Грин Александр - Рассказы

  

  

   http://publ.lib.ruПравда, 1980;

  

  

  

  

  

  

   Лесная дорога, соединяющая берег реки Руанты с группой озер между Конкаибом и Ахуан-Скапом, проложенная усилиями одного поколения, была, как все такие дороги, скупа на прямые перспективы и удобна более для птиц, чем для людей, однако по ней ездили, хоть и не так часто. Еще утром этой дорогой скакал почтальон, крепко сложенный женатый человек тридцати пяти лет, но встретил неожиданное препятствие.

   Его оседланная лошадь спокойно бродила по озаренной солнцем дороге, обрывая губами листья дикой акации. Хвост животного мерно перелетал с бедра на бедро, гоняя мух, которые, прекрасно изучив ритм этих конвульсий, взлетали и садились, не рискуя ничем.

   В чаще залегло солнце. Стояла знойная тишина опущенной в дневной зной неподвижной листвы.

   На дороге, лицом вниз, словно рассматривая из-под локтя лесную жизнь, лежал труп человека с едва заметно разорванным на спине сукном куртки. Из разжатых пальцев правой руки вывалился револьвер. Плоская фуражка с прямым клеенчатым козырьком лежала впереди головы, пустотой вверх, и через нее переползал жук.

   Над трупом кружилось облако мух, привлеченных запахом сырого мяса, шедшим из-под этого плотного, тяжелого тела, где земля была еще липко влажная.

   У седла лошади при каждом шаге вздрагивала откинутая крышка сумки, откуда, скользя друг по другу и перевертываясь на краю кожаного борта, сваливались запечатанные конверты. Копыта время от времени наступали на них, превращая в уродливые розетки.

   Обрывая ветки, лошадь подвигалась к трупу все ближе и ближе. Заметив лежащего, она, казалось, припомнила недавнюю суматоху и коротко проржала; затем попятилась, неуверенно ставя задние ноги и взмахивая головой, как будто перед ее глазами стоял кулак. Сильный грудной храп вылетел из ноздрей. Она скакнула на месте, потом замерла, настороженно опустив голову; левый глаз дико косил.

   В это время из леса, раздвинув ветви прямым, сильным движением обеих рук, вышел и ступил на дорогу человек в меховой бараньей жилетке, надетой кожей вверх на пеструю сатиновую рубашку, в серой шляпе, высоких горных сапогах. Он был небрит, с быстрым взглядом и худощавым, равнодушным лицом. Увидев, что находится перед ним, он повернулся и исчез, как пружинный, с быстротой появления.

   Некоторое время его неподвижно белеющее лицо смотрело из сумерек чащи. Он всматривался и ждал.

   Затем снова протянулась рука, расталкивая зеленый плетень, и человек вышел вторично, бросая вокруг внимательные взгляды. Ничто не угрожало ему. Лошадь, отойдя, продолжала обрывать листья.

   Еще два письма выпали из седельной сумки.

   На затылке трупа стояло солнечное пятно.

  

  

   Неизвестный подошел к мертвому и, присев на корточки, уперся тылом ладони в его лоб, осматривая лицо.

   - Вот почему стреляли в этой стороне, - сказал он, вставая. - Гениссер больше не будет возить почту. Стало быть, вез деньги и не давался живой. Несчастная твоя жена, Гениссер!

   Он покачал головой, вздохнул и навел беглое следствие, как сделал бы это всякий случайный прохожий: обошел труп, поднял револьвер и удостоверился, что в одном гнезде нет пули. Всего один раз успел выстрелить почтальон.

   Уважение к смерти вызвало в неизвестном минуту задумчивости. Он потускнел, щелкнул пальцами, затем стал подбирать письма, набрав их полную руку.

   Время от времени он вертел какой-нибудь конверт, прочитывая незнакомые и знакомые имена с интересом человека, имеющего свободное время.

   Он поднял еще одно письмо, внезапно отступил, продолжая держать его перед глазами, затем бросил все собранные письма, кроме последнего, и, поискав взглядом в воздухе решительного указания, как поступить в этом непредвиденном случае, стал очень нервен. Тяжелая, пристальная озабоченность не сходила с его лица. Тонкое лезвие стыда болезненно рвалось в нем навстречу другому чувству, бывшему сильнее всех, какие когда-либо посещали его.

   Обстоятельства этого случая могли ввести в грех даже менее импульсивную натуру. Инстинкт требовал вскрыть письмо. Неизвестный был человек инстинкта. После короткой борьбы он уступил неимоверному искушению и разорвал конверт неверным движением первого воровства.

   Прочтя лист, исписанный торопливым мужским почерком, он аккуратно вложил письмо в конверт, сунул в карман и хлопнул по карману рукой, как бы утверждая и замыкая этим движением факт во всей его железной отчетливости. Очнувшись, он приметил камень и сел на него.

   - Так, - шумно сказал он, начиная обдумывать.

   Опустив голову, он сцепил пальцами руки, локти положил на расставленные колени. В таком положении просидел он некоторое время, иногда встряхивая сжатые руки и повторяя свое "так..." все тише, задумчивее, пока весь ход мыслей и представлений не выразился отчетливой потребностью в действии.

   Еще раз тряхнув руками, слегка потянувшись, человек поднял лицо и встал. Казалось, он пережил что-то приятное, так как вышел на дорогу с улыбкой. Это была улыбка бессознательная и странная. Продолжая хранить ее, он стал ловить лошадь, бросая ей на голову свою просторную меховую жилетку. После некоторых неудачных попыток он схватил наконец повод, взлетел на седло и обратил голову артачащегося животного в сторону Конкаиба.

   Лошадь попятилась, потом подалась вперед. Удар в бок окончательно вывел ее из равновесия, и, яростно мотнув гривой, она стала выделывать стремительное "та-ра-па-та", "та-ра-па-та" вдоль летящих в глаза ветвей.

   Всадник не нашел удовлетворения даже в таком карьере, хотя дышал острым ветром хлещущего пространства. Он оскорбил лошадь резкими замечаниями и стал выжимать всю быстроту, на какую способна здоровая трехлетка хорошей крови.

  

  

   Так он скакал час и два, иногда приходя в ярость, отчего лошадь, начинавшая уже тяжело одолевать подъемы, с хрипом взлетала на них, из последних сил натягиваясь в струну. При спусках всадник и лошадь составляли одно сумасшедшее живое существо, несшееся с быстротой падения. Худые мостики, перекинутые кое-где над трещинами и потоками, подскакивали и изгибались, как будто копыта били в живое тело. Иногда, отразив подкову, камень отлетал сам. Когда кончился лесной склон, начались луга с более мягким грунтом, лошадь пошла тяжелее, но ударами ног и страстным напряжением всех человеческих сил ей приказано было от исступления перейти к подвигу. Она сделала это. В ее глазах отражался пар сгорающих легких. Шея была вытянута безумным усилием. Вид старой крыши среди тростников поманил ее ложной целью, она пробежала шагов сто и перешла в рысь, потом, затрепетав, как от пулевой раны, грохнулась, вся в мыле, издыхая и колотя копытами воздух.

   Ездок даже на мгновение не склонился над ней.

   Он соскочил с нее, как с пошатнувшегося бревна, и так уверенно быстро, как будто все было предусмотрено, а потому не могло вызвать задержек и колебания, побежал к впадине берега, над линией которого двигалась, скрываясь и появляясь, рыжая меховая шапка. Там, стоя в лодке, загорелый старик вбивал кол в речное дно; он, подняв голову, увидел человека, стоящего на обрыве с поднесенным к виску револьвером.

   Эта сцена произошла как видение.

   Рука с револьвером дрогнула коротким толчком, звук выстрела осадил фигуру стреляющего, он склонил голову и упал навзничь.

   Заостренно прищурясь, старик бросил деревянный молот и с криком, означающим внезапный перерыв мыслей, тремя взмахами достиг берега.

   Хватаясь руками за земляные глыбы обрыва, взобрался он наверх быстро, как белка, и был уже близко от трупа, как самоубийца, воспряв, неожиданно кинулся вниз, завладел лодкой и отплыл в тот момент, когда пальцы старика, менее проворного, чем судорожная работа веслом, на дюйм лишь не достигнув борта, остались протянутыми к убегающей лодке.

   - Орт Ганувер! - сказал старик, стоя по колени в воде. - Я тебя узнал. Тебя все равно поймают. Поймают! - повторил он и, неторопливо выйдя на берег, услышал хмурый ответ.

   - Лодка была нужна.

  

  

   Старик ничего не ответил и, топнув ногой, побежал к дому. Решась наказать похитителя, он взял ружье и поднялся на крышу дома по приставной лестнице.

   Ганувер плыл с гоночной быстротой вниз по течению. Лодка, раскачиваясь, как скорлупа, отскакивала при гибком упоре весел мерными размашистыми движениями, и, когда гребец обогнул поворот, его кивающая фигура выказалась на блестящей воде.

   Рядом со стариком стоял мальчик лет восьми, хмурый, белоголовый, деловито выглядывая из-под руки. Он вскарабкался на крышу с куском хлеба в зубах.

   - Клади его на месте! - посоветовало отцу дитя ртом, полным пищи.

   На линии выстрела гребец поднял весло, прикрыв его лопастью голову, и невольно нагнулся, когда, дернув весло, пуля унеслась в тростник. Тотчас стал он грести еще поспешнее, почти выйдя уже из угрожающего пространства к защите левого берега, но стукнул второй выстрел; лязгнув по уключине, пуля снесла мизинец.

   Не чувствуя сгоряча боли, гребец тупо смотрел на искалеченную левую руку, от которой стекала по веслу тонкая струя крови, капая в воду. На отдалении, миновав другой поворот, он наспех перевязал руку платком и посмотрел на солнце.

   Солнце показывало пятый час на исходе.

   - Еще миля, - сказал он, снова начав грести с прежней неутомимостью и тряся головой, чтобы удалить заливающий глаза пот. Платок на его руке покрылся черными пятнами; там билась острая боль, властная, как ожог.

   - Стоит ли возвращать лодку, - пробормотал он, все чаще посматривая на солнце, - мизинец мне не купить даже и за сто таких лодок.

   Наконец показались темные сараи, сады, лесопильная, мельница, площадь и вывески. Орт Ганувер выехал под сваи мостков, выбросился из лодки на песчаный откос и, более не заботясь о лодке, поспешил к противоположной стороне города.

  

  

   Все эти две сотни крыш можно было оглянуть с высоты барочной мачты одним взмахом ресниц; не хуже любого жителя края Ганувер мог вперед сказать, какое зрелище представится ему за любым углом любой улицы. Но он был в том особом положении, когда знакомое населенное место измеряется лишь масштабом стиснутого опасностью пульса, когда вся внешняя известность этого места ничто пред неизвестностью - какой характер примет первая случайная встреча. Тем не менее Орт Ганувер взялся за дело, требующее забыть о себе. Увидя распахнутые двери гостиницы, он не стал выискивать окольных путей, так как дорожил каждой минутой. Пробегая мимо гостиницы, он заметил несколько человек, стоявших тут, и по тому выражению внезапной мысли, с каким кое-кто из людей этих передвинул сигару в другой угол рта, рассматривая его открыто, в упор, он понял, что его узнали. Если бы Ганувер обернулся, он увидел бы сквозь пыль и лучи, как все взгляды направились ему вслед; впрочем, он знал это, не оборачиваясь.

   Он был разгорячен, заверчен своим бешеным путешествием, а потому думал о неизбежном преследовании лишь сквозь видение дома, дверь которого торопился открыть еще больше, чем полчаса назад, так как услышал первый гудок парохода. Когда он наконец открыл дверь, навстречу ему вышла суровая старуха и, наклонив голову, взглянула поверх стекол.

   Она узнала его. Всякое ненавистное явление наполняло ее строгим молчанием. Ее лицо приняло категорическое выражение висячего замка, а желтая рука нервно указала дверь комнаты, где женский голос напевал песенку о весенних цветах.

   Собравшись с духом, пряча за спину раненую руку, Ганувер предстал перед молодой девушкой, посмотревшей на него взглядом великого изумления. В ее лице проступил внезапный румянец, но без улыбки, без живости: сухой румянец досады.

   По-видимому, она укладывалась, только что кончив собирать мелочи. Раскрытый большой чемодан стоял на полу.

   Ганувер сказал только:

   - Не бойтесь. Фен, это я.

   Его глаза искали в ее лице мнение о себе, но не нашли. Молча он протянул письмо.

   Наградой за это был долгий взгляд, пытливый и немилостивый. Она резко взяла письмо, прочла и вышла из равновесия. Вся, всем существом восстала она против удара, еще не зная, что сказать, как и куда двинуться, но Орт, видя теперь ее лицо, сам взволновался и отступил, готовя множество слов, которым в смятении не суждено было быть сказанными.

   Девушка села, прикрыв глаза маленькой, крепкой рукой, но, вздохнув, тотчас увела слезы обратно.

   - Лучше бы вы убили меня, Орт! - сказала она. - И вы еще читали это письмо... Как назвать вас?!

   - Но иначе я не был бы здесь, - поспешно возразил Ганувер. - Выслушайте меня, Фен. Я не знал, клянусь вам, какое место в вашей жизни занимает этот Фицрой. Знай я, - я, может быть, простил бы ему добрую половину того, что он наговорил мне. Дело прошлое: оба мы были пьяны, и вся эта история произошла под вывеской "Трех медведей". Слово за слово. Последним его словом было, что я негодяй, последним движением - бросить в меня стакан. И тут я спустил курок, что сделали бы и вы на моем месте. Правда, из-за таких же историй я должен был отсюда бежать, но разве помнишь это, когда кипит кровь? Как видите, Фицрой ранен, и жив, и зовет вас. Надо было торопиться, пока вы не сели на пароход. Что вы сегодня должны поехать, узнал я из этого же письма. Я не терял времени. Пусть весь стыд останется мне, но я рад, что вы узнали обо всем вовремя.

   - Скажете ли вы, наконец, как попало к вам это письмо?

   - Скажу. Я поднял его на дороге. Я переходил дорогу. Я не знаю, кто отделал Гениссера, но вся его контора была рассыпана на пространстве двадцати - тридцати шагов. Гениссер был мертв. Грязное дело, и я не знаю, кто ограбил его. Когда я собирал письма, то увидел ваше имя... При других обстоятельствах я не... не читал бы письмо. Но тогда...

   Он хотел сказать, что поддался внушению совпадений, - странности случая, вырезанного ужасным ударом, - но не нашел для этого слов, умолк и прислонился к стене, смотря на девушку с раскаянием и тревогой.

   - Вскрыть письмо?! - сказала она, ударяя ладонью по столу. - О, черт возьми! Я еще не знала вас хорошо, Орт!

   - Палка о двух концах, - возразил он, слегка обозлясь. - В противном случае вы бы не знали о положении дел.

   - Да, но это сделали вы!

   - Увы, я! И вот сплелся круг; как хотите, так и судите.

   - Однако вам попадет за Гениссера, - сказала, помолчав, Фен. - И за все вообще.

   - Не я убил Гениссера, - отвечал Ганувер, - я уже сказал вам.

   Он нахмурился и прислонился к стене, толкнув нечаянно спрятанную за спиной руку. Он побледнел, согнулся от боли.

   - А это что? - подозрительно сказала она, указывая на бинт.

   - Ничего, - ответил Ганувер, стягивая зубами и правой рукой размотавшуюся повязку. - Прощайте, Фен. Скажите... Скажите Фицрою, что я очень жалею... Я...

   Он застенчиво посмотрел на нее и, махая шляпой, направился к выходу.

   - Зачем вы сделали это? - услышал он на пороге. Голос прозвучал, как мог, сухо.

   - Я уже объяснил, - сказал Ганувер, оборачиваясь с болезненным чувством, - что эти оскорбления...

   - Не валяйте дурака. Орт. Я спрашиваю о другом.

   - Н-ну, - сказал он, пожимая плечами и запинаясь, - потому, что я вас люблю. Фен, о чем вы хорошо знаете. Не стоило спрашивать.

   - Не стоило... - повторила она в раздумье. - Видел вас кто-нибудь?

   - Должно быть.

   - На всякий случай я выпущу вас другим ходом, а там - что будет.

   Он прошел за ней по короткому коридору к раме раскрытых дверей с вставленной в нее картиной цветника и собаки, смотревшей, натянув цепь, кровавыми загорающимися глазами на человека в меховом жилете. Он знал, что за дверью открылась не жизнь, а картина жизни, которую он может вызвать в памяти перед тем, как его повесят. Чувство опасности остро разлилось в нем.

   Выходя, он обернулся и увидел, как женская рука плотно прикрыла дверь.

   Орт Ганувер направился было к воротам, но, раздумав, повернул в противоположную сторону, перескочил невысокую каменную ограду и прошел углом соседнего огорода к выходу на другую улицу. Он был теперь ненормально спокоен и вял, хотя еще полчаса назад рвался повернуть и отстранить все, мешающее вручить письмо. Реакция была так же сильна, как было строго и беспощадно напряжение встречи. Он чувствовал, что теряет способность соображать.

   Постояв в нерешительности, хотя сознавал, что медлить опасно, он наконец тронулся с места, перешел улицу и стал пробираться к реке.

  

  

   Вечером следующего дня редактор "Южного Курьера" взял у метранпажа стопу гранок и перебрал их, бормоча сам с собой. "Землетрясение в Зурбагане", "Спектакли цирковой труппы Вакельберга", "Очередной биржевой коктейль", "Арест Ганувера"...

   Отложив эту заметку, он взял карандаш и прочел:

   "Сегодня вечером арестован на улице города Кнай Орт Ганувер, дела которого, надо сказать прямо, не блестящи. Он обвиняется в убийстве и ограблении почтальона. Кроме того, старые грехи этого молодца, обладающего горячим характером, образуют величественную картину разнузданности и дикости, а потому..."

   Остальное было в этом роде, и, молча прочтя конец, редактор подписал вверху гранки:

   "Арест Ганувера".

   "Грабитель почты понесет заслуженное наказание".

   "Мрачный, но необходимый пример получат все, ставшие врагами общества и порядка".

   - Вот так, - сказал он, передавая корректуру сотруднику. - Остальное тоже пустить в машину.

   Сотрудник, разобрав материал, подошел к редакторскому столу.

   - Которая заметка пойдет? - сказал он. - У меня две заметки о Ганувере.

   - Например?..

   - Вот та; а вот вторая, о которой я говорю.

   Эта вторая заметка была составлена так:

   "Арест О.Ганувера вызвал в нашем городе много толков и пересудов. Его обвиняют в убийстве и ограблении почтальона. Между тем установлено путем предъявления следствию бесспорных доказательств, что О.Ганувер явился в Кнай передать одному лицу найденное на дороге письмо. Мы не знаем, как отзовется это обстоятельство на приговоре суда, но считаем делом справедливости печатно установить непричастность Ганувера к ужасному и печальному делу".

   - Кто отдал это в набор? - спросил редактор. - Должно быть, вы, Цикус?

   - Да. Потому что вас не было.

   - Кем подписан оригинал?

   - Он подписан...

   Говоря это, молодой, рыжий, как морковь, человек разыскал на столе и подал листочек, подписанный: "Ф.О'Терон".

   - Звучит несколько интимно, несколько легкомысленно, - сказал редактор, ни к кому не обращаясь и взглядывая поочередно на обе заметки. - Суд есть суд. Газета есть газета. И я думаю, что первая заметка выигрышнее. Поэтому пустите ее, а что касается письма Ф.О'Терон, редакция ответит ей в частном порядке.

  

  

  

  

   Три человека, желая разбогатеть, отправились в Африку. Им очень хотелось иметь собственные автомобили, собственные дома и собственные сады. В то время африканские алмазные прииски, расположенные на реке Вивере (эта река такая маленькая, что ее нет на карте), каждый месяц давали от тысячи до трех тысяч каратов драгоценного камня. Поэтому каждый месяц пароход, приходивший к тому берегу из Занзибара, ссаживал сотни людей, желавших попытать счастья.

   Наши три человека были: почтальон, извозчик и пекарь. Первого звали Гатт, второго - Витт и третьего - Редотт. Скопив денег на дорогу, отправились они в страну змей, обезьян и львов копать тамошние пески.

   Немедленно по приезде с ними начались несчастные случаи. Сначала заболел лихорадкой Редотт, затем Витт и наконец Гатт. Пока они лежали в палатке, отпиваясь хиной и кокосовым пивом, негры украли у них все деньги, инструменты и лошадей. Выздоровев, они подыскали себе участок, где, по их расчетам, должны были находиться алмазы; заняли три лопаты и стали работать.

   После целого месяца усиленного труда на всех троих нашли всего лишь один-единственный бриллиант, но и тот мутный, как грязное стекло. Он был, правда, величиной с орех, но почти ничего не стоил; маклер дал за него только три фунта.

   Между тем их энергия стала падать. Они попытались менять участки, но нигде более ничего не нашли. Кроме того, зной плохо действовал на состояние их здоровья: они худели, пили много воды и почти не могли спать; тревога и забота не давали им покоя.

   Однажды вечером сидели они у костра, молча и тихо.

   - Итак, у нас ничего нет, - сказал задумчивый, спокойный Редотт, - нет даже сил, чтобы разрубить дерево для костра. Питаемся мы почти одной зеленью. Этак мы скоро подохнем.

   - Я не желаю подыхать, - возразил беспокойный, крикливый, более всех тщедушный и прожорливый Гатт, - я хочу, понимаете, бифштексиков, вина и денег. Вообще я хочу широко наслаждаться жизнью, черт ее побери.

   - Наслаждайся, - насмешливо сказал желчный черноволосый Витт. - Мне бы только немного окрепнуть. Я тогда пойду к голландцу Ван-Клопсу. Ван-Клопс даст мне ружье и пороха. И я присоединюсь к охотникам за слоновой "остью. Но, увы, я должен поесть, поесть много раз хорошего мяса.

   - Да, сильным быть хорошо, - отозвался Редотт. - Куда я гожусь? - Он засучил рукава и посмотрел на свои худые руки. - Будь я, например, немного посильнее Самсона, я черной земляной работой добыл бы себе здесь форменный капитал. Разве не так?

   - Я ловил бы слонов, как мышей, - сказал Витт. - Я вырывал бы руками клыки и таскал бы целые снопы их, как пачку папирос. Кроме того, десяток - другой львов, пойманных живьем, купит любой зверинец. А вы знаете, сколько стоит приличный лев? Говорят, тысяча фунтов. Теперь сосчитайте.

   - Двадцать тысяч фунтов, - сказал Гатт. - При такой силишке, о которой вы говорите, я просто плюнул бы в реку, не сходя с места, и убил бы простым плевком столько рыбы, сколько нужно для всего прииска. Рыба свежая - пожалуйте, и деньги на бочку.

  

  

   - Так в чем же дело? - раздался над головами их громкий вопрос.

   Костер бросал в тьму летающий рыжий блеск, и в блеске этом показалась бронзовая фигура индуса. Его тюрбан сиял дорогим шитьем, за поясом мерцали драгоценные камни кинжальной рукояти. Матовые, орлиные глаза индуса выряжали достоинство и гордость. Недавно прибыл он на Виверу с множеством лошадей и слуг, но не собирался жить здесь; как говорили, держит он путь в глубину Африки.

   - Ваше степенство... - пробормотал, подымаясь, Гатт. - Удостойте присесть.

   - Садитесь, - угрюмо пробормотал Витт.

   Редотт встал и, ответив индусу на его приветственный жест поклоном, сказал:

   - Саиб Шах-Дуран, зажги свою трубку у нашего огня. Больше у нас ничего нет.

   - Но будет, - сказал индус. - Я прогуливался и услышал ваш разговор. - Он сел. - Так в чем дело? Повторяю, - продолжал Шах-Дуран, - если хотите быть сильными, я могу исполнить ваше желание.

   - Вы шутите! - воскликнул Редотт.

   - У нас, в Индии, такими вещами не шутят, - сказал индус.

   - Арабские сказки, - фыркнул на ухо Витту смешливый Гатт, и шепотом ответил ему Витт:

   - Шах, кажется, был в миссии и хватил немного хмельного.

   Тонкий слух индуса поймал смысл их слов.

   - Я не пью "хмельное", - сказал он без раздражения, но так внушительно, что Витт и Гатт оторопели. - Что же касается "арабских сказок", то лучше мне прямо приступить к делу. Хотите вы быть сильными или нет?..

   - О! - сказал Витт.

   - Ага! - ответил Гатт.

   - Да! - произнес Редотт.

   Шах-Дуран расстегнул платье и достал из бисерного мешочка три пшеничных зерна.

   - Вот зерна, - сказал он, - эти зерна взяты из саркофага египетского фараона Рамзеса I, который жил тысячи лет назад. В них заключена сила жизни. Пять тысяч лет копилась она и увеличивалась. Человек, съевший это зерно, станет сильнее целого стада буйволов.

   - Позвольте спросить вас, - обратился к нему Гатт, - почему именно это зерно имеет такую силу, а те, из каких печем мы свои лепешки, вызывают только расстройство желудка?

   - У тебя не хватает терпения пропечь лепешку как следует. Что касается этих зерен, то я сейчас объясню, почему в них колоссальная сила. Египетская пшеница в хорошем урожае дает сам-двести. Следовательно, из одного зерна, - если бы оно проросло, - получится двести зерен.

   - Он не пил виски, - шепнул Гатт Витту как можно тише. - Единожды двести - двести, это я ручаюсь.

   - Я не пил виски, - меланхолически подтвердил Шах-Дуран, а Гатт сделал невинные собачьи глаза. - В доказательство этого я приведу дальнейший расчет. Нил разливается два раза в год, два раза в год плоские его берега дают жатву... Итак, одно зерно с его двумястами детьми дадут в год 40 тысяч зерен. На следующий год 40 тысяч произведут 80 миллионов потомства. На пятый - заметьте, только на пятый год - число зерен возрастет до 102 центилионов четыреста секстилионов, то есть...

   Индус взял палочку и начертил на песке 1024, прибавив к этой цифре 23 нуля.

   - Вот, - сказал он, - вот сколько будет зерен через пять лет только из одного зерна.

   - Высшая математика! - благоговейно прошептал Гатт.

   - Говорить ли о пяти тысячах лет? - сказал, посмеиваясь, Шах-Дуран. - Тогда будет столько нулей, что вы соскучитесь их писать.

   - Сойду с ума, - подтвердил Витт.

   - Или... - вставил Гатт.

   Редотт молчал.

   - Один золотник весу содержит колос, - продолжал индус. - Та цифра, что я написал, выдержит тяжесть такого же числа колосьев, то есть шестьдесят четыре квинтилиона пудов зерна. Вот сила, с которой нам приходится иметь дело. Какова же она за пять тысяч лет?

   - Но эту силу, - ехидно возразил Витт, - вы изволите спокойно подбрасывать на ладони да еще увеличенную в три раза.

   - Да, - сказал Шах-Дуран. - Вся сила растительности одного зерна за пять тысяч лет сообщится тому, кто проглотит зерно. Как и почему, это я вам объяснять не буду. Желаете ли вы иметь такую силу?

   Как ни был притуплен рассудок алмазоискателей нуждой и усталостью, все же они поняли, что предлагают им, - и похолодели от ужаса. Но скоро овладел страхом своим Редотт и, улыбаясь, протянул руку.

   - Берешь? - сказал Шах-Дуран.

   - Да.

   Но, положив на ладонь темное зерно, Редотт взял иголку и царапнул ею свой талисман. Одна едва заметная пылинка отделилась при этом, и он лизнул то место руки, где она должна была быть.

   Индус благосклонно улыбнулся.

   - Ты осторожен, - сказал он, - и, кажется, поступил хорошо. Но даже при такой скромной порции ты спокойно можешь разбить кулаком каменный дом. Брось это зерно, оно более не может служить. Пусть идет в землю и спокойно освобождает свою силу. Нуте, - обратился он к остальным, - что скажете вы?

   "Не может быть столько секстилионов из одного семечка", - легкомысленно подумал Гатт и, взяв зерно, съел его, даже разжевал.

   - Вот и все, - сказал он, благодушно прислонясь к камню, затем упал.

   Раздался оглушительный вой.

   Выскочив при движении локтя Гатта, десятитонный камень секнул пространство на неизмеримую высоту; там, раскаленный трением воздуха, вспыхнул он метеором и рассыпался яркою пылью.

   - Ползерна! - вскричал, видя это, охлажденный Витт. - Ползерна - настоящая порция! Иначе меня разорвет сила.

   Индус вынул перочинный ножик и отсек ползерна Витту. Налив чашку воды, Витт запил ползерна крупным глотком.

   - Чтобы растворилось немного, - сказал он и похлопал себя по животу.

   Шах-Дуран встал.

   - Будьте здоровы, - сказал индус, поклонился и исчез во тьме.

   Затаив дыхание, смотрели наши приятели, как тает во мраке его белый тюрбан, потом осторожно сели и закрыли глаза.

  

  

   То, что они чувствовали, было поразительно. Казалось Гатту, что в жилах его мчатся и гудят железнодорожные поезда. Витт слышал, что сила впивается в него, подобно водопаду. Редотт задумчиво ковырял ногтем огромный пень, откалывая пудовые куски дерева.

   Но их оцепенение, их изумление перед самими собой скоро прошло, так как тело их уже забыло, что значит быть слабым. Первый вскочил Гатт, он закричал что было духу:

   - С такой-то силой, как у меня, шутить не приходится! Эх, где бы ее показать?.. К чему бы это ее немедленно приложить?.. Никак не подвертывается такого предмета!

   Он кружился, топал и размахивал руками, оглядываясь; затем, сбив с ног Витта, лишившегося от толчка чувств, кинулся к тысячелетнему баобабу, взял его из земли так же легко, как мы берем спичку, и хлопнул им по Вивере.

   Удар был неплох. Дерево, пробив течение реки, прошло в ее дно на глубину двухсот метров и обратилось в пыль, и в этой же бешеной воронке земли и воды мгновенно исчез Гатт, увлеченный силой собственного удара, и от него не осталось ничего. Вивера же вышла из берегов, а затем вздрогнула на триста миль в окружности, отчего жители проснулись и побежали, думая, что началось землетрясение.

   - Ты видел? - сказал Редотт очнувшемуся от толчка Витту. - Он сожрал, правда, все зерно, но и в тебя вошла приличная порция. Смотри, не ошибись.

   - Я буду охотиться на слонов, - сказал Витт. - Теперь мне не надо никакого ружья.

   И они зажили разной жизнью. Витт ушел с топором в лес и пропадал три недели, разыскивая слонов. Сначала скажем, как действовал он, потом вернемся к Редотту. Витт действовал до крайности просто. Его первая встреча со слоном произошла так: слон бросился на него, подняв хобот. Витт намотал хобот на руку, пригнул голову испуганного великана к земле и вырвал клыки; после такой операции зверь бросился бежать, а Витт, всадив клыки в землю, пошел дальше. То один, то два, то целое стадо слонов попадалось ему, и у всех их, то дергая за ноги, то опрокидывая кулаком, вырывал он клыки с хладнокровием и легкостью зубного врача. Он опрокидывал их, как кот мышей. Очень скоро у него скопилось тысяча двести пудов слоновой кости. "Это будет получше алмазов", - сказал он, когда связал плот из тысячелетних деревьев и погрузил на него добычу. Плот тихо стоял у берега, Витт сидел у костра, благодушествовал и курил. Теперь ему было легко добывать пищу. Стоило хлопнуть ладонью по стволу кокосового или мангового дерева, как все плоды, стряхиваясь, усыпали землю вокруг него. Если же ему случалось попасть камнем в стадо антилоп, то одна из них наверняка была разорвана на куски.

   И от того, что он стал так невероятно силен и каждый день убивал зверей, - он стал очень жесток. Ему доставляло удовольствие разрывать рот львам, давить пальцами рысей и пантер, связывать хвостами всех вместе - носорогов, красивых жирафов, слонов, крокодилов и буйволов - и смотреть, как обезумевшее от ярости стадо грызло и топтало друг друга. Он громко хохотал, а затем, набрав пудовых камней, бросал их в пленников, пока жертвы не превращались в груду дымного мяса.

   И вот, когда однажды он сидел у костра, посматривая на свой плот и замышляя, не прибавить ли еще груза, - маленькая коралловая змея, упав с дерева, вонзила ему зубы в колено и умерла, так как он раздавил ее. Затем он сам покрылся холодным потом, скорчился, почернел и умер. И гиены поужинали его трупом.

  

  

   Между тем Редотт, почувствовав такую силу, что мог бы мешать землю рукой, как мы ложкой мешаем крупу, долго размышлял, что бы теперь предпринять. Он хорошо понимал, что обнаружить силу свою опасно в полном размере, так как его будут бояться, будут ему завидовать, и он наживет себе врагов. Если враг стреляет в темноте ночью, - какая сила удержит кровь пробитого сердца?

   - Что ж, надо работать все-таки, - сказал он себе. - Работать мне теперь будет легко. Вся тяжелая человеческая работа есть для меня сущие пустяки.

   Он нанялся на прииск копать землю. Вначале ему было очень смешно притворно ковырять землю лопаткой, делая иногда вид, что устал; однако он скоро приноровился и, возбуждая, правда, великое удивление, начал выкапывать за день столько земли, сколько самый сильный негр мог выкопать только в три дня.

   "Вот так силач!" - говорили о нем, но так как такая сила, хотя очень редко, все же существует, то ровно никто не подозревал, что Редотт может разбить каменный дом ударом кулака.

   У него было много работы и много денег, так как ему платили в пять раз больше, чем другим. Случилось, что он подружился с одним бельгийцем и, малость подвыпив, открыл ему свою тайну.

   Бельгиец захохотал.

   - Никак я не думал, - сказал он насупившемуся Редотту, - что вы, такой дельный, честный человек, можете так нагло и глупо врать!

   Редотт спокойно посмотрел на него, затем встал.

   - Идите за мной! - сурово сказал он.

   Они вышли из палатки и подошли к рельсам, сложенным на пути.

   - Вот куча рельс, - сказал Редотт, - смотрите и судите.

   Затем он взял рельсу и воткнул ее в землю аршина на три, так, что конец торчал вровень с его лицом. Бельгиец попятился, а Редотт, хлопнув ладонью по верхнему концу рельсы, заставил ее исчезнуть в землю.

   - В таком случае, - сказал упавший от испуга бельгиец, вставая и вытирая о штаны руки, - надо завтра же завоевать Африку. Я буду вашим министром. Не будете же вы без толка и пользы держать вашу сверх-переверх-силищу?!

   - Не знаю, - сказал Редотт. - Я посмотрю. Может, наступит день, когда мне понадобится вся моя сила. Лучше я поберегу ее.

   И он взял с бельгийца клятву молчать.

   - Клянусь Бельгией! - сказал устрашенный рабочий.

   - Хорошо, я вам верю, - ответил Редотт.

  

  

   Была ночь, когда разбудил Редотта страшный, глухой гул. Он вскочил и побежал к копям. Множество народа бежало уже туда, крича: "Обвал, обвал!" И стало всем ясно, что на большой глубине под землей, где рыли землю, разыскивая алмазы, тысячи человек, случилось несчастье.

   Разные назывались причины. Однако скоро стало известно, что взорвались ящики с динамитом. Взрыв был так силен, что обвалились и засыпались все верхние входы, проникнуть под землю было уже нельзя.

   Увидев ряд фонарей, Редотт подошел к ним. Здесь собрались инженеры, горячо спорившие о том, как спасти тех, кто, погребенный обвалом, может быть, еще жив, но должен будет задохнуться от недостатка воздуха. Здесь же громко и тяжело плакали женщины, мужья которых работали под землей. Каждая из них успела уже броситься на колени перед инженером, умоляя спасти близких, но инженеры только разводили руками. И, высчитав приблизительно необходимое количество дней, чтобы открыть шахту, сказали, что потребуется десять дней; только через десять дней можно будет сойти вниз и извлечь мертвых и живых, - если живые не поумирают к тому времени от голода и удушья.

   В том месте, где было отверстие шахты, склон горы оканчивался справа отвесной скалой, имевшей высоту не менее двухсот футов. На эту-то скалу обратил свое внимание Редотт, слушая вполуха, что говорят инженеры. Наконец раздумье его окончилось; он вытряхнул свою трубку и подошел к совещанию. Теперь он не скрывал свою силу, так как торопился. Проходя сквозь толпу, он просто разводил руками, как по воде, и от этих тихих его движений люди посыпались, как горох. Но все это было приписано суматохе и толкотне, поэтому никакого удивления еще не было. Ему только кричали:

   - Чего вы толкаетесь!

   - Мистер Витсон, - сказал Редотт старшему инженеру, - есть способ спасти всех или почти всех. Разрешите мне это сделать.

   Инженеры умолкли. Штейгер, знакомый Редотта, сказал с досадой:

   - Ступайте и проспитесь, Редотт. Нехорошо быть сегодня пьяным.

   - Понюхайте! - Редотт взял штейгера за голову, притянул к себе и дохнул ему прямо в нос. - Пахнет ли водкой?

   - Не пахнет, - сказал тот, - но вы, значит, малость не в своем уме. Идите и не мешайте.

   - Витсон, - сказал Редотт, поворачиваясь к инженеру, - слушайте, я говорю правду: я спасу всех. И сейчас.

   - Объясните толком, чего вы хотите.

   - Вот чего я хочу: чтобы вы и все, кто тут есть, приготовились увидеть небольшое гимнастическое упражнение. Дело, прямо скажу, - ответственное. Кроме того, прикажите публике отступить подальше от шахты, чтобы не произошло новых несчастий.

   Все были растерянны, все говорили, перебивая друг друга, и Редотт видел, что ему никто не верит. Тогда подошел и встал рядом с ним бледный, как смерть, бельгиец. Смотря на Редотта, он трясся от ожидания и волнения.

   - Он сделает, - сказал бельгиец, - он может, верьте ему, - клянусь Бельгией!

   Не зная, что делать, и уступая мольбам рабочих, требовавших разрешения Редотту сделать свою попытку, Витсон приказал разойтись всем как можно дальше от шахты. Едва приказание было исполнено, как Редотт неторопливо подошел к скале, в которую упирался горный скат, и исчез. Во тьме было не видно, что он делает. Толпа, затаив дыхание, ожидала.

   И вот произошло великое дело, памятное доселе в летописях алмазных копей Виверы. Редотт уперся в скалу правым плечом, скрестил руки, ногами уперся в камень и, собрав всю силу, двинул весь горный склон прочь. Под этим местом шли ходы шахт. Он сгреб гору своей скалой так же просто, как паровоз грудью сбрасывает с рельс снежный завал, открыв этим усилием сразу несколько вертикальных ходов. Так мальчик сбивает вершину муравейника, обнажая внутренние муравьиные галереи.

   Рев сорванных горных пластов напомнил ужасный гул тропических бурь. Ему ответили крики замурованных обвалом людей. Торопливо выползали они на воздух, вынося обмерших и откопанных. Спасение остальных было уже делом часов, а не дней.

   Труп Редотта нашли лежащим у опрокинутой и далеко отъехавшей скалы. От непосильног