще, может быть, скажет, что я тебе не пара; может быть, имеет кого-нибудь в виду для тебя...

   - Это не беспокойся! - вскричала весело Катя.- Куда я гожусь за чиновного да за петербургского? Я по-французски говорю... сам ты знаешь, что меня переучить надо; манер у меня никаких; таланты... умею хозяйничать,- только и всего..,

   - Полно,- прервал Иванов,- захочешь наговорить на себя не знаю чего, так наговоришь. Если б ты была и страшна собой, и необразованна, и глупа, и то всякий был бы рад породниться с твоим братом. И он, верно, тоже рассчитывает... Всякому связи нужны; кто выше стоит, тому, пожалуй, еще больше нужны. Мы, маленькие люди, как-нибудь продержимся и сами собой, а те, большие, все друг другом держатся. Твой брат, может быть, чрез тебя рассчитывает с кем-нибудь сблизиться для своих выгод; ты можешь для него устроить...

   - Ох, сделай милость, перестань! - вскричала Катя, хохоча.- Что я, принцесса, что ли, какая? Видите, моей руки будут искать! видите, я такая умница, буду дела устроивать!.. Полно, голубчик мой, перестань толковать о том, чего быть не может; ни за кого меня братец не отдаст, а надо одного у бога молить, чтоб он для тебя что-нибудь сделал.

   - Поговорил бы только за меня. А впрочем, бог с ним! Мне, пожалуй, ничего от него не нужно - сам как-нибудь справлюсь... Знаешь что, милочка? Я закурю, немного погреюсь.

   - Ну, погрейся,- сказала она, побежала ему за спичками, принесла, зажгла, поцеловала его, пока он закуривал папиросу, и села к нему поближе.

   Они очень приятно проводили время, говоря пустяки, занимательные только для людей в их положении, смеясь тому, чему другие, вероятно, не подумали бы даже улыбнуться.

   - Батюшки, дым столбом! - сказала, входя, Любовь Сергеевна.

   Она несколько преувеличивала, потому что дыма вовсе не было: папироса Иванова погасла, едва быв зажжена, а Иванов, заговорившись, забыл о ней. Но Любовь Сергеевна видела свечку, видела спички, знала, что тут есть юноша, имеющий привычку курить,- и этого было довольно для того, чтоб заставить ее чихать и отмахиваться платком.

   - Здравствуйте, маменька! - сказал Иванов, вслед за Катей подходя целовать ее руку.

   Старуха не поцеловала его в голову или щеку, как водится, а слегка ткнула ему в нос своей рукой, торопливо обращаясь к дверям.

   - Что же самовар не несут, Афанасья? - закричала она.- Барин вчера не ужинал; бога в вас нет!.. Серженька, друг мой, как ты себя чувствуешь?

   Сергей Андреевич входил в эту минуту в длиннейшем теплом пальто, застегнутом на все пуговицы и обрисовывавшем его фигуру, невысокую, плотную, весьма нестройную, но совершенную фигуру чиновника, и притом еще с весом. Его лицо было ни бледно, ни румяно, а какого-то тускло-лиловатого цвета; глаза бледно-зеленоваты и опухлы, как следует у человека, занятого кабинетными трудами; осанка очень величава, хотя так отчетлива, приготовлена, натянута, что можно было подумать, будто Сергей Андреевич движется посредством винтов и пружин. Именно эта неприступная нечеловечность и внушала такое благоговение провинциальным жителям и чиновникам, выросшим и воспитавшимся в провинции: они мнили видеть нечто высшее обыкновенных смертных в этом существе, не имевшем, по-видимому, с ними ничего общего. В предпоследний приезд Сергея Андреевича, когда он ревизовал какой-то уездный суд, величественная наружность этого сановника так поразила секретаря, что он лишился употребления языка, и на все вопросы Сергея Андреевича мог только выговорить: "Ваше превосходительство..." Сергей Андреевич заметил ему весьма мягко и учтиво, что он не имеет права носить этого титула и что ему, секретарю, робеть нечего. "Если б я и был генерал - вам все равно; вы разве их никогда не видали? У вас предводитель генерал".- "Ваше превосходительство, он у нас домашний..." - возразил секретарь. Сергей Андреевич с удовольствием рассказывал этот "анекдот" своим петербургским знакомым...

   При входе этого лица Иванов сконфузился. Он был вовсе не робок, служил недавно и потому не успел приобрести боязни старших, боязни, которая между чиновниками чаще усиливается, нежели проходит с годами; Иванов был еще школьник, еще самостоятелен. Он конфузился, потому что семья его невесть что заранее натолковала ему о братце, потому что в N натолковали ему, что этот господин "горами ворочает". Наконец, мысль: "Сделает ли он что-нибудь для меня?" - мысль тревожная и особенно мучительная, когда приходится иметь ее в двадцать два года - смяла молодого человека до смущения. Он поклонился Сергею Андреевичу, который осторожно кивнул ему головою, взглянул на него вопросительно и вместе равнодушно, выждал секунду, как важное лицо выжидает при поклоне посетителя, и, видя, что ни о чем не просят, направился к столу, где старый буфетчик ставил самовар и чашки.

   Любовь Сергеевна следила за сыном с видом сокрушенным и почему-то умоляющим о прощении.

   - Сколько раз я говорил, что не могу видеть цветной скатерти на чайном столе! - сказал Сергей Андреевич глухо и отрывисто и не обращаясь ни к кому особенно.

   - Сколько раз, в самом деле, говорили! - заговорила, суетясь, Любовь Сергеевна буфетчику.- Перемени сейчас, все долой сейчас...

   - Где же масло? тартинки? что-нибудь, наконец? - продолжал Сергей Андреевич с возраставшей энергией человека, у которого разыгрывается аппетит и с ним вместе желание браниться.

   - Где ж все? - шумела Любовь Сергеевна.- Друг мой, успокойся, не расстроивай себя, береги свое здоровье... Да где же бырышни? Что они делают? неужели все спят? Ступай скажи им тотчас...

   - Немножко поздно - до десяти,- заметил Сергей Андреевич с тонкой иронией.

   - Право, ни на что не похоже! - воскликнула Любовь Сергеевна.

   Катя и Иванов были совершенно забыты. Молодая девушка краснела и бледнела; наконец вдруг решилась; взяла жениха за руку и подвела его к Сергею Андреевичу.

   - Братец...- сказала она,- вот мой жених, Александр Васильич Иванов.

   Любовь Сергеевна взглянула на нее с ужасом и едва не обварила себе руки кипятком, котррый наливала.

   Сергей Андреевич мешал ложечкой чай, попробовал; его, нашел, что несладко, прибавил сахару, который мать кинулась подавать ему, и попробовав еще раз, промолвил:

   - Очень рад.

   И, не прибавляя ничего более, принялся за сухари и крендели.

   - Садись, Саша,- сказала Катя, подавая себе и Иванову стулья к чайному столу.

   Сергей Андреевич учтиво отодвинул ноги, которые мешали Иванову. Вероятнее, впрочем, что он это сделал не столько из учтивости, сколько для собственного спокойствия.

   Любовь Сергеевна молчала; лицо ее выражало страдание, минутами на ее глазах навертывались слезы; она устремляла на сына взоры, которыми, казалось, хотела выразить, что он видит образчик мучений, выносимых ею всякий день... Она очень долго заставила ждать Иванова, пока наконец, удовлетворив Серженьку третьим стаканом, налила Иванову чашку какой-то бледной жидкости.

   - Пожалуйста, уж не курите,- сказала она ему, указывая глазами на Сергея Андреевича,- голова у него слаба, горячка начиналась; едва прервали...

   Сергей Андреевич счел приличным заговорить с Ивановым.

   - Вы служите?

   - Да, служу.

   - Где?

   - В палате государственных имуществ.

   - В каком отделении?

   - В хозяйственном.

   - В котором столе?

   - В четвертом.

   - По межеванью?

   - Да.

   - У вас управляющий новый, недавно?

   - Да, Ливонский, прекраснейший человек.

   - Я его не знаю лично; слышал о нем,- отвечал загадочно Сергей Андреевич.

   - Отличный человек,- продолжал Иванов,- его у нас все полюбили, хотя и строг.

   - Как же это? - вмешалась Катя, чтоб поддержать разговор, потому что братец замолчал,- строг, а его любят?

   - Любят хорошие люди,- отвечал ей Иванов,- а кто похуже, те притворяются, будто любят. Нельзя же против общего голоса говорить, что хороший человек не по сердцу - совестно; это уж значит самого себя явно показывать дурным.

   Сергей Андреевич все молчал.

   Любовь Сергеевна нашла, что Иванов уж слишком разговорился и, кажется, сбирается противоречить Серженьке.

   - Я думаю, начальнику вашему все равно, что бы вы о нем ни думали,- заметила она резко и кисло.

   Вера вошла, поздоровалась; но ее прибытие не оживило беседы, даже не прибавило шума в комнате: она умела ходить, придвигать себе стулья, браться за вещи как тень - тихо, мерно, осторожно, чтоб не обеспокоить других и скрыть свое присутствие; страх был у нее постоянным чувством. Сев к столу, Вера несколько раз вздрагивала, когда, взглянув на братца, встречала его взгляд, но не говорила ни слова и, поскорее выпив чашку чая, встала так же осторожно и пошла к своим пяльцам.

   Прасковья Андреевна явилась вскоре после нее.

   - Что ж, Катя,- спросила она после обыкновенного здорованья,- познакомила ты Александра Васильича с братцем?

   - Да,- ответила Катя.

   - Видите ли, братец,- продолжала Прасковья Андреевна,- мы теперь в своей семье, то можно прямо говорить: вы прекрасно сделали, братец, что приехали, вы нам поможете в некоторых обстоятельствах.

   Любовь Сергеевна смотрела на нее с отчаянием.

   - Я не знаю, в каких обстоятельствах я должен вам помочь,- возразил серьезно Сергей Андреевич,- но только заранее предупреждаю вас: не в денежных, потому что я, как всякий порядочный чиновник не из трущобы какой-нибудь, взяток не брал, жил жалованьем, а в Петербурге жизнь дорога; стало быть, капиталов у меня быть не может.

   - Капиталов нам не нужно,- начала с улыбкой Прасковья Андреевна, видимо принуждая себя быть любезной с братцем.

   - А ж полагаю, они-то именно и нужны,- прервал Сергей Андреевич,- я не позволю себе, конечно, вмешиваться, подавать советы, устроивать и расстроивать, а я так просто спрошу... так как это уж решено, без сомнения, с согласия маменьки...

   - О мой друг!..- протяжно воскликнула Любовь Сергеевна таким тоном, что было ясно, что она протестует.

   - Без сомнения, маменька объяснила и Катерине и... вам,- продолжал Сергей Андреевич, слегка обратясь к Иванову,- что у Катерины состояние очень ограничено, запутано, расстроено, вы это знаете?

   - Я... слышал,- отвечал, сконфузясь, Иванов, которому никогда ничего не объясняла Любовь Сергеевна, но который знал все довольно подробно. Более всего его конфузил официальный тон братца.

   - Какие же ваши планы? - продолжал спрашивать Сергей Андреевич.- Чем же будете жить?

   Иванов вспыхнул; подобный вопрос, сам по себе щекотливый, в особенности щекотлив для человека молодого.

   - Можно жить со всяким состоянием,-отвечал он. Сергей Андреевич проглотил чаю и усмехнулся, прикрываясь стаканом.

   - Я к тебе писала, мой друг Серженька,- сказала Любовь Сергеевна,- что это тут затеялось... так скоро, что я не успела и опомниться. Теперь, мой друг, как ты сам решишь, а я больше не могу!..

   Катя взглянула на свою старшую сестру.

   - Братцу тут нечего решать, маменька,- тихо возразила Прасковья Андреевна,- вы знаете, что вы своим согласием составляете счастье Кати и Александра Васильича, стало быть, тут и говорить больше нечего. О состоянии их, братец, можете также не беспокоиться: я отдаю Кате мои деньги, что мне от крестной матери оставлены; им будет чем с избытком прожить.

   - Я тебе писала, мой друг,- сказала еще раз Любовь Сергеевна.

   - Как велик ваш капитал? - спросил Сергей Андреевич сестру.

   - Пять тысяч рублей серебром,- отвечала она.

   - Капитал!! - повторил сквозь зубы Сергей Андреевич.

   - В столицах деньги дешевы, братец,- возразила Прасковья Андреевна,- а здесь это хороший капитал.

   - Может быть,- сказал он.

   - И очень. Посмотрите, здесь женятся служащие, и меньше этого берут.

   - Может быть; не знаю.

   - Конечно, братец, как кто станет жить...

   - Вы точно меня усовещеваете,- прервал он,- мне-то что же? Если вам угодно знать мое мнение...

   - Мы хотели просить вас, братец,- прервала в свою очередь Прасковья Андреевна,- чтоб вы постарались об одном: место бы получше, повиднее Александру Васильевичу. Вам это так легко... Что ж он, в самом деле, только писарем...

   Сергей Андреевич улыбнулся и, повернувшись к ней спиной, облокотился о стол.

   - То есть вы не хотите ни мнения, ни совета, а требуете помощи,- проговорил он,- так!.. Как вы думаете, легко это - достать место? - вдруг резко спросил он Иванова.

   - Каково место,- отвечал Иванов.- Вам, я думаю, никогда не трудно, особенно такое неважное место, какое бы желал я...

   Он покраснел, сказав это.

   - Вы понимаете, что нужно делать для этого? - продолжал спрашивать Сергей Андреевич.

   - Сказать тем, от кого зависит...

   - То есть попросить их?

   - Да.

   - У меня есть правило - никогда не просить. Вы понимаете, я слишком важен, чтоб просить, я не должен терпеть, если мне откажут. Я буду просить заместить писаря; если какой-нибудь советник или председатель не уважит моей просьбы, я должен столкнуть с места этого советника или председателя... Вы понимаете эти отношения, этот point d'honneur - вы понимаете?

   - Но, братец,- вмешалась Прасковья Андреевна,- зачем же вам просить? Тут не нужно ни просьб, ни хлопот, ни чего-нибудь такого, чтоб могли счесть, что вам делают одолжение. Просто чтоб только обратили внимание на заслуги...

   - На чьи заслуги?

   - На заслуги... вообще на Александра Васильича.

   - Это называется рекомендовать. Я должен быть уверен в том, кого рекомендую.

   - Но разве вы не уверены, братец?..

   - Не беспокойтесь, сделайте одолжение,- прервал ее Иванов,- я не желаю ничем затруднять Сергея Андреевича.

   Сергей Андреевич засмеялся.

   - Вот видите ли, - сказал он очень приятно Иванову,- женщины ничего не понимают. После всего, что я говорю, она еще готова настаивать! Вы не можете вообразить, что такое иметь дело с дамами! В вашей палате их не бывает, нет?

   - Нет...- отвечал Иванов, озадаченный этим вдруг развязным тоном.

   - Дамы - это беда! с просьбами, с пенсиями... дай им невозможное, вот как она...

   Любовь Сергеевна была в восхищении, что Серженька так внезапно одушевился.

   - Я вас не понимаю, братец,- сказала Прасковья Андреевна.

   - Ну, я не виноват,- сказал он, вдруг так же внезапно омрачившись, встал из-за стола и вышел.

  

   День прошел, по обыкновению, однообразно и томительно; даже Иванов и Катя были невеселы, несмотря на то что Прасковья Андреевна, несколько раз застававшая их в молчании и раздумье, говорила им:

   - Полно вам! какие вы еще дети! мало ли что бывает на веку, так обо всем и горевать?

   Сергей Андреевич был так сумрачен и грозен, что пройти мимо него было страшно. Как нарочно, он не удалился в свою комнату, но удостоивал сидеть в гостиной с матерью и старшими сестрами или вдруг появлялся в зале, где были жених и невеста, прохаживался, бросая взоры на столбы, поддерживавшие потолок, и останавливался в немом и загадочном созерцании этих столбов.

   - Крышу надо бы поправить, Серженька,- раздавался дрожащий голос Любови Сергеевны из гостиной...- Что ты говоришь, мой друг? - спрашивала она, не дождавшись не только ответа, но и вопросительного междометия.

   - Я ничего не говорю,- произносил Сергей Андреевич.

   - Нет, я о крыше. Все денег нет... Ох ты боже мой! Боже мой, боже мой!.. А тут еще...

   Остальное старуха как-то шептала или ворчала между вздохами.

   Иванов уехал рано, даже не дождавшись вечера: ночевать он не смел остаться. Катя провожала его, умоляя не засесть в каком-нибудь овраге и лучше ночевать на дороге. Любовь Сергеевна и Сергей Андреевич слышали это - и никто не сказал ни слова.

   И опять точно так же протянулось несколько дней...

   Всякое правильное развитие, говорят, должно совершаться медленно, не торопясь, без скачков. Отчего же у людей, чья жизнь идет однообразно, без потрясений и видимых переворотов, складывается по большей части тяжелый и скучный характер? Отчего для них не бывает счастья? Их энергия переходит в упрямство, и это упрямство проявляется в пустяках, в брюзжанье, в мелком притеснении, их мужество полно эгоизма, сострадание в них умерло от скуки; если осталась доброта сердца, она какая-то пассивная, покорная, неспособная волноваться за других, неспособная негодовать, предлагающая в утешение одно терпение... потому что сама отерпелась и, при конце жизни, вынесла всю тоску жизни, не находя в себе уже ни сил, ни желания противиться тоске и освободиться от нее; она воображает, что и другие могут перенести так же легко... Такова, с редким исключением, большая часть людей, проживших даром... Обвинять их, конечно, нельзя: не всегда они виноваты. Скажут: кто ж мешал им в молодости, когда еще кипели силы и волновалась и возмущалась душа, решиться на что-нибудь, на какой-нибудь выход из положения, которое неминуемо должно было убить их нравственно и не принести никакой видимой радости? Кто мешал? А средства? Кто перечислит, сколько путаниц, разных мелких отношений, нежнейшей деликатности, материальной невозможности, задерживая этих несчастных людей в их глуши, в их среде, в их скуке, задерживало до конца нравственной жизни, когда уже прошла охота, да уже и не к чему было?..

   Случалось, бывали примеры,- эти страшные насмешки судьбы,- что возможность счастья являлась именно тогда, когда усталому телу хотелось только мягкой постели, а заморенной душе - безлюдья и тишины...

   А до тех пор все одно и то же да одно и то же: вставанье рано утром, ни за чем, ни за каким делом, а так, потому что, говорят, надо вставать рано; питье и еда, потому что без этого человек не живет, хотя ясно как день, что так ему жить незачем; "какое-нибудь мелкое занятие, всегда мелкое относительно огромной идеи жизни, а тут еще мельче, потому что состоит в заботах об этом житье-бытье, об устройстве этого житья-бытья... Всякий шаг, всякий поступок не ведет ни к чему, всякое дело - безделье, а между тем это жизнь...

   Никто никогда не имел терпения следить за собой или за другими, чтоб видеть и определить вернее год, день, когда в таком состоянии человек из существа живущего стал превращаться в существо ненужное... К счастью (это сказать страшно - к счастью!), это перерождение превращается в привычку, с ним сживаются не страдая; беда только тем, кто понимает и оглядывается...

   Эта жизнь, где погибли и силы, и разум, и чувства, где с ними вместе погибло столько неначатого дела, несовершенного добра - эта жизнь стоит, чтоб над ней задуматься едва ли не больше, нежели над той, которая полна действия и приключений. Эта жизнь - что-то странное, таинственное, неродившееся... А как она прозаична, подчас смешна и грязна с вида!

   Как будто в доказательство того, что без движения ничто жить не может, среди такого застоя эти люди выдумывают себе волнения, что-то нескладное, нелогичное, уродливое, неслыханные причуды, невообразимые привычки, ссоры, вражды - из ничего. Все это шевелится, поднимается в темноте, делает свое возможное зло, делает кому-нибудь жизнь еще тяжелее, еще труднее и безотраднее, портит чье-нибудь сердце, убивает чье-нибудь здоровье, выработывает из молодого поколения новых искусников в свою очередь все уничтожать и портить...

  

  

   В один вечер (день был почтовый, и Сергей Андреевич получил письмо, за которым посылал в город и которое ждал так нетерпеливо, что даже сказал, что ждет письма), в вечер этого дня Сергей Андреевич долго прохаживался по зале, наконец приостановился и произнес:

   - Маменька!

   Любовь Сергеевна скатилась с дивана и побежала к нему.

   - Что тебе, друг мой?

   - Пойдемте ко мне,- сказал Сергей Андреевич.

   Он увел ее за собою, запер двери, и совещание продолжалось до ночи. Дочери, не дождавшись конца, ушли спать.

   На другой день, утром, Иванов явился из города. Его встретила Прасковья Андреевна:

   - Что новенького?

   - Вы одне? - спросил он, оглядываясь в зале.

   - Одна.

   - Да у вас новости, Прасковья Андреевна.

   - У нас? откуда им быть?

   - Нет, право? вы ничего не знаете, Прасковья Андреевна?

   - Конечно, не знаю. С чего же бы я стала от вас скрывать? разве вы не семьянин?

   - Уж бог знает, что я,- возразил Иванов,- если б не вы... Знаете, Прасковья Андреевна, стало быть, я люблю Катю, когда решился вот и сегодня приехать!.. Да что говорить!.. Я к вам с известием, только с неприятным.

   - Что такое? Не томите, сделайте милость!

   - Братец ваш место свое потерял.

   - Что вы?..

   - Право. Вчера с почтой получили приказы у нас в палате. Уволен, да так, просто даже к министерству не причислен. Это называется - просто загремел...

   - Ай, ай, ай! - сказала протяжно Прасковья Андреевна, впрочем, без ужаса, даже без большого сожаления; она была только удивлена внезапностью всего этого.

   - Должно быть, он знал, что его уволят, как сюда ехал,- продолжал Иванов,- проведал там через кого-нибудь... как ему не проведать? проведал, что плохо, да и уехал. Что ж, для человека, который в такой чести, в силе, уж лучше не быть тут, налицо, как столкнут. Неприятно это, должно быть!

   - То-то он и был такой сердитый, как приехал,- сказала в раздумье Прасковья Андреевна.

   - Есть из чего и сердиться,- отвечал Иванов,- подумайте, он что получал жалованья, как жаль... У нас все толкуют, говорят... Правду сказать, как все рады...

   - Рады? почему ж? - спросила Прасковья Андреевна.

   - Да так...- отвечал он, спохватившись.- Впрочем, я лучше все скажу, я вас люблю, как родную мать, Прасковья Андреевна. Ведь ваш братец человек такой тяжелый, от кого ни услышишь. Если б вы только знали, послушали бы от кого-нибудь, какие дела он делал, что он денег брал... Это уж правда, что на службе честный человек не наживется, а он...

   - Он и не нажился,- возразила Прасковья Андреевна, в которой при этом наивно-дерзком обвинении поднялось что-то вроде обиды за брата.- Что ж у него есть?

   - А чего ж у него нет? - вскричал, забываясь, молодой человек.- Помилуйте! Спросите приезжих, кто бывал в Петербурге, или послушайте, что говорят наши "власти", которые там к нему езжали: обеды, карточные вечера; он страшно играл, ни в чем себе не отказывал. Прижаться, копить деньгу нельзя было: нужна роскошь, поддержать знакомство, связи,- все это денег стоило. Послушайте, что о нем рассказывают!..

   - Если б было у него что-нибудь, он не забывал бы семьи,- прервала Прасковья Андреевна, далеко не уверенная в том, что говорила, но она обманывала себя и противоречила потому, что было слишком тяжело согласиться.- У него странный характер... ну, гордый, положим, но, если б у него был избыток, он бы не оставил матери.

   - Ах, боже мой! - прервал Иванов,- это даже больно слушать! Нет, я вам все скажу. Об этом даже грешно молчать: лучше вам совсем глаза открыть. Прошлый раз, как я от вас воротился, я на другой день пошел к нашему управляющему палатою, поговорить о моих бумагах, о разрешении, потому что я женюсь. Вы помните... я-то уж очень хорошо помню, как ваш братец принял и мое сватовство, и меня,- ну, словом, все. Я тогда же решился объявить, что мне дано слово, что я женюсь, взять разрешение, чтоб ваш братец не подумал, будто я его испугался. Ему все равно, что я женюсь на его сестре, а мне он и подавно все равно: мне ни его милости, ни протекции, ни денег его - ничего не нужно, право... Ради бога, скажите, так ли я говорю? Что ж? я молод, не важная особа; но, кажется, всякий человек, кто бы он ни был, имеет право о себе думать по справедливости, имеет право... хоть не унижаться, если уж судьба и пустой карман велят ему молчать,- так, что ли? скажите!

   - Что ж вы управляющему вашему сказали? - спросила Прасковья Андреевна.

   - Я? ничего; говорил о бумагах, какие мне нужны, просил не задержать - и только. Он человек чудесный, расспрашивал, что, как, по любви ли я женюсь, на ком. Я сказал. Он говорит: "Не родня ли Чиркину, что служит в... министерстве?" - "Сестра",- говорю я. В то время был у управляющего наш асессор, недавно из Петербурга; он вступил в разговор: "Какая, говорит, сестра? У Чиркина нет сестер". Я говорю: "Есть сестры и мать; живут в деревне..." Да боже мой! это рассказывать отвратительно. Вообразите вы, что он уверяет всех, целый свет, что у него нет родных: отрекается от вас, потому что вы для него слишком бедны, слишком мелки... от матери!.. Видите, ему, важному лицу, неприятно иметь провинциальных родных, вы на него тень бросаете... я уж и не понимаю, что это! как будто вы не в тысячу раз лучше его, благороднее его, со всеми его мраморными лестницами да золочеными карнизами, как будто вам не больше стыд и обида, что ваш брат эгоист, взяточник... Нет, ради бога, простите меня! Я из себя выхожу...

   "Хорошо..." - сказала про себя Прасковья Андреевна. С минуту они молчали.

   - Вот что,- начала она,- вы не говорите ничего Кате ни