Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Гимназисты

ustify">   - Я думаю, в этом и выражается ее влияние: она давит его и умом, и сильным характером.

   Корнева весело рассмеялась и проговорила:

   - Посмотрите на Семенова, как он тает.

   Смеялась ли Корнева, сердилась - все у нее выходило неожиданно, всегда искренне и непринужденно.

   Рыльский взглянул на Семенова и усмехнулся.

   - Семенов! - позвала Корнева.

   Семенов оглянулся, сразу собрался и деловито зашагал к отставшим.

   - Вам нравится ваша дама? - тихо спросила Корнева, когда он подошел к ней.

   - Вот дурища! - весело, по секрету сообщил Семенов. Все трое фыркнули. - Я".

   - Идите, идите...

   Семенов зашагал назад к своей даме.

   Корнева и Рыльский опять пошли вдвоем.

   - Слушайте, отчего мне так весело? А вам весело?

   Рыльский ответил сначала глазами и потом прибавил:

   - Весело.

   Корнева пытливо заглянула в его глаза и произнесла с набежавшим вдруг огорчением:

   - Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле думаете совсем другое.

   - Я говорю, что думаю.

   Корнева наблюдала Рыльского. Рыльский делал вид, что не замечает, и серьезно провожал глазами встречавшихся гуляющих.

   - Отчего, когда я хочу на вас сердиться, - я не могу. Пожалуйста, не думайте: я ужасно чувствую вашу самонадеянность и презренье ко всем. Иногда так рассержусь, вот взяла бы вас и побила.

   Она рассмеялась.

   - А посмотрю на вас... и все пропадет. Ведь это не хорошо... правда?

   - Что не хорошо? - спросил Рыльский.

   Они вошли под тень акаций.

   На них пахнуло сильным ароматом цветов.

   - Ах, как хорошо пахнет, - сказала Корнева.

   Рыльский подпрыгнул и сорвал белую кисть цветка.

   - Дайте...

   Она оглянулась и, пропустив свидетелей, прикрепила цветок у себя на груди. Она прикрепляла и смотрела на цветок, а Рыльский смотрел на нее, пока их взгляды не встретились, и в ее душе загорелось вдруг что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ее сердце сжалось так, будто он, этот красавец с золотистыми волосами и серыми глазами, сжал ее в своих объятиях.

   Она пошла дальше, потеряв ощущение всего; что-то веселое, легкое точно уносило ее на своих крыльях.

   - Ах, я хотела бы... - вздохнула она всей грудью и замерла.

   Нет, нельзя передать ему, что хотела бы она унестись с ним вместе далеко, далеко... в волшебную сторону вечной молодости... Хотела бы вечно смотреть в его глаза, вечно гладить и целовать золотистые волосы.

   - Нет, ничего я не хочу... Я хотела бы только, чтобы вечно продолжалась эта прогулка...

   Но они уже стояли у зеленой калитки их дома. Сквозь ажурную решетку увидала она брата, спину уныло облокотившегося о стол Карташева и, оглянувшись назад, произнесла упавшим голосом:

   - Уже?

   Эхо повторило ее вздох в веселом дне, в залитой солнцем улице и понесло назад в ароматную тень белых акаций, в безмятежное синее море, в искристый воздух яркого летнего дня.

  

  

   После обеда компания отправилась кататься на лодках. Поехал и Моисеенко, соблазненный заездом на дачу Горенко, с которой он был знаком и которой интересовался. По поводу приглашения дочери хозяина Корнев было запротестовал, но Семенов энергично обратился к нему:

   - Ты молчи... понимаешь?

   Так как Семенова поддержала и Корнева, то Корнев только рукой махнул.

   Вервицкий тоже ехал и, сбегав домой, захватил на всякий случай с собой гитару и удочки. А Берендя принес скрипку.

   В гавани Вервицкий, вынув из кармана карандаш и книжку, как признанный уже писатель, приготовился записывать свои путевые впечатления.

   Это очень занимало и веселило компанию, пока приготовляли лодки.

   - Ты что же будешь записывать? - спросил Долба.

   - Так, что придется.

   - А уж написал что-нибудь?

   - Чистая...

   Наняли две лодки, так как одной, достаточно поместительной, не оказалось. Вопрос - кто где сядет - решился как-то сам собой. Карташев, избегая Корневой, как только она вступила в лодку, прыгнул в другую, за ним прыгнула Наташа, за ней Корнев, а за Корневым Моисеенко.

   - Ну-с, держитесь, только и видели нас! - крикнул весело Долба с своей лодки.

   Карташев сделал презрительную гримасу. Как опытный моряк, он сразу увидел, что их лодка ходче и парус больше. Но, чтоб найти себе в чем-нибудь утешение, он взял рифы, вследствие чего лодка Долбы обогнала его, Карташев сам сидел на руле.

   - Не подвезти ли? - раскланялись из первой лодки.

   Карташев молча злорадно посмотрел волнуясь от нетерпения. Пропустив первую лодку, выехав уже в море, он с отданными рифами, с подтянутыми кливер и фокашкотами направил лодку в сторону от ехавших впереди. Лодка понеслась стрелой, сильно накренившись на левый бок, только не черпая воду, ныряя и описывая громадный полукруг.

   - Куда это они? - спросила Корнева, сидевшая рядом с Рыльским.

   Лодка Карташева на мгновение качнулась, круто стала против ветра, болтнулись паруса, и уже правым галсом понеслась наперерез второй лодке.

   - А красиво, - заметил Вервицкий.

   - Записывай скорей, - крикнул Рыльский.

   Лодка неслась и была совсем близко. Шум воды, точно кипевшей у ее носа, угрожающе усиливался.

   - Что ж это они, прямо на нас? - взволновался Вервицкий.

   Он схватился за борт и принялся делать отчаянные взмахи рукой, долженствовавшие указать Карташеву истинный путь.

   - Да, ей-богу, он опроки...

   Лодка Карташева пронеслась у самого носа их лодки: то, что называется у моряков, нос обрезала.

   - Ну, разошелся Карташев, - сердился Рыльский, - он теперь не успокоится, пока или нас, или их не перетопит.

   - Ей-богу, шалый какой-то, - сказал Долба, - не может, как люди.

   - Ну его к черту, поедем, господа, назад, - предложил Семенов.

   Карташев уже успел повернуть свою лодку и опять резал воду, направляясь на противников.

   - Послушай, мы не потопим друг друга? - спросил Корнев.

   - Ну!.. я ведь собаку съел...

   - Ну, съел так съел, - согласился Корнев и, оставив всякую заботу, продолжал разговор с Наташей и братом.

   Разговор вертелся на Горенко. Говорила больше Наташа, а кавалеры слушали: Моисеенко - потому, что речь шла о Горенко, Корнев - потому, что говорила Наташа.

   Карташев, почти налетев опять на лодку, круто повернул было, чтобы плыть рядом, но не рассчитал расстояния, и кончилось тем, что чужим парусом чуть было не выбросило Семенова в воду.

   Семенов, взбешенный, еще бледный от избегнутой опасности, властно закричал Карташеву:

   - Сумасшедший ты... Отнимите от него руль!

   И Семенов, красный, решительный, своими маленькими горящими, как угли, глазами впился в Карташева. На мгновение все поддались его команде. Только Наташа, сконфуженная, улыбалась и ласково смотрела на брата.

   - Ну, ты, отец командир, сокращайся, - пренебрежительно крикнул Корнев Семенову, - не утопили... Чего петушишься?

   - Садись, садись, - дернул Семенова Долба.

   - Да это черт знает что такое, - волновался Семенов, усаживаясь, - сумасшедшее нахальство какое-то... Надоело жить - топи себя...

   Намек Семенова вызвал улыбку у всех. Семенов успокоился.

   Только Берендя ничего не понял и, довольный, что все благополучно кончилось, пробормотал:

   - Че-черт побери... если б опрокинули, я... я утонул бы.

   Он так глубокомысленно и серьезно вник в миновавшую опасность, лучистые глаза его так раскрылись и уставились, что все покатились со смеху.

   - Ти... ти... ти... отчего ж бы утонул? - спросил Вервицкий.

   - Ду... дурак, - обиделся Берендя, - я плавать не умею.

   И лодка опять задрожала от смеха.

   Неудача Карташева кончилась тем, что он должен был уступить руль лодочнику-греку, который, воспользовавшись удобным моментом и чувствуя за собой большинство, решительно отнял у него руль.

   Окончательно развенчанный, Карташев с горя полез на нос и, устроившись там за кливером так, чтобы его никто не видел, придумывал план мести всем: коварной изменнице и отныне своему заклятому врагу, Рыльскому, и Семенову, и даже лодочнику. Относительно Мани у него уж не было теперь никаких сомнений, теперь они сидели рядом, и это убеждало его, что он в отставке.

   Было из-за чего залезть за парус, страдать, сознавая глупость страдания, и поздно жалеть, что поехал.

   На лодке, где сидела Корнева, послышалось пение. Пел Долба. Его приятный, сильный и характерный голос хохла мелодично несся по воде.

   Все притихли и отдались очарованию пения и тихого, безмятежного вечера. Было часов восемь. Ветер совсем стихал. Солнце садилось и золотило своими лучами синюю даль моря. Море точно вздыхало от избытка безмятежного покоя. И воздух, и море, и небо там, на далеком западе, точно засыпали, утомленные, сладким сном. Запад как загорелся, так и горел, залитый огненной массой. Только ближе к горизонту, точно зажатый, сквозил клочок прозрачного золотисто-зеленого неба; точно вход туда, за пределы земли.

   Корнев засмотрелся в эту точку. Неожиданной волной вдруг хлынуло на него далекое прошлое. Точно какие-то таинственные двери этого далекого, милого детства вдруг отворились в этом клочке золотисто-зеленого неба и мягко звали в свою вечную даль. Прильнув к стеклу окна своей детской, он, опять мальчик, смотрит на это заходящее солнце, смотрит на сад, на целый лес других садов. Далеко за ними ярко горят в заходящих лучах окна какой-то башни. Что это за башня? Кто в ней живет? Давно зашло солнце, потухли окна волшебной башни, едва догорает розовая полоска на далеком западе, а он все не может оторваться от чарующего вида. Уже сонного укладывает его няня в кровать, но и в кровати долго еще мучит он свою старую няню трудными для нее вопросами, куда делась башня, и куда солнце ушло, и что за полоска там далеко, далеко так тоскливо светится в надвигающейся темной, пока еще прозрачной в вечернем сумраке, ночи.

   И старушка няня, как умеет, отвечает на трудные для нее вопросы: солнце спать ушло, полоска оттого, что солнышко дверь забыло затворить, принцессу заколдовал злой волшебник и посадил в башню. Он вырастет, убьет волшебника и уедет с принцессой в ту сторону, куда ушло солнышко, где так хорошо, что и сказать нельзя. Теперь и не помнит он, и что это за башня, и где это все было, и няни уже нет. А стоит, как живая, будто стоит там за дверьми его вечной детской, тихо возится и ждет, когда он приведет к ней заколдованную принцессу.

   Корнев вдруг очнулся, недовольно сдвинул брови и покосился на своего двоюродного брата.

   Ветер совсем стих. Паруса сердито хлопнули и опустились. Лодочники перебросились между собою несколькими греческими фразами и стали убирать паруса. Карташеву хотелось принять участие в уборке, но он был сердит на лодочника. Он равнодушным недружелюбным взглядом наблюдал, как тот возился, и не двинул пальцем. Когда лодочник, забравшись на нос, задевал его, он брезгливо, так, что лодочник замечал, сторонился от его загорелых, засученных рук, от его черной бороды, обветренных глаз и красной фески.

   Долба продолжал петь.

   Когда он кончил, Берендя заметил:

   - За... замечательно мелодичны малороссийские песни.

   - Типично... именно с оттенками хохла, - поддержал Рыльский.

   - Что? - спросил его с подъехавшей в это время лодки Корнев.

   Лодки поехали рядом.

   - Я говорю, типично поет он.

   - Да, - согласился Корнев.

   - И голос у вас выразительный какой, - сказала Наташа. - Спойте еще.

   - Еще? Что ж еще? Я принимаю похвалу только оттенку. Наши песни только тот споет так... чтоб передать душу хохляцкую... а наша душа в степи, в тоске по степи, когда ее нет... в удали казацкой... в любви, - есть дивчина, любит ее, сколько пустит, - нет - потопит свое горе и душу без думки, с размаху, так - только чтоб дух захватило в славном деле... Спеть так может только тот, кто рос в степи, кто кормился в ней подпаском, плакал, когда били его, радовался, когда дивчина-сердце по той степи шла да светилась на весь божий мир. О! такой запоет про степь; запоет, як про мамку свою рыдну, затоскует и заплачет, как про дивчину, от которой оторвали люди, а сердце не забыло...

  

   Ой, мамо, мамо,

   Сердце не божае,

   Кого раз полюбит -

   С тем и помирае.

  

   Он оборвался и раздраженно проговорил?

   - Это не та хохлушка поет, что полурусский костюм надела, да и думает, что она хохлуша. Это не в три яруса перевязанная кацапка поет, которой хоть в очи наплюй... кисель какой-то... тесто: облепит своего мужа так, что и застрял и скис... Это поет дивчина, без которой и Сечи и воли не было бы у казака... та, которая не боится искать, а уж "знайдет", так сумеет взять то, что ей бог, а не люди дали, спрашивать не станет... даст свое счастье, кому захочет.

   - Ну, однако, жена Тараса Бульбы не похожа на ту, которая тебе снится, - заметил Корнев.

   - Мне или Гоголю снится? Была бы Сечь, если б бабы не гоняли их туда? Вся история наша не с бою? А кацапы всё киселем: закиселили татар, закиселили французов... Та-а-рас! Посмотрел бы я на твоего Тараса, если б ему русская трехъярусная попалась.

   - Слушайте, Долба, я хохлуша? - спросила Корнева.

   Долба поднял голову и, облокотившись локтями о колени, ловя губой свои подстриженные усы, смотрел ей в глаза и загадочно щурился.

   Корнева не выдержала. В глазах ее мелькнуло что-то.

   - Ведьма! - быстро наклонился к ней Долба и залился веселым смехом.

   - Благодарю, - обиделась Корнева.

   - Нет, так сразу нельзя ответить... Вы знаете, у нас, у хохлов, как паробки дивчат узнают: кохаются.

   - Что значит кохаются?

   - Кахаются?.. Воля полная... у нас девушка до свадьбы совершенно вольная, и критики на нее нет: хочет - с одним жартуется, с другим, - пока не подберутся друг к другу.

   - Что ж, это разврат... - заметил Семенов.

   - Нет, разврата нет: воля. Разврат, где воли нет, а здесь воля полная... И дело до разврата не доходит.

   - Ну... - кивнул головой Семенов.

   - Под устав не подходит, - в тон ему сказал Рыльский.

   - Под устав нравственности не подходит, - ответил с ударением Семенов и уставился в глаза Рыльскому.

   Рыльский понял, на что хотел намекнуть Семенов, и спросил, слегка прищуриваясь:

   - Чувствуешь себя хорошо?

   - Очень хорошо.

   - Ну, и проповедуй своей невесте...

   - Я надеюсь, что моя невеста сама это будет знать, - ответил многозначительно Семенов.

   Наступило общее неловкое молчание.

   - Описать тебе твою невесту? - предложил Долба Семенову.

   - Опиши, - вызывающе протянул Семенов.

   - Красивая, - начал Долба, отсчитывая по пальцам, - конечно, с хорошими манерами, - словом, то, что называется воспитанная.

   - Надеюсь.

   - Будете играть; ты на скрипке, она на рояле.

   - Обязательно.

   - Ну, что ж еще? По утрам станете играть, под вечер гулять ходить будете... Ты будешь затягиваться с двойным наслаждением против теперешнего и будешь ей всё объяснять: "Вот это, моя милая, хороший человек, а это дурной, а по сторонам, когда я говорю, не смотри, а то я обижусь. А если я обижусь, я не скрипку, а тебя пилить стану. А если ты не образумишься, я тебя попру своим презреньем и понятием о чувстве собственного достоинства вообще и о том, что такое порядочная, воспитанная женщина в особенности..."

   - Ну, потрудитесь теперь свою невесту описать.

   - Моя? моя будет или из деревни, или одного со мной ума и развития, которую бы учить не пришлось, потому что все равно не научишь, а сам засосешься в ее киселе. Ну, вольная будет, умная...

   - Все умных возьмут, а дуры куда же денутся? - спросил Вервицкий.

   Долба весело посмотрел на него.

   - Выбирать-то мы с тобой будем...

   - Ну что же? кому ж нибудь все-таки достанется глупая, - сказал Вервицкий.

   Долба оглянул всех и ответил, почесывая затылок:

   - Не сообразил. Ты что не пишешь?

   - Не пишется, - пожал плечами Вервицкий.

   Все рассмеялись, и даже Карташев не удержался, фыркнул за парусом.

   На горе из-за сада показалась дача Горенки. Лодки пристали к мягкому песчанистому берегу.

   Пока соображали, как подтянуться к сухому месту, Долба, проговорив: "Эх вы!" - прыгнул и по колени в воде потащил за канат лодку.

   - Постой, и я, - предложил было Берендя. Но, пока он собирался, носы лодок уже лежали на сухом берегу.

   Один за другим попрыгали все, за исключением Карташева.

   - Обиделся, - тихо махнул рукой Рыльский.

   Еще подождали, и, наконец, Долба спросил Карташева.

   - Ты что ж?

   - Я не пойду, - ответил Карташев.

   - Пойдем, Тёма, - попросила было сестра.

   - Не пойду, - отрезал Карташев и отвернулся.

   Переглянулись все и стали медленно подниматься в гору.

   - Что с ним сегодня? - спросила Корнева.

   Рыльский молча пожал плечами.

   - Ну, что ж? не хочет, и бог с ним, - сказал Семенов.

   Карташев лежал в лодке так плотно, точно прирос, злорадно провожая глазами исчезавшую между деревьями компанию.

   Горенко сидела на ступеньках террасы и, увидев многочисленное общество, пошла к ним навстречу.

   - Наташа! - радостно бросилась она.

   Она быстро поцеловала Наташу, посмотрела на дорожку, откуда пришли все, и спросила:

   - А брат твой?

   - Капризничает... в лодке лежит, - ответила Корнева.

   - Просто не в духе, - сказала Наташа, - с утра он еще... там дома у него вышла одна история неприятная.

   По лицу Горенки пробежала тень.

   - Что ж, он боится, что при виде меня ему еще неприятнее станет?

   Анна Петровна обиженно улыбнулась, пожала плечами и повернулась к остальным:

   - Милости просим на террасу.

   Моисеенко как поздоровался, так и стоял, продолжая смотреть на нее.

   - Вы как попали? - спросила его Горенко.

   - Только под одним условием и поехал, чтобы к вам на дачу, - выдала его Корнева.

   Горенко покраснела и, по привычке кусая губы, пошла за другими рядом с Моисеенко.

   - Как брат?

   - Ничего... сегодня лучше.

   Манера говорить Анны Петровны была оригинальная и своеобразная: она отвечала не сразу, как будто ее отделяла от говорившего какая-то изолирующая среда, звук чрез которую проходил не сразу, а нужно было время. Иногда казалось, что она не слышала, но проходило время, и она отвечала так, как будто отвечала себе, но могли слушать и другие. Эта манера на Моисеенко действовала в смысле усиления того особенного и впечатления, и уважения, и обояния, какое он чувствовал к ней.

   Брат Горенко, Сергей Петрович, стройный, худой, с темным лицом, тусклыми черными небольшими глазами, с черной, окаймлявшей лицо бородкой, смотрел подавленно, вопросительно протягивал свою худую руку и старался приветливо улыбаться.

   - Любуетесь? - спросил его Долба и показал на море.

   Часть берега скрывалась за садом, но дальше был открытый вид, и ничто не мешало взгляду сразу охватить и потонуть в безбрежной, точно позолоченной, морской глади. Только в левом углу террасы сквозь деревья просвечивал обрывистый берег с торчавшими из воды острыми камнями, поросшими длинной морской травой. Каждый раз, как волна плескала о камни, трава эта как веером расплывалась по ней. В то время, когда везде царила мертвая тишина, были неподвижны и воздух, и море, и сад, в том уголке все продолжало бурлить, все несло какой-то шум и постоянно привлекало к себе тревожные взгляды больного. Но опять он обращался к далекому горизонту, где все в ярком огне лучей точно застыло в неподвижном покое, и опять стихал и удовлетворенно, без мысли, смотрел в пространство.

   - Мы не стесняем? - спросил Анну Петровну тихо студент.

   - Нет, нет... Сейчас чай будем пить.

   Наташа была не в духе.

   Корнев грыз ногти и старался дать себе отчет, что он чувствует к Наташе: ему нравились ее глаза, ее волосы, фигура, но не было цельного впечатления: захватывающего интереса. И он еще пытливее заглядывал в ее черные глаза и еще озабоченнее грыз ногти.

   "А может быть, просто я ей не интересен? Это само собой разумеется, - спешил он себе ответить, - но и с остальными она такая же".

   Только при брате она оживлялась, и тогда Корнев чувствовал ее сильнее. Зато в отсутствие его она вся была пред ним налицо, и это доставляло ему и тайное удовольствие, и огорчение. Сидит, бывало, за уроком и вспомнит вдруг ее: на мгновение потонет в воспоминаниях, спохватится и гонит их от себя, и после этого еще противнее ему "таянье", как он называл ухаживанье Семенова. В такие минуты нежных воспоминаний ему казалось, что и он не лучше Семенова - такой же, уныние наводящий своим ухаживающим видом, донжуан.

   - Вы как будто не в духе? - спросил Моисеенко Анну Петровну.

   Она окинула взглядом гостей, покусала губы и ответила сама себе:

   - Семь человек, бабушка восьмая... - И, повернувшись к Моисеенке, сказав: - Да, мне немножко не по себе, - ушла с террасы.

   Начали накрывать на стол, пришла бабушка, старая, сгорбленная, маленькая и почти глухая. Это была единственная родственница Горенки.

   В ожидании чая компания сидела, вяло перебрасываясь фразами.

   - Слушайте, странная это Горенко какая-то, вы не находите? - наклонилась Корнева к уху Долбы.

   Долба кивнул головой.

   - Зачем мы приехали?

   Долба ответил молчаливым пожатием плеч.

   - Наташа, что ж твой брат? Так и будет там сидеть? Я пошлю за ним Машу... - вошла Горенко.

   - Не придет, - вздохнула Наташа.

   - Я пошлю все-таки.

   Молодая горничная нашла Карташева все там же в лодке. Он с изысканной вежливостью, но бесповоротно заявил ей, что чувствует себя не совсем хорошо и потому прийти не может.

   - Барышня будет очень жалеть, если вы не придете.

   - Мне самому очень жаль...

   Карташев не лгал: вечер так тихо догорал, так золотилось море, с таким сожалением выглядывало в последний раз, исчезая, солнце, что сердце Карташева невольно тоскливо сжималось от мысли, что он обречен в такой вечер на такую неприятную роль.

   И горничной его было жаль. Она все стояла и наконец проговорила, ласково смотря на него:

   - Может, пойдете?

   - Нет, благодарю вас, право же, не могу...

   Горничная ушла, но почему-то ее брало все раздумье, так ли уж он болен, что и до террасы не дойдет.

   На повороте она еще раз оглянулась, постояла и, приподняв одной рукой платье, тихо стала подниматься в гору.

   Карташева приятно тронуло внимание горничной. Он с удовольствием переживал ощущение взгляда ее ласковых глаз.

   Прибежала Наташа, узнав, что он болен.

   - Тёма, ты болен? Что с тобой?

   Надо было хорошо врать.

   - Просто меня укачало и теперь тошнит.

   - Тебя никогда не укачивало!

   - Я и сам не знаю... я думаю, оттого, что я лежал...

   Карташев с наслаждением видел, что Наташа начинает верить, и думал с удовольствием в то же время, что его хоть вверх ногами поставь, и то не укачает.

   - Может, домой поедем?

   - Напротив, я и болен оттого, что закачало; я рад так полежать...

   Наташа поверила и ушла, успокоенная.

   Солнце село, быстро надвигались сумерки, поднималась свежесть с моря и с сада, распустилось масличное дерево и разлило свой чудный и сильный аромат. На горизонте медленно выплыла луна: большая, нежная, точно какой-то прозрачный шар. Первые лучи ее скользнули в полумраке, и, как в зеркале, отразились и потемневшее море, и загоревшиеся в небе звезды, и смолкнувший берег. В деревьях мелькнул огонек, и заблестели окна дачи. Блеск от них проникал до берега и слабо отражался в воде.

   Все жалели Карташева и удивлялись, как это укачало его. Подали чай. Понемногу все освоились с обстановкой и уж не чувствовали себя так неуютно. Долба смешил всех своими мокрыми ногами и наконец ушел на кухню сушить их. Вервицкий, напившись чаю, что-то записал в книжку и пошел, как ни удерживали его, ловить рыбу.

   - Это мое правило: что назначил - выполнить, не надо было назначать...

   И он так пожал плечами, так убежденно посмотрел на всех, что ясно было, что он, во всяком случае, пойдет ловить рыбу.

   Корнева хотела было хитростью удержать его.

   - Вы играть хотели на гитаре?

   Он только с сожалением развел перед ней руками: та, которой принадлежит его гитара, не здесь, и гитара не изменит ее памяти. Это была, и это знали все - Зина Карташева.

   - Ну, и идите, нам Берендя сыграет.

   - По крайней мере, сыграет! - подзадорил Рыльский ему вслед.

   - На здоровье, - равнодушно ответил из сада голос Вервицкого.

   Полились звуки мягкой, нежной игры Беренди.

   На сердце у Карташева становится спокойнее, тише: аромат берега, огни в саду, глухой шум моря, блеск луны, музыка - вытесняли оттуда всю будничную прозу действительности, внеся взамен жгучее очарование волшебного вечера.

   Если б не было стыдно, он даже пошел бы наверх; но он не пошел и слышал, как после скрипки зашумели стулья и по ступенькам раздались шаги... Он пожалел, что так скоро кончилось все и поедут назад. Но назад не поехали, вышли на берег и пошли налево. Две фигуры повернули к нему, еще две пошли было и отстали.

   - Здравствуйте, Артемий Николаевич, - сказала ему Горенко грустным, ласковым голосом.

   - Здравствуйте, - ответил с удовольствием Карташев из своей засады.

   - И поздороваться не хотите?

   - Тёма, Нина ни к кому другому не пришла бы первая.

   - Что ты говоришь, Наташа?

   Наташа сконфузилась, и все, что нашлась сделать, - это крепко поцеловала подругу.

   Горенко рассмеялась и проговорила:

   - Ну, хорошо, я пришла... хотя я очень, очень обиделась, что вы не захотели даже...

   Но Карташев уже карабкался из своей засады и за шумом и треском своих прыжков не слышал конца.

   - Тёма, может быть, тебе лучше немножко... пойдем с нами, - попросила Наташа.

   - Если вам будет нехорошо, мы вас под руки поведем.

   - Я попробую, - произнес смущенно Карташев, придавая голосу искренний тон.

   - Ведут! - закричал Долба, когда подходил Карташев, и все весело бросились к нему.

   Карташев шел и улыбался.

   - Слушайте, Карташев, скажите правду: на кого вы сердитесь? - спросила Корнева.

   - Я ни на кого не сержусь...

   - На меня?

   - А уж на вас, во всяком случае, нет.

   - Врешь, сердишься, - настаивал Долба, - на кого-нибудь сердишься. Говори: мы сейчас того бить будем.

   - Я и сам могу.

   - Ну так бей, - сказал Семенов, подставляя спину.

   - Чего мне бить тебя?

   - Мир, значит? - ну, давай руку... послушай, мы идем гулять.

   - Я с Карташевым пойду, - заявила Корнева. - Не мешайте нам... у меня с ним дело...

   Корнева увлекала Карташева вперед.

   - Слушайте, Карташев, ничего по мне не заметно?

   Карташев на законном основании поднял на нее глаза, увидя опять ту, которая так мучила его, и произнес, подавляя волнение:

   - Ничего.

   - Ничего? - спросила она, и на него посыпались знакомые искры. - Ничего?! Сказать вам?!

   Карташев опять поднял глаза, опять увидел ее совсем, совсем близко, почувствовал одуряющий аромат масличного дерева, и в сердце его начало тревожно закрадываться предположение, сладкое, страшное, мучительное.

   - Сказать?! - тревожно, замирая, повторяла Корнева, не спуская с него глаз.

   - Говорите... - прошептал он.

   - Я невеста Рыльского...

   Так отчетливо отпечатлелись дорожка и кусты вдоль нее, а ниже деревья, и луч луны, и сухой аромат сада, и ее белая рука... Ему вдруг показалось, что это мертвая рука, и стало жутко.

   - Что ж вы молчите?

   - Я поздравляю вас... Я очень рад и за Рыльского.

   - Слушайте, как, по-вашему, Рыльский хороший человек?

   - Очень хороший... Я очень люблю и уважаю Рыльского.

   - Слушайте... он мне позволил сказать вам...

   - Я ему очень благодарен...

   - Только - это се-е-крет.

   Карташев вздохнул всей грудью.

   - Я никогда его никому не скажу...

   Корнева улыбнулась.

   - По крайней мере, до свадьбы... Слушайте... Я вас очень люблю... Больше всех товарищей ваших... Скажите мне: я не опрометчиво поступила?

   - Немножко рано, но и то... нет, ничего; Рыльский очень серьезный человек.

   Сзади подошел Рыльский и сконфуженно спросил:

   - Я вам не помешаю?.. о чем?

   - Я говорю, что рад за Марию Павловну и тебя... со всяким другим это было бы рано, но ты, если уж говорить откровенно, и серьезнее и умнее нас всех.

   Карташев горячо сжал руку взволнованного Рыльского и быстро пошел назад.

   - Карташев, - ласково, мягко позвал Рыльский, - никому, пожалуйста.

   - Будь спокоен.

   Они еще раз пожали друг другу руки, и Карташев возвратился к отставшим. Но вдруг он бросился в сторону и стал в кусты.

   Мимо прошел Семенов с своей дамой, Наташа и Рыльский с Берендей, Горенко со студентом и Долбой.

   Когда все ушли, он облегченно вздохнул и тихо вернулся назад. У него не было уже ни гнева, ни раздражения: ему просто хотелось быть одному.

   Высоко взошла луна на небе, когда наконец стали собираться домой.

   Из тени вынырнула встревоженная фигура долговязого Беренди и снова исчезла в кустах.

   - Что за черт - сбился я? О!

   Перед ним стоял Карташев.

   - С... слушай, где я? - спросил Берендя. - Я потерял их.

   - Идем к лодке...

   Они вышли на дорожку.

   Корнев и Наташа отстали, сбились и напрасно искали остальных по залитому луной саду. Какая-то особая тревога охватила их в этом неподвижном, светлом, точно мертвом или очарованном саду.

   - Тьфу! черт! - обрадовался Корнев, наткнувшись на Карташева и Берендю. - Где ж остальные?

   - Мы сами их ищем.

   - Кричать надо. - И Корнев, приложив руки ко рту, закричал.

   Все притихли и ждали. Прошло несколько секунд, пока пришел назад далекий ответ.

   - Вон куда их занесло, - заметил Корнев.

   - Е-хать по-ра-а!

   - Иде-ем!

   - Это Долба орет.

   Один за другим сбегали к берегу со своими проворными тенями маленькие фигурки и останавливались в немом очаровании. Серебром заливались море и берег. Светлая полоса резала воду, сливалась на горизонте, дрожала и мигала в ярком блеске луны. Млел воздух, пропитанный наркотическим запахом жасмина и масличного дерева. Охваченное негой и страстью, море напрасно сдерживало свое тяжелое дыхание. Волна за волною ночного прибоя подкатывалась к отлогому мокрому берегу и с бессильным вздохом падала в объятия жгучей волшебной ночи.

   Корнев первый пришел в себя.

   - Ну, едем... Я чувствую, что или я поглупел, или все остальные поумнели.

   - Все поглупели... че-черт возьми! - весело воскликнул Берендя.

   И, обратившись к подходившему Вервицкому, он еще веселее закричал:

   - Те... теперь пиши нас: мы все поглупели.

  

  

   Через неделю после дня рождения Корнева Карташевы отправились в деревню. С ними ехал и Корнев.

   Поезд отходил в шесть часов вечера.

   Аккуратная Аглаида Васильевна забралась на вокзал за час до отхода. Корнев, Наташа и Карташев пошли гулять на площадь, а Аглаида Васильевна с остальной семьей сидела на платформе в тени искусственной ограды, из цветов.

   В пустую залу первого класса вошел господин лет тридцати пяти, самоуверенный, с неприятной, заносчивой манерой и, заглянув в противоположное зеркало, устало, раздраженно опустился в кресло. Отразились вызывающие, с морщинками уже, черные глаза, маленькая из серого шелка шапочка, черная, слегка полысевшая на самом подбородке, на две стороны расчесанная борода, подержанная фигура, в легком, хорошего покроя платье, в светлых с застежками ботинках. Несмотря на изящный костюм, претензию и фатоватость даже, солнце и ветер степей положили на лицо господина свою властную печать. Особенно пострадал нос: покраснел и лупился. Это подчеркивало мелкие следы того уже надвигавшегося возраста, который у некоторых можно сравнить с неприятным пробуждением после веселого вечера, где всего было довольно: и вина, и женщин, и проигранных денег.

   Увидав вошедшую Аглаиду Васильевну, господин с установленной любезностью тех светских отношений, когда нельзя избегнуть встречи и отсутствие общих интересов делает эту встречу скучной и неинтересной, подошел к Аглаиде Васильевне.

   Аглаида Васильевна сдержанно, почти сухо поздоровалась с ним и огорченно подумала, что придется ехать вместо третьего класса во втором.

   Возвратившиеся Корнев, Наташа и Карташев нашли Аглаиду Васильевну и Зину в обществе этого господина.

   - Это кто? - спросил Корнев, отходя с Карташевым.

   - Неручев, - ответил Карташев, - наш сосед: страшный богач, но запутался так, что, вероятно, все с молотка пойдет.

   - На здоровье, - проговорил равнодушно Корнев.

   Узнав, что решено ехать во втором классе, Корнев сморщился и сказал Карташеву:

   - А твоя мать пропитана все-таки всей этой ерундой в значительной степени.

   Карташев не любил критиковать мать и, промолчав, пошел хлопотать насчет багажа.

   Раздался третий звонок, и поезд тронулся. Он медленно извивался в предместьях и дачах города, и, только завидев открытую степь, он, точно увлекшись развернувшеюся далью, весело помчался вперед, разбрасывая по воздуху клочья пара. Оторванные белые клочья медленно таяли в свежевшем небе. Садившееся солнце, скрывшееся было за садами, опять выглянуло и заиграло на стенках вагона.

   Через окно от того, в которое смотрели Корнев и Карташев, выглядывала Наташа, жадно подставившая свое лицо встречному ветру.

   Соскучившись смотреть, Корнев отвернулся от степи и покосился, нет ли места возле Наташи.

   Наташа, точно угадав, вышла из отделения, где сидели Аглаида Васильевна и Зина, и прошла к свободному окну.

   Корнев нерешительно потянулся за ней и сел возле на скамью.

   - Вы тоже любите степь? - спросил он.