Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Гимназисты

   Вошли Зина и Наташа. Хотели было играть на рояле, но Аглаида Васильевна по случаю поста не позволила.

   - Что ж мы делать будем? - спросил Корнев.

   - Так сидите, вот чаю напьетесь...

   - Мы всегда в этот вечер Гоголя или Диккенса читаем, - сказала Наташа.

   И, подумав, она прибавила:

   - Давайте Гоголя читать.

   - Ну что ж, Гоголя так Гоголя, - согласился Корнев.

   - Вы его заставьте, - сказал Долба, - он так читает, что вы лопнете от смеха.

   - Ну, какое там чтение! - сконфузился Корнев.

   Но его заставили, и он читал так, что и Аглаида Васильевна вытирала слезы от смеха.

   Сидели, слушали и в то же время щелкали орехи, фисташки, миндаль. Потом подали чай. Карташев разошелся на скользком вопросе о религии, и дело дошло до маленького скандала.

   - Для чего, собственно, совершенство? - рассуждал, как равноправный и взрослый, Карташев. - Всякое совершенство тем совершеннее увидит зло и придет в отчаянье, отчаянье - порок. А если оно равнодушно, то это вдвое порок... Бесчувственное.

   - Тёма! Как ни неприятно, а я должна тебя попросить замолчать.

   Карташев сконфуженно уткнулся в свой стакан.

   - Это что ж, цензура? - спросил Корнев.

   - Да, цензура, - ответила твердо Аглаида Васильевна.

   Рыльский пригнулся к сластям и рылся в них.

   - Цензура достигает цели? - спросил он, ни к кому не обращаясь.

   - Да, вполне, - сухо ответила Аглаида Васильевна.

   - Гм... - Рыльский поднял голову, скользнул взглядом по лицам товарищей и, сделав серьезное лицо, опустил глаза.

   Карташев обиделся на мать, посидел немного и, встав, ушел к себе в комнату.

   Разговор и оживление оборвались.

   Когда окончили чай, гости один за другим тоже направились в комнату Карташева.

   - Ты что лежишь? - спросил его Корнев.

   - Так, - нехотя ответил Карташев.

   - Эх-хе-хе, покурить, что ли? Эх, табак там оставили!

   Карташев позвал Таню и приказал принести табак. Посидели еще, и Рыльский предложил:

   - А не пойти ли нам к Дарсье?

   - Так что? - встрепенулся Долба.

   - Ну, останемся, - сказал Карташев.

   - Идем, - уговаривал Корнев.

   Карташеву и самому хотелось.

   - Неловко перед матерью.

   - Ну пойди, выдумай ей что-нибудь, - сказал Рыльский, - не тебя учить.

   - Вот что, - предложил Долба, - мы скажем ей, что мы по очереди решили сегодня всех обойти... были у вас, а теперь к Дарсье... Ты вот что... ты брось дуться... Мы теперь опять пойдем как ни в чем не бывало в гостиную, и ты иди, а немного погодя мы и поведем линию.

   Через полчаса компания, проделав, что задумала, и, захватив Карташева, уже шагала к Дарсье. Аглаиду Васильевну уговорили даже отпустить его ночевать к Дарсье, так как все решили там остаться.

   - Надо вот что, - говорил Рыльский, отворачиваясь от ветра, - надо, чтоб Дарсье послал за Берендей и Вервицким.

   - У! Непременно! Черт побери, устроим ночное бдение! - воскликнул Корнев.

   - А может, он спит, подлец? - спросил Долба.

   - Кто, Дарсье? Нашел дурака. Он спит только во время чтенья.

   У Дарсье любили собираться. Он хотя жил за городом, но в его распоряжении был целый дом, прекрасно меблированный. В другом доме, рядом, жила его семья, которая в изобилии снабжала его гостей всякой едой, не исключая и водки. Компания любила пройтись по маленькой, а Берендя постоянно обнаруживал склонность повторить. При появлении водки он оживлялся, желтые глаза его весело лучились, он возбужденно поматывал головой, говорил, острил и на эти короткие мгновения делался душой компании. Вервицкий не упускал случая упрекнуть друга, предсказывая ему будущность пьяницы, но тот, весело прицеливаясь глазами в него, загадочно говорил, поднося к губам вторую рюмку:

   - Дурак ты.

   - Ну, уноси, уноси! - командовал Вервицкий, - и веселая, франтоватая прислуга уносила на больших серебряных подносах граненые графинчики с водкой.

   Такие закуски и чай со всевозможными сортами острых сыров и вкусных печений подавались обыкновенно, когда компания, начитавшись, утомлялась и начинала чувствовать какую-то пустоту внутри.

   Этот момент всегда ловко угадывал Дарсье.

   - А не закусить ли, черт возьми! - вскакивал обыкновенно он первый, выходя сразу из того летаргического состояния, в какое впадал при чтении.

   Это воззвание к еде всегда было так весело, такой искрой пробегало по остальным, что чтение бросалось и все спешили только полнее отдаться приятному удовлетворению своего голодного желудка.

   Дарсье в описываемый вечер был на половине своих родных, где на импровизированном балу усердно танцевал с своими кузинами.

   Компания не любила общества Дарсье. Это все были красивые, затянутые барышни и безукоризненные франты-кавалеры. Их встречала компания на главной улице в часы гулянья в цилиндрах и цветных перчатках и при встрече с ними пренебрежительно фыркала.

   Дарсье выскочил к товарищам и радостно, пожимая им руки, говорил:

   - Черт, откуда вы? Идем к матери.

   Но все наотрез отказались, как он ни уговаривал.

   - Если ты занят, мы уйдем? - сказал наконец Корнев.

   - Кой черт, занят! Ну, хорошо... подождите... я только пойду... скажу гостям, что... что им сказать? Постой! Я скажу, что умирает... Корнев, товарищ... приехали за мной.

   - Ну, валяй, - махнул рукой Корнев.

   Через несколько минут Дарсье вернулся.

   - Ну что?

   - Плачут.

   - Послушай, надо за Берендей и Вервицким послать.

   - Непременно.

   - Эй ты, француз, - крикнул ему вдогонку Рыльский, - ты не забудь, что мы того... голодные.

   Через час на столе стояла обычная закуска и выпивка, и холодные еще с мороза Вервицкий и Берендя уже закусывали.

   Долба, расставив ноги, энергично жевал кусок сочного балыка и говорил вперемежку с едой:

   - Господа... Давайте на праздниках свой журнал затеем?

   Это была неожиданная, но эффектная мысль. Долба пригнулся к новому куску балыка. Корнев торопливо проглотил кусок и усиленно принялся за свои ногти. Рыльский молча внимательно ел. Задумался и Карташев, больше о том, что вот-де какая простая мысль, а ни разу не пришла ему в голову. Он точно искал глазами, не найдется ли и на его долю что-нибудь, и простое, и новенькое, и эффектное.

   Берендя был весь поглощен заботой выпить третью рюмку и к предложению Долбы отнесся как-то равнодушно.

   Вервицкий отозвался первый.

   - Что ж, - одобрил он, - это хорошо.

   - Рыло, - сказал Корнев, - с такой рожей говорит, точно у него миллион доводов сейчас посыплется. Ну, почему хорошо?

   Все рассмеялись.

   Но у Вервицкого было больше оснований сочувствовать, чем можно было предполагать. К общему удивлению, оказалось, что он давно уже пописывает. Для начала Вервицкий даже предложил свой рассказ под заглавием "Дворник".

   - Ти-ти-ти, писатель...

   Берендя в исключительные минуты лишался дара слова.

   - Ти-ти-ти... - передразнил его Вервицкий. - Терпеть не могу... чего тут удивляться? Что ты дурак, так, думаешь, и все дураки?

   - Вот так штука! - продолжал Берендя, незаметно протягивая руку за третьей рюмкой, - кто бы мог думать?

   - Вот, ей-богу, дурак, - волновался Вервицкий.

   - Смотри, смотри, - показал Долба на Берендю.

   Но Берендя уж быстрым движением успел опрокинуть в рот рюмку.

   - Ах ты, подлец!

   И, в то время как Вервицкий тузил Берендю, Берендя, весело пригнувшись, выбирал на столе, чем бы заесть.

   - Так ты писатель? - продолжал он и опять потянулся к графину.

   - Убирай водку! - решительно скомандовал Вервицкий. - Горькая пьяница, пропойца! Дрянь, тряпка!

   - Господа, давайте его качать! - предложил вдруг Берендя и залился подмывающим смехом.

   - Да ну вас к черту, - запротестовал Долба, - давайте как следует обсуждать дело.

   Мысль о журнале была одобрена. Не откладывая в долгий ящик, тут же был избран редактором Долба. Во-первых, потому, что ему первому пришла эта мысль; во-вторых, и главным образом потому, что на нем мирились все. Если бы, например, выбрать Корнева - Карташеву будет обидно. Выбрать Карташева было тоже неудобно. Карташев по-прежнему нет-нет и выпалит что-нибудь такое, что совсем не согласовалось с общим тоном; так, он стоял за независимость убеждений, и эта независимость в конце концов сводилась, по мнению партии Корнева, к тому, чтобы иметь право поменьше читать и побольше рубить сплеча, побольше говорить того, что только взбредет в голову. Рыльский не годился в редакторы опять по другим причинам. Он имел одну слабость, которую не разделял даже Корнев: был слишком поляк. Это вызывало постоянные столкновения с Семеновым, Вервицким и даже с Карташевым.

   Был выяснен и материальный вопрос. Необходимые средства получались равномерным распределением расходов между участниками. Главный расход заключался в бумаге и переписке статей. Ввиду ограниченности средств решено было издавать журнал в двух экземплярах, из которых один переходил бы из рук в руки по мере прочтения, причем право держать у себя журнал ограничивалось сутками. Были намечены и отделы: беллетристический, политико-экономический, исторический, научный, критика и фельетон с картинками из общественной жизни.

   Вервицкий взял на себя поставку беллетристических произведений, Долба взялся за фельетон, по историческому отделу вызвались двое: Рыльский и Берендя. Рыльский взял тему: социальные причины, вызвавшие отпадение Малороссии от Польши. Берендя остановился сперва на теме из русской истории: доказать исторически, что русская раса идет общечеловеческим путем в деле прогресса. Статья имела целью нанести окончательный и решительный удар по славянофилам вообще и учителю истории, Леониду Николаевичу Шатрову - в частности.

   На праздниках несколько раз собирались по поводу журнала. Генеральное совещание было назначено у Долбы.

   Карташев по дороге зашел за Корневым, и если бы не Корнев, то он так бы и остался там.

   - Послушайте, Карташев, - выскочила на крыльцо сестра Корнева, - приходите после Долбы к нам чай пить.

   Карташев покраснел от счастья до корней волос и голосом, ясно говорившим, что разве смерть помешает прийти, ответил:

   - Приду.

   - Пораньше.

   - Как только кончится. Кончится скоро... уходите, а то простудитесь.

   И, заглянув еще раз в глубь смотревших на него издали глазок, он скрепя сердце пошел чинно рядом с Корневым.

  

  

   Долбу приятели застали сидящим за своим столом и погруженным в какие-то глубокомысленные соображения. Он рассеянно пожал им руки, толкнул небрежно лежавшую перед ним рукопись Вервицкого и проговорил озабоченно:

   - Черт его знает... Для первого номера и такую неудачную штуку...

   - Плохо? - спросил Корнев.

   - Почему дворник, - размышлял Долба, - а не точильщик или водовоз...

   Он пожал плечами.

   - Фартук разве... Ничего типичного; ни быта, ни идеи... так, какие-то детские картинки... Ну вот...

   Долба взял рукопись и прочел наудачу:

   - "Семен любил после обеда со своим другом посидеть на завалинке, где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом друзья бывали выпивши, а это случалось нередко, они тихо мурлыкали себе под нос какую-нибудь однообразную песнь и меланхолично провожали глазами опускавшееся на покой солнце..." И дальше описание заходящего солнца... третье по счету.

   - Да, не завлекательно, - сказал раздумчиво Корнев.

   - И вдобавок неграмотно, как только может быть...

   Долба засмеялся своим мелким смехом.

   - Покажи.

   Корнев взял рукопись и стал просматривать ее.

   - Неважное блюдо, - сказал он, возвращая назад рукопись.

   Долба взял опять рукопись, уставился в нее, пожал плечами и проговорил:

   - Ну, черт с ним!

   Он схватил карандаш и написал под заглавием "Патологический очерк".

   - Валяй. По крайней мере, редакцию ни к чему не обязывает.

   - Собственно, почему же патологический?

   - Да потому, что поручиться за то, что не может быть такой Семен дворником, особенно когда все мы его знаем и видим каждый раз, когда приходим к автору, - Долба фыркнул, - нельзя, а с другой стороны, и не тип это... Очевидно, патологический очерк!

   - Да, конечно, - согласился Корнев.

   - По крайней мере, рамка литературная.

   Долба отложил рукопись Вервицкого в сторону и, придвинув слегка исписанный листок, скромно проговорил, всматриваясь в глаза Корневу и Карташеву:

   - Я свой фельетон начал уже...

   - А... начал... интересно послушать.

   - Очень интересно, - насторожился Карташев.

   - Да неважно... так, черновик.

   - Ну, да уж там видно будет. Читай.

   Долба смущенно рассмеялся, растрепал свои волосы, мгновение помолчал и начал:

   - Фельетон... Картинки общественной жизни... "Все идет по-старому от начала времени по предопределенному пути..."

   - Ты что ж, не признаешь, что путь этот изменялся и способен и впредь изменяться?

   - Да, пожалуй, это не совсем удачный оборот... Да это, впрочем, для начала... надо ж с чего-нибудь... Как-то это начало все равно, что вот в купанье: раздевался... попробуешь лезть в воду... одной ногой, другой... так, этак... все неловко - пока, наконец, соберешься с силами; бултых сразу...

   - Конечно...

   - Ну-с... "Все так же мчится на своем рысаке счастливый собственник и меньше всего думает о том, что есть миллионы людей, которые позавидовали бы не то что его жизни - жизни кучера его, жизни рысака, это начало все равно, что вот в купанье: разделся... поставят в крытый сарай, а миллионы и такого сарая не имеют. Что ж? Экипаж может испортиться, а непромокаемый плащ - человеческая кожа - не боится, как известно, ни дождя, ни ветра".

   Долба оторвался и, рассмеявшись, уставился в слушателей.

   - Ничего... - сказал Корнев.

   Карташев был занят вопросом: мог ли бы он так написать? И, подавленный мастерством пера Долбы, он похвалил:

   - Очень, очень хорошо.

   - Разве? - спросил Долба и весело рассмеялся.

   - Ну, валяй, валяй... Любит, чтоб хвалили... - заметил недовольно Корнев.

   - Ну вот... Ну ладно...

   - "А между тем вторая тысяча лет истекает с того великого момента, когда на земле раздались вечные слова братства, равенства и свободы..."

   Корнев усиленно загрыз ногти и перебил автора:

   - Здесь, некоторым образом, игра ума...

   - Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее...

   Дверь отворилась, и вошли Вервицкий и Берендя.

   Долба положил свою рукопись и, здороваясь с пришедшими, заявил Вервицкому:

   - Твоя завтра в набор... смотри.

   Вервицкий посмотрел, увидел надпись, внимательно прочел и повторил с некоторым вопросом в голосе:

   - Патологический?

   - Значит, если буквально, - пояснил Долба, - болезненный.

   - Чем же болезненный? - немного огорчился Вервицкий.

   Все рассмеялись.

   Берендя принялся объяснять ему.

   Но Вервицкому не понравилось его объяснение, и он нетерпеливо перебил его:

   - Ти-ти-ти... терпеть не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься за то, чего сам не понимаешь.

   - Но... позволь, почему я не понимаю?

   - Да, не понимаешь - и конец. Объясни, - обратился он к Корневу.

   Корнев объяснил, стараясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть самолюбия Вервицкого.

   Вервицкий стоял, засунув руки в карманы, расставил ноги и слушал, смотря внимательно в пол.

   В передаче Корнева ничего обидного для его авторского самолюбия не оказалось, и он проговорил удовлетворенно:

   - Теперь понимаю... А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.

   - Я... я... тебе то же самое говорил, с тою разницею, что не принял твоего самолюбия, что ли...

   - Ерунда... - перебил его Вервицкий, - опять ерунда...

   - Да... да... какая же ерунда?

   И Берендя нежно приложил пальцы к своей груди.

   - А вот такая, - ответил упрямо Вервицкий.

   - Ты... ты... сердишься, Гораций, значит, ты не прав, - сказал Берендя.

   Вервицкий передразнил его и заключил:

   - Выдернет ни к селу ни к городу и рад.

   Затем, не удостаивая больше внимания своего друга, он обратился к Долбе:

   - Ты что ж, уже читал мое сочинение?

   - Прочел.

   - Ну что, как?

   Несмотря на грубоватую решительность, в голосе Вервицкого слышались тайная тревога и страх.

   - Да ведь что ж? Небольшая вещица... Да ничего.

   - Я ведь ее так, между прочим, и написал, - объяснил Вервицкий. - Ну ничего так ничего: и то добре и то в шмак... Э, и ты написал. Ну, покажи, покажи...

   В это время пришли Семенов и Рыльский.

   Вервицкий, схватив рукопись Долбы, уселся к окну и принялся читать ее с таким решительным и вдумчивым видом, с каким только когда-либо автор читал новую вещь своего собрата.

   Началось обсуждение тем.

   - Ты на чем же остановился? - обратился Долба к Карташеву, когда до него дошла очередь.

   - Я, собственно, еще ни на чем не остановился.

   - Что-нибудь историческое? - посмотрел Долба на Корнева.

   - Отчего, собственно, историческое? - насторожился Карташев.

   - Ну, что хочешь...

   - Научное разве что-нибудь, - нерешительно произнес Карташев.

   - Что ж из научного? - спросил Корнев. - Я думаю, этот отдел нам не по плечу... Какую научную статью мы можем написать?

   - Отчего ж? - сказал Долба. - Популяризацию, например, Фохта, Молешота, Бюхнера.

   - Их в русском переводе нет: по Писареву разве.

   - Ну, это уж будет популяризация популяризации, - ответил огорченно Карташев.

   - Я беру на себя, - заявил Корнев, - отдел критики... собственно, конечно, не критики, а сжатое изложение и некоторые соображения по части текущей литературы.

   - Ну, что ж, отлично... Это красивый отдел, и у тебя выйдет. Ну, останавливайся и ты на чем-нибудь...

   - Нет, я ничего не буду писать, - сказал Карташев, отчего-то вдруг обидевшись.

   - Да ты чего? Ну, пиши научное...

   - Нет, да я... нет.

   - Послушай: да ты, может быть, критический отдел хотел... так бери, пожалуйста.

   - Нет, нет...

   - Да пиши... Ведь в критическом отделе могут и двое работать. Собственно даже, я думаю, для большего интереса можно и полемику устроить: один написал, а кто-нибудь, может быть, возражать станет.

   - Это хорошо, - повеселел Карташев. - Ну, так вот, ты и пиши, а я тебе возражать в следующем номере буду...

   - Да, может, и не придется?

   - Наверно, придется.

   Все рассмеялись.

   - А теперь я вот что возьму, - продолжал Карташев. - Я напишу о вреде классического образования.

   - С какой стороны?

   - Со всех... Во-первых, теоретически докажу.

   - То-то теоретически, - вставил Рыльский, - а то практически...

   Все рассмеялись.

   - Ты напиши, - дал совет Корнев, - что практически неудобно классическое образование в том отношении, что есть иногда опасность умереть от смеха. И знаешь: маленькую иллюстрацию к этому... Картинки...

   Карташеву было обидно, что его тему вышучивают.

   - Шутить так шутить, а серьезно говорить - так и давайте. Одно дело - наш Дмитрий Петрович... ничего общего здесь нет с общей постановкой классического образования.

   - Да нет... тема благодарная, - согласился Корнев.

   Но как он ни старался проговорить это серьезно, в голосе его чувствовалась подозрительная нотка, и Рыльский подхватил ее:

   - И я тебе советую, когда уж все там изложишь, что хочешь, - привести как последний аргумент такой: из всех времен только у самих классиков не было классиков, а между тем они-то и являются идеалом.

   - Сиречь, - перебил Долба, - надо, двигаясь вперед, стать передом не к заду...

   - Я ничего не буду писать, - обиделся окончательно Карташев.

   Бросили шутки, и все начали урезонивать его.

   - Да ничего не хочу, - упрямо твердил он. - Не буду. Вышутили, вышутили, и пиши. Не буду.

   - Послушай, ну, что ты в самом деле... Ну что ж, нельзя, значит, пошутить? Далай-лама ты, что ли?

   - Не далай-лай...

   Карташев как ни был обижен, но не мог не рассмеяться тому, что не мог выговорить: далай-лама.

   - Рыло ты, - сказал Корнев, добродушно путая густые волосы Карташева, который после своего невольного смеха сидел с глупой физиономией, напрасно стараясь придать ей обиженный вид.

   - Ну, кто серьезно вышучивал? Глупо же... Прекрасная тема, вполне современная, назревшая.

   - Может ведь так, братец мой, выйти, - заметил серьезно Семенов, - так напишешь, что и классическое-то образование все к черту отменят.

   Как ни удерживалась компания от смеха, чтоб еще больше не огорчить Карташева, но сил не хватило, и все опять расхохотались.

   - Дурачье, - проговорил, фыркая, Карташев.

   - Ну, послушай... - сказал Рыльский. - Брось к черту, да и бери, что ли... Мне пора... Я должен идти сегодня с родными.

   Карташев вспомнил про свое обещание сестре Корнева, ее приглашение и, окончательно развеселившись, согласился:

   - Ну, хорошо, черт с вами.

   - А Дарсье так и не приехал.

   - Врешь, приехал, - ответил вошедший Дарсье, по обыкновению одетый с иголочки.

   - Ну, а ты что берешь?

   - Ему отдел мод завести, - предложил Рыльский.

   И, пока все смеялись, Дарсье добродушно повторял:

   - Свиньи... Право, свиньи...

   - Нет, в самом деле, ты что берешь?

   - В сущности, я ведь совсем не владею пером.

   - Не будь скромен, - вставил Рыльский, - ни пером, ни языком.

   Дарсье сконфуженно провел рукой по своему лицу:

   - Не злоупотребляю, может быть.

   - О-го! - ответил Рыльский и запустил руку в кудрявую шевелюру Дарсье.

   - Ну, уж это пожалуйста, - Дарсье отшатнулся, - языком мели, что хочешь, а рукам воли не давай. Знаешь пословицу: jeu des mains, jeu des vilains*.

   ______________

   * Руки распускают только мужланы (франц.).

  

   - По-русски это выходит, - перевел Долба, смеясь своим смехом, - у всякого человека свой гонор есть.

  

  

   Однажды Карташев, взволнованный, пришел из класса домой, наскоро пообедал и заперся в кабинете.

   Лежа на диване, он держал только что вышедший гимназический журнал и читал с наслаждением свою статью, переписанную четким, крупным почерком. Карташеву казалось, что это не он писал: так плавно и гладко читалось теперь написанное.

   Он прочел залпом. Ему не захотелось больше ничьих статей читать, и с журналом в руках, торжествующий и смущенный, он пришел в столовую, где сидела Аглаида Васильевна с детьми: Зина пытливо вскинула глаза на брата, остановилась на мгновение на его тетради и проговорила тем разочарованным голосом, когда вперед уже знаешь, в чем дело:

   - А-а, журнал...

   - Покажи, - протянула руку Аглаида Васильевна.

   Карташев дал ей журнал и с довольной гримасой небрежно сел на стул у стола.

   Аглаида Васильевна перелистывала довольно толстую тетрадь и, остановившись на статье сына, начала ее читать.

   - Мама, читай громко, - потребовала Зина.

   Карташев напряженно следил за ней глазами все время, пока она читала. Иногда она улыбалась, и тогда он вскакивал и смотрел в журнал: чему именно улыбается мать.

   Когда она кончила, он впился в нее глазами. Мать некоторое время молчала и наконец сказала с усмешкой:

   - Глупенький ты.

   Карташев не ожидал такого отношения. Он покраснел и смутился. Он спросил, стараясь быть равнодушным:

   - Тебе не нравится?

   Мать недоумевающе пожала плечами:

   - Не-ет... ничего...

   Какая-то непривычная сухость тона еще тяжелее задела Карташева.

   Мать начала читать следующую статью Корнева: "Нечто о художественном".

   - У него очень логически развивается мысль, - заметила она мимоходом и опять сосредоточенно погрузилась в чтение.

   Кончив, она вскользь окинула взглядом сына и, задумавшись, смотрела в окно. Карташеву казалось, что она думала в это время о том, что Корнев написал прекрасную статью, а он, ее сын, написал бездарную плохую, и ей стыдно теперь за него. Сердце Карташева тоскливо сжалось. Он сидел смущенный, растерянный и весь был охвачен мыслью, как бы хоть не заметили и не угадали его душевного состояния. Никто ничего не заметил: мать встала и вышла из комнаты. Зина, тоже вдруг потеряв интерес к его журналу, продолжала заниматься. Карташев посидел еще и, незаметно захватив журнал, ушел с ним к себе.

   Там он бросил журнал на стол, а сам, улегшись на диване, долго лежал с открытыми неподвижными глазами, заложив руки за голову.

   - Ну, что ж, - подавленно произнес он вслух, - не буду больше никогда писать - и конец.

   И в гимназии говорили о статьях Корнева, Долбы, Беренди, но о Карташеве все молчали. Он видел это, и больное чувство мучило его каждый раз, когда речь заходила о журнале. Он старался делать равнодушное лицо и давал себе всевозможные клятвы никогда не брать пера в руки. Но часто по вечерам, когда уже все расходились спать, он садился за письменный стол и подолгу сидел над белым листом бумаги. Иногда он пробовал писать, не думая, что подвернется, и страница-другая увлекали его, но, перечитав написанное, он, испуганно оглядываясь, уничтожал рукопись.

  

  

   Однажды Вервицкий и Берендя возвращались вместе из гостей.

   Друзья шли молча.

   - А не любит меня Корнев за то, что я ему правду-матку режу, - проговорил Вервицкий.

   - Да ты когда резал?

   - Да всегда.

   Друзья опять замолчали.

   - Зайдешь, что ли? - пригласил Вервицкий, подходя к воротам своего дома.

   - А можно?

   - Только долго не сиди и вперед уговор: больше двух папирос не дам.

   - А к чаю хлеб будет?

   - Этого сколько хочешь: тятькин.

   Друзья, низко пригнувшись, вошли в калитку, прошли под освещенными окнами верхнего этажа, причем Берендя для чего-то даже пошел на цыпочках; затем свернули в маленький, темный проход и стали осторожно спускаться по крутой лестнице.

   - Ой! - споткнулся Берендя и ухватился за плечо Вервицкого.

   - Да ну!.. пусти, - ответил своим грубоватым, сиплым голосом Вервицкий и отворил дверь в низкую комнату, освещенную висячей лампой. Он быстрым пытливым взглядом обвел комнату и сейчас же что-то заметил.

   - Ну, теперь поймал подлецов.

   Он встал на табурет, достал с полки ящик с табаком и внимательно, долго смотрел на него. На лице его было и удовлетворение от искусно выполненного плана, и огорчение о погибшей безвозвратно горсти табаку. Его охватила злоба, он начал браниться и, наконец крикнув: "Отцу скажу!" - выскочил из комнаты.

   Берендя как-то весь съежился во время этой сцены, и только когда Вервицкий ушел, он облегченно вздохнул. Рассеянно скрутив папиросу, он осторожно уселся на стул и, смотря в окно, стал пускать густые клубы дыма.

   Сверху донесся сперва голос Вервицкого, затем резкий громкий - отца, затем визг братьев.

   "За уши дерет", - мелькнуло в голове Беренди, и он испуганно раскрыл глаза и насторожился.

   Дверь быстро отворилась, и вошел Вервицкий. Он остановился, неприятно огорченный клубами дыма.

   - Начадил уж, - обратился он ворчливо к другу.

   Но, заметив при этом и неимоверно толстую папиросу, он окончательно взбесился:

   - Ты бы уж из всего табаку сделал!

   - Если тебе обидно, я назад положу.

   - Обидно, что табак переводишь. Хотя бы затягивался. - Вервицкий отворил фортку. - Сядь хоть около фортки, чтоб дым выходил.

   - Изволь, - согласился Берендя.

   Наступило молчание.

   - Ну что, им уши надрал отец?

   - Конечно, надрал, - ворчливо ответил Вервицкий. - Подлецы, каждый раз. А я откуда возьму? отец вот дает рубль в месяц - и изворачивайся на него.

   - Да тебе на что при всем готовом?

   - На что? Да вот табак.

   - Глупости.

   - Глупости, когда чужой, а купи его.

   - Куренье вредно.

   - Зачем же куришь?

   - Я ведь, только если угостят.

   - А я вот не могу... Не на что купить - лучше курить не буду, а чужого не попрошу.

   - Послушай, я вот получу деньги, подарю тебе полфунта.

   - Слышали.

   - Право, подарю... А давно не высылали: хозяйка, того и гляди, выгонит... Чай вышел...

   - Приходи ко мне чай пить. Идешь в гимназию - зашел, вечером зашел: напился и пошел.

   - Я ведь, собственно, не любитель чаю. У меня в библиотеке полтора рубля есть... мог бы.

   - Ну, уж я этого не понимаю.

   Принесли чай, и друзья жадно набросились на еду.

   Наевшись, напившись, Берендя улегся на кровать, причем Вервицкий, подобрев, добродушно проговорил: "Постой", - и подостлал под ноги Беренди, чтоб не запачкать одеяло, пальто гостя, а сам, усевшись к окну, взял гитару и, куря и смакуя, начал тихо наигрывать малороссийские мотивы. По низкой комнате в облаках дыма понеслись жалобные прерывающиеся звуки. Под них Вервицкий мечтал о своей будущей литературной славе, о Зиночке Карташевой, а Берендя лежал и не хотел ни о чем думать. На первом плане у него стоял вопрос о деньгах и о причине их невысылки, хорошо известной ему: вероятно, отец опять запил, и с этим вместе рисовалась ему вся тяжелая домашняя обстановка чиновника с грошовым жалованьем, громадной семьей да к тому же пьющего запоем.

   Наигравшись, Вервицкий тоже пожелал поваляться на кровати и, слегка толкнув друга, сказал "пусти", улегся рядом с Берендей.

   Он продолжал плавать в волнах своей будущей славы, той славы, которую всю без остатка он сложит к ногам Зиночки.

   Беренде хотелось говорить. Все то, что в данный момент парализовало его мыслительные способности, просилось на язык.

   - Ты знаешь, мой отец запоем пьет, - проговорил он.

   - Гм! - ответил неопределенно Вервицкий.

   - Собственно, если рассказать все - черт знает, ведь это какой трагизм, в сущности... Он ведь, когда напьется... ночью...

   Берендя понизил голос и широко открыл свои желтые глаза.

   - Отец пьяный, в одной рубахе, качается и бежит за нами по комнатам, а мы с матерью все от него... кричим...

   - Послушай, - перебил его Вервицкий, - ты не обижайся: я тебе совет дам - никогда не рассказывай этого, потому что делу ты этим не поможешь, а сам выходишь в каком-то таком несимпатичном свете...

   - Да я никогда никому и не говорю, - испуганно успокоил друга Берендя.

   - И не надо говорить.

   Друзья опять замолчали.

   Мысли Вервицкого получили другое направление. Он думал о своем друге, о том, что он не то что дурак, а так, черт его знает что, без всякого такого уменья все это так делать, чтобы выходило по-людски. Ему жалко стало своего обездоленного друга, ему даже захотелось как-нибудь смягчить свое резкое замечание, которое он сказал от доброго сердца для его же пользы. Он стал уже придумывать что-нибудь, но в это время его вдруг точно что кольнуло в сердце, он быстро схватился за отвислый карман своей старой, из отцовской переделанной, жилетки, и, пощупав тяжелые серебряные часы, удачно купленные на толкучке за четыре рубля, вынул их, приподнялся на локоть к свету, сперва скользнул взглядом с удовольствием по крышке, затем, нажав пружину, посмотрел, который час, и, свистнув, проговорил:

   - Э-ге-ге-ге! Десятого двадцать минут... Иди, иди, - добродушно обратился он к Беренде, - я еще ничего не готовил.

   - О! - встревожился Берендя, - и мне тоже ведь надо.

   Он оделся, скрутил на дорогу еще одну папироску, третью по счету, предварительно спросив:

   - Можно?

   - Ну, да крути, да не разбрасывай хотя, - ответил Вервицкий.

   И пока Берендя крутил, поглядывая в то же время добродушно-лукаво на Вервицкого, что вот, дескать, не в счет, последний с добродушно-разочарованной миной следил за неумелым крученьем Берендей папироски и за исчезавшим в папироске табаком. Ему жаль было не табаку, а все того же Берендю, который и этой мелочью, и неуменьем крутить, и посягательством на эту третью папироску так характерно обрисовывался в глазах молодого писателя.

   - Да, мелочи рисуют людей, - вздохнул Вервицкий, когда Берендя уже скрылся за дверью. И он продолжал стоять в той же позе и все так же смотреть с высоты своего умственного пьедестала на ушедшего Берендю. И таким маленьким и жалким казался ему его друг и все делался меньше, пока не превратился наконец в какую-то точку и не слился с длинным лучом свечки, на которую так долго, не мигая, засмотрелся Вервицкий, - так долго, что у него наконец заболели глаза. Он усиленно сжал веки, а когда открыл, то уж перед ним не было ни Беренди, ни литературной славы, ни Зиночки: перед ним стоял его белый некрашеный стол, а на нем лежал ранец с учебными тетрадями. "Наука горька, но плод ее сладок", - и Вервицкий решительно, ни о чем больше не думая, потянулся за ранцем.

   А Берендя шел, волоча свои длинные ноги, по пустым, спящим улицам; желтоватые глаза его бесцельно смотрели вперед, и он машинально, но все дымил своей папироской, пока она не искурилась до того, что начала не на шутку жечь ему пальцы.

   - А, черт с тобой, - проворчал он, на мгновение отвлекшись от своего созерцательного настроения и бросая окурок.

   Затем он опять погрузился в свое состояние и вышел из него только тогда, когда где-то вблизи раздался сиплый, пьяный голос человека, который, очевидно, разговаривал сам с собой.

   Действие уже происходило за городом, в том месте, где большой темный бульвар отделял собственно город от предместья.

   Берендя сделал несколько шагов и наткнулся на сидевшего на скамье какого-то громадного верзилу.

   - Ты... ты что кричишь? - спросил Берендя, немного