Герцен Александр Иванович - Долг прежде всего

"justify">   Майор, державший платок на ране, молчал и смотрел с испугом в глаза генерала.

   - На приступе каждый человек нужен. Если все офицеры будут брать столько пленных, нам с ними некуда деваться... Понимаете?

   Майор понимал, но не говорил ни слова.- Толь обернулся к Анатолю, подозвал его и сказал ему вполголоса:

   - Г. адъютант, майор, кажется, ослаб от раны - скажите старшему капитану - il faut en finir avec les prisonniers.

   Анатоль стоял как вкопанный, рука его приросла к шляпе.

   - Что же вы? Какой вы неповоротливый! - заметил Толь и с досадой поехал шагом прочь, указывая князю трубкою какие-то осадные работы.

   - Ради стараться,- отвечал старший капитан с малороссийским выговором, когда ему Анатоль пробормотал мертвым голосом приказ Толя.- А впрочем, охотнее полез бы еще раз на бастион, нежели бить, как баранов, безоружных людей... все-таки образ и подобие божие.

   Раненый майор, стоявший все это время в каком-то оцепенении, сказал капитану, выжимая свою кровь из платка:

   - Жаль, что проклятый поляк слабо владел штыком - ну да ведь не мы отвечаем.

   - Того служба требует,- заметил, качая головой, капитан и закричал: - Хведосеев!

   - Здесь, ваше высокоблагородие,- отвечал густым голосом старый унтер-офицер, с щетиною под носом.

   - Выведи к стене пленных!

   Анатоль повернул лошадь и хотел поскакать. Но отряд охотников шел с криком и песнями на приступ. Ему нельзя было двинуться. Гром пушек, дым, барабан и крик этих несчастных храбрецов, шедших на смерть, не зная за что, все это казалось Анатолю каким-то окончанием мира, хаосом, разнузданным безумием. Вдруг, середь общего гама и шума, он услышал за собой резкое "Шай-пли", и ружейный залп грянул почти в то же время.- Анатоль обернулся.- Человек двадцать пленных лежали в крови, одни мертвые, другие в судорогах. Столько же живых стояло у стены. Одни, обезумевшие от страха, кричали, хохотали судорожно и плакали; два-три человека громко читали по-латыни молитву; третьи, бледные, стиснув зубы, с гордостью смотрели на палачей. У солдат дрожали руки, они отворачивались; сам унтер-офицер Федосеев, хотя он для поддержания чести и говорил: "Эк живучи эти поляки!", утирал толстым рукавом шинели нос, чтоб не показать, что утирает глаза.

   - Вторая шеренга впе-ред, шай-клац! - командовал капитан. Ружья склонились и брякнули.

   У Анатоля потемнело в глазах, он покачнулся и дал шпоры лошади. На дороге осколок русской бомбы раздробил ему правое плечо. Он упал замертво.

   Недель через шесть Анатоль выздоравливал в лазарете от раны, но история с пленными не проходила так скоро. Она решительно расстроила его ум. Все время своей болезни он бредил о каких-то двух голубых глазах, которые на него смотрели в то время, как капитан командовал: "Вторая шеренга вперед". Больной спрашивал, где этот человек, белокурый, молодой, и за что он на него посмотрел с таким презрением, с таким укором... И потом опять начинал бредить, звал Хведосеева и повторял его слова: "Как поляки живучи".

   Князь, жалевший очень своего адъютанта, выхлопотал ему за отличие при взятии Варшавы чин ротмистра.

   Анатоль подал в отставку.- В Москву он не поехал, а остался в Варшаве дожидаться жены, чтоб ехать за границу. Он рвался теперь в чужие края, он не мог без ужаса подумать о возвращении в Москву, он ненавидел Россию.- Ничто в мяре не могло больше развить эту ненависть и оправдать, как то, что делалось в Варшаве.

   Жена его нашла в нем совсем другого человека. Вопрос о любви и семейной гармонии не так мучительно занимал его, он возмужал, стал серьезнее, какая-то скрытая злоба пережигала его, и в душе его кипели новые страсти.

   На предпоследней русской станции Столыгину пришлось ждать лошадей. Он отправился побродить по бедной жидовской деревне, нечистой до отвратительной степени. Оборванные мальчишки облепили его, крикливо прося подаяния; слепой жид играл на гуслях; женщины с нечесаными волосами ругались около шинка.- Столыгину так противна показалась эта последняя русско-жидовская картина, что он своротил в переулок и пошел за домами проселочной дорогой.

   Дорога была пуста; один только человек тихо переступал с ноги на ногу. Путник этот, завернутый в изодранную шинель и с нахлобученной фуражкой на голове, сел на бревно, как человек выбившийся из сил, и опустил голову на руки. Проходя мимо, Анатоль взглянул на него и ужаснулся - это был облик смерти, щеки, его ввалились, нос выдался, около глаз, лихорадочно блиставших, лоснился синий круг, губы были бледные, и - что всего ужаснее - видно было, что этот человек едва вышел из первой юности.

   - Вы больны! - сказал ему по-польски Анатоль.

   Молодой человек поднял голову и, как бы пораженный видом хищного зверя, отпрянул назад; но тотчас же собравшись, он осмотрелся кругом и, видя, что никого нет, сжал рукою в кармане пистолет, потом, уставив пытливый взгляд на Анатоля, отвечал:

   - Болен.

   - Не могу ли я вам быть чем-нибудь полезен? - спросил Анатоль.

   - Вы русский офицер? - заметил поляк, и голубые глаза его напомнили Анатолю те два страшные глаза, которые перед смертью бросили на него презрительный взгляд, полный укора.

   - Я в отставке,- торопился Анатоль отвечать покрасневши.- Это у меня старая шинель.

   Поляк улыбнулся, опустил пистолет и сказал:

   - Вы можете меня очень обязать, давши мне рублей десять денег.

   Анатоль подал ему золотой. Поляк грустно посмотрел на деньги; его худая, но красивая рука, кажется, больше привыкла бросать золото, нежели брать подаяние.

   - Дай бог,- сказал он,- чтоб вы никогда не испытывали той благодарности, с которою я беру ваши деньги... Сделайте одолжение,- прибавил он,- разменяйте мне золотой, мне это очень трудно сделать.

   Анатоль разменял деньги и, пожав руку незнакомцу, сказал ему:

   - Счастливый путь.

   - Да будет воля его,- пробормотал поляк.

   На следующий день они встретились по ту сторону границы.- При въезде в какую-то деревеньку, под водоемом, в нише стояла дурно высеченная из камня статуэтка богородицы в раззолоченной короне с Христом на руках. Перед этим изображением горячо молился человек. Столыгин узнал его и бросился к нему, как к старому другу.

   Русский, переезжая границу, делается другим человеком; десять лет с костей долой, он юнеет, становится добрее, храбрее,- невозможно описать то радостное чувство, с которым мы покидаем отечество - благодаря немецким Романовым. Мы вознаграждаем себя за дрожь, осторожность и притворство целой жизни, мы делаемся болтливы и опрометчивы; нам кажется, что, оставив за собой последний зеленый мундир и последнего казака у шлагбаума, мы делаемся вольны, какптицы небесные.

   Поляк только за несколько часов перешел границу. Он был сильно взволнован и одушевлен.

   - Без ваших денег,- сказал он,- я или сидел бы в брест-литовском остроге или должен бы был убить казацкого урядника - он предпочел очень умно три рубля серебром одной свинцовой пуле.

   - Куда вы теперь?- спросил Анатоль.

   - Буду пробираться в Берлин, там у меня много знакомых, но пока отдохну где-нибудь. Наконец, у меня нет ни сил, ни средств, я ранен в грудь и очень изнурился, скрываясь по лесам. Я пробуду где-нибудь в Познани, пока получу ответ.

   - Послушайте,- перебил Анатоль,- у нас есть место, и мы едем прямо в Берлин - я буду очень рад, и вы доедете покойно.

   - Что вы это? - заметил поляк.- Помилуйте, да если узнают.

   - Кто узнает?

   - Как кто! Мало у вашего царя шпионов! Когда вы возвратитесь...

   - Я никогда не возвращусь,- быстро ответил Анатоль, и сам удивился. Он ни разу еще не думал об этом, но сказавши, ему казалось так просто и ясно, что он не возвратится, что он еще раз повторил: - Никогда.

   Поляк посмотрел на него с удивлением.

   - Или,- прибавил Анатоль шутя,- с вами вместе, а это, кажется, будет не так-то скоро.

   - Да,- сказал поляк, грустно качая головой,- долго не увижу я леса моей Литвы...

   Столыгину не было жаль ни лесов, ни полей своего Звенигородского уезда; ему стало даже совестно.

   - В таком случае я принимаю ваше предложение. Однако вы должны знать, кого вы так много одолжаете. Мое имя - граф Ксаверий X.

   - Не в вашем ли именье стояли мы с армией до взятия Варшавы? Большое село.

   - Это наше родовое имение, им владел мой старший брат после того, как наш отец был сослан в каторжную работу в начале царствования Николая. Брат мой убит под Остроленкой*, я эмигрировал. Теперь это имение ничье. Николай подарит его своим холопам, может быть своей жене, как Софьёвку*.

   ...Анатоль с каким-то благочестием слушал мартиролог графа Ксаверия. Тот, догадываясь, что происходило в душе его, прибавил:

   - Польша -мученица, распинаемая за свои прежние грехи и за ваши, Авель между народами. Тяжела доля для ее детей... Отец в рудниках, сын нищий на чужбине, и между ними - едва остывшее тело убитого русскою пулей. Но -поверьте,- воскресение Польши ближе, нежели кажется.

   "Удивительные люди, удивительная страна! - думал Столыгин,- да, jeszcze Polska nie zginela!" {еще Польша не погибла! (польск.).- Ред.}

  

   В графе Ксаверии хотелось мне представить один из самых поэтических типов современной жизни - тип польского выходца.

   В Вашей скучной Европе тридцатых годов, педантски мещанской в Германии и экономически мещанской во Франции, каким-то оправданием века холодного и вялого, укором ему и искуплением, являются поляки, эти мученики героического патриотизма. Подавленные в неровном бое, побежденные, они величаво проходили действительными победителями по Европе. Их не сломило поражение. Напротив, они еще прямее подняли голову, еще гордее смотрели, родина их была с ними, они взяли с собою ее душу и богатые имения свои бросили царю на разграбление. Надежда их на будущее была непоколебима; фанатики-энтузиасты, они не изнемогали под бременем сомнений, они верили во второе пришествие польской свободы и скорее предавались ультрамонтизму, мессианизму, панславизму, бонапартизму, чем отчаянию. Народы, устыженные своим рабством, с любовью и уважением смотрели на проходивших выходцев; правительства, стиснув зубы, склонялись перед ними, приказывая своим войскам расступиться и дать почетный путь этим сильным бойцам.

   Где бы ни поднималось знамя независимости, в Колумбии или в Испании, в Италии или на Кавказе,- непременно являлся белокурый поляк и становился в первых рядах и падал первый, завещая своим братьям и детям освобождение Польши.

   Как ни преследует теперь реакция поляков, как грязная правительственная пресса ни ругается над ними, но высоко поэтический нимб, окружавший их благородный облик, не потускнет, и ярким и светлым перейдет он в потомство на удивление векам.- При слове "поляк" всякое юное сердце вздрогнет и сильнее забьется, вспоминая геройский бой с царем этих крестоносцев свободы и* патриотизма, этих бездомных скитальцев, утративших все, кроме веры и отваги, этих воинов, для которых слово "Польша" смешивалось с словом "вольность" и всякая борьба за Свободу казалась борьбою за Польшу.

   Столыгин был не менее образован, нежели граф Ксаверии, он даже был многостороннее и полнее развит. Но вскоре граф приобрел большое влияние над ним: у него был определенный; и испытанный характер, у Анатоля - неустоявшаяся способность. У Ксаверия в внутренней жизни все было кончено, решено; он шел путем твердо, не возвращаясь беспрерывно к точке отправления, не подвергая ее беспрерывной критике - и потому не сбиваясь с него. У Анатоля были прекрасные симпатии, но не было ни направления, ни цели; его стремления больше определялись отрицательно, он лучше знал, к чему он чувствовал отвращение, нежели к чему влекло его сердце. В образе мыслей графа была непоследовательность, перелом, но это нисколько не мешало его энергической деятельности. Аристократ и революционер, светский человек нашего времени и настоящий породистый поляк, блестящее образование его не скрывало непокорный задор литовского магната, и неукротимая гордость праотцев престранно как-то совмещалась с смиренной покорностью религии, с безропотным отданием себя воле божией. Он был фаталист и ревностный католик. Вера его отцов, гонимая свирепыми врагами, едва смеющая вполголоса молиться о народе и робко скрывающая слезы свои о его страданиях, царила безусловно в его сердце, придавая свою торжественную и мрачную библейскую поэзию всем мыслям и фантазиям его.

   Прибавьте, что этот человек, отважный, твердый, фанатик чести, надежный заговорщик, был бесхитростен и беззаботен, как дитя, и Вы увидите, что жизнь его, при всей тягости, шла легче, стройнее, нежели жизнь Анатоля. у которого никакого внешнего несчастия не было.

   Анатоль никогда не имел ни сильных верований, ни сильной связи с каким-нибудь общим делом, Религиозного воспитания в России нет, за цивическое ссылают в Сибирь,- скептицизм и рабство - вот нравственные скалы, между которых мы развиваемся и бьемся. Теперь завели какое-то искусственное, притеснительное и обязательное религиозное учение. Но в те времена, когда Анатоль воспитывался в доме своего отца, старого вольтерианца, в России не было ни православных славянофилов, ни полицейского православия, ни Бурачка, ни накожного обращения униатов, ни крещения исправниками чухонцев, ни мощей Митрофана Воронежского, ни "Путешествия к святым местам России" Муравьева, ни духовного прозрения Гоголя; Языков писал тогда еще застольные песни, а ирмосов и кондаков не только не писали, но и не читали; словом, туманное пятно подогретого православия не затемняло еще тогда последние лучи света, проникающего в полицейские щели на бедную Русь.

   Анатоль с жадностью искал к чему-нибудь прислониться, спастись из хаотического брожения, в которое его увлекал скептицизм, получить определение, дело, цель.

   Граф Ксаверий часто рассказывал ему об одном удивительном человеке, который в эмиграции пользовался общим уважением святого. С ним советовались, искали у него утешения. Это был старый ксендз, живший в одном бельгийском монастыре. Некогда и он играл роль в политическом мире, лил свою кровь вместе с Костюшкой*, потом он обратился к иным орудиям, отдался богу, был ксендзом, монахом и занимался теперь, сверх молитвы, собиранием хроник.- "Вот человек,- говорил он,- который мог бы вас призвать к новой жизни, разбудить вас к деятельности. Заезжайте к нему, когда поедете в Париж. Я ему напишу вперед".- Анатоль согласился.

   Он согласился не потому, чтоб он ожидал в самом деле что-нибудь необыкновенное от ксендза. Но, праздный и готовый на все, ему любопытно было видеть, что это за человек, о котором так много говорил Ксаверий. Ему даже хотелось поспорить с фанатическим аскетом, с католиком ученым и, вероятно, не отличающимся терпимостию.

   Вместо сурового монаха и гордого теолога в трапезу, где Анатоля заставили ждать, взошел болезненный, исхудалый старичок, без волос, с нежным восковым лицом. Он скорыми шагами подошел к Анатолю, взял обе руки его с горячностию, сжал их и, несколько тронутый, сказал тихим голосом:

   - Я могу повторить слова св. Симеона: nunc demittes (ныне отпущаеши...) - я увидел русского эмигранта!.. Поздравляю вас в нашей гонимой семье, от души поздравляю. Вы приносите нам отрадную весть из враждебного стана, как голубица, прилетевшая с оливой к Ною*. Боже мой,- продолжал он, усевшись с гостем,- как истина всегда торжествует! Вы бежите от победы, как другие бегут от поражения; вы чувствуете, что она не ваша. За то она вам и отпустится легко. Очень, очень важно, что молодые русские отпадают от царя,- и оно должно так быть. В царской власти нет достаточно любви, ни теплоты, что<бы> надолго удержать народ, отторгнутый их себялюбием, от единого нераздельного братства. Царь не пастырь, отдающий себя стаду, а надменный Луцифер, ставящий себя, в противоположность богу, главою церкви. Около его эгоизма, около его порочной пустоты, к которой тяготят души, находящиеся под его влиянием, нет ни света, ни милосердия. Это нравственная Сибирь; в ней не могут оставаться живые души, отчужденные от человечества.

   Потом старик расспрашивал его о судьбе сосланных, о Варшаве после ее взятия. С грустию слушал он рассказы об ужасах и безумиях победившего самовластия; но ни одним словом не оскорбил он Анатоля. Напротив, он удивил его своею деликатностию.

   Заключая разговор, ксендз прослезился и крепко обнял Анатоля.

   - Я ждал вас,- сказал он,- давно носилось в моей душе упование, что я увижу начало обновления России. Внутренний голос влечет людей на единый истинный путь, раскрытый богом от начала веков и преемственно дошедший до нас. Двух путей к цели нет. Который же истинный путь? Путь ли распятия, мученичества, апостольства, Польши - или путь Каифы, Иуды, палачей, царя? Может ли тут быть спор? Слава вам, если господь обратил на вас на первых внимание. Но вы не последний - это мне говорит сердце.

   Свидание с старцем оставило что-то успокоивающее на душе Анатоля. Как ясно и безмятежно в самой грусти своей о родине оканчивалось это существование!- Анатоль вспоминал его добрую наружность, слезы, которыми он омочил его щеки, и огонь веры, струившийся из его глаз, скоро долженствующих закрыться.

   Анатоль остался на несколько месяцев в Брюсселе.

   Довольно часто навещал он ксендза в его монастыре. Всегда кроткий, покойный, всегда готовый на беседу, он удивлял Анатоля своими сведениями по исторической части. Часто разговоры их касались религии. Впрочем, ксендз не натягивал их. Долгая жизнь его и большая опытность оставили ему такой огромный запас фактов и заметок об людях и событиях, что недостатка в предметах разговора не было.

   Возражения он слушал спокойно, внимательно, взвешивал их и старался опровергать довольно оригинально.

   Когда Анатоль говорил ему о своем скептицизме, о невозможности верования, старик не убеждал его, а говорил, что невозможность верования - великое несчастие, что вера есть высокий дар, что дать веру нельзя, так, как нельзя дать поэзию, талант, но что душа человека достигает до нее смирением и опытом, убеждающим в суетности всего остального.- "Наука вам точно так же,- говорил он,- не может доказать своего начала. Откуда бы вы ни пошли, она возводит вас к факту, неподсудимому вам, который она втесняет, который вы должны принять; перед логикой и разумением есть материальный мир и мир духовный;- перед обоими человек должен смириться. Но один подавляет, а другой освобождает; в одном человеке терзается, в другом находит себя".

   Для Анатоля эта метода была нова. Он ясно видел, что науку отвергать есть столько же справедливости, как отвергать религию, и что собственно борьба - не между знанием и откровением, а между сомнением и принятием на веру.- По всему характеру своему и по развитию он склонялся гораздо более к скептицизму. Но с пустотою, которая делалась ему все тягостнее и тягостнее в жизни, он сладить не мог. Скептицизм в науке странным образом наводил его на мистицизм,- он углубился в схоластиков, ксендз сам выбирал ему книги.

   Среди этих занятий одно событие нежданно потрясло его жизнь.

   Столыгин ожидал в первый раз сделаться отцом. Жена его, очень расстроившая свое здоровье беспрерывною грустью, а потом беспокойством во время войны, была слаба, но очень поправилась в несколько месяцев путешествия. Все шло хорошо, и у них родилась дочь. Анатоль был чрезвычайно рад новорожденной; жизнь его расширялась, делалась необходима и начинала получать цель. Но радость эта скоро померкла; через неделю родильница вдруг захворала, потом больше и больше разнемогалась, воспаление сожгло ее в три дня. Она умерла в страшных мучениях на руках Анатоля.

   Смерть этой женщины, которая не могла сделать Анатоля совершенно счастливым, но с которой он так сжился, с которой было связано все былое его, поразила его; она слишком тесно была вплетена во всю ткань его жизни. Когда Анатоль, удрученный горем, без слез, без ясного понимания, механически, сам не зная для чего, отошел от покойницы и отворил дверь спальни, он встретил в ближней комнате старого ксендза, который читал молитвенник. Увидя Анатоля, он встал, горячо прижал его к груди и сказал ему:

   - Сын мой, я пришел вместе плакать, вместе молиться.

   Анатоль, рыдая, спрятал голову свою на груди старика.

   Это было на рассвете. Старик всю ночь молился. Извещенный об опасности жены Анатоля, он оставил свой монастырь, чтоб утешить молодого друга своего.

   Жизнь Анатоля приняла более мрачный, серьезный и странный вид. Он и новорожденная в колыбели, он и старик, близкий к гробу, вот и все,- четвертого не было; Ксаверий давно уехал в Париж.

   Старик хотел сам окрестить дочь Анатоля и окрестил ее по западному ритуалу. Ее назвали Вероникой.

   Месяца через три и Анатоль перешел в католическую веру. Ксендз был на верху счастия. Но для Анатоля и это казалось теперь недостаточным; он просил, чтоб его приняли в братство Иисуса. Ксендз поздравлял его с этим желанием, но советовал не торопиться, подождать, изведать свои силы. Он познакомил его с настоятелем иезуитского монастыря, молодым монахом, холодным фанатиком, вроде Сен-Жюста, который был того же мнения,

   Настоятель сказал Анатолю, что он берет его обет условно, что этот обет нисколько не должен связывать, что ближе полугода он не примет его окончательно.

   - Возвратитесь в мир,- говорил он,- посмотрите снова на кипящую жизнь, на большие города, на светские интересы, и если они влекут вас, если вам жаль будет их оставить, не вступайте лучше в эту передовую фалангу церкви; трудно в ней, много преданности требует наша служба; кто идет с нами, тот отказывается от всего, даже от воли.

   Анатоль возражал.- Настоятель был непреклонен.

   Побродил Анатоль шесть месяцев по свету, побывал в Париже - и свет ему опротивел еще больше. Это было в самое то время, когда Людвиг-Филипп и его мещане окончательно восторжествовали над вредными страстями, когда кровь лилась реками в Лионе, в Клуатре Сен-Мери и Бюжо, приготовляясь к Трансноненской улице, свидетельствовал беременность герцогини Берийской*.

   Анатоль еще более готовым явился к настоятелю.- Его приняли.

   Новые братья нашли тотчас банкира, который взялся продать его имение в России и вперед принял вексель Столыгина. Большую часть достояния он отдал братству, остальное положил на имя дочери.

   С ревностию вновь убежденного, с покорной твердостью человека, давно искавшего определенное дело и внешний толчок, вынес он томительные месяцы искуса. Они ему даже показались легки. Внешний труд, труд обязательный, периодический, почти столько же развлекает и врачует больную душу, как болезнь тела. Все католические журналы Бельгии и Франции гремели наперерыв о славном обращении "d'un boyard russe" {русского боярина (франц.).- Ред.}, о его блестящем искусе и полном принятии в орден под именем брата Венцеслава. Св. отец прислал ему благословение, Ротган написал письмо.

   Когда Анатоль успокоился и перестал дивиться новой жизни своей, когда и ему перестали дивиться братия, а стали с ним обращаться, как с своим,- он с ужасом стал ощущать еще томительнейшую пустоту, нежели прежде.

   Настоящая вера его отлетела; прежний, родной, знакомый скептицизм возвращался. Напрасно прибегал он к молитве и к исполнению обрядов - молитва стыла на устах его, обряды казались бессмысленным, аутоматическим повторением; уму и сердцу становилось от них теснее.

   Новый мир, строгий, стройный в своем единстве и иерархии, успокоивающий, обнадеживающий, который так мощно влек к себе Анатоля, стал ему казаться совсем иным с тех пор, как он стоял по другую сторону декораций. Он нашел в нем прежний мир с теми же страстями, но иначе выраженными, менее откровенными и прикрывающимися видом величавым и строгим.

   Он погибал - но через его рот не перешло ни одно слово. Он ненавидел себя за эту шаткость и хотел разом сломить волю и разум; он лучше готов был все на свете перенести, нежели изменить обету, добровольно данному им вчера.- Он молчал, он становился мрачнее, худел, дичал - но строго исполнял все обязанности своего звания.

   Инквизиторский глаз настоятеля разглядел через некоторое время подозрительное погружение в самого себя и сосредоточенную душу Венцеслава. Он понял его внутреннюю борьбу и окружил его лазутчиками. Но поведение, слова, вид Венцеслава были безукоризненны, покорность беспредельна. И при всем этом от него веяло чем-то опасным для верующих душ, чем-то наводящим страх. Дело показалось настоятелю до того важным, что он поверг его на рассмотрение Ротгана.

   Через месяц настоятель позвал к себе Венцеслава и сказал ему с видом торжественно-радостным, подавая письмо:

   - Ваша жизнь, ваше усердие нашли признание нашего отца - я душевно рад, что выбор его пал на вас.

   Венцеслав развернул письмо, в котором генерал ордена назначал его проповедником в Монтевидео.

   - Я готов,- смиренно отвечал Венцеслав.

   - Я был в этом уверен,- заметил настоятель, опуская глаза.

   На первом корабле отправился наследник Степан-Степановичей и Михаил-Степановичей, обладатель поместий в Звенигородском и Можайском уездах и дома на Яузе,- в Монтевидео проповедовать религию, в которую не верил.

   Как особенную беспримерную милость орден позволил ему взять с собою малютку, ограничившись только третью из оставленного в пользу ее достояния.

   С тех пор не было больше слухов о Столыгине.- В монастыре говорили, что он свято исполнял свой долг.

  

  

   Вот все, любезный Вольфзон, что я помню из плана повести, которая меня занимала около двух лет.

   Может быть, когда-нибудь, при совершенно иных обстоятельствах, я попытаюсь отделать - если не все, то некоторые части ее. Только не теперь.

   Отрывок, который я посылаю Вам, особенно ценен для меня.- Осенью 1847 читал я его в Париже нашему славному другу Белинскому. Он был очень болен; чахотка, разъедавшая его грудь, уже отметила на лице его близкую смерть. Это было перед его и моим отъездом, он отправлялся в Петербург, я в Рим. Вечером, возле дивана, на котором лежал Белинский, читал я ему начало повести. С другой стороны стола, на больших креслах, сидел высокий молодой мужчина, сгорбленный, с лицом печальным, выражавшим необыкновенную силу мышления и отвагу; он делал сигаретки и смеялся,- то был Бакунин.- Больной наш тоже одушевился, говорил с энергией, с увлечением, редко посещавшим его в последнее время.

   Из нас трех в живых остался один я*.

   Прощайте; жму Вашу руку.

   Ницца. 13 октября 1851.

  

  

  

   В разделах "Варианты" и "Комментарии" приняты следующие условные сокращения:

  

  

   ЛБ - Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Москва.

   ГИМ - Государственный исторический музей. Москва.

   ПД - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР. Ленинград.

   ЦГАЛИ - Центральный Государственный архив литературы и искусства. Москва.

   ЦГАОР - Центральный Государственный архив Октябрьской (революции и социалистического строительства. Москва.

  

  

   Л (в сопровождении римской цифры, обозначающей номер тома) - А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под редакцией М. К. Лемке. П., 1919-1925, тт. I-XXII.

   ЛН - сборники "Литературное наследство".

  

   Стр. 254

   ¹⁶ Вместо: разумеется - // весьма может быть, что

   Стр. 259

   ⁷ Вместо: надо // надобно

   ³⁷ Вместо: который хотя // хотя он

   Стр. 265

   ²² Вместо: сапоги // башмаки

   Стр. 269

   ²¹ Вместо: Похудев, состарясь // Худая и состаревшаяся

   Стр. 271

   ⁶ Вместо: седьмую // четырнадцатую

   ²⁴ Вместо: седьмой // четырнадцатой

   Стр. 278

   ¹⁶ Вместо: весьма неприятное // далеко от того, чтобы быть приятным

   Стр. 279

   ⁵ Вместо: когда // в которую

   Стр. 280

   ²⁶ Вместо: княгинина // кяягининого

   Стр. 281

   ³³ Вместо: пришло // получил

   Стр. 284

   ³³ Вместо: моряка // майора

   Стр. 299

   ²² Вместо: его назначили // Анатоля назначили

   Стр. 301

   ²⁵ Вместо: привыкших // привыкнувших

   Стр. 302

   ⁸⁶ Вместо: стояли головой // готовы были лезть в петлю

   Стр. 303

   ¹⁸ Слова: я знаю - отсутствуют.

   ²⁰ Слова: ma foi - отсутствуют.

   Стр. 304-308

   ^30-18 Вместо: Как попал Анатоль ~ с графом Ксаверием // ... Новое, страшное столкновение с долгом ожидало Анатоля во время Польской войны. Разумеется, все его симпатии были за героических поляков, но как же было идти в отставку во время войны. После всех ужасов усмирения Варшавы Анатоль воротился в Москву, но русская жизнь опостылела ему. Без цели, без плана отправился и он, как все мы, бродить по Европе.

   Когда Европу досмотришь, в ней делается невыносимо скучно,, без особого занятия. Анатоль начинал чувствовать страшную пустоту, как вдруг неожиданная встреча оживила его. Молодой польский выходец, израненный при взятии Варшавы, лечился на тех же водах, на которых жил здоровый Анатоль. Сначала поляк, будировал русского офицера, потом они сблизились, потом сделались неразрывны. В этой встрече

   Стр. 308

   ^31-32 Слова: светский человек в нашем смысле слова - и породистый поляк-отсутствуют.

   Стр. 308-310

   ^37-7 Вместо: Граф Ксаверий должен был ~ носить до конца жизни // Поляк совершенно овладел Анатолем. Через год он сделался католиком, через два иезуитом. Жена его умерла.

   С дня официального принятия в братство Иисуса старый скептицизм проснулся в душе Анатоля.

   Стр. 310

   ¹⁷ После: не верил, и // вероятно

   ¹⁹ Вместо: Таков был мой план // Вот и всё

  

  

   Стр. 363. Тексту предшествовало:

  

  

   Я не знаю, какая цель может быть возвышеннее для автора, как своими писаниями поучать, исправлять нравы; это обязанность всякого берущего перо в руки,- исполнение ее, как исполнение всякого долга, носит в себе свою награду - ибо что может быть приятнее, как учить других, возвышать их до нашего совершенства! Но мораль не должна являться в слишком сухой и строгой форме; она может украсить чистое чело свое цветами вымыслов. Хорошо было Цицерону заставлять своего сына Марка читать скучное сочинение "Об обязанностях" - ибо слепое повиновение родительской воле есть уже само по себе священный долг. Напротив, Сильвио Пеллико, не имевший никакого сына, написал тоже книгу dei doveri {об обязанностях (итал.).- Ред.} - ее приняли с достодолжным уважением, но уже никто не читал.

   Устрашенный его примером, я решился любимую тему мою, что "человек должен не рассуждать об обязанностях, а исполнять их, что долг прежде всего, что награда идет сама за исполнением", развить в нравоучительной повести. Здесь, на пустынных и обмываемых Ламаншем скалах Нормандии, написал я часть моей предполагаемой повести, именно ту, которая предшествует первой.

   Повергаю ее суду благосклонных читателей.

   Гавр де-Грас.

   25 августа 1847.

   Стр. 364

   ⁷ Вместо: так - было: и доходила до того

   ¹⁷ Вместо: тупеть - было: тупеть с тех пор

   Стр. 365

   ⁴⁴ Вместо: оборачивая - было: обращая

   Стр. 367

   ¹³ Вместо: каморку - было: маленькую каморку

   Стр. 370

   ²⁸ Вместо: невольного - было: особого

   ²⁹ Вместо: к несчастью - было: особенно потому, что

   Стр. 379

   ³ После: деревне - было: в то время как брат поехал в гвардию

   ⁴ Вместо: каждую - было: всякую

   ³⁶ Вместо: деятельно принялся - было: принялся с своей стороны

   Стр. 381

   ¹⁶ После: переворота - было: и на ней все оборвалось

   Стр. 383

   ⁴⁰ После: Горация - было: который произносил в этом роде: Беатюс ки прокюль негосинс, патерна рюра сксерсит бобюс сюис. Само собою разумеется...

   Стр. 391

   ¹⁶ Вместо: его душою овладело - было: его душу посетило

   Стр. 394

   ^за Вместо: Любя стяжание, он тем не менее - было: При всей скупости своей он

   Стр. 403

   ³⁸ Слова: который заперся у себя в кабинете - вписаны.

   Стр. 409

   ² После: "Долг прежде всего") - было: Ницца. 13 октября 1851 г.

   Стр. 413

   ^31-32 Вместо: Анатоль увидел перед собой если не выход, то перемену.- было: Нашелся если не выход для Анатоля, то развлечение, перемена.

   Стр. 416

   ⁴⁶ Вместо: своего достоинства - было: своей должности

   Стр. 418

   ¹⁷ Вместо: ...Корнет Анатоль был взят князем к себе - было: Как только Анатоль был произведен в корнеты, князь взял его к себе.

   Стр. 420

   ²⁹ После: исполнения - было: Шесть месяцев, проведенные им юнкером, прошли в военной гимнастике; манеж, ученья физически развлекали его. Тут он попал в адъютанты, т. е. ничего не делал, являлся утром на минуту к князю, два раза в неделю у него обедал и по праздникам делал с ним визиты. Притеснение отца сначала, грустное отношение к жене потом - совершенно поглощали его.

   Стр. 422

   ³⁰ Вместо: бедной - было: грязной

   Стр. 429

   ¹⁸ После: поразила его - было: тем более, что он не ожидал такой быстрой развязки

  

  

   Шестой том собрания сочинений А. И. Герцена содержит произведения 1847-1851 годов, за исключением "Писем из Франции и Италии", составляющих V том настоящего издания.

   Центральное место в томе принадлежит книге "С того берега" (1847 - 1850).

   Впервые публикуются (в разделе "Другие редакции") ранние редакции некоторых глав "С того берега": "Прощайте!" ("Addio!"), "Перед грозой", "После грозы", "Донозо Кортес...", источниками которых по большей части являются авторизованные и современные Герцену авторитетные копии. Эти редакции, а также варианты других списков, первого (немецкого) издания "С того берега" (1850) и журнальных публикаций отдельных глав на иностранных языках по-новому освещают существенные моменты идейного развития и деятельности Герцена и весьма важны для творческой истории этой книги.

   Заметка "Вместо предисловия или объяснения к сборнику" посвящена вопросу о создании вольной русской печати за границей.

   Статьи "La Russie" ("Россия") и "Lettre d'un Russe Ю Mazzini" ("Письмо русского к Маццини"), опубликованные автором в 1849 г. на французском, немецком и итальянском языках, представляют собою первые сочинения Герцена о России, обращенные к западноевропейскому читателю.

   Впервые публикуется в настоящем томе ранее неизвестная театральная рецензия Герцена на пьесу Ф. Понсара "Шарлотта Корде", появившаяся в парижской газете "La Voix du Peuple" 26 марта 1850 г. Обоснование ее авторства явилось итогом разысканий, производившихся Л. Р. Ланским для "Литературного наследства".

   Заключает том повесть "Долг прежде всего" (1847-1851). Из статей Герцена, относящихся к 1847-1851 годам, остаются неразысканными шутливый набросок "На пароходе" (см. письмо Герцена из Ниццы к Г. И. Ключареву от 20 ноября 1847 г.), который иногда совершенно неосновательно смешивают с "Перед грозой" (см. об этом ЛН, т. 39-40, стр. 203), и неоконченный памфлет "Эмиль Жирарден и Эммануил Кант", о работе над которым Герцен сообщал Гервегу весной 1850 г.

  

  

   Впервые опубликовано в сборнике "Прерванные рассказы Искандера" (Лондон, 1854, стр. 1-97). Печатается по тексту второго, исправленного автором, издания сборника (Лондон, 1857, стр. 1-104). Разночтения между изданиями см. в разделе "Варианты". Сборник посвящен М. К. Рейхель (посвящение публикуется в т. XII наст. изд.).

   При жизни Герцена "Долг прежде всего" был напечатан в переводах на английский ("The Leader", 1853, No 193, сокращенно), немецкий ("Unterbrochene ErzДhlungen" von Alexander Herzen. Aus dem russischen Эbersetzt von Malwida von Meysenbug. Hamburg, 1858) и французский ("La Cloche", 1862; в No 1 - отрывок под заглавием "L'aristocratie russe"; в NoNo 35-37, 40, 42-44 - полностью, под заглавием "Le devoir avant tout. Nouvelle") языки. M. К. Лемке указывает еще на сокращенный французский перевод, помещенный в 1854 г. в одной из французских газет (ЛVII, стр. 498). О немецких изданиях, выпущенных в 1887, 1889 и 1890 п., см. ниже.

   В текст издания 1857 г. внесены по контексту следующие изменения:

   Стр. 258, строка 17: с своей вместо: своей

   Стр. 258, строка 30: Лев Степанович вместо: Лев Михайлович

   Стр. 286, строка 27: письма вместо: письмо

   Сохранилась ранняя редакция повести в виде авторизованной копии (см. раздел "Другие редакции"). Эта копия состоит из двух тетрадей (ныне соединенных в одном