Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Детство Тёмы

ни-ни! Тут вот сейчас смерть твоя, а тут отошел, отошел... и нет его: голыми руками бери! И любили ж! Ну, прямо вот скажи: ложись и помирай! Сейчас! Ей-богу!

   - Конечно, ежели, к примеру, хороший господин... - поддержал старика мастеровой.

   - То ись, вот какой господин - что тебе, солдату, полагается, значит, бери, а водку особо. Вот какой господин!

   Этот довод окончательно убедил толпу.

   - Такому господину и послужить можно!

   - Известно, можно!

   - То вже не то що як, а то господын...

   А старик уже сидел на возу и только молча одобрительно кивал головой на сочувственные отзывы толпы. Сидел и Тёма, укутанный в свиту, с наслаждением прислушиваясь к словам старика.

   - Ты хорошо знаешь моего отца? - спрашивал Тёма.

   - Ах ты, мой милый, милый! - говорил старик, - отца твоего я во как знаю. Я двадцать лет его изо дня в день видал. Этакого человека нет и не будет! Он за тебя и душу свою, и себя самого, и рубаху последнюю снимет! Вот он какой!

   Тёма уж так расстроился, что не мог удержаться от слез; слезы радости, слезы счастья за отца текли по его щекам. Ватага не отставала от Тёмы и вся шла тут же возле телеги.

   - Вы тут что? - накинулся было на них старик.

   - Это мои мальчики, они со мной, - вступился Тёма. - Они у нас живут в доме.

   - Вот как! Дружки, значит? Так что ж... айда в телегу и вы!

   Ватага не заставила себя упрашивать и, живо вскарабкавшись, разместились, кто как мог. Через несколько минут ребятишки веселым шепотом еще раз передавали случившееся, на этот раз передавая все с комическим оттенком. Как ни был опечален Тёма, но и он не мог удержаться и фыркнул, когда Яшка передавал, как они утекали от нечистого. Нередко на чью-нибудь меткую остроту раздавался дружный, сдержанный смех остальной компании.

   - Прысь, прысь! - говорил старик, за спиной которого шушукались дети, как котята в мешке.

   И, откинувшись к ним, старик долго любовался своим грузом:

   - Вишь, как они!.. Как мухи к меду... Не брезгуешь...

   И, повернувшись назад, старик убежденно докончил:

   - И господь не побрезгует тобой.

  

  

   Только через неделю была готова новая форма.

   Когда Тёма появился в первый раз в классе, занятия были уже в полном разгаре.

   Тёму проводили из дому с большим почетом. Приехавший батюшка отслужил молебен. Мать торжественно перекрестила его с надлежащими наставлениями новеньким образком, который и повесили ему на шею. Он перецеловался со всеми, как будто уезжал на несколько лет. Сережику он обещал принести из гимназии лошадку. Мать, стоя на крыльце, в последний раз перекрестила отъезжавших отца и сына. Отец сам вез Тёму, чтобы сдать его с рук в руки гимназическому начальству. На козлах сидел Еремей, больше чем когда-либо торжественный. Сам Гнедко вез Тёму. В воротах стоял Иоська и сиротливо улыбался своему товарищу. Из наемного двора высыпала вся ватага ребятишек, с разинутыми ртами провожавшая глазами своего члена. Тут были все налицо: Гераська, Яшка, Колька, Тимошка, Петька, Васька... В открытые ворота мелькнул наемный двор, всевозможные кучи, вросшие в землю избушки, чуть блеснула стена старого кладбища. Вспомнилось прошлое, мелькнуло сознание, что все уж это назади, как ножом отрезано... Что-то сжало горло Тёмы, но он покосился на отца и удержался. Дорогой отец говорил Тёме о том, что его ждет в гимназии, о товариществе, как в его время преследовали ябед - накрывали шинелями и били.

   Тёма слушал знакомые рассказы и чувствовал, что он будет надежным хранителем товарищеской чести. В его голове рисовались целые картины геройских подвигов.

   У дверей класса Тёма поцеловался в последний раз с отцом и остался один.

   Сердце его немного дрогнуло при виде большого класса, набитого массой детских фигур. Одни на него смотрели с любопытством, другие насмешливо, но все равнодушно и безучастно; их было слишком много, чтобы интересоваться Тёмой.

   Вошел Иван Иванович, высокий черный надзиратель, совсем молодой еще, конфузливый, добрый, и крикнул:

   - Господа, есть еще место?

   На каждой скамейке сидело по четыре человека. Свободное место оказалось на последней скамейке.

   - Ну, вот и садись, - проговорил Иван Иванович и, постояв еще мгновение, вышел из класса.

   Тёма пошел скрепя сердце на последнюю скамейку. Из рассказов отца он знал, что там сидят самые лентяи, но делать было нечего.

   - Сюда! - строго скомандовал высокий, плотный, краснощекий мальчик лет четырнадцати.

   Тёму поразил этот верзила, составлявший резкий контраст со всеми остальными ребятишками.

   - Полезай! - скомандовал Вахнов и довольно бесцеремонно толкнул Тёму между собой и маленьким черным гимназистом, точно шапкой покрытым мохнатыми, нечесаными волосами.

   Из-под этих волос на Тёму сверкнула пара косых черных глаз и снова куда-то скрылась.

   Несколько человек бесцеремонно подошли к соседним скамьям и смотрели на конфузившегося, не знавшего куда девать свои руки и ноги Тёму. Из чих особенно впился в Тёму белобрысый некрасивый гимназист Корнев, с заплывшими небольшими глазами, как-то в упор, пренебрежительно и недружелюбно осматривая его. Вахнов, облокотившись локтем о скамейку, подперев щеку рукой, тоже осматривал Тёму сбоку с каким-то бессмысленным любопытством.

   - Как твоя фамилия? - спросил он наконец у Тёмы.

   - Карташев.

   - Как? Рубль нашел? - переспросил Вахнов.

   - Очень остроумно! - едко проговорил белобрысый гимназист и, пренебрежительно отвернувшись, пошел на свое место.

   - Это - сволочь! - шепнул Вахнов на ухо Тёме.

   - Ябеда? - спросил тоже на ухо Тёма.

   Вахнов кивнул головой.

   - Его били под шинелями? - спросил опять Тёма.

   - Нет еще, тебя дожидались, - как-то загадочно проговорил Вахнов.

   Тёма посмотрел на Вахнова.

   Вахнов молча, сосредоточенно поднял вверх палец.

   Вошел учитель географии, желтый, расстроенный. Он как-то устало, небрежно сел и раздраженно начал перекличку. Он то и дело харкал и плевался во все стороны. Когда дошло до фамилии Карташева, Тёма, по примеру других, сказал:

   - Есть.

   Учитель остановился, подумал и спросил:

   - Где?

   - Встань! - толкнул его Вахнов. Тёма встал.

   - Где вы там? - перегнулся учитель и чуть не крикнул: - Да подите сюда! Прячется где-то... ищи его.

   Тёма выбрался, получив от Вахнова пинка, и стал перед учителем.

   Учитель смерил глазами Тёму и сказал:

   - Вы что ж? Ничего не знаете из пройденного?

   - Я был болен, - ответил Тёма.

   - Что ж мне-то прикажете делать? С вами отдельно начинать с начала, а остальные пусть ждут?

   Тёма ничего не ответил. Учитель раздраженно проговорил:

   - Ну, так вот что, как вам угодно: если чрез неделю вы не будете знать всего пройденного, я вам начну ставить единицы до тех пор, пока вы не нагоните. Понятно?

   - Понятно, - ответил Тёма.

   - Ну, и ступайте.

   - Ничего, - прошептал успокоительно Вахнов. - Уж без того не обойдется, все равно, чтобы не застрять на второй год. Ты знаешь, сколько я лет уж высидел?

   - Нет.

   - Угадай!

   - Больше двух лет, кажется, нельзя.

   - Три. Это только для меня, потому что я сын севастопольского героя.

   Следующий урок был рисование. Тёме дали карандаш и бумагу.

   Тёма начал выводить с модели какой-то нос, но у него не было никаких способностей к рисованию. Выходило что-то совсем несообразное.

   - Ты совсем не умеешь рисовать? - спросил Вахнов.

   - Не умею, - ответил Тёма.

   - Сотри! Я тебе нарисую.

   Тёма стер. Вахнов в несколько штрихов красиво нарисовал ему большой, выпуклый, с шишкой нос.

   - Разве он похож на этот нос? - спросил огорченно Тёма, сравнивая его с моделью римского носа.

   - Ну, вот глупости, ты можешь рисовать всякий, какой захочешь... Лишь бы был нос. Ну, скажешь, что у дяди твоего такой нос... вот и все. Это все глупости, а вот хочешь, я покажу тебе фокус, только крепко держи.

   Вахнов сунул в руку Тёмы какой-то продолговатый предмет.

   - Крепко держи!

   - Ты что-нибудь сделаешь?

   - Ну вот... только держи... крепче! - И Вахнов с силой дернул шнурок.

   В то же мгновение Тёма с пронзительным криком, уколотый двумя высунувшимися иголками, хватил со всего размаха Вахнова по лицу.

   Учитель встал со своего места и пошел к Тёме.

   - Только выдай, сегодня же отделаем под шинелями, - прошептал Вахнов.

   Учитель, с каким-то болезненным, прозрачным лицом, с длинными бакенбардами, с стеклянными глазами, подошел и уставился на Тёму.

   - Как фамилия?

   - Карташев.

   - Встаньте!

   Тёма встал.

   - Вы что ж, в кабак сюда пришли?

   Тёма молчал.

   - Ваше рисование?

   Тёма протянул свой нос.

   - Это что ж такое?

   - Это моего дяди нос, - отвечал Тёма.

   - Вашего дяди? - загадочно переспросил учитель. - Хорошо-с, ступайте из класса!

   - Я больше не буду, - прошептал Тёма.

   - Хорошо-с, ступайте из класса. - И учитель ушел на свое место.

   - Иди, это ничего, - прошептал Вахнов. - Постоишь до конца урока и придешь назад. Молодец! Первым товарищем будешь!

   Тёма вышел из класса и стал в темном коридоре у самых дверей. Немного погодя в конце коридора показалась фигура в форменном фраке. Фигура быстро подвигалась к Тёме.

   - Вы зачем здесь? - наклонясь к Тёме, спросил как-то неопределенно мягко господин.

   Тёма увидел перед собой черное, с козлиной бородой лицо, большие черные глаза с массой тонких синих жилок вокруг них.

   - Я... Учитель сказал мне постоять здесь.

   - Вы шалили?

   - Н... нет.

   - Ваша фамилия?

   - Карташев.

   - Вы маленький негодяй, однако! - проговорил господин, совсем близко приближая свое лицо, таким голосом, что Тёме показалось, будто господин этот оскалил зубы. Тёма задрожал от страха. Его охватило такое же чувство ужаса, как в сарае, когда он остался с глазу на глаз с Абрумкой.

   - За что Карташев выслан из класса? - спросил он, распахнув дверь.

   При появлении господина весь класс шумно встал и вытянулся в струнку.

   - Дерется, - проговорил учитель. - Я дал ему модель носа, а он вот что нарисовал и говорит, что это нос его дяди.

   Светлый класс, масса народа успокоили Тёму. Он понял, что сделался жертвой Вахнова, понял, что необходимо объясниться, но, на свое несчастье, он вспомнил и наставление отца о товариществе. Ему показалось особенно удобным именно теперь, пред всем классом, заявить, так сказать, себя сразу, и он заговорил взволнованным, но уверенным и убежденным голосом:

   - Я, конечно, никогда не выдам товарищей, но я все-таки могу сказать, что я ни в чем не виноват, потому что меня очень нехорошо обманули и ска...

   - Молчать!! - заревел благим матом господин в форменном фраке. - Негодный мальчишка!

   Тёме, не привыкшему к гимназической дисциплине, пришла другая несчастная мысль в голову.

   - Позвольте... - заговорил он дрожащим, растерянным голосом, - вы разве смеете на меня так кричать и ругать меня?

   - Вон!! - заревел господин во фраке и, схватив за руку Тёму, потащил за собой по коридору.

   - Постойте... - упирался сбившийся окончательно с толку Тёма. - Я не хочу с вами идти... Постойте...

   Но господин продолжал волочить Тёму. Дотащив его до дежурной, господин обратился к выскочившему надзирателю и проговорил, задыхаясь от бешенства:

   - Везите этого дерзкого сорванца домой и скажите, что он исключен из гимназии.

   Отец, успевший только что возвратиться из города, передавал жене гимназические впечатления.

   Мать сидела в столовой и занималась с Зиной и Наташей. Из отворенных дверей детской доносилась возня Сережика с Аней.

   - Так все-таки испугался?

   - Струсил, - усмехнулся отец. - Глазенки забегали. Привыкнет.

   - Бедный мальчик, - трудно ему будет! - вздохнула мать и, посмотрев на часы, проговорила: - Второй урок кончается. Сегодня надо будет ему торжественную встречу сделать. Надо заказать к обеду все любимые его блюда.

   - Мама, - вмешалась Зина, - он любит больше всего компот.

   - Я подарю ему свою записную книжечку.

   - Какую, мама, - из слоновой кости? - спросила Зина.

   - Да.

   - Мама, а я подарю ему свою коробочку. Знаешь? Голубенькую.

   - А я, мама, что подарю? - спросила Наташа. - Он шоколад любит... я подарю ему шоколаду.

   - Хорошо, милая девочка. Всё положим на серебряный поднос и, когда он войдет в гостиную, торжественно поднесем ему.

   - Ну, и я ему тоже подарю: кинжал в бархатной оправе, - проговорил отец.

   - Ну, уж это будет полный праздник ему...

   Звонок прервал дальнейшие разговоры.

   - Кто б это мог быть? - спросила мать и, войдя в спальню, заглянула на улицу.

   У калитки стоял Тёма с каким-то незнакомым господином в помятой шляпе. Сердце матери тоскливо ёкнуло.

   - Что с тобой?! - окликнула она Тёму, входившего с каким-то взбудораженным, перевернутым лицом.

   На этом лице было в это мгновение всё: стыд, растерянность, какая-то тупая напряженность, раздражение, оскорбленное чувство, - одним словом, такого лица мать не только никогда не видела у своего сына, но даже и представить себе не могла, чтобы оно могло быть таким. Своим материнским сердцем она сейчас же поняла, что с Тёмой случилось какое-то большое горе.

   - Что с тобой, мой мальчик?

   Этот мягкий, нежный вопрос, обдав Тёму привычным теплом и лаской семьи, после всех этих холодных, безучастных лиц гимназии потряс его до самых тончайших фибр его существования.

   - Мама! - мог только закричать он и бросился, судорожно, безумно рыдая, к матери...

   После обеда Карташевы, муж и жена, поехали объясняться к директору.

   Господин во фраке, оказавшийся самим директором, принял их в своей гостиной сухо и сдержанно, но вежливо, с порядочностью воспитанного человека.

   Горячий пыл матери разбился о нервный, но сдержанный и сухой тон директора. Он деликатно, терпеливо слушал ее взгляды на воспитание, какие именно цели она преследовала, слушал, скрывая ощущение какого-то невольного пренебрежения к словам матери, и, когда она кончила, как-то нехотя начал:

   - В моем распоряжении с лишком четыреста детей. Каждая мать, конечно, воспитывает своих детей, как ей кажется лучше, считает, конечно, свою систему идеальной и решительно забывает только об одном: о дальнейшем, общественном уже воспитании своего ребенка, совершенно забывает о том руководителе, на обязанности которого лежит сплотить всю эту разрозненную массу в нечто такое, с чем, говоря о практической стороне дела, можно было бы совладать. Если каждый ребенок начнет рассуждать с своей точки зрения о правах своего начальника, забьет себе в свою легкомысленную, взбалмошную голову правила какого-то товарищества, цель которого прежде всего скрывать шалости, - следовательно, в основе его - уже стремление высвободиться от влияния руководителя, - зачем же тогда эти руководители? Будем последовательны - зачем же вы тогда? Мне кажется: раз вы почему-либо признаете необходимостью для вашего сына общественное воспитание, раз вы почему-либо отказываетесь от его дальнейшего обучения и передаете его нам, вы тем самым обязаны беспрекословно признать все наши правила, созданные не для одного, а для всех. К этому обязывает вас и справедливость; мы не мешались в воспитание вашего сына до поступления его в гимназию...

   - Но ведь он остается же моим сыном?

   - Во всем остальном, кроме гимназии. С момента его поступления ребенок должен понимать и знать, что вся власть над ним в сфере его занятий переходит к его новым руководителям. Если это сознание будет глубоко сидеть в нем - это даст ему возможность благополучно сделать свою карьеру; в противном случае рано или поздно явится необходимость пожертвовать им для поддержания порядка существующего гимназического строя. Это я прошу вас принять, как мой окончательный ультиматум как директора гимназии, а как частный человек - могу только прибавить, что если б даже я желал что-нибудь изменить в этом, то мне ничего другого не оставалось бы сделать, как выйти в отставку. Говорю вам это, чтоб яснее обрисовать положение вещей. Сын ваш, конечно, не будет исключен, и я должен был прибегнуть к такой крутой мере только для того, чтобы прекратить невозможную, говоря откровенно, возмутительную сцену. Безнаказанным его поступка тоже нельзя оставить... для других. Я верю в его невинность и в самом скором времени постараюсь удалить эту язву, Вахнова, которого мы держим из-за раненого отца, оказавшего в севастопольскую кампанию большие услуги городу... Но всякому терпению есть граница. Педагогический совет определит сегодня меру наказания вашему сыну, и сегодня же я уведомлю вас. Больше, к сожалению, я ничего не могу для вас сделать.

   Мать Карташева молча, взволнованно встала. В ней все бурлило и волновалось, но она как-то совершенно потеряла под собой почву. Она чувствовала свое полное бессилие и вместе с тем чувствовала, что ее все больше охватывало желание чем-нибудь задеть неуязвимого директора. Но она побоялась повредить сыну и предпочла лучше поскорее уехать.

   - Я хотел только сказать, - проговорил, вставая за женой, Карташев, - я вполне разделяю все ваши взгляды... Я сам военный, и странно было бы не сочувствовать вам... Дисциплина... конечно... Но я хотел только вам сказать насчет товарищества... Все ж таки, мне кажется, нельзя отрицать его пользы...

   Жена с неудовольствием нетерпеливо ждала конца начатого мужем совершенно бесполезного разговора.

   - Совершенно отрицаю в том виде, как оно вообще понимается, - ответил директор, - а именно - скрывать негодяев, заслуживающих наказания.

   - Боже мой, - прошептала Карташева, - нашаливший ребенок - негодяй!

   И вдруг то, чего она боялась, что еще держала в себе, вылетело как-то само собой:

   - Но этот негодяй заслуживает все-таки, чтобы его выслушали, прежде чем осыпать его бранью?

   Директор вспыхнул до корня волос.

   - Сударыня, если я смею сказать вам у себя в доме... Я сказал бы... Я сказал бы, что не считаю себя ответственным в своих поступках перед вами.

   Карташева спохватилась.

   - Я прошу вас извинить мою невольную горячность... Это все так ново... пожалуйста, извините... У вашей жены есть дети? - обратилась она с неожиданным вопросом к директору.

   - Есть, - озадаченно ответил он.

   - Передайте ей, - дрожащим голосом проговорила Карташева, - что я от всего сердца желаю ей и ее детям никогда не пережить того, что пережили сегодня я и мой сын.

   И, едва сдерживая слезы, она вышла на лестницу и поспешно спустилась к экипажу.

   Сидя в экипаже, она ждала мужа, который остался еще, чтобы какой-нибудь прощальной фразой смягчить впечатление, произведенное его женой на директора... Мысли беспорядочно, нервно проносились в ее голове. Чужая... Совсем чужая... Все пережитое, перечувствованное, выстраданное - не дает никаких прав. Это оценка того, кому непосредственно с рук на руки отдаешь свой десятилетний, напряженный до боли труд. Убийственное равнодушие... Общие соображения?! Точно это общее существует отвлеченно, где-то само для себя, а не для тех же отдельных субъектов... Точно это общее, а не они сами, со временем станет за них в ряды честных, беззаветных работников своей родины... Точно нельзя, не нарушая этого общего, не топтать в грязь самолюбия ребенка.

   - Едем, - проговорила она нервно садившемуся мужу, - едем скорее от этих неуязвимых людей, которые думают только о своих удобствах и не в состоянии даже вспомнить, что сами были когда-то детьми.

   Вечером было прислано определение педагогического совета. Тёма в течение недели должен был на лишний час оставаться в гимназии после уроков.

   На следующий день Тёма с надлежащими инструкциями был отправлен в гимназию уже один.

   Поднимаясь по лестнице, Тёма лицом к лицу столкнулся с директором. Он не заметил сначала директора, который, стоя наверху, молча, внимательно наблюдал маленькую фигурку, усердно шагавшую через две ступени. Когда, поднявшись, он увидал директора, - черные глаза последнего строго и холодно смотрели на него.

   Тёма испуганно, неловко стащил шапку и поклонился.

   Директор едва заметно кивнул головой и отвел глаза.

  

  

   Мелкий ноябрьский дождь однообразно барабанил в окна.

   На больших часах в столовой медленно-хрипло пробило семь часов утра.

   Зина, поступившая в том же году в гимназию, в форменном коричневом платье, в белой пелеринке, сидела за чайным столом, пила молоко и тихо бурчала себе под нос, постоянно заглядывая в открытую, лежавшую перед ней книгу.

   Когда пробили часы, Зина быстро встала и, подойдя к Тёминой комнате, проговорила через дверь:

   - Тёма, уже четверть восьмого.

   Из Тёминой комнаты послышалось какое-то неопределенное мычание.

   Зина возвратилась к книге, и снова в столовой раздался тихий, равномерный гул ее голоса.

   В комнате Тёмы царила мертвая тишина.

   Зина опять подошла к двери и энергично произнесла:

   - Тёма, да вставай же!

   На этот раз недовольным, сонным голосом Тёма ответил:

   - И без тебя встану!

   - Осталось всего пятнадцать минут, я тебя ни одной минуты не буду ждать. Я не желаю из-за тебя каждый раз опаздывать.

   Тёма нехотя поднялся.

   Надев сапоги, он подошел к умывальнику, раза два плеснул себе в лицо водой, кое-как обтерся, схватил гребешок, сделал небрежный раздел сбоку - кривой и неровный, несколько раз чеснул свои густые волосы; не докончив, пригладил их нетерпеливо руками и, одевшись, застегивая сюртук на ходу, вошел в столовую.

   - Мама приказала, чтоб ты непременно стакан молока выпил, - проговорила Зина.

   Тёма только сдвинул молча брови.

   - Я не буду такой бурды пить... Пей сама! - ответил Тёма, толкая поданный Таней стакан чаю.

   - Артемий Николаевич, мама крепкий же не позволяют.

   Тёма посидел несколько мгновений, затем решительно вскочил, взял чайник и подлил себе в стакан крепкого чаю.

   Таня посмотрела на Зину, Зина на Тёму; а Тёма, довольный, что добился своего, макал в чай хлеб и ел его, ни на кого не глядя.

   - Молоко будете пить? - спросила Таня.

   - Полстакана!

   После молока Зина встала и, решительно проговорив: "Я больше ни минуты не жду", - начала поспешно собирать свои тетради и книги.

   Тёма не спеша последовал ее примеру.

   Брат и сестра вышли на подъезд, где давно уже ждал их со всех сторон закрытый, точно облитый водой, экипаж, мокрая Буланка и такой же мокрый, сгорбившийся, одноглазый Еремей.

   В экипаже исчезли сперва Зина, а за ней Тёма.

   Еремей застегнул фартук и поехал.

   Дождь уныло барабанил по крыше экипажа. Тёме вдруг показалось, что Зина заняла больше половины сиденья, и потому он начал полегоньку теснить Зину.

   - Тёма, что тебе надо? - спросила будто ничего не понимавшая Зина.

   - Ну, да ты расселась так, что мне тесно!

   И Тёма еще сильнее нажал на Зину.

   - Тёма, если ты сейчас не перестанешь, - проговорила Зина, упираясь изо всех сил ногами, - я назад поеду, к папе!..

   Тёма молча продолжал свое дело. Сила была на его стороне.

   - Еремей, поезжай назад! - потеряв терпение, крикнула Зина.

   - Еремей, пошел вперед! - закричал в то же время Тёма.

   - Еремей - назад!

   - Еремей - вперед!

   Окончательно растерявшийся Еремей остановился и, заглядывая через щель единственным глазом к своим неуживчивым седокам, проговорил:

   - Ну ей-же-богу, я слизу с козел, и идьте, як хотыте, бо вже не знаю, кого и слухаты!

   Внутри экипажа все стихло. Еремей поехал дальше. Он благополучно добрался до женской гимназии, где сошла Зина. Тёма поехал дальше один.

   Фантазия незаметно унесла его далеко от действительности, на необитаемый остров, где он, всласть навоевавшись с дикарями и со всевозможными чудовищами мира, надумался наконец умирать.

   Умирать Тёма любил. Все будут жалеть его, плакать; и он будет плакать... И слезы вот-вот уж готовы брызнуть из глаз Тёмы... А Еремей давно уже стоит у ворот гимназии и удивленным глазом смотрит в щелку. Тёма испуганно приходит в себя, оглядывается, по царящей тишине во дворе соображает, что опоздал, и сердце его тоскливо замирает. Он быстро пробегает двор, лестницу, проворно снимает пальто и старается незамеченным проскользнуть по коридору.

   Но высокий Иван Иванович, размахивая своими длинными руками, уже идет навстречу. Он как-то мимоходом ловит за плечо Тёму, заглядывает ему в лицо и лениво спрашивает:

   - Карташев?

   - Иван Иванович, - не записывайте, - просит Тёма.

   - Учитель же все равно запишет, - отвечает флегматично Иван Иванович, у которого не хватает духу прямо отказать.

   - У нас батюшка... я попрошу...

   Иван Иванович нерешительно, нехотя говорит:

   - Хорошо...

   Тёма отворяет большую дверь и как-то боком входит в свой класс. Его обдает спертым, теплым воздухом, он торопливо кланяется батюшке и спешит озабоченно на свое место.

   По окончании урока маленькая фигурка бежит за священником:

   - Батюшка, сотрите мне abs*.

   ______________

   * Abs - отсутствует (от лат. absens).

  

   Батюшка идет, переваливаясь с боку на бок, не спеша откидает свою шелковую рясу, достает платок, сморкается и спрашивает Тёму:

   - А зачем же вы опаздываете?

   За Тёмой и батюшкой, толкаясь, бежит целый хвост любопытных учеников. Всякому интересно хоть одним ухом послушать, в чем дело.

   - У нас часы отстают, - отвечает Тёма, понижая голос так, чтобы другие не слышали. - Я теперь их поставлю на четверть часа вперед.

   - Вы часов не портите, а лучше сами вставайте на четверть часа раньше, - говорит батюшка и исчезает в дверях учительской.

   Хвост фыркает.

   Тёма подавляет недоумение, делает беспечную физиономию перед насмешливо смотрящими на него учениками и спешит в класс. Там он садится на свое место, поднимает оба колена, упирается ими в скамью и, стараясь смотреть равнодушно, вдумывается в смысл батюшкиных слов.

   Вахнов свернул бумажку и, помочив ее слюнями, водит ею вокруг шеи и лица Тёмы. Тёма досадливо говорит:

   - Ну, отстань же!

   Но Вахнов не отстает.

   - Ну, что ты за свинья! - говорит Тёма.

   В ответ Вахнов хватает Тёму за руку и выкручивает ее ему за спину. У Тёмы закипает бессильная злоба, ему хочется "треснуть" Вахнова, и он пускается на хитрость.

   - Ну, оставь же, - повторяет уже ласково Тёма.

   Вахнов смягчается, снисходительно дает Тёме щелчок и выпускает его руку. Тёма быстро вскакивает на скамью и, "треснув" Вахнова, мчится от него по скамьям. Верзила Вахнов несется за ним. Тёма прыгает на пол и бросается к двери. Вахнов настигает его, мнет и со всего размаха бьет ладонью по лопаткам.

   - Ну, что ты за свинья?! - говорит тоскливо Тёма.

   Вахнов отвечает увесистыми шлепками.

   - Оставь же, - уже жалобно молит Тёма. - Ну, что ты меня мучишь?

   В голосе Тёмы слышатся Вахнову слезы. Ему делается жаль Тёму.

   - Му-мочка! - говорит Вахнов и опять, уже от избытка чувств, тискает Тёму.

   По коридору идет молодой, в очках, учитель латинского языка Хлопов. При входе учителя все уже по местам. Хлопов внимательно осматривает класс, быстро делает перекличку, затем сходит с своего возвышения и весь урок гуляет по классу, не упуская ни на мгновение никого из виду. Проходя мимо скамьи, где сидит маленький с кудрявой головой и потешной птичьей физиономией Герберг, учитель останавливается, нюхает воздух и говорит:

   - Опять чесноком воняет?!

   Герберг краснеет, так как аромат несется из его ящика, где лежит аппетитный кусок принесенной им для завтрака фаршированной щуки.

   - Я вас в класс не буду пускать! Что это за гадость?! Сейчас же вынесите вон! - И, помолчав, говорит вслед уносящему свое лакомство Гербергу:

   - Можете себе наслаждаться, когда уж так нравится, дома.

   Ученики фыркают, смотрят на Герберга, но на лице последнего, кроме непонимания: как может не нравиться такая вкусная вещь, как фаршированная щука, - ничего другого не отражается. Тёма с любопытством смотрит на Герберга, потому что он сын Лейбы, и Тёма, постоянно видевший Мошку за прилавком отца, никак не может освоиться с фигурой его в гимназическом сюртуке.

   - Корнев, склоняйте, - говорит учитель.

   Корнев встает, перекашивает свое и без того некрасивое, вздутое лицо и кисло начинает хриплым, низким голосом.

   Учитель слушает и раздраженно морщится.

   - Да что вы скрипите, как немазаная телега? Ведь, наверно же, во время рекреации* умеете говорить другим голосом.

   ______________

   * Перемена (от лат. recreatio).

  

   Корнев прокашливается и начинает с более высокой ноты.

   - Иванов, продолжайте...

   Сосед Тёмы, Иванов, встает, смотрит своими косыми глазами на учителя и продолжает.

   - Неверно! Вахнов, поправить!

   Вахнов встрепанно вскакивает и молчит.

   - Карташев!

   Тёма вскакивает и поправляет.

   - Ну? Дальше!

   - Я не знаю, - угрюмо отвечает Иванов.

   - Вахнов!

   - Я вчера болен был.

   - Болен, - кивает головой учитель. - Карташев!

   Тёма встает и вздыхает: недаром он хотел повторить перед уроком - все выскочило из головы.

   - Ну, не знаете, говорите прямо!

   - Я вчера учил.

   - Ну, так говорите же!

   Тёма сдвигает брови и усиленно смотрит вперед.

   - Садитесь!

   Учитель в упор осматривает Вахнова, Карташева и Иванова.

   Вахнов самодовольно водит глазами из стороны в сторону. Иванов, сдвинув брови, угрюмо смотрит в скамью. Затянутый, бледный Тёма огорченно, пытливо всматривается своими испуганными голубыми глазами в учителя и говорит:

   - Я вчера знал. Я испугался...

   Учитель пренебрежительно фыркает и отворачивается.

   - Яковлев, фразы!

   Встает первый ученик Яковлев и уверенно и спокойно говорит:

   - Asinus excitatur baculo.

   - Швандер! Переводите.

   Встает ненормально толстый, упитанный, чистенький мальчик. Он корчит болезненные рожи и облизывается.

   - Пошел облизываться! Да что вы меня есть собираетесь, что ли?!

   Ученики смеются.

   Швандер судорожно нажимает большой палец на скамью, делает усилие и говорит:

   - Осел...

   - Ну?

   - Погоняется...

   Швандер делает еще одну болезненную гримасу и кончает:

   - Палкою.

   - Слава богу, родил.

   Вторая половина урока посвящается письменному ответу.

   Учитель ходит и внимательно следит, чтобы не списывали. Глаза его встречаются с глазами Данилова, в которых вдруг что-то подметил проницательный учитель.

   - Данилов, дайте вашу книжку.

   - У меня нет книжки, - говорит, краснея, Данилов и неловко поднимается с места, зажимая в то же время коленями латинскую грамматику.

   Учитель заглядывает и собственноручно вытаскивает злополучную книгу.

   Данилов сконфуженно смотрит в скамью.

   - Тихоня, тихоня, а мошенничать уже научился. Стыдно! Станьте без места!

   Симпатичная сутуловатая фигура Данилова как-то решительно идет к учительскому месту и становится лицом к классу. Его сконфуженные красивые глаза смотрят добродушно и открыто прямо в глаза учителю.

   Раздается давно ожидаемый, отрадный для ученического слуха звонок.

   - К следующему классу...

   Учитель задает по грамматике, потом фразы с латинского на русский, затем сам диктует с русского на латинский и, отняв еще пять минут из рекреационных, наконец уходит.

   Больше всего огорчают учеников эти лишние пять минут.

   После урока Хлопова как-то мало оживления. Большинство сидит в любимой позе - с коленками, упертыми в скамью, и устало, бесцельно смотрит.

   На учительском возвышении неожиданно появляется старый, толстый учитель русского языка.

   - У попугая на шесте было весело! - монотонно, нараспев тянет он и чешет свою лысину о приставленную к ней линейку.

   Тёме с Вахновым тоже весело, и никакого дела им нет ни до попугая, ни до учителя, ни до его системы, в силу которой учитель считал необходимым прежде всего ознакомить детей с синтаксисом.

   - Герберг, где подлежащее?

   - На шесте, - вскакивает Герберг и впивается своей птичьей физиономией в учителя.

   - Дурак, - тем же тоном говорит учитель, - ты сам на шесте... Карташев!..

   Тёма, только что получивший в самый нос щелчок, встрепанно вскакивает и в то же мгновение совсем исчезает, потому что Вахнов ловким движением своей ноги сталкивает его на пол.

   - Карташев, ты куда девался? - кричит учитель.

   Тёма, красный, появляется и объясняет, что он провалился.

   - Как ты мог провалиться, когда под тобою твердый пол?

   - Я поскользнулся...

   - Как ты мог поскользнуться, когда ты стоял?

   Вместо ответа Тёма опять едет под скамью. Он снова появляется и с ожесточенным отчаянием смотрит украдкой на Вахнова. Вахнов, положив локоть на скамью, прижимает ладонью рот, чтобы не прыснуть, и не смотрит на Тёму. Тёма срывает сердце незаметным пинком Вахнову в плечо, но учитель увидел это и обиделся.

   - Карташеву единицу за поведение.

   Лысая, как колено, голова учителя наклоняется и ищет фамилию Карташева. Тёма, пока учитель не видит, еще раз срывает свой гнев и теребит Вахнова за волосы.

   - Карташев, где подлежащее?

   Тёма мгновенно бросает Вахнова и ищет глазами подлежащее.

   Яковлев, отвалившись вполуоборот с передней скамьи, смотрит на Тёму. "Подскажи!" - молят глаза Тёмы.

   - У попугая, - шепчет Яковлев, и ноздри его раздуваются от предстоящего наслаждения.

   - У попугая, - подхватывает радостно Тёма.

   Общий хохот.

   - Дурак, ты сам попугай. С этих пор Карташев не Карташев, а попугай. Герберг не Герберг, а шест. Попугай на шесте - Карташев на Герберге.

   Класс хохочет. Яковлев стонет от восторга.

   Толстая, громадная фигура учителя начинает слегка колыхаться. Добродушные маленькие серые глаза прищуриваются, и некоторое время старческое "хе-хе-хе" несется по классу.

   Но вдруг лицо учителя опять делается серьезным, класс стихает, и тот же монотонный голос нараспев продолжает: