Гиппиус Зинаида Николаевна - Златоцвет

"justify">   Кириллов так же, как смотрел утром в тусклое зеркало на свое изображение, не видя его, смотрел теперь на Валентину, почти не замечая ее: он обдумывал слова, которые сейчас скажет ей.

   А между тем Валентина была странно красива в этот вечер. Лицо, широкое у висков, с узким и маленьким подбородком,- казалось бледным, несмотря на жар. Черные волосы, слегка растрепанные, тонко вились на висках. Глаза, огромные, окруженные тенью, полуоткрытые, слабо мерцали. На ней было надето просторное, густо собранное платье из тончайшего китайского шелка, светло-желтого и обнявшего ее, как нежная золотистая пена. Платье кончалось к вороту прозрачным, старинным кружевом, тоже чуть желтоватым, но не блестящим, а матовым. Сквозь кружева белела нежная, почти девическая шея. Широкие, мягкие рукава доходили только до локтя. Из-под бесчисленных складок платья виднелась небольшая нога в черной лакированной туфле без каблука и в черном, очень тонком чулке с вышитыми золотыми стрелками.

   - Вы молчите? - сказала Валентина, опять приподнимаясь.- Мы так давно не видались, а вы не хотите мне ничего рассказать? Вас, верно, смущают подушки, весь этот больничный вид. Знаете, я лучше сяду, вот хоть в кресло рядом... Вы увидите, я и сама скоро забуду о своей болезни...

   Она легко встала, собрав складки нежного платья, и, действительно, села в кресло, положив руки на колени.

   Кириллов обернулся, посмотрел на нее несколько секунд - и вдруг, неожиданно склонившись, припал к ее рукам.

   Он целовал попеременно то одну, то другую и повторял тихо:

   - Дорогая, милая... Ведь вы мне разрешаете говорить о любви... любить вас? Ведь прошел искус, да? Ведь вы убедились, что у меня верное, истинно верное сердце?

   Валентина не отнимала рук, но молчала. Она не знала, что ответить на его слова.

   - Радость моя,- продолжал Кириллов,- скажите мне все... Повторите то, что уже сказали один раз,- и чему я бесповоротно поверил, как свято верю каждому вашему слову. Ну, скажите, вы меня любите? Как вы меня любите? Я так ждал, я так верил, я стою теперь вашей речи... Отчего вы молчите? Эта минута - серьезная, важная, изменяющая нашу жизнь и внешнюю, и внутреннюю...

   - Я люблю вас, я это сказала... Мне кажется, что я вас люблю,- проговорила Валентина тихо и смущенно.- Я теперь жалею, что мы... что я так долго избегала говорить об этом... Много разных мыслей, самых неожиданных и странных, приходило в голову на это время, много изменений... А мы... даже и дружбу нашу позабыли... Помните наши прежние разговоры? А как давно мы не спорили! Ну, погодите,- прибавила она весело, сразу оживляясь.- Вы не хотите мне рассказывать, что думали и делали за это время, так я вам порасскажу! У меня есть много нового. Вот вы меня похвалите, как я сама себя хвалю. Теперь уж у нас секретов не будет, да? Не будет?

   Она заглядывала ему в лицо, улыбаясь. Кириллов сидел на низеньком пуфе, согнув колени и немного сгорбившись. Он по-прежнему держал в ладонях руки Валентины, но не целовал их и смотрел вниз. Ему не понравились ее слова, хотя она и сказала, что любит. Но он ожидал другого. И теперь он не знал, каким образом продолжать, хотя то, что ему нужно сказать, было для него по-прежнему неизменно и ясно.

   И о чем она хочет рассказать? Что случилось? Не начать ли говорить раньше самому?

   - Наш серьезный разговор впереди, Валентина Сергеевна,- произнес Кириллов.- Но в данную минуту меня живо интересует то, о чем вы упомянули. Пожалуйста, говорите.

   - Вы меня пугаете,- засмеялась Валентина.- Серьезный разговор... Но и то, что я намерена вам рассказать,- тоже очень серьезно. И все-таки я смеюсь, мне весело, я рада, потому что это хорошее, а не дурное. У вас же в голосе какая-то важность, строгость, точно вы сердитесь на меня... Вы не сердитесь? И это не печальное, то, о чем вы хотите говорить со мной?

   - О нет... Но ради Бога, не мучьте меня... Неизвестность мне тяжела.

   - Да, я виновата, что столько времени скрывала от вас. Но я хотела сама, своей волей, своим желанием. Это вы дали мне силу, разбудили меня. Без вас, без вашей... привязанности, без вашей дружбы я долго еще колебалась бы, тянула прежнее, старое может быть, всегда... Помните, я говорила вам в Москве, намекала, что хочу жизнь переменить? Так вот - я меняю жизнь.

   Кириллов вспыхнул. Он не понимал. В лице было напряженное внимание и жадность.

   - Вы... меняете жизнь... То есть вы...

   - То есть я решила сделаться актрисой,- докончила Валентина, спокойно и радостно улыбаясь.- Милый друг, вы видели: так дольше жить, как я жила, мне было слишком тяжело. Безделье, дилетантизм - не для меня. У меня в характере есть упорство и суровость. Я долго мучилась, колебалась... Думала - не поздно ли... Талант у меня есть, хотя не скрываю от себя, что и сцена не даст полного утоления сердцу. Драматическое искусство... почти не искусство. Актер - раб, комментатор, он говорит слова автора. Писатель может остаться великим, если и дурно произносят его слова, но актер не может быть велик, если повторяет только ничтожные речи. Мне придется покоряться, играть то, что не совсем согласно с моей душой, что я, быть может, иначе выразила бы... Все равно! Иной дороги для меня нет, иного таланта у меня нет, и я чувствую, что делала преступление перед собой, перед вами - теряя столько дней, почти не живя, не делая того, что могла. Нет, я не дилетантка, я вам говорила это, Геннадий Васильевич. Мне нужен был какой-то толчок - и этот толчок вы мне дали. Я поняла себя и многое. Пусть будет, что будет, а назад я не ворочусь. Да и не хочу назад. У меня впереди светло. Вам спасибо, мой друг, мой милый. Ваша любовь разбудила меня к жизни. И как я в нее верю! И как я ее люблю! И вас люблю. Подумайте: разве не теперь начинается жизнь по-настоящему? Разве мы не вечные, единственные друзья!

   Она встала, забыв свою болезнь. Глаза раскрылись широко, губы горели, она была взволнована. На темных ресницах сверкнули слезы.

   Кириллов тоже встал, не выпуская рук Валентины.

   - Это когда решилось? - произнес он глуховато.

   - Что решилось?

   - Ваше поступление... на сцену?

   - А вот, в Москве. Теперь и все лето я буду заниматься, брать частные уроки у Соловецкого, а осенью - дебют. Могу иметь и здесь, и в Москве - где хочу. Я еще не знаю...

   - Это... совсем решено?

   - Дебют? О да, теперь мне не откажут...

   - Нет... Я хочу знать... Вы совсем решились?

   Валентина взглянула на него с изумлением.

   - Конечно. Ведь я же вам и рассказываю,..

   - Это вы и разумели, когда говорили о перемене жизни?

   - Какой вы странный! - произнесла Валентина и освободила свои руки.- Ну да, это. Что же иное?

   Она глядела на него похолодевшими глазами.

   Кириллов повернулся, заложил руки в карманы, и сделал несколько шагов по ковру. Комната была заставлена, ходить оказалось тесно.

   Валентина следила взором за высокой, мешковатой фигурой Кириллова, немного сутуловатого в плечах. И вдруг он почему-то вспомнился ей домашний, в очках, в серой курточке, запивающий кофеем кулебяку.

   Валентине стало холодно.

   - Благодарю вас за откровенность, Валентина Сергеевна,- начал Кириллов.- Вы позволите мне быть с вами искренним?

   - Я вас прошу об этом.

   - И я могу надеяться, что мои слова вы примете и поймете не как-нибудь превратно.

   - Нет, нет, говорите...

   - Идя сюда сегодня, Валентина Сергеевна, я рассчитывал на серьезный, решительный разговор и, я думаю, имел на него внутреннее право. Я сказал вам, что люблю вас,- и вы знаете, как это неизменно. Я имел счастие услышать от вас, что и вы любите меня. Вы сами хотели от меня любви полной, беспредельной, истинной,- и я люблю вас именно так. Но знаете ли вы, что такая любовь требовательна? Да, говорю смело это слово, любовь моя требовательна. Я отдаю слишком много - вы видите. И я не могу допустить, в свою очередь, чтобы вы устроили жизнь свою помимо моего желания, воли, разумения. Я не могу согласиться на ваш план.

   - Я вас не понимаю...

   - Все эти месяцы, все последние дни в особенности, меня не покидала одна постоянная мысль, Валентина Сергеевна. Она созрела постепенно, естественно, она мне мила, близка, она кажется мне единственно возможной,- и я ласкал себя надеждой, что вы поймете меня без слов. Но часто, несмотря на дружбу, даже на любовь,- души человеческие дальше одна от другой, чем это доступно первоначальному пониманию. Направляясь к вам сегодня, Валентина Сергеевна, после мучительной ночи в вагоне, после дня ожидания и томленья - я думал вести с вами иные речи. Вы говорите, что я толкнул вас на этот решительный шаг. Быть может - бессознательно... Быть может, вы не поняли ни меня, ни рода моей к вам симпатии... Я сам хотел предложить вам перемену в жизни, Валентина Сергеевна. Как в божественное начало - я верил в нашу любовь. И я хотел просить вас разделить жизнь со мною, слить навеки вашу с моею, идти со мной рядом, рука об руку, быть связанной со мною исключительной привязанностью, исключительной любовью и дружбой... Я верил, что вы согласитесь стать моей женой.

   Валентина медленно и тихо опустилась в кресло, не сводя с Кириллова пристальных и внимательных глаз. Кириллову показалось, что лицо ее стало бледно до прозрачности, на щеках легли сероватые тени.

   - Вы смотрите на меня и молчите,- продолжал Кириллов. Ему был неприятен, почти страшен этот неподвижный взор.- Вы слушаете меня, и я не могу и не хочу допустить, чтобы вы не проникали в сокровенную глубь моей души, которую я для вас открыл. С верой в вас, с любовью и преданностью я шел сюда, я ждал ваших слов... Я услышал из ваших собственных уст, что вы любите меня... Любите и говорите о несоединимом, о том, на что я не могу согласиться, чему не могу сочувствовать, как противоречащему всем моим представлениям о взаимной любви... Я люблю вас безгранично, но я обладаю твердой душой, Валентина Сергеевна. И поверьте, если б я увидел в этой любви нечто для себя несоответствующее,- я сумел бы победить себя. Теперь вы все знаете. От слова вашего зависит все. Я кончил.

   Прежде еще, чем он произнес последнюю фразу,- он посмотрел в сторону Валентины и на секунду замер. Холодная волна пробежала у него по спине. Он увидал лицо Валентины, бледное, ноне пораженное, неторжественное, не огорченное, даже не злое. Из-за розовых губ очень маленького рта виднелась сверкающая полоса зубов. Выражение прищуренных глаз было бесконечно весело: Валентина смеялась. Она смеялась по-детски, открыто, не очень громко, не очень добродушно, но искренно и долго.

   Кириллов, даже не бледный, а зеленый, стоял перед ее креслом, как немой. Она тоже не говорила ни слова, продолжая смеяться и не спуская с него глаз.

   Говорят, что смех заразителен вопреки настроению и воле. Может быть, и Кириллов, глядя на Валентину, стал бы смеяться. Но она вдруг перевела дух и сделалась немного серьезнее, хотя губы еще продолжали складываться в улыбку.

   - Милый мой Геннадий Васильевич,- произнесла она, наконец.- Не сердитесь за мою веселость. Это нечаянно. Если б я была здорова, я, верно, не дала бы такой воли своим нервам. И спасибо вам за то, что вы так быстро, в таких коротких словах заставили меня ясно понять наши отношения, объяснили мне и себя, и меня. Вы предлагаете мне быть вашей женой, вашей подругой и помощницей. И вы, конечно, желаете (это естественно), чтобы жена ваша была жена, а не актриса. От души благодарю вас за честь, за любовь... Но отказаться от своей жизни по своему разумению - не откажусь, как вы от своей не отказались бы. Вот наше горе; говорили о любви, а друг к другу совсем не присмотрелись. Подумайте сами: гожусь ли я на Остоженку к вашей тихой жизни, в домик, где солнце греет черную кошку и ваша мамаша вяжет вам фуфайки из сосновой шерсти? Гожусь ли, чтоб покоить и лелеять вас, как она? Вот в чем была разгадка ее незаслуженных ласк - она поняла, что вы меня любите! А я-то, глупая, терялась в догадках. Так вы хотели жениться на мне, Геннадий Васильевич? Успокоить себя, свою любовь... Ну, это для вас. А для меня что же? У вас дело - ваше дело, а у меня что же? Ваше дело и ваша любовь? И черная кошка, и сосновая шерсть, и, может быть, ваши дети? Нет, Геннадий Васильевич, тут-то вы и не совсем правы, вы позабыли, что мне тоже, может, захотелось моего... Не позаботились присмотреться, какая я.

   - Вы надо мной смеетесь, Валентина Сергеевна. Этого я никому не позволю. Вы говорите, что любите меня...

   - Если бы я и любила вас любовью, как понимаю любовь,- то не осквернила бы чувства единой мыслью о прикосновении жизни... Любовь - цветок божественный; листья увядают и чернеют от земного ветра. Так я думаю. Но я виновата, что не присмотрелась к вам. Я мечтала о любви... Любила ту любовь, которую хотела видеть в вас... Жалела любовь - и жалость приняла за любовь к вам. Но вы меня и от жалости излечили. Вы сказали, что тверды и, если найдете в наших отношениях что-нибудь для вас несоответствующее,- вы победите себя. Вот несоответствующее нашлось. Все - несоответствующее. Вы простите меня за резкость. Но сразу лучше. Что обманывать себя? Нам вместе делать нечего. А до конца все равно ни я вас, ни вы меня - никогда не поймем. Вы согласны с этим?

   - Согласен.

   - Так пожелайте мне здоровья, счастья, моего счастья,- как я желаю вам вашего,- и простимся.

   Кириллов молча подошел к ней и протянул руку, которую она пожала, встав.

   Он приблизился к двери. Потом, быстро обернувшись, сделал несколько шагов к Валентине. Лицо его было иное, вдруг изменившееся, точно под влиянием внешнего и внезапного ужаса, почти вдохновенное.

   - Валентина Сергеевна... голубушка! - произнес он горячим шепотом.- Не сошлись мы, не годимся друг для друга - это так; я не о том. Мне отчего-то страшно сделалось. Еще раз в ваши глаза поглядеть... Ну дай вам, дай вам Бог, чего ваша душа хочет. Люблю вас неизменно, как умею. Живите долго, счастливо, долго...

   Прежде чем Валентина успела опомниться,- он притянул ее к себе, поцеловал в горячий лоб - и вышел.

   Валентина осталась одна.

  

  

   Лампа, сквозь бледный шелк, по-прежнему наполняла комнату янтарным, беспокойным и туманным светом. Было очень тихо.

   Валентина стояла несколько секунд неподвижно. Потом опустилась в кресло. Но голова горела, было больно и тесно, перед глазами ползали и расплывались дымные пятна - ей захотелось лечь.

   Она медленно и тяжело поднялась с кресел, устроила подушки и легла, оправив платье, которое легко и мягко упало вокруг нее.

   Валентина еще видела перед собой лицо Кириллова в последнюю минуту, полное непередаваемого и необъяснимого страха. Этот страх она невольно почувствовала тоже, в то же мгновенье, от Кириллова, и теперь до сих пор ей было тревожно, душа, всколыхнувшись, не могла успокоиться.

   О том, что случилось, о главном, о их внезапном и ярком разладе, о разрыве таком быстром - Валентина думала спокойно. Быть может, здоровая, она затянула бы историю объяснения, но болезнь делала ее мысли острыми, ее поступки стремительными и непоправимыми, слова резкими и точными. Она не раскаивалась. При одном воспоминании о том, что он не понял, не захотел или не смог понять ее в глубине, о том, что он предлагал ей, о том, какая жизнь ее ждала с ним,- Валентина вздрагивала и, успокаиваясь, говорила себе с облегчением, что этого нет, что она свободна и ее жизнь не отнята у нее. Любить его? Нет, это было не то... И как она могла думать?

   Она лежала с полузакрытыми глазами. Туманные, дымные, длинные пятна опять ползли перед нею. В ушах стоял шум, стук, звон. Валентине казалось, что она едет, спешит, вагон летит быстро, еще быстрее, еще быстрее... Горячий ветер в лицо, а колеса стучат, не переставая, часто, так же часто, как ее сердце.

   Вдруг Валентине почудилось, что кто-то вошел в комнату. Она не расслышала шороха, но почувствовала, что кто-то есть.

   Весь неразумный ужас, который она испытывала недавно, вернулся на одно мгновенье, и сердце ударило с перебоем. Но в следующее мгновенье Валентина уже думала. И она подумала беспокойно: "Кто это? Неужели он вернулся?"

   - Тут есть кто-нибудь? - спросила она громко.

   И голос, который она сначала не узнала, отвечал ей:

   - Вы здесь, Валентина Сергеевна? Вы нездоровы?

   Валентина приподнялась на локте.

   - Это вы, Лев Львович,- произнесла она, немного изумленная.

   Туманы рассеялись. Она опять была ясна, даже не печальна.

   - Вы нездоровы? - повторил Звягин, приближаясь.- Помня ваше любезное приглашение... я решился... Хотя боялся помешать...

   Валентина не заметила, что Звягин казался взволнованным, говорил отрывисто.

   - Помешать? - спросила она.- О, нет. Я очень рада вам. Мне немножко нездоровится, но это не беда. Духом я не падаю, вот что главное. Душе моей легко, весело, светло... Садитесь, поболтаем, как прежде.

   Звягин подошел прямо к дивану и сел на край у ног Валентины. Ее платье, нежнее осенней паутины, касалось его слегка.

   Звягин давно не был в этой комнате. Он приезжал формально, с визитом, вместе с Юлией Никифоровной - и тогда Валентина приняла их в салоне. А здесь он очень давно не был. И он жадно смотрел на все роскошные предметы, ища, где перемена.

   - Вы веселы?- спросил он Валентину.- В самом деле? Вы счастливы?

   - Да, очень. Я в глубине души счастлива. У меня есть, конечно, царапины, боль... И даже недавно... Но на дне души счастье, настоящее.

   - Вы так откровенны со мною?

   - Почему же нет?-с удивлением сказала Валентина.- Знаете, Лев Львович, я думаю - между нами было много недостойного нас, мелкого. Что за вражда, что за ссоры, примиренья, разрывы... К чему это? Будем простыми друзьями...

   - Вы так счастливы, что имеете потребность быть великодушной, не правда ли? Но жаль, что и счастье не сделало вас правдивой...

   Он сидел против лампы, и золотистые лучи делали темным его смуглое лицо. Глаза, сближенные у переносья, не смотрели прямо на Валентину, которая приподняла голову и с невольным беспокойством вглядывалась теперь в изменившиеся черты Звягина.

   - Бог с вами, Лев Львович,- возразила она кротко.- За что вы сердитесь на меня? Я вас искренно считаю другом и так обрадовалась сегодня, что вы пришли... У меня лихорадка, и мне хочется говорить, говорить... Право, я не заслуживаю вашего недоброжелательства. Я часто вспоминала о вас, пока мы не видались. Я думаю, мы во многом сходны, больше, чем сами подозреваем. Помните ли вы первые годы нашей дружбы - первый год? Помните, как все вчетвером, муж, тогда уже больной, брат Ваня, я и вы, поехали весной в Неаполь? Помните, мы были, как безумные? В Неаполе горячее солнце, шум, крики и тишина и холод музея... Когда мы ехали, вы сидели против меня в коляске, я смотрела на вас и смеялась - сама не знаю чему, и вы тоже засмеялись. И когда я спросила, чему же вы смеетесь, вы сказали, что у меня такое забавное лицо, в узорах, потому что на мне была широкая соломенная шляпа и плетеные сквозные поля бросали тень... А потом мы поехали по заливу... Вода яркая, сверкающая, зелено-синяя кипела около парохода, а я бросала вниз темные, пунцовые розы, потому что они были так красивы вместе с волнами... А помните вечером в садике отеля запах апельсинных цветов? Помните, как они пахнут? Настойчиво, радостно до смеха, до боли, до слез... Тогда вы не говорили, что я неправдива, неискренна, нехороша... Мы стояли у каменных перил сада, ночью, высоко над морем. Море шелестело нежное, кроткое. А через море, помните, мы смотрели на большую темную гору, где на вершине иногда загорался багровый свет - такой яркий, что отражался в спокойной воде... И вода делалась красною, как рубин, как жидкая кровь...

   Волосы, круто завивающиеся, рассыпались по горячей подушке. Щеки Валентины пылали, губы казались темными. Звягин слушал, смотрел. Он видел перед собой то, что она говорила. Но он видел также и другое. Другое воспоминание схватило его, и чем дальше - тем становилось властнее, неотступнее, живое, как виденье. И та мысль, с которой он пришел сюда, соединилась, слилась с этим злобным и всесильным воспоминанием. Черные волосы, разметанные по согретым подушкам, лицо, оживленное болезнью, розовое, красивое, быстрая речь, похожая на бред... Он едет и слушает бред больной, ночью, в вагоне... Это Валентина больна. Она умирает. Нет ни малейшей надежды. Он смотрит на приближающуюся к ней смерть уже без удивления. Она должна умереть - это так просто. С ней умрет все - и он, Звягин, будет свободен и от любви, и от ненависти, и от всех мыслей о ней. Умрет возможность лжи, возможность быть несчастными, как он, другим, невинным людям. Может быть, еще не поздно. Надо быть только справедливым, чтобы убить ее. Смерть сильная и чистая. И Звягину будет легче дышать...

   - Что вы молчите? Что вы думаете? - вдруг почти вскрикнула Валентина, широко открыв глаза.- О чем вы думаете? Ради Бога...

   - Я думаю о вас,- сказал Звягин тихо и отчетливо.- Знаете ли, зачем я пришел к вам?

   - Нет... Что такое...

   - Я пришел, чтобы убить вас,- произнес Звягин так же тихо и отчетливо, побелевшими губами. Он медленно вынул свой старенький револьвер и положил на низкий круглый стол у дивана.- Это так просто. Вы понимаете больше, чем я могу сказать. Когда я шел, две мысли спорили в голове. Я еще не знал, кого убью, себя или вас. Но теперь знаю, что убью - вас.

   Валентина, было приподнявшаяся, даже севшая опять, спокойно опустилась на подушки. Она взглянула на револьвер и усмехнулась.

   - Я увлеклась воспоминаниями,- сказала она,- и не подумала, благодаря лихорадке верно, что вы не прежний, что давно забыто благоуханье апельсинных цветов и жизнь сделала вас тяжелым, темным, смутным. Я боюсь, что смерть вам не по силам, мой бедный Лев Львович. Не знаю, как случилось, что вы судите и осуждаете меня. Я не верю тому, что вы говорите, но если бы...- Она опять усмехнулась,- если бы... ведь я никогда, понимая смерть, не боялась ее. Это не храбрость, не достоинство, не недостаток, это мое свойство. И даже если бы мне пришлось умереть теперь, когда я так счастлива...

   - Вы счастливы, я вижу, я знаю, и это счастье, в нем нет света, опять ложь...

   - Когда я так счастлива,- повторила Валентина, глядя на Звягина в упор, близко, и отделяя каждый слог.- Счастлива и стою у самого порога новой жизни...

   Звягин схватил ее за руку и сжал со всей злобой, со всей силой, но Валентина не почувствовала боли. Она, усмехаясь, проговорила с презрением:

   - Я читаю в вашей душе, как в раскрытой книге. Вижу, что вы думаете. Понимаю, отчего вам хочется убить меня. Я лучше вас понимаю, что именно теперь вы чувствуете. А полчаса тому назад, в этой комнате... Напрасно, не ждите, не скажу. Не хочу сказать. Но знайте - я не лгу: я счастлива оттого, что начинаю новую жизнь.

   И она, откинув волосы со лба, смотрела на Звягина с вызывающей, спокойной дерзостью. Может быть, никогда лицо ее не было так красиво. Влажные зубы блестели, полуоткрытые губы легко улыбались.

   Звягин не думал ни о чем. Он только слушал звук ее голоса и редкие, тяжелые удары своего сердца.

   - Не искушайте судьбу, Валентина,- пролепетал он, не понимая, что говорит.- Судьба беспощадна и справедлива...

   - Я не боюсь ничего. Может быть, я подумала бы, что не стоит умереть от вашей руки - мне... если б я верила... Но я почти не верю. И я могла бы одним словом... Но я не хочу. Смеюсь над вами, над судом вашим, над вашим темным, слабым сердцем... Убейте меня. О, я не буду защищаться... от вас! Но помните: ничто не изменится, если вы и убьете меня.

   Звягин взял револьвер, с резким звуком поднял курок и медленно с осторожностью приложил узкое дуло к груди Валентины, немножко вбок, ниже начала кружев. Мягкая ткань уступила, ее не чувствовалось, Звягину казалось, что он дотрагивается до тела.

   Эта минута, которую они провели лицом к лицу, молча и близко глядя друг другу в глаза, казалась длиннее многих часов. Глаза Звягина были туманны, без мысли, как глаза зверя. И Валентина поняла в эту минуту, что стихийная, внешняя сила настигает ее, что все кончено. Холодная волна последнего ужаса пробежала по телу. Но душа осталась спокойной. Телесная болезнь, даже самая пустая, все-таки делает нам смерть более близкой, более родной. И эта случайная слабость, соединившись с мужеством перед пониманием смерти, сделала Валентину спокойной, непобедимой, почти дерзкой в последнюю минуту. И совершилось то, что случается чаще, чем иное, слабый убил сильного.

   Звягин не помнил, когда он спустил курок. Дуло было слишком прижато к телу, звук послышался не громкий, неожиданный. Звягин видел, как вздрогнуло тело, точно от толчка,- и упала приподнятая рука. Он не слышал ни крика, ни стона. Ему даже казалось, что ничто не изменилось. Крови он не видел, только розовая пена окрасила губы. А сбоку, на желтом и нежном, как пена, шелке дымилось темное, маленькое отверстие с опаленными краями.

   И Звягин сидел и все смотрел, все смотрел неотрывно, не отводя безумных глаз от мертвого лица. Лицо делалось бледнее, тоньше и строже. Смерть, чистая и сильная, дала чертам последнее выражение правды, знания и спокойствия.

   Воздух был тих и душен. Гибкие, ломкие, невинные златоцветы подымали головки, не смея благоухать.

  

  

   ЗЛАТОЦВЕТ. Петербургская новелла.- Печатается с сокращениями по первой публикации в "Северном вестнике", 1896, No 2-4.

   Бедекер - наименование популярного путеводителя по фамилии его издателя.

   Оскар Уальд (1856-1900) - известный английский писатель, глава эстетического направления в трактовке искусства и литературы.