Глинка Федор Николаевич - Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия

  

   Предслава и Добрыня: Исторические повести русских романтиков / Сост., авт. вступ. статьи и коммент. В. Ю. Троицкий. - М.: Современник, 1986.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Зинобий Богдан Хмельницкий, Малороссийский обеих сторон Днепра и войск Запорожских гетман {Сия надпись и следующие за оною строки списаны мною с одного старинного портрета Хмельницкого, выгравированного, как из надписи видно, в честь героя Малороссии от лица сетующего по нем народа.}. Ревнитель благочестия, истребитель унии, защитник церквей, избавитель православного народа, находящегося во всей малороссийской и польской Украине, Подолии, Больший, Чермноруссии, Белоруссии, Подгорий, Полесий и в прочих странах княжений русских, Владимирову престолу наследственных, страждущего за благочестие в гонениях, мучениях, заточениях, под тяжким игом владения польского и папежского. Который народ за избавление свое от уз, темниц, смертей и поныне приносит ему, Богдану Хмельницкому, вопль, рыдание и слезы; и с жалостию, при упокоении его на вечное блаженство 1657 года, вопиет сию надгробную плачевную песнь: "Вечная память". В Чигирине.

  

  

   Около половины XVII столетия Отечество наше было уже свободно и счастливо. Бурное время междуцарствия и кратковременное владычество поляков в Москве исчезло как печальный сон. Алексей, сын Михаила, избранного общею волею народа, государь мудрый и правосудный, управлял Россиею, но Малороссия сетовала еще под тяжким игом чуждой власти. Издревле короли польские, дорожа прекрасною страною сей и уважая воинственный дух не терпевших угнетения сынов ее, даровали им великие преимущества, украшая цветами железные узы, соединявшие их с народом польским, чуждым по вере и нравам храброму народу малороссийскому¹ {Цифры отсылают к примечаниям автора.- Ред.}. Но мудрость не есть наследственное достояние государей. Последние того времени короли уже не радели более о средствах кротости и благоволения, которыми предки их привлекали сердца малороссиян. Великие гетманы польские для личных выгод и по жадности к корыстям нарушили права народа свободного, права, начертанные на могилах предков его и запечатленные их кровию. К жестокости и неразумию наместников королевских присовокупилось еще гонение на веру православную и от духовенства польского. Оскорбление алтарей и древних прав долженствовало неминуемо возродить в народе великое негодование к притеснителям его.

   Все сказания того времени, и даже некоторых беспристрастных писателей польских, явно свидетельствуют о несчастном состоянии Малороссии. Но лучше всего объясняют оное мужи, избранные из среды народа малороссийского, в грамоте, поданной ими на общем сейме в Варшаве... "Права наши нарушены и вольность попрана; священные храмы, издавна сооруженные, иные запустели, иные и доныне запечатаны, дабы возбранить нам в оные вход. Знаменитые особы наши изгнаны из правительства за то только, что они русские; не дозволяют жить в столичном городе, и никто не защищает нас от сих и подобных бесчисленных обид и укоризн". Так говорили усердные защитники Малороссии. Но правители Польши не внимали гласу истины, гласу самого бога в сердечных воплях народа². "В вольном государстве мы ни в чем не имеем вольности! - восклицают в той же грамоте притесненные. - Гонение коснулось храмов наших и сокрушило алтари. Младенцы наши умирают без крещения, совершенно возросшие живут вне законного брака, и мертвецы наши погребаются без подобающих православной церкви обрядов!.." "Последуйте, - продолжают они, - последуйте стопам предшественников своих и возвратите просящим со слезами прежнюю вольность нашу!.." Поляки были равнодушны к слезам и стонам, но явился человек, предназначенный судьбами, сей новый Моисей народа малороссийского. Он явился, чтоб извести его из работы, подобной египетской³. "Слезы приличны только женам, - сказал он, - мужи должны действовать!"

   Так восклицал человек сей, и это был Зиновий Богдан Хмельницкий! {Подлинное имя Хмельницкого есть, кажется, Зиновий, а Богдан (как говорит изустное предание) только почетный придаток к его имени. Народ почитал его данным от бога...} ⁴. Глас сего ревностного сына Отечества не был гласом, вопиющим в пустыне: повторенный во всех краях Малороссии, он отозвался в сердцах сынов ее. Но неисповедимым судьбам всевышнего угодно было подвергнуть Хмельницкого трудному испытанию при самом вступлении на поприще великих дел. Чаплинский, гордый вельможа и староста польский в Малороссии, проникнув в тайну предприятий будущего героя, схватил и ввергнул его в преисподнюю одной из башен своего замка. Без помощи и надежды благородный узник томился, ожидая смерти. Но в тех же самых чертогах, где жил гонитель, наложивший цепи, обитала и красота, долженствовавшая снять оные. Любовь нашла средство разрушить затворы, расторгнуть оковы, и заключенный получил жизнь и свободу. "Жив бог! - воскликнул он, схватя и с восторгом лобызая саблю свою. - Жив бог - и матерь казаков не умерла еще!"⁵

   Свобода Хмельницкого была близкою предвестницею свободы Отечества его и тяжких бед для поляков. "О, если бы можно было предвидеть будущее, - восклицает один из польских стихотворцев того времени, - то ужасного Хмельницкого сего надлежало бы повергнуть в глубочайшие бездны земли, навалить над ним горы на горы или низринуть его в пропасти Тартара и окружить пламенным течением многобрежного Стикса!" Но сии неприязненные восклицания врагов не суть ли лучшие доказательства того, сколь страшен был им герой наш?

   Быстрыми шагами приближается он к великой цели своей. Разбив передовой отряд поляков под предводительством сына Великого гетмана Потоцкого на Желтых Водах, он идет в Крым, соединяется с ханом и вскоре с войском, до ста тысяч простиравшимся, вторгается в пределы Польши, требуя свободы Малороссии {Шерер в "Малороссийской истории" и другие летописцы говорят, что прежде еще соединения с татарами Хмельницкий получил знатную помощь с Дону. Донцы и малороссияне часто подавали друг другу руку братства и общими силами сражались за права и вольности свои.}. Долго продолжался кровавый спор, жестоки были битвы и велики дарования воинские Хмельницкого, долженствующие поставить его наряду с лучшими полководцами в свете⁶. Наконец, по заключенному договору при Зборове 17 августа 1649 года, Малороссия освобождена, но, ослабленная великим пролитием крови, не могла уже стоять долго против новых ударов злобы врагов своих: ей надлежало искать надежной подпоры и верного крова.

   Корабль, гонимый ветрами по неизвестным морям, готов сокрушиться и погибнуть, искусный кормчий хватает кормило и спасает его, но, не видя более средств сражаться с бурями, ищет надежной пристани, чтоб укрыть его в оной. Так сделал Хмельницкий, поруча судьбу освобожденной им Малороссии могущественному монарху России⁷.

   С тех пор государи российские считают Малороссию драгоценнейшею перлою в венце своем. Тихий Дон, плодоносная Украина и цветущая Малороссия, составляя прелестнейшие края Отечества нашего, высылают усердных сынов и храбрых воинов на службу и защиту оного {Всем известно, что малороссийские и украинские казаки, хотя и отделены от донских по теперешнему их местному положению, но происходят от одного колена и по близкому сходству образа жизни, обычаев и нравов составляют и поныне один народ. Родоначалие казаков производят иные от скифов, другие от хазар, а некоторые от того славянского племени, которое Нестор называет северою, что значит всадники. Военными подвигами своими казаки начали становиться известны еще в начале XIII века. От малороссийских и донских казаков произошли: черноморские, запорожские, слободские, волжские, моздокские, терские, уральские и проч., из которых каждые в своем месте службою и верностию своею великую пользу России приносят. Все грамоты, жалованные донским и прочим казакам, доказывают признательность государей за великие службы их. Некоторые из старинных грамот начинаются сими словами: "Нашим атаманам молодцам" и проч.}. Кто исчислит все подвиги и заслуги жителей Дона и Малороссии на поприще воинском и гражданском?.. Сколько знаменитых мужей породили счастливые страны сии под ясным небом своим, мужей, которых имена живут в потомстве и будут сиять немерцаемым блеском и в позднейших летописях наших!

   Но долго еще, а может быть и до сих пор, счастливые области сии возмущались бы набегами беспокойных соседей и бурями свирепой войны, когда бы небо не послало в лице героя Хмельницкого избавителя оным. Что бессмертный Тель для Швейцарии, Густав Ваза для Швеции, Вильгельм Нассау для Голландии и Пожарский для Отечества нашего, то знаменитый Хмельницкий для освобожденной им Малороссии. Но у нас нет еще и поныне истории жизни его, хотя память его дел и живет в сердцах соотчичей. "Они помнят еще славу Хмельницких!" - говорит о малороссиянах один из почтенных писателей наших⁸.

   Желая описать блистательную эпоху жизни героя, которая была вместе и незабвенною эпохою освобождения Малороссии, я старался получить о нем всевозможные сведения во время пребывания в Киеве, Чернигове и на Украине. Я сбирал всякого рода предания, входил во все подробности и вслушивался даже в песни народа, которые нередко объясняют разные места истории его. Не упуская предмета сего из виду, я говорил о нем в Литве и Варшаве с людьми, знающими историю Польши. Но больше всего принесли мне пользы некоторые предания польских писателей запрошлого века. Сочинения о Малороссии г-д Шерера и Лезюра объяснили также многие темные места. Недавно г-н Плотто издал историю казаков, а на русском языке нет еще истории Малороссии!.. С благодарностию должен сказать, что недавно получил я от любителей своей родины - почтенного В. И. Григоровича и М. К. Грибовского - важные рукописи. Таким образом, собраны наконец главные черты из жизни Хмельницкого и сделан, так сказать, очерк жизнеописания его; которого, однако ж, по недосугам и прочим обстоятельствам издать теперь еще не могу. Но, пленяясь великими подвигами и славою героя малороссийского, я написал между тем основанное на исторических преданиях повествование "Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия". "Вильгельм Тель" Флорианов, "Батавцы, или Освобождение Голландии" Битобея и прочие в сем роде сочинения всегда, если не ошибаюсь, приносили большое удовольствие читателям. Я не смею и думать сравняться в прелести слога и красоте вымысла с известным Флориаиом и прочими ему подобными, но при несравненно меньших способностях и способах, восхищенный изящностию предмета моего, невольно отважился вступить на одинакий с ними путь. Помещая здесь начало повести, ожидаю приговора просвещенных читателей, которому повинуясь всегда с покорностию, увижу, оставить ли навсегда в забвении или осмелиться выдать в свет и продолжение оной {Повторяю еще раз, что повесть сия не есть история, но основана только на некоторых исторических событиях. Строгие исследователи истории сомневаются даже в существовании самого Вильгельма Теля, рассказ же о яблоке почитают сущею баснею.}.

  

  

   ¹ "Король польский Казимир IV учредил из малороссиян (в исходе XV столетия) воевод, кастелянов, старост, судей и урядников, а прочих дворян и боляр, умных, заслуженных голое, всех честию и вольностию с польскими чиновными людьми поравнял. Те же права и преимущества Ян Албрехт и Александр подтвердили и соблюли нерушимо". Так говорит малороссийский летописец. Все предания соглашаются в том, что казаки всегда были народом, любившим славу и подвиги военные. Земледелием и рыбною ловлею занимались они не иначе, как с оружием в руках, и вот почему без стен и окопов не страшились нападения врагов. "Слава не умирает!" - было любимое их выражение. Сии любители славы умели заставить себя уважать. Один из турецких султанов {Шерер говорит, что это Амурат.} говорил: "Если все мои соседи на меня восстают, я сплю, но когда подымутся казаки - просыпаюсь!" Пред тем временем, как Хмельницкий задумал отдаться под покровительство России, султан, истощив все усилия привлечь его на свою сторону, написал прегрозную грамоту, в которой, между прочим, говорит, что он восстанет с огнем и мечом и во всей Малороссии не оставит следа жилищ человеческих. Хмельницкий на большом листе пергамента пишет в ответ следующее: "Что будет, то будет; что будет, то будет; что будет, то будет..." и, наполнив одними сими словами целый лист, необычайное послание сие заключает последним словом: "А будет то, что бог даст!"

   ² Летопись говорит, что представители, или депутаты народа малороссийского, ходатайствовавшие о восстановлении древних прав {В летописи права сии названы конституциями.}, принуждены были возвратиться из Варшавы, горестно восклицая с Петром: "Наставниче, об нощь всю труждшеся, ничесоже яхом!" Известно также, что Владислав, не имевший уже по причине преклонных его лет довольно бодрости, чтоб обуздывать дерзость сильных в народе вельмож, а между тем любя и уважая в душе своей малороссиян, отвечал присланным от них: "Что вы здесь жалуетесь, разве не стало у вас рук и сабель?" Сей ответ развязал руки и изострил сабли казаков на освобождение Отчизны их.

   ³ Извести из работы египетской - подлинное выражение грамот малороссийских.

   ⁴ В Успенском киевском соборе можно видеть изображение Хмельницкого в полном гетманском одеянии, с булавою, означающею сан его. Там надписано: "Зинобий Богдан Хмельницкий, Великий гетман Малороссийский" и проч.

   ⁵ Подлинное ж выражение польского летописца.

   ⁶ Для освобождения малороссиян он должен был выиграть тридцать великих сражений. Быстрота была душою, а хитрость отличительным свойством искусства его в войне.

   ⁷ Гетман Хмельницкий поручил освобожденный им народ государю Алексею Михайловичу 6 генваря 1654 года, дабы, по словам летописи, Малая Россия, при целости вольностей своих, в непременной высокомонаршей милости всегда благонадежна пребывала. "И с тех пор,- говорит летопись,- когда славено-российские государи мужества своего и государственных сил страхом обносили вселенную, казаки всегда участвовали в подвигах славы!..."

   ⁸ Владимир Васильевич Измайлов в "Путешествии в полуденную Россию". В царствование блаженной памяти государя Павла I бугские казаки, желая сравниться в правах с донскими, посылали от себя капитана Хмельницкого с прошением. Хмельницкие и поныне существуют в Малороссии, но не могу утвердительно сказать: потомки ль они знаменитого освободителя оной или происходят от другого колена.

  

  

   Взошло прекрасное весеннее солнце и осветило грозные стены и прелестные окрестности Чигирина {Известно, что Чигирин был в свое время укрепленным и богатым городом. Он отдавался потом обыкновенно на булаву гетманам, а в позднейшие времена главным местопребыванием их был город Батурин.}. Весело пробуждались гордые литовцы, но с прискорбием взирали на свет дневной сыны Малороссии: первые господствовали, другие стонали под игом рабства. Старец, более по горестным опытам бурной жизни, нежели по числу лет, убеленный преждевременными сединами и снедаемый тайною грустию, задолго еще до рассвета оставил омоченное слезами ложе и встретил солнце на высокой горе против Чигирина, среди опустелых развалин древнего замка. То был Филомар Хмельницкий, которого имя ужасало некогда турок, славилось в степях крымских, уважалось в самой столице польской. С обнаженной главою, устремя взоры к небу, опершись на посох и погруженный в безмолвное созерцание великолепного неба, он, казалось, отлучался навеки от бурь мятежной земли. Утомленная бедствиями душа сливалась заранее с ясностию лазури. Но глубокая задумчивость его мгновенно исчезает при виде прекрасного стройного юноши.

   - Отец мой! Дозволишь ли горячности сыновней излиться в сердце твое? Дозволишь ли вопросить себя, что виною размышлений твоих? Утешаешься ли повсеместным ликованием природы или воссылаешь ты обычную жертву молений к небесам?

   Филомар вместо ответа открыл объятия, и юноша упал на грудь его.

   - Ночь старца коротка,- говорил Филомар,- сон оставил меня еще до рассвета, а молитва моя упредила солнце. Но ты спал крепким сном, мой милый Зиновий, горячая слеза родительская, окропившая румяную ланиту, не пробудила тебя.

   - Так, сон мой был крепок: чрезмерная усталость причинила его. Ты знаешь, родитель, что я встретил весну далеко от нашей хижины, далеко в дремучих лесах. Преследуя диких зверей, переплывал я реки и провождал ночи в пустыне. Ты сам приучил меня к трудам. Вчера, утомленный дальностию пути, бросился я на кожу убитого мною медведя и спал так сладко, так сладко, как не один из гордых повелителей наших, верно, никогда не сыпал на роскошнейшем ложе своем. Прелестные мечтания услаждали душу мою. О родитель, я и теперь еще трепещу в восторге от сих мечтаний! Не само ли небо послало мне столь восхитительный сон, и не предвещает ли он будущего? Выслушай, отец мой, что мне снилось, выслушай. Сначала все бедствия Отечества нашего, как бы в некоей пространной картине, живо и совокупно представились взору моему. Бедные поселяне уныло влачили плуг под грозою бича литовского. Кровавым потом и горькими слезами орошали они землю, которой плоды расхищали у них гордые властелины. Девы отторгались сластолюбием тиранов от сердец матерей; юноши насильно влеклись из домов отеческих под кровавые знамена врагов. Цвет полей и злак наших нив пожираем был конями литовскими - и сыны Малороссии, лишенные воли, собственностей и законов, изгибались под тяжким бременем даней и налогов. Томно отзывался скрытный стон народа, глухо звучали цепи рабства. Солнце, казалось, не хотело светить стране порабощенной. Ночь и безмолвие окружали Отечество наше. Вдруг блеснула молния, прогремел гром и раздался голос невидимого: "Восстаньте и бодрствуйте: час свободы настал!.." В тысяче местах воспрянули рабы, и цепи сокрушились. Тысячи возникали среди полей, целые полки, как будто родясь из земли, стекались под хоругвия Отечества. Везде слышны были клики призывные, везде сверкало оружие. От степей крымских до лесов Волыни, от Буга до Днепра, от Дона и Помория до рек Сулы, Ворсклы и Тясмины двигались ополчения. Поля дрожали под копытами коней. Является герой, вдохновенный небом, подкрепляемый счастием. Он велит - и тысячи малороссийские повинуются ему, подъемлет меч - и тысячи литовские бегут. Великий духом разделяет рати на ополчения, указует ополчениям пути - и вся Малороссия двинулась к бою. Долго свирепствовала брань. Наконец злодеи изгнаны, Отечество наше очищено, и кровь литовская, реками пролитая, смыла даже следы притеснителей с лица Малороссии {Здесь довольно кстати заметить весьма любопытный поступок Хмельницкого, о котором упоминают писатели польские. Когда Малороссия объявлена была, вследствие договора Збаражского, независимою, Хмельницкий, зная твердо науку действовать на сердца и умы народа, предписал универсалами, грамотами, чтобы все малороссияне и украинцы переменили польский покрой платья, стрижку волос и проч. В течение нескольких дней весь народ омывался купаньем в реках и озерах, а по всем церквам читали очистительные молитвы, при колокольном звоне. Все сие делано было для того, чтоб омовением и молитвою изгнать иноплеменный дух.}. Тут солнце воссияло во всем своем блеске, мрак исчез, небо раскрылось, и богиня, прелестная, как весна, цветущая всеми красами младости, остановилась в воздухе на златом облаке. Она улыбнулась - и громы браней потухли, простерла руку - и навела тучную зелень на томные поля. Тысячи овец зашумели вокруг источников, нивы озлатились, города начали возникать и реки покрываться судами... Все узнали в богине сей - Свободу. "Свобода! Свобода!" - восклицали миллионы - и миллионы благоденствовали... Но ты плачешь, родитель мой!.. Ты плачешь? Что причиною твоих слез?

   - Сладкие напоминания прошедшего и горесть настоящего. Было время,- говорил Филомар,- было время, когда и мне снились такие же сны; когда и я мечтал во сне, мечтал и наяву о свободе Отечества нашего. Блистательна была заря жизни моей: я стоял на высшей степени у престола Сигизмундова. Государь литовский называл меня другом, обвивая скипетр свой лаврами, пожатыми мною за Дунаем и на брегах Евксина. Часто предлагал он мне дары: я всегда отрекался от даров его. Однажды неотступно спрашивал государь сей, в чем я полагаю мое счастие. В свободе Отечества моего - отвечал я. Ответ сей не полюбился самодержцу властолюбивому - зависть воспользовалась сим, клевета наполнила весь двор раболепным шепотом о каких-то злых умыслах, в которых старались меня обличить, и, не обличив, отдалили от двора. Корыстолюбивые вельможи, под благовидным предлогом отнятия способов вредить Польше, отняли мое имущество. Сей замок предков наших опустел. Я перешел в теперешнюю хижину. Там, не стерпя ударов рока, умерла нежная твоя мать,- и там же в недрах нищеты возрос ты, сын мой, ты, рожденный в счастливейшие времена и, может быть, определенный к жизни горестной, а что всего ужаснее - и к вечному рабству.

   - Нет, родитель мой! Не рабу даровал ты жизнь, не для рабства воспитал меня... Ах! Не сам ли ты возвысил дух мой, внушил мне благородство чувств, открыл всю прелесть свободы и весь позор рабства? Не ты ли озарил ум мой светом наук? Не ты ли наградил меня средствами пользоваться опытами древности, восхищаться бытописаниями греков и римлян? Удел рабства, родитель мой, есть невежество. И для чего знать рабу, что были люди, которых великий дух управлял народами, расторгал позорные цепи, двигал престолами и строил города среди глухих пустынь? Для чего знать рабу, кто были Епаминонды, Скандербеги, Вирияты, Пелазгии, Сертории? Но почто вызывать мне сих великих мужей из столь отдаленных веков глубокой древности, когда и в самые недавние времена в родной и сопредельной нам державе найти подобных можно? Давно ль рассеялись грозные тучи, гремевшие в пространных небесах могущественной России? И не сии ли самые литовцы, которых иго угнетает нас ныне, дерзнули наложить оковы некогда на древнюю столицу великих царей? Так мгновенные успехи довели их до сей дерзости, но громы ужасной и справедливейшей мести ниспали на главы ослепленных гордынею. Святейший страдалец Гермоген, велеречивый келарь Палицын, простой родом, но знаменитый любовию к Отечеству гражданин Минин и славные вожди Пожарский, Трубецкой, Ржевский, Ляпунов и множество других, услышав стон притесненной России, восстали от глубокого уныния, восколебали народ, расторгли узы плена и даровали жизнь и свободу любезному своему Отечеству. Торжествует Россия, но стонет Малороссия!.. Доколе продлится стон ее?.. Ужели позорное рабство сие будет вечно? Нет, я чувствую, что не умру рабом!.. Звук оружия приятен слуху моему, война занимает все мои мечтания, а слава есть крайнею целию желаний моих. Отпусти меня, родитель! Я полечу под знамена одного из соседственных государей: буду сражаться, как лев, и пролитием крови и слез испрошу одной милости, чтобы освободить хотя малейший уголок порабощенного Отечества. Он, верно, не откажет мне в этом, и тогда все пусть вокруг меня пресмыкается в тине рабства!.. Жизнь независимого процветет в сладком дыхании Свободы, и кости мои уснут мирно в земле неподвластной.

   - О! Если бы всякий малороссиянин мыслил и чувствовал, как мой Зиновий: Малороссия давно торжествовала бы уже свободу свою! - так воскликнул Филомар, обнимая сына.

   - Позволь же, родитель мой, позволь мне, следуя влечению моего сердца, искать трудов воинских и славы.

   "Кровь предков играет в жилах его,- говорил Филомар про себя,- та же пылкость, то же стремление к подвигам". Потом, обратись к сыну:

   - Моления твои, неоднократно повторяемые, должны исполниться. Скоро совершится тебе двадцать лет. В сии лета Филомар Хмельницкий был уже покрыт ранами и славою... А сын его?.. Так! Нам должно будет наконец расстаться! Но прежде всего надлежит тебе исполнить священную для нас обоих обязанность.

   Тут Филомар напомнил сыну о Вассияне, его крестном отце, о котором и прежде ему не раз говаривал. Мудрый Вассиян, близкий по родству и дружбе Филомару, был наставником его в юности и другом в зрелых летах. Задолго перед сим уклонился он в безмолвную пустыню на лесистом берегу Днепра. Филомар во всех важнейших случаях жизни советовался с ним и почел бы за преступление не представить Зиновия юношею тому, кто любил лелеять его на руках своих еще ребенком.

   Между тем солнце стояло уже высоко: тени приметно сокращались, зной становился томителен, многочисленные стада овец с шумным блеянием спешили с полей в рощи; волы протяжно ревели под плугами. Утомленные рабы-земледельцы искали мгновенной прохлады под тению дерев... Все возвещало час полудня, а в роскошных чертогах вельмож литовских едва только начинался еще день.

   Филомар и Зиновий, заменивший собою посох отцу своему, тихо сошли в тенистую долину, где стояла их хижина. Зиновий помогал старому служителю приготовлять дичь, принесенную им из лесов, потчевал отца своего медом диких пчел, постилал ему ложе из листьев и душистых трав,- и Филомар плакал от умиления при сих знаках горячности сыновней. Для избежания дневного зноя, положено отправить Зиновия с наступлением ночи.

   Филомар вручил ему тайное рукописание к Вассияну, указал путь к жилищу пустынника, снабдил советом опытности, благословением родительским - и юноша, с тулом, звенящим за плечами, играя легким копией, весело пустился в путь свой под алым блеском вечерней зари.

   Он зашел было проститься с другом своим Осмундом, но Осмунд был на охоте. К рассвету быстрый юноша любовался уже окрестностями Днепра, который в весенних разливах топил высокие берега свои и синелся, как море, в отдаленности. Три ночи продолжал Зиновий путь вверх к истоку Днепра, провождая большую часть дня под тению дубрав. Дичь и лесные плоды составляли пищу его. Каждая стрела, пущенная меткою рукою юноши, приносила с собою добычу. Он не хотел заходить в села, где ничего не слышно, кроме звука бичей литовских и стону малороссиян. Четвертая утренняя заря осветила странника в жилище пустынника.

   Зиновий застал старца, совершающего утреннее моление. Обнаженными коленами стоял он на жестком граните. Белая брада струилась до чресл. Свежий утренний ветерок развевал кудри сребристых волос.

   Юноша с благоговением остановился и ожидал, пока моление кончится.

   - Кто ты, юный звероловец? - вопросил Вассиян, окончив молитву свою.- Что заставило тебя проникнуть во глубину дикой пустыни?

   - Воля родителя моего и собственное желание осенить себя твоим благословением. Я Зиновий, сын Хмельницкого из Чигирина.

   - Сын друга моего Филомара! - воскликнул старец и дрожащими руками прижал юношу к сильно бьющемуся сердцу в ветхой груди своей.

   После некоторых предварительных расспросов и объяснений они вошли в хижину; одну стену в оной занимало большое деревянное распятие. Бледная лампада теплилась перед ним. Зиновий подал хартию от Филомара, и, между тем как старец занимался чтением, юноша озирал хижину любопытными взорами и старался проникнуть в смысл изображенных на стенах ее картин. Живопись представляла разные лица из житий святых. На одной из картин написаны были страдания мученицы: отрубленная голова дымилась кровию в руках исступленного отцеубийцы. Другие изображали христиан, страждущих в глубочайших пещерах. Черный мрак темниц озарялся ярким сиянием от лица ангелов, прилетавших окроплять несчастных узников небесною росою утешения. На прочих видел он дремучие леса, безмолвные пустыни, где отшельники, обремененные веригами, сражались с пылкими страстями. Распаленное воображение творило призраки и ужасы пустынные.

   Между тем Вассиян, у которого старость притупила зрение, с трудом прочитывал писание своего друга и с частым помаванием главы (в знак сомнения) "не ручаюсь,- говорил про себя,- трудно... однако ж попробуем". И обратись к Зиновию:

   - Внимание твое обращено на сии картины,- сказал он.- Это плоды прежних лет моего уединения. Я последовал примеру сих угодников божиих: каждый из них, после бурного плавания в океане света, уклонялся в мирную пристань уединения и, вечерея жизнию, тихо знакомился со смертию и вечностию. Но счастливее стократ юноша, постигший всю цену уединения, всю суетность наслаждений земных и высокое таинство жизни загробной!.. Тихо займется заря дней его, весело отсветит солнце жизни... В глубокой тишине едва слышен ему дальний шум мира и ропот суетливых обитателей его. Любезный юноша! Бури ужасают пловцов, бури заносят их из одной части света в другую,- от берегов, блистающих великолепными городами, к диким, необитаемым странам: но бури житейские свирепее морских...

   Зиновий слушал старца и не мог понять, к чему клонились слова его.

   С любезною простотою угощал Вассиян гостя своего и после умеренной трапезы предложил успокоиться от трудов. Юноша уклонился под тень древнего дуба, подле гремучего источника, положил голову на мшистые корни - и сладкий сон одел беспечного крылом своим.

   Как приятен сон юности в лета счастливой невинности, доколе чувства безмятежны, душа покойна и совесть, ясная, как лазурь неба, не затмится еще тлетворным дыханием страстей! Во время сна Зиновиева пустынник сидел у порога хижины в глубокой думе о важном поручении своего друга. Еще раз перечитывал он хартию его: "Я посылаю к тебе сына,- писал Филомар,- кровь Хмельницких кипит в жилах его и сердце сильно бьется при имени свободы и славы. Учение не могло довольно насытить всех его способностей. Скоро уразумел он язык Гомера и Тацита {Известно, что Хмельницкий знал оба сии языка и на последнем писал грамоты к королям польским.}; его деятельность неотступно требует новой пищи: оружие, лавры и слава - вот его милые мечты, предметы надежд и желаний. Испытай сего любимца души моей, друг мой! Проникни взором мудрости в тайные извития его чувств: может быть, есть еще средство утолить в ней сей глад юного сердца, сию жажду к войне, успокоить волнение души, готовой принять все страсти и подвергнуться всем бедствиям жизни. Пусть сладость беседы твоей смягчит в нем ретивость юного духа, умерит чувства и потушит, если можно, сию пламенную страсть к славе - ибо что такое слава мира сего? Я пробегаю ряд славных людей и не нахожу ни одного, который бы не страдал от самонравия государей, от неблагодарности народов и умер бы спокойно... И я сам не довольно ли испытал тщету всего величия земного? О! Если бы я тебя послушал, скольких горестей, скольких бедствий избавился бы в жизни! Признаюсь, я желаю, чтоб сын мой забыл о свете и, сам забвенный светом, в спокойной неизвестности, подобно безыменному пустынному ручью, провел век свой мирным гостем юдоли земной. Жажда к военной славе растравляет только душу, не делая ее счастливою. Иное дело, если б у нас было Отечество... Но мы рабы! Истинная слава и бессмертие не могут быть уделом нашим. Испытай же моего сына!.. Если увидишь, что дух его неукротим и стремление к подвигам необоримо, то... Видно, всему роду Хмельницких суждено бороться с бурями страстей и быть игрою случаев".

   Кроткий Вассиян, все еще в задумчивости, пошел к тому месту, где уснул Зиновий, но его уже там не было. Чрез несколько часов юноша возвратился, обремененный ношею настрелянной им дичи.

   С восторгом рассказывал он о множестве различных птиц и в сих пустынях, о диких зверях, которых рев доходил до него из глубины леса.

   - Если б был здесь,- говорил он,- друг мой Осмунд, мой верный товарищ в трудах и сподвижник в звериной ловле, то мы без страху проникли бы в самую мрачность ваших лесов и смело напали на берлоги черных медведей.

   - Видно, ты очень любишь охоту? - сказал Вассиян.

   - Как не любить ее! Ведь она точный образ войны!

   - И притом такую опасную.

   - Чем более опасности, тем больше славы!

   Старец пожал плечами и вошел в хижину совершать вечернее моление. Зиновий остался один, оправлял свою дичь, смотрел на заходящее солнце и мечтал... Шум дерев, гул и шелест по лесам представляли пылкому воображению его шествие полков. Ему казалось, что дубравы преображались в ополчения, поля покрывались строями, а звук оружия далеко растекался по ветрам. Бурное течение Днепра еще более питало мечтательность сию, представляя образ сражений. День протек, солнце, озлатив зеленые венцы гор, остановилось на минуту в виде светлого алого шара, тихо зыблясь в сизых тенях, среди зубчатых гранитных скал... Наконец оно угасло, и вечер со всеми своими прелестями наступил.

   Пустынник кончил молитву, взял юного гостя за руку и медленными стопами пошел с ним на возвышеннейший холм к Днепру. Они сели. Обширный круг окрестностей представился зрению: река шумела по долинам, берега ее потонули, верхи высоких гор зеленели в виде мелких островов, земляные глыбы и бурею исторженные дерева носились по волнам; луна тихо всплывала на горизонт, хладные лучи ее, казалось, приподымали край завесы, которою ночь покрывала землю. Вечерние росы рассыпались алмазными искрами и засветились! Все посребрялось в той стороне, тогда как в противолежащей темнели сумерки. Заря догорала в румяном сиянии; пурпур отсвечивал в зеркале тихого залива. Ничто не нарушало глубокой тишины ночи, кроме глухо ревущих вод и таинственного шепота засыпающих лесов.

   При сем священном величестве природы пустынник и Зиновий долго безмолвствовали в умилении сердечном. Наконец первый прервал молчание.

   - Ты видишь,- говорил он,- что с отсутствием дня вся природа умолкает и покоится: так проходит день сует наших! И целая жизнь не есть ли один мятежный день? Иные до самого гроба не знают успокоения, борясь беспрерывно с волнами пучин мирских, а я, благодаря провидению, хотя скользкою стезею опытов, достиг надежной и бесшумной пристани. Живя в обществе среди бесчисленного множества воплощенных страстей, нельзя не покориться им. Но уединение ограждает человека от всех посторонних наветов, от всех внешних ударов судьбы. Когда война свирепствует в одной из чуждых нам областей, мы сожалеем только о бедных гражданах ее, но кто имеет там свои поместья и домы, горько сетует, страшась, что все его имущество погибнет от меча и пламени врагов. Общество людей есть поле вечных битв. Кто имеет в нем свою собственность, тот беспрестанно должен трепетать о потере...

   Вассиян говорил с жаром. Юноша слушал с почтением и равнодушием: в продолжение речи старца острил он на отломке гранита копие свое, служившее ему вместо посоха. Пустынник приметил холодность слушателя и, продолжая испытание, завел совсем другой разговор:

   - Сколько тебе лет?

   - Отец мой говорит, что уже скоро кончится двадцать.

   - И я думаю то же. Ты родился, любезный Зиновий, в блистательную эпоху жизни твоего родителя. Ополчение казаков вверено было Сигизмундом отцу твоему: он воздвигнул хоругвь Отечества, и тысячи малороссиян, ревностных любителей славы и браней, стеклись по гласу его. Филомару и мне вручены булавы начальства. Сыны Малороссии не могли сражаться для свободы, но им дозволено было сражаться для славы - и полки храбрых с веселием летели на брань. Война была с турками. Еще польские легионы не успели двинуться, а быстрые казаки уже покрыли берега Днестра лесом копий своих. С великою силою визирь перешел реку и пестрые шатры свои раскинул на необозримых долинах. Турки не двигались далее, и мы стояли. С каждою утреннней зарею воздух оглашался диким криком их тысячей, воссылавших моления к пророку. Топот и ржание бесчисленных коней, глухой бой по нахрам и резкие звуки труб наполняли окрестности бранною грозою, но отец твой, чуждый страха и враг бездействия, равнодушно взирал на гордость мусульман. Умышленно показывая, будто страшится множества их и желает окопаться, он повелел мне с частию легких войск обойти беспечного неприятеля с крыла. С вечера и до зари утренней шел я с ополчением своим по самым непроходимым и скользким в конце осенних месяцев путям. При слабом мерцании умирающей луны то взбирались мы на крутизны гор, то сходили в пропасти и с саблями в руках пробирались сквозь чащу дикого леса. Наконец восходящее солнце указало хребет неприятельских ополчений. Ревность к бою превозмогла усталость: никто не думал об отдыхе, мы подали условный знак - и...

   Тут Вассиян остановился, чтоб взглянуть на Зиновия. Юноша пылал, глубокое внимание оковало все чувства его, он с жадностию пожирал каждое слово старца - и...

   - Далее, отец мой, далее! Я сгораю нетерпением слушать тебя.

   Старец посмотрел на юношу, улыбнулся и продолжал:

   - ...и - пушки, искусно скрытые отцом твоим, загремели... Мы ударили с тылу, а конница малороссийская, распахнув знамена, сомкнув ряды и громко воскликнув: "За веру и славу!" - быстрее вихря помчалась на чело стана турецкого... Ужасна была сеча; кровь разлилась по земле, и кровию обагрились воды. Наконец неприятель, смятый, опрокинутый смелым налетом наших войск, уступил поле. Страх убыстрил отступление неверных и превратил наконец в решительное бегство. Мусульмане запрудили реку телами. Поражение было совершенно: огромный стан, великие обозы, богатство и трофеи достались в руки казаков, и отец твой, под тучами густого дыма, на полях, облитых кровию и устланных трупами,- принял свежий лавр из рук победы.

   - О мой отец, великий отец мой! - воскликнул юноша вне себя, обливаясь горячими слезами. - Для чего не говорил ты мне никогда о славе твоей? С каким пламенным восторгом облобызал бы я победоносные длани героя! Но продолжай! Ради бога продолжай! Беседа твоя приятнее млека в день жажды и слаще меда ароматных лип.

   - Отец твой написал с поля сражения к Сигизмунду: "Государь! Легионы польские были еще далеко, а неприятель в глазах - храбрые казаки горели нетерпением сорвать шатры неприятельские концами копий своих; мы сразились, матерь божия стала за нас, Магомет дрогнул, и сила гордых разбита в прах! Пленных пашей и трофеи с благоговением повергаю к стопам твоим". Сигизмунд, признательный на сей раз к заслугам Филомара, не умедлил благодарностию. Меч, осыпанный дорогими каменьями, булава гетманская и бунчук приготовлены в дар победителю. Супруга Сигизмундова собственными руками вышила почетное знамя для войска казацкого. С сими-то дарами отправилась к армии твоя мать, бывшая в великих почестях при дворе. Многие прелестные девы из соотечественниц наших сопутствовали ей. Между тем Фил омар не дремал на лаврах: он взял валовым приступом крепость турецкую и разбил остаток войск, оградивших себя окопами в поле. Тем окончилась война. В это время прибыла в стан победителей твоя мать. Она была беременна и вскоре разрешилась - тобою. Ужасна была ночь, в которую родился ты! Осенняя буря возмутила природу, красные молнии раздирали черную завесу туч, гром катился за громом, и лезвия копий наших, подобно рядам зажженных свеч, горели некиим синим пламенем, нисходившим с небес. Но с первым лучом зари тишина восстановилась, и солнце воссияло в полном великолепии своем. Белобрадые старцы, презирающие в таинство судеб, заключили, что жизнь твоя будет бурна, мятежна, но...

   - Будет ли она славна, отец мой? Ибо человек без славы есть напрасное бремя общества, ничто не отличает его в общем стаде тварей земных.

   - Она озарится наконец славою!

   - О, если бы провидение оправдало сие предвещание! - так воскликнул Зиновий, и в сию минуту исступленного восторга можно было видеть по блеску очей, пыланию ланит и движению лица, сколько сильно трогало его повествование сие и чем он некогда может быть. Старец видел это, но притворно показывался равнодушным.

   - Итак, ты желаешь события сего пророчества,- говорил он,- и бури не страшат тебя, мой милый Зиновий?

   - Одни малодушные страшатся определений судьбы. Я видал, что с наступлением бури, когда влажные облака, гонимые ветром, в великом беспорядке взбегают на горизонт, все робкие птицы, суетясь и тоскуя, с криком ищут убежища, но смелый орел, отважно ширяясь на ветрах, парит под блеском молний и сражается с тучами!..

   - Я понимаю, что ты хочешь сказать,- возразил Вассиян, перебив речь его,- но, сын мой, не лучше ли пройти поприще жизни сей стезею мира, стезею, усеянною цветами простых наслаждений? Не приятнее ли жить покойно, в светлой хижине, услаждаться дружбою, питаться млеком стад своих и одевать себя домашним руном, весело засыпать в благоухании цветов и еще веселее пробуждаться сладким гласом утра? Не лучше ли, утолив беспокойство юного сердца, сочетать его с сердцем милой девицы - выбрать супругу верную, кроткую, соединяющую разум с нежностию? Не благоразумнее ли укрыть светильник жизни своей от вихрей случайности, от мятежа людских страстей под тень домашнего благополучия, быть для того, чтоб насладиться бытием своим, и, процветя сединами, остудив привязанность к жизни, тихо угаснуть в объятиях любимицы души твоей, в кругу семейства, опершись на веру и чистую совесть?

   Зиновий молчал.

   - Юноша! Думаешь ли ты, что шум оружия доставляет приятнейший сон, чем журчание родных ключей?.. Где надеешься быть спокойнее, в теплой хижине или в ратном шатре, нередко раскинутом на снегах и окруженном всею суровостию зимних бурь и трупами мертвых и умирающих? Отвечай же, как думаешь?

   - Бури и слава, отец мой, да будут уделом жизни моей! Для славы готов сразиться со всеми бедствиями в мире. Но да поразит меня небо всеми громами своими, если честолюбие станет управлять поступками моими, если возжажду славы для личных своих польз. Нет, я хочу приобресть славу, чтоб получить доверенность народа и, уважая святость оной, употребить ее к его же благу. Теперь ли то время, о мой отец, чтобы помышлять о мирной жизни и тихих радостях семейного счастия? Что сказал бы ты о детях, празднующих брачный пир свой подле смертного одра умирающей матери! А разве Малороссия не матерь нам? Разве не на смертном одре возлежит она? И кто не видит глубокой могилы, изрываемой ей самовластием тиранов? Так! Каждый малороссиянин должен забыть ныне все наслаждения человека, все радости жизни и помнить только одно Отечество. Да угаснут свети брачные, да исполнится край наш слезами, стонами и молением! Пусть каждый супруг отречется разделять счастие брачного ложа с младою подругою, жених да не вводит невесты во храм и матери да поклянутся не приближаться к колыбелям первенцов своих, доколе не будет свободно Отечество! Нет наслаждений в оковах, и жизнь, дар неба для благородных и свободных существ, не должна быть уделом рабов!

   Вассиян глубоко вздохнул и, помолчав несколько: "Трудно одолеть определение неба!" - сказал он тихо и продолжал рассказ:

   - Восхищенный родитель взял на руки новорожденного и вынес пред войско: гром пушек и восклицания ратников встретили - тебя!.. Среди железного леса копий и мечей, на поле ратном, в виду дымящихся ниспроверженных окопов неприятельских и разбитых стен, почтенный пастырь церкви совершил крещение твое. Вода зачерпнута была из Днестра и налита в купель шлемами храбрых. Один из воинов, имевший почти столько же ран, сколько считал лет жизни своей, и другой я - были восприемниками твоими.

   Зиновий с безмолвным почтением облобызал руку старца; Вассиян прижал его к сердцу и продолжал:

   - Под звуком труб и веянием знамен ты был повит; хоругвь Отечества осенила колыбель, повешенную на ратовье копия; родительница твоя, несмотря на знатность сана, обещала быть сама твоею кормилицею, отец же - наставником твоим. "О боже! - восклицал родитель твой, подъемля тебя к небу.- Даруй, да соделается младенец сей наследником славы предков своих и, если не силен будет разорвать цепей своего Отечества, пусть обовьет их свежими лаврами!"

   Слова пустынника с неизъяснимою силою действовали на Зиновия: все струны сердца его потряслись.

   - Так, я вижу ясно,- сказал по некотором молчании Вассиян,- я вижу, что не рожден ты для спокойствия!.. Будь здесь или последуй за мною в хижину: я напишу ответ твоему отцу.

   Зиновий остался. Ночь неприметно пролетела. Уединенная звезда утра, как тлеющая искра, краснеясь, сверкала на синем краю неба; вечерний соловей умолкал, и ранний жаворонок, незримый в радужных кругах, казалось, ронял с высоты рассыпчатые звуки песни своей. Свежий ветерок прохладил воспаленные чувства юноши; заря осенила его розовым сиянием, и сладкий сон увел за собою по златым тропам в цветущие долины мечтаний. Вассиян, возвратись в хижину, в сумерках догорающей лампады написал следующий ответ Филомару: "Я исполнил поручение. Не нужно дальнего испытания, чтоб увериться, что сын твой не рожден для спокойного уединения. Может быть, сердце его