Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Детство Тёмы

p;    - Это папа... милый папа!!

   "Ах нет, нет, - тоскливо мечется мальчик, - это не папа, это что-то страшное лезет".

   - Иди, иди, иди себе! - с диким страхом кричит Тёма. - Иди! - и крик его переходит в какой-то низкий, полный ужаса и тоски рев.

   - Иди! - несется по дому. И с напряженной болью прислушиваются все к этому тяжелому горячечному бреду.

   Всем жаль маленького Тёму. Холодное дыхание смерти ярко колеблет вот-вот готовое навсегда погаснуть разгоревшееся пламя маленькой свечки. Быстро тает воск, быстро тает оболочка тела, и уже стоит перед всеми горячая, любящая душа Тёмы, стоит обнаженная и тянет к себе.

  

  

   Проходили дни, недели в томительной неизвестности. Наконец здоровый организм ребенка взял верх.

   Когда в первый раз Тёма показался на террасе, похудевший, выросший, с коротко остриженными волосами, - на дворе уже стояла теплая осень.

   Щурясь от яркого солнца, он весь отдался веселым, радостным ощущениям выздоравливающего. Все ласкало, все веселило, все тянуло к себе: и солнце, и небо, и видневшийся сквозь решетчатую ограду сад.

   Ничего не переменилось со времени его болезни! Точно он только часа на два уезжал куда-нибудь в город.

   Та же бочка стоит посреди двора, по-прежнему такая же серая, рассохшаяся, с еле державшимися широкими колесами, с теми же запыленными деревянными осями, мазанными, очевидно, еще до его болезни. Тот же Еремей тянет к ней ту же упирающуюся по-прежнему Буланку. Тот же петух озабоченно что-то толкует под бочкой своим курам и сердится по-прежнему, что они его не понимают.

   Все то же, но все радует своим однообразием и будто говорит Тёме, что он опять здоров, что все точно только и ждали его выздоровления, чтобы снова, вступив в прежнюю связь с ним, зажить одною общею жизнью.

   Ему даже казалось, что вся его болезнь была каким-то сном... Только лето прошло...

   До его слуха долетели из отворенного окна кабинета голоса матери и отца и заставили его еще раз почувствовать прелесть выздоровления.

   Речь между отцом и матерью шла о нем.

   Разговора в подробностях он не понял, но суть его уловил. Она заключалась в том, что ему, Тёме, разрешат бегать и играть на наемном дворе.

   Наемный двор - громадное пустопорожнее место, принадлежавшее отцу Тёмы, - примыкало к дому, где жила вся семья, отделяясь от него сплошной стеной. Место было грязное, покрытое навозом, сорными кучами, и только там и сям ютились отдельные землянки и низкие, крытые черепицей флигельки. Отец Тёмы, Николай Семенович Карташев, сдавал его в аренду еврею Лейбе. Лейба, в свою очередь, сдавал по частям: двор - под заезд, лавку - еврею Абрумке, в кабаке сидел сам, а квартиры в землянках и флигелях отдавал внаем всякой городской голытьбе. У этой голи было мало денег, но зато много детей. Дети - оборванные, грязные, но здоровые и веселые - целый день бегали по двору.

   Мысль о наемном дворе давно уже приходила в голову матери Тёмы, Аглаиде Васильевне.

   Нередко, сидя в беседке за книгой, она невольно обращала внимание на эту ватагу вечно возбужденных веселых ребятишек. Наблюдая в бинокль за их играми, за их неутомимой беготней, она часто думала о Тёме.

   Нередко и Тёма, прильнув к щелке ворот, разделявших оба двора, с завистью следил из своей сравнительно золотой темницы за резвой толпой. Иногда он заикался о разрешении побегать на наемном дворе; мать слушала и нерешительно отклоняла его просьбу.

   Но болезнь Тёмы, упрек мужа относительно того, что Тёма не воспитывается как мальчик, положили конец ее колебаниям.

   Как натура непосредственная и впечатлительная, Аглаида Васильевна мыслила и решала вопросы так, как мыслят и решают только такие натуры. С виду ее решения часто бывали для окружающих чем-то неожиданным; в действительности же тот процесс мышления, результатом которого получалось такое с виду неожиданное решение, несомненно существовал, но происходил, так сказать, без сознательного участия с ее стороны. Факты накоплялись, и когда их собиралось достаточно для данного вывода, - довольно было ничтожного толчка, чтобы запутанное до того времени положение вещей освещалось сразу, с готовыми уже выводами.

   Так было и теперь. Упрек мужа был этим толчком, и Аглаида Васильевна пошла в кабинет к нему поговорить о пришедшей ей в голову идее. Результатом разговора было разрешение Тёме посещать наемный двор.

  

  

   Через две недели Тёма уже носился с ребятишками наемного двора. Он весь отдался ощущениям совершенно иной жизни своих новых приятелей - жизни, ни в чем не схожей с его прежней, своим контрастом, неизгладимыми образами отпечатлевшейся в его памяти.

   Наемный двор, как уже было сказано, представлял собой сплошной пустырь, заваленный всевозможными кучами.

   Для всех эти кучи были грязным сором, выбрасываемым раз в неделю, по субботам, из всех этих нищенских лачуг, но для оборванных мальчишек они представляли собою неисчерпаемые источники богатств и наслаждений. Один вид их - серый, пыльный, блестящий от кусочков битого стекла, сиявших на солнце всеми переливами радуги, - уже радовал их сердца. В этих кучах были зарыты целые клады: костяшки для игры в пуговки, бабки, нитки. С каким наслаждением, бывало, в субботу, когда выбрасывался свежий сор, накидывалась на него ватага жадных ребятишек, и в числе их - Тёма с Иоськой.

   Вот дрожащими от волнения руками тянется кусочек серой нитки и пробуется ее крепость. Она годится для пускания змея, - ничего, что коротка, она будет связана с другими такими же нитками; ничего, что в ней запутались какие-то волосы и что-то прилипло, что она вся сбита в один запутанный комок, - тем больше наслаждения будет, когда, собравши свою добычу, ватага перелезет через кладбищенскую стену и, усевшись где-нибудь на старом памятнике, станет приводить в порядок свое богатство.

   Тёма сидит, весь поглощенный своей трудной работой. Глаза его машинально блуждают по старым покосившимся памятникам, и он думает: какой он глупый был, когда испугался головы Еремея.

   Гераська, главный атаман ватаги, рассказывает о ночных похождениях тех, которых зарывают без отпевания.

   - Прикинет тебе дорогу и ведет... ведет, ведет... Вот будто, вот сейчас домой... Так и дотянет до петухов... Как кочета закричат, ну и будет, - глядишь, а ты на том же месте стоишь. Верно! Накажи меня бог! - крестится в подтверждение своих слов Гераська.

   - Что ж? Это ни капельки не страшно, - пренебрежительно замечает Тёма.

   - Не страшно? - воспламеняется Гераська. - А попади-ка к ним под сочельник, они тебе покажут, как не страшно! Погляжу я на тебя, когда Пульчиха...

   Пульчиха, старая, восьмидесятилетняя, высокая, толстая одинокая баба, занимала одну из лачуг наемного двора. Она всегда отличалась угрюмым, сосредоточенным, несообщительным нравом и всегда нагоняла на детей какой-то инстинктивный ужас своим низким, грубым голосом, когда гоняла, бывало, их подальше от своих дверей.

   Однажды дверь обыкновенно аккуратной Пульчихи оказалась затворенной, несмотря на то, что все давно уже встали. Гераська сейчас же, заметив эту ненормальность, заглянул осторожно в окошечко лачуги и с ужасом отскочил назад: выпученные глаза Пульчихи страшно смотрели на него со своего вздутого, посинелого лица.

   Преодолев ужас, Гераська опять заглянул и разглядел тонкую бечевку, тянувшуюся с потолка к ее шее. Пульчиха, казалось, стояла на коленях, но не касаясь пола, а как-то на воздухе. Подняли тревогу, выломали дверь, вытащили старуху из петли, но уж все было кончено - Пульчиха умерла. Ее отнесли к "висельникам", а лачуга так и оставалась пустой, не привлекая к себе новых квартирантов.

   Эта неожиданная, страшная смерть Пульчихи произвела на ватагу сильное, потрясающее впечатление.

   - Ты думаешь, - продолжал Гераська, воодушевляясь, и мурашки забегали по спинам ватаги, - ты думаешь, она подохла? держи карман! Вот пусть-ка снимет кто ее хату?! А-га! Вот тогда и узнает, где эта самая Пульчиха, как она, подлая, ночью притащится на четвереньках под окно и станет смотреть, что там делают. Рожа страшная, си-и-и-няя, вздутая, зубами ляскает, а глазищи так и ворочаются, так и ворочаются... Накажи меня бог! Она и сейчас каждую ночь шляется, сволочь, и пока ей в брюхо не забьют осиновый кол, она так и будет лазить. А забьют, ну и шабаш!

   Рассказ производит потрясающее впечатление. Тёма давно сорван со своих скептических подмостов и с напряженным лицом следит за каждым движением Гераськи.

   Напряженнее всех всегда слушает Колька, у которого даже жилы надуваются на лбу, а рот остается открытым и тогда, когда все остальные уже давно пришли в себя.

   - У-у! - ткнет ему, бывало, Яшка пальцем в открытый рот.

   Поднимется хохот. Колька вспыхнет и наметит обидчику прямо в ухо. Но Яшка увернется и со смехом отбежит в сторону. Колька пустится за ним, Яшка от него. Смех и общее веселье.

   Солнце окончательно исчезает за деревьями; доносятся крикливые голоса матерей всех этих Герасек, Колек, Яшек; ватага шумно карабкается по стене, с размаху прыгает во двор и расходится. Тёма некоторое время наблюдает, как родители встречают запоздалых друзей шлепками, и нехотя возвращается со своим оруженосцем Иоськой домой. Все ему так нравится, все внутри так живет у него, что он жалеет в эту минуту только о том, что не может вечно оставаться на наемном дворе, вечно играть со своими новыми друзьями.

   Вечером за чайным столом сидит вся семья, сидит Тёма, и образы двора толпятся перед ним. Он как-то смутно вслушивается в разговор и оживляется лишь тогда, когда до его слуха долетает жалоба пришедшего арендатора на то, что номер Пульчихи по-прежнему не занят.

   - Он и не будет никогда занят, - авторитетно заявляет Тёма.

   На вопрос "почему?" Тёма сообщает причину. Заметив, что рассказ производит впечатление, Тёма продолжает, стараясь подражать во всем Гераське:

   - Как кто наймет, она, подлая, полезет к окну, морда си-иняя, зубами ляскает, сама вздутая, подлая...

   Тёма все силы напрягает на последнем слове.

   - Боже мой! что это?! - восклицает мать.

   Тёма немного озадачен, но доканчивает:

   - А вот если ей в брюхо кол осиновый загнать, она, сволочь, перестанет ходить.

   На другой день Тёму на наемный двор не пускают, и весь день посвящается чистке от нравственного сора, накопившегося в душе Тёмы.

   Тщательное следствие никакого, впрочем, особенного сора не обнаруживает, хотя одна не совсем красивая история как-то сама собой выплывает на свет божий.

   В числе игр, развлекавших ребятишек, были и такие, в которых сорные кучи были ни при чем, а именно: "дзига" - вид волчка, свайка, мяч и орехи. Последняя игра требовала уже денег, так как орехов Абрумка даром не давал. Был, конечно, способ достать орехов в саду. Но орехи сада не годились: они были слишком крупны, шероховаты, а для игры требовались маленькие орехи, круглые и легкие. Ничего, что внутри их все давно сгнило, зато они хорошо катились в ямку. В случае крайности за три садовых ореха Тёме давали один Абрумкин. Эти садовые орехи тоже нелегко давались. Тёма должен был рвать их с риском попасться; иногда ломались ветви под его ногами, что тоже мог заметить зоркий глаз отца. Тёма придумал выход более простой. Он пришел раз к Абрумке и сказал:

   - Абрумка, скоро будет мое рождение, и мне подарят двадцать копеек. Дай мне теперь орехов, а в рождение я тебе отдам деньги.

   Абрумка дал. Таким образом, набралось на двадцать копеек. Тёма некоторое время не ходил к Абрумке, но нужда заставила, и, придя к нему, он сказал:

   - Абрумка, дай мне еще орехов.

   Но Абрумка напомнил Тёме, что в рождение ему подарят только двадцать копеек.

   Тогда Тёма сказал Абрумке:

   - Я забыл, Абрумка, мне Таня обещала еще десять копеек подарить.

   Абрумка подозрительно покосился на Тёму. Тёма покраснел и почувствовал к Абрумке что-то враждебное и злое. Он уже хотел убежать от гадкого Абрумки и отказаться от своего намерения взять у него еще орехов, но так как Абрумка пошел в лавку, то и Тёма передумал и направился за ним. Абрумка копался за темным, грязным прилавком, отыскивая между загаженными мухами полками грязную банку с гнилыми орехами, а Тёма ждал, пугливо косясь на соседнюю, тоже темную, комнату, где в полумраке на кровати обрисовывалась фигура больной жены Абрумки. Она уже давным-давно не вставала и лежала на своей кровати, казалось, засунутая в пуховую перину, - вечно больная, бледная, изможденная, с горевшими черными глазами, с всклокоченными волосами, - и изредка тихо, мучительно стонала.

   Получив орехи, Тёма опрометью бросился из лавки, подальше от страшной жены Абрумки, у которой Гераська как-то умудрился заметить хвостик и сам своими глазами видел, как она однажды верхом на метле, ночью под шабаш, вылетела в трубу. Так как Гераська при этом снял шапку, перекрестился и сказал: "Накажи меня бог!" - то сомнения быть не могло в справедливости его слов.

   Получив орехи и проиграв их, Тёма больше уже не решался идти к Абрумке. Он чувствовал, что надул его, и это его мучило. Ему казалось, что и Абрум это понял. Тёма чувствовал свою вину перед ним и без щемящего чувства не мог смотреть на угнетенную фигуру вечно торчавшего у своих дверей Абрумки.

   Иногда вдруг, среди веселой игры, мелькнет перед Тёмой образ Абрумки, вспомнится близость дня рождения, безвыходность положения, и тоскливо замрет сердце. Только одно утешение и было, что день рождения еще не так близок. Но беда пришла раньше, чем ждал Тёма. Однажды Абрумка, никогда не отходивший ни на шаг от своей лавочки, вдруг, заметив Тёму во дворе, пошел к нему.

   Тёма при его приближении вильнул было, как будто играя, в кирпичный сарай, но Абрумка вошел и в сарай и потребовал от Тёмы денег, мотивируя нужду в деньгах неожиданной смертью жены.

   Тёма уже с утра слышал от своих товарищей, что жена Абрумки умерла; слышал даже подробный рассказ, как Абрумка сам задушил ее ночью, наложив ей на голову подушку, и, усевшись; сидел на этой подушке до тех пор, пока его жена не перестала хрипеть; затем он слез и лег спать, а утром пошел и сказал всем, что его жена умерла.

   - Ты сам видел? - спросил с широко открывшимися глазами Тёма.

   - Накажи меня бог, видел! - проговорил Гераська и в доказательство снял шапку и перекрестился.

   Теперь этот Абрумка, как будто он никогда не душил своей жены, стоял перед Тёмой в темном сарае и требовал денег.

   Тёме стало страшно: а вдруг и его злой Абрумка сейчас задушит и пойдет скажет всем, что Тёма взял и сам умер.

   - У меня нет денег, - ответил Тёма коснеющим языком.

   - Ну, так я лучше папеньке скажу, - просительно проговорил Абрумка, - очень нужно, нечем хоронить мою бедную Химку...

   И Абрум вытер скатившуюся слезу.

   - Нет, не говори, я сам скажу, - быстро проговорил Тёма, - я сейчас же принесу тебе.

   У Тёмы пропал всякий страх к Абрумке. Искреннее, неподдельное горе, звучавшее в его словах, повернуло к нему сердце Тёмы. Он решил немедленно идти к матери и сознаться ей во всем.

   Он застал мать за чтением.

   Тёма горячо обнял мать.

   - Мама, дай мне тридцать копеек.

   - Зачем тебе?

   Тёма замялся и сконфуженно проговорил:

   - Мне жалко Абрумки, ему нечем похоронить Химку, я обещал ему.

   - Это хорошо, что тебе жаль его, но все-таки обещать ему ты не имел никакого права. Разве у тебя есть свои деньги? Только своими деньгами можно располагать.

   Тёма напряженно, сконфуженно слушал, и когда Аглаида Васильевна вынесла ему деньги, он обнял ее и горячо ответил ей, мучимый раскаянием за свою ложь:

   - Милая моя мама, я никогда больше не буду.

   - Ну, иди, иди, - ласково отвечала мать, целуя его.

   Тёма бежал к Абрумке, и в воображении рисовалось его лицо, полное блаженства, когда он увидит принесенные ему Тёмой деньги.

   Раскрасневшись, с блестящими глазами, он влетел в лавочку и, чувствуя себя хорошо и смело, как до того времени, когда он еще не сделался должником, проговорил восторженно:

   - Вот, Абрумка!

   Абрумка, рывшийся за прилавком, молча поднял голову и равнодушно-уныло взял протянутые ему деньги. Но, взглянув на разочарованного Тёму, Абрумка инстинктивно понял, что Тёме нет дела до его горя, что Тёма поглощен собой и требует награды за свой подвиг. Движимый добрым чувством, Абрумка вынул одну конфетку из банки, подал ее мальчику и, потрепав его по плечу, проговорил рассеянно:

   - Хороший панич.

   Тёме не по душе была фамильярность Абрумки, не по душе было равнодушие, с каким последний принял от него деньги, и восторженное чувство сменилось разочарованием. То, что-то близкое, что он за мгновение до этого чувствовал к обездоленному, тихому Абрумке, сменилось опять чем-то чужим, равнодушным, брезгливым. Тёма уже хотел оттолкнуть конфетку и убежать, хотел сказать Абрумке, что он не смеет трепать его по плечу, потому что он - Абрумка, а он Тёма - генеральский сын, но что-то удержало его. Он на мгновение почувствовал унизительное бессилие от своей неспособности обрезать так, как, наверно, обрезала бы Зина, и, скрывая брезгливость, разочарование, раздражение и сознание бессилия молча взял конфетку и, не глядя на Абрумку, уже собирался поскорее вильнуть из лавки, как вдруг дверь отворилась, и Тёма увидел, что происходило в другой комнате. Там толпа грязных евреек суетливо доканчивала печальный обряд. Тёма увидел что-то белое, спеленатое и догадался, что это что-то было тело жены Абрумки. В комнате, обыкновенно темной, было теперь светло от отворенных окон; кровать, на которой лежала больная, была пуста и прибрана. "И никогда уж больше не будет лежать на ней жена Абрумки", - подумал Тёма. Ее сейчас понесут на кладбище, зароют, и останется она там одна с червями, тогда как он, Тёма, сейчас выбежит из лавочки, и счастливый, полный радости жизни будет играть, смотреть на веселое солнце, дышать воздухом. А она не может дышать. Ах, как хорошо дышать! И Тёма вздохнул всей грудью. Как хорошо бегать, смеяться, жить!.. А она не может жить, она никогда не откроет глаз и никогда, никогда не ляжет больше на эту кровать. Как пусто, тяжело стало на душе Тёмы. Какой мрак и тоска охватили его от формулированного в первый раз понятия о смерти. Да, это все пройдет. Не будет ни Абрумки, ни всех, ни его, Тёмы, ни этой лавочки, - все, все когда-нибудь исчезнет. И все равно когда-нибудь смерть придет, и никуда нельзя от нее уйти, никуда... Вот жена Абрумки... А если б она спряталась под кровать?! Нет, нельзя, - смерть и там нашла бы ее. И его найдет... И от этой мысли у Тёмы захватило дыхание, и он стремительно выбежал из лавки на свежий воздух.

   Скучно стало Тёме. Точно все - все умерли вдруг, и никого, кроме него, не осталось, и все так пусто, тоскливо кругом. Когда Тёма прибежал к игравшей в пуговки ватаге, озабоченно и взволнованно следившей за движениями Гераськи, в третий раз победоносно собиравшегося бить кон, Тёма облегченно вздохнул, но по-прежнему безучастный, присел на пыльную землю, прижавшись к стене избушки, возле которой происходила игра. Он рассеянно следил за тем, как мелькали по воздуху отскакивавшие от стены медные пуговки, как, сверкнув в лучах яркого солнца, они падали на пыльную, мягкую землю, мгновенно покрываясь серым слоем, следил за напряженными, возбужденными лицами, и невольная параллель контрастов - того, что было у Абрумки и что происходило здесь, - смутно давило его. Тут радуются, а там смерть, им нет дела до Абрумки, а Абрумке - до них, и нельзя так сделать, чтобы и Абрумка радовался. Если его позвать играть с ними? Он не пойдет. Это им, детям, весело, а большие не любят играть. Как скучно большим жить - ничего они не любят: ни бабок, ни пуговиц, ни мяча. И он будет большой, и он ничего этого не будет любить - скучно будет. Нет, он будет любить! Он условится вот с Яшкой, Гераськой, Колькой, чтобы всегда любить играть, и будет им всегда весело... Нет, не будет - он тоже разлюбит... Нет, не разлюбит, ни за что не разлюбит! И, вскочив, точно боясь, что может отвыкнуть, он энергично закричал:

   - Мой кон!

   И вдруг в тот момент когда Тёма так живо почувствовал желание играть, жить, - у него неприятно ёкнуло сердце при мысли, что он обманул мать.

   "Ничего! Когда я просил у мамы прощения, я думал, что прошу за то, что обманул ее, я когда-нибудь расскажу ей все".

   Успокоив себя, Тёма забыл и думать обо всем этом. И вдруг все открылось как-то так, что он и оглянуться не успел, как сам же спутал себя.

   К удивлению Тёмы, Аглаида Васильевна отнеслась к этой истории очень мягко и только взяла с Тёмы слово, что на будущее время он будет говорить ей всегда правду, - иначе ворота наемного двора для него навсегда запрутся.

  

  

   Прошел год. Тёма вырос, окреп и развернулся. В жизни ватаги произошла некоторая перемена. Приятно было бегать по двору, лазить на кладбище, но еще приятнее было убегать в ту сторону, где синело необъятное море. В таких прогулках было столько заманчивого!.. Тёма забывал, что он еще маленький мальчик. Он стоял на берегу моря; нежный, мягкий ветер гладил его лицо, играл волосами и вселял в него неопределенное желание чего-то, еще не изведанного. Он следил за исчезавшим на горизонте пароходом с каким-то особенно щемящим, замирающим чувством, полный зависти к счастливым людям, уносившимся в туманную даль. Рыбаки, пускавшиеся в море на своих утлых челноках, были в глазах Тёмы и всей ватаги какими-то полубогами. С каким уважением он и ватага смотрели на их загорелые лица; с каким благоговейным напряжением выбивались они из сил, помогая такому собиравшемуся в путь рыбаку стащить в море с гравелистого берега лодку!

   - Дяденька, пояс! - кричал какой-нибудь счастливчик, заметив забытый рыбаком на берегу пояс.

   Какой завистью горели глазенки остальных, какой удовлетворенной гордостью блистали глаза счастливца, на долю которого досталось оказать последнюю услугу отважному, неразговорчивому рыбаку! Напрасно глаза жадно ищут еще чего-нибудь, забытого на песке!

   - Мальчик! Поднеси-ка корзинку! Вон, вон на песке, - кричит с выступающего камня другой рыболов, поймавший на удочку рыбу.

   Новая работа: ребятишки вперегонку пускаются за корзинкой и какой-нибудь счастливец уже несется с ней.

   - О-го! Здоровый! - разрешает он себе замечание, принимая в корзину пойманную рыбу.

   Рыболов снова погружается в безмолвное созерцание неподвижного поплавка, корзинка относится на место, и мальчишки ищут новых занятий. Они собирают по берегу плоские камешки и с размаху пускают их по воде. "Раз, два, три, четыре" - скользя, полетел камень по гладкой поверхности.

   - Чебурых! - презрительно говорит кто-нибудь, когда камень, пущенный неумелой рукой, с места зарезывается в воду, вместо того чтобы лететь касательно.

   А то, засучив по колена штаны, ватага лезет в воду и ловит под камнями рачков, разных ракушек. Поймает, полюбуется и съест. Ест и Тёма и испытывает бесконечное наслаждение.

   Однажды ватага забрела на бойню. Тёма, увлекшись, не заметил, как очутился в самом дворе, как раз в тот момент, когда рассвирепевший бык, оторвавшись от привязи, бросился на присутствовавших, а в том числе и на Тёму. Тёму едва спасли. Мясник, выручивший его, на прощанье надрал ему уши. Тёма был рад, что его спасли, но обиделся, что его выдрали за уши. Он стоял сконфуженный, избегая любопытных взглядов ватаги, и обдумывал план мести. Между тем мясники, кончив свою работу, нагрузили телеги и поехали в город. Тёма знал, что их путь лежит мимо дома его отца, и потому отправился за ними. Увидев у калитки дома Еремея, Тёма обогнал обоз и стал у калитки с камнем в руках. Когда выдравший его за ухо мясник поровнялся с ним, Тёма размахнулся и пустил в него камнем, который и попал мяснику в лицо.

   - Держи, держи! - закричали мясники и бросились за маленьким разбойником.

   Влететь в калитку, задвинуть засов - было делом одного мгновения. На улице раненый мясник благим матом вопил:

   - Батюшки, убил! Убил, разбойник!

   Мясники на все голоса кричали:

   - Грабеж, караул! Караул, режут!

   "Убил!" - пронеслось в голове Тёмы.

   На крыльцо выскочили из дому испуганные сестры, бонна, а за ней и сама Аглаида Васильевна, бледная, перепуганная непонятной тревогой.

   Физиономия Тёмы, его растерянный вид ясно говорили, что в нем кроется причина всего этого шума.

   - Что? Что такое? Что ты сделал?

   - Я... я убил мясника, - заревел благим матом Тёма, приседая от ужаса к земле.

   Было не до расспросов. Аглаида Васильевна бросилась в кабинет мужа. Появление генерала дало делу более спокойный оборот. Все объяснилось, рана оказалась неопасной. Обиженный получил на водку, и через несколько минут мясники снова отправились в путь. У Тёмы отлегло от сердца.

   - Негодный мальчик! - проговорила, входя с улицы, мать.

   Тёма потупился и почувствовал себя действительно негодным мальчиком. Николай Семенович был не того мнения.

   - За что ж ты ругаешь его? - возмущенно обратился он к жене. - Что ж, по-твоему, ему уши будут рвать, а он ручки за это должен целовать?

   Аглаида Васильевна, в свою очередь, была озадачена.

   - Ну, так и берите себе этого разбойника, а мне он больше не сын, - проговорила она и быстро ушла в комнаты.

   Тёма не почувствовал никакой радости от поддержки отца и удовлетворенно вздохнул только тогда, когда последний ушел. На душе у него было неспокойно; лучше было бы, если бы отец его выругал, а мать похвалила.

   Походив с час, Тёма отправился к матери и, как полагалось, когда мать на него сердилась, проговорил:

   - Мама, я больше не буду.

   - Скверный мальчик! Что ты больше не будешь? Ты понимаешь, в чем ты виноват?

   - В том, что дрался.

   - В том, что ты такой же грубый, как и тот мясник, в которого ты швырнул камнем. Ты знаешь, что, если бы не он, бык разорвал бы тебя?

   - Знаю.

   - Если бы ты тонул и тебя за волосы вытащили бы из воды, ты тоже бросил бы камнем в того, кто тебя вытащил?

   - Ну да... А зачем он меня за руку не взял?

   - А зачем ты без позволения к нему во двор пошел? Зачем ставишь себя в такое положение, что тебя могут взять за ухо? Зачем ты без позволения на бойне был? Зачем ты злой? Зачем ты волю рукам даешь, негодный ты мальчик? Мясник грубый, но добрый человек, а ты грубый и злой... Иди, я не хочу такого сына!..

   Тёма приходил и снова уходил, пока наконец само собой как-то не осветилось ему все: и его роль в этом деле, и его вина, и несознаваемая грубость мясника, и ответственность Тёмы за созданное положение дела.

   - Ты, всегда ты будешь виноват, потому что им ничего не дано, а тебе дано; с тебя и спросится.

   Закончилось все уже вечером притчей о талантах и рассуждением на тему: кому много дано, с того много и спросится.

   Тёма внимательно и с интересом слушал, задавал вопросы, в которых чувствовалось, что он сознательно переживает смысл сказанного.

   Горячая Аглаида Васильевна не могла удержаться, чтобы в такой удобный момент не подбросить несколько лишних полен...

   - Ты большой уже мальчик, тебе десятый год. Один мальчик в твои годы уже царем был.

   Глаза Тёмы широко раскрылись.

   - А я когда буду царем? - спросил он, уносясь мыслью в сказочную обстановку Ивана-царевича.

   - Ты царем не будешь, но ты, если захочешь, ты можешь помогать царю. Вот такой же мальчик, как ты...

   И Тёма узнал о Петре Великом, Ломоносове, Пушкине. Он услышал коротенькие стихи, которые мать так звучно и красиво прочла ему:

  

   Сети рыбак расстилал по берегу студеного моря;

   Мальчик ему помогал. Мальчик, оставь рыбака!

   Сети иные тебя ожидают,

   Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

  

   Тёме рисовалась знакомая картина: морской берег, загорелые рыбаки, он, нередко помогавший им расстилать на берегу для просушки мокрые сети, и, вздохнув от избытка чувств, он проговорил удовлетворенно:

   - Мама, я тоже помогал расстилать сети рыбакам.

   Засыпая в этот вечер, Тёма чувствовал себя как-то особенно возвышенно настроенным. В сладких, неясных образах носились перед ним и рыбаки, и сети, и неведомый мальчик, отмеченный какой-то особой печатью, и десятилетний грозный царь, и все это, согреваемое сознанием чего-то близкого, соприкосновенного, ярко переливало в сонном мозгу Тёмы.

   "А все-таки я хорошо сделал, что хватил мясника: теперь уж никто не захочет взять меня за ухо!" - пронеслось вдруг последней сознательной мыслью, и Тёма безмятежно заснул.

  

  

   Еще год прошел. Подоспела гимназия. Тёма держал в первый класс и выдержал. Накануне начала уроков Тёма в первый раз надел форму.

   Это был счастливый день!

   Все смотрели и говорили, что форма ему очень идет. Тёма отпросился на наемный двор. Он шел сияющий и счастливый.

   Было августовское воскресенье; яркие лучи заливали сверху, глаза тонули в мягкой синеве чистого неба. Акации, окаймлявшие кладбищенскую стену, точно спали в сиянии веселого, ласкового дня.

   Семья Кейзера, вся налицо, сидит за обедом перед дверями своей квартиры. Благообразный старик, точильщик Кейзера, чопорно и сухо меряет Тёму глазами. С тою же неприветливостью смотрит и похожий на отца старший сын. Зато "Кейзеровна" вся исчезла в доброй, ласковой улыбке, и ее белый высокий чепчик усердно кивает Тёме. Маленький Кейзер - младшая ветвь, весь в мать - тоже растаял и переводит свои блаженные глаза с чепчика матери на Тёмин мундир.

   - Здравствуйте, здравствуйте, Тёмочка! - говорит Кейзеровна. - Ну вот вы, слава богу, и гимназист... совсем как генерал...

   Тёма сомневается, чтобы он был похож на генерала.

   - Папеньке и маменьке радость, - продолжает Кейзеровна. - Папенька здоров?

   - Здоров, - отвечает Тёма, смотря в пространство и роя сапогом землю.

   - И маменька здорова? и братик? и сестрички? Ну, слава богу, что все здоровы.

   Тёма чувствует, что можно идти дальше, и тихо, чинно двигается вперед.

   У дверей своей лачуги сидит громадный Яков и наслаждается. Его красное лицо блестит, маленькие черные глаза блестят, разутые большие ноги греются, вытянутые на солнце. Он уже пропустил перед обедом...

   В отворенное окно несется писк и шипение сковороды, на которой жарится одна из пойманных сегодня камбал. Яков каждое воскресенье ходит удить рыбу. Шесть дней он переносит пятипудовые мешки на своих плечах с телег на суда, а в седьмой - до обеда удит, а с обеда до вечера кейфует и наслаждается отдыхом. С ним живет старуха мать, и больше никого. Была когда-то жена, но давно сбежала, и давно уже ничего о ней не знает Яков.

   - Яков, я уже поступил в гимназию, - говорит Тёма, останавливаясь перед ним.

   - В гимназию, - добродушно тянет Яков и улыбается.

   - Это мой мундир.

   - Мундир? - повторяет Яков и опять улыбается.

   Наступает молчание. Яков смотрит на большой палец ноги, как-то особенно загнувшийся к соседу, и протягивает к нему руку.

   - Много наловил? - спрашивает Тёма.

   - Наловил, - отвечает Яков, отставив рукой большой палец ноги, который, как только его выпустил Яков, еще плотнее насел на соседний.

   - А мне уж нельзя больше с тобой ходить, - говорит Тёма, вздыхая, - я теперь гимназист.

   - Гимназист, - повторяет Яков и опять улыбается.

   Тёма идет дальше, и везде, где только сидят, он останавливается, чтоб показать себя. Только заметив Ивана Ивановича, он спешит пройти мимо. Тёма не любит разговаривать с Иваном Ивановичем, когда он пьян. А Иван Иванович, отставной унтер-офицер, сослуживец отца, несомненно пьян. Он сидит на завалинке, качается и поводит кругом мутными глазами.

   - Стой! - кричит он, увидав Тёму, - на караул!

   - Дурак, - отвечает, не останавливаясь, Тёма.

   - Стой!! Едят тя мухи с комарами!

   - И Иван Иванович делает вид, что бросается за Тёмой.

   Тёма пускается в рысь, а Иван Иванович весело визжит:

   - Держи, держи!

   Тёма скандализован; он заворачивает за угол, оправляется и опять чинно идет дальше.

   Появление Тёмы перед ватагой произвело надлежащий эффект. Тёма наслаждается впечатлением и рассказывает, с чужих слов, какие в гимназии порядки.

   - Если кто шалит, а придет учитель и спросит, кто шалил, а другой скажет, - тот ябеда. Как только учитель уйдет, его сейчас поведут в переднюю, накроют шинелями и бьют.

   Ватага, поджав свои босые грязные ноги, сидела под забором и с разинутыми ртами слушала Тёму. Когда небольшой запас сведений Тёмы о гимназии был исчерпан, кто-то предложил идти купаться. Поднялся вопрос, можно ли теперь идти и Тёме. Тёма решил, что если принять некоторые меры предосторожности, то можно. Он приказал ватаге идти поодаль, потому что теперь уже неловко ему - гимназисту - идти рядом с ними. Тёма шел впереди, а вся, ватага, сбившись в тесную кучу, робко шла сзади, не сводя глаз со своего преобразившегося сочлена. Тёма выбирал самые людные улицы, шел и беспрестанно оглядывался назад. Иногда он забывал и по старой памяти ровнялся с ватагой, но, вспомнив, опять уходил вперед. Так они все дошли до берега моря.

   Ах, какое чудное было море! Все оно точно золотыми кружками отливало и сверкало на солнце и тихо, едва слышно билось о мягкий песчаный берег. А там, на горизонте, оно, уже совсем спокойное и синее-синее, уходило в бесконечную даль. Там, казалось, было еще прохладнее.

   Но и тут хорошо, когда скинешь горячий мундир и останешься в одной рубахе. Тёма оглянулся, где бы уложить новенький мундир?

   - А вот дайте, я подержу, - проговорил вдруг высокий, худой старик.

   Тёма с удовольствием принял предложение.

   - Да вы бы, сударь, немного подальше от этих... неловко вам, - шепнул Тёме на ухо старик, когда Тёма собрался было раздеваться.

   "Это верно!" - подумал Тёма и, обратившись к ватаге, сказал:

   - Нам в гимназии нельзя... нам запрещено вместе... Вы здесь купайтесь, а я пойду подальше...

   Ватага переглянулась, а Тёма со стариком ушли.

   - Ну, вот здесь уж можно, - проговорил старик, когда ватага скрылась из глаз благодаря выступающему камню. Тёма разделся и полез в воду. Пока он купался, старик сидел на берегу и не мог надивиться искусству Тёмы. А Тёма старался.

   - Я могу вон до тех пор доплыть под водой, - кричал он и с размаху бросался в воду. - Я и на спине могу, - кричал опять Тёма. - Я могу и смотреть в воде!

   И Тёма опускался в воду, открывал глаза и видел желтые круги.

   - А я могу... - начал снова Тёма, да так и замер: ни старика, ни платья не было больше на берегу. В первую минуту Тёма и не догадался о печальной истине: ему просто стало жутко от одиночества и пустоты, которые вдруг охватили его с исчезновением старика, и он бросился к берегу. Он думал, что старик просто перешел на другое место. Но старика нигде не было. Тогда он понял, что старик обокрал его. Растерянный, он пришел к ватаге, уже выкупавшейся и одетой, и сообщил ей свое горе. Розыски были бесполезны. Все пространство, какое охватывал глаз, было безлюдно. Старик точно провалился сквозь землю.

   - Может, это нечистый был, - сделал кто-то предположение, и у всех пробежали мурашки по телу.

   - Пойдем, - предложил Яшка, не отличавшийся храбростью, и, быстро вскочив, напялил шапку на мокрые волосы.

   - А я как же? - жалобно проговорил Тёма.

   Была одна комбинация: остаться Тёме на берегу и ждать, пока дадут знать домой. Но одному было страшно, а из ватаги никто не хотел оставаться с ним. Всех напугал нечистый, всем было страшно, все спешили уйти, и Тёма волей-неволей потянулся за всеми.

   - У-ла-ла-а! Голый мальчик!

   - Голый мальчик! Голый мальчик! - И толпа городских ребятишек, припрыгивая и улюлюкая, бежала за Тёмой.

   Голый мальчик не каждый день ходит по улицам, и все спешили посмотреть на голого мальчика. Тёма шел и горько плакал. Почти каждый прохожий желал знать, в чем дело. Но Тёма так плакал, что говорить сам не мог; за него говорили его друзья. Это было очень трогательно. Все останавливались и слушали, слушал и Тёма. Когда рассказ доходил до мундира, Тёма не выдерживал и начинал снова рыдать.

   - Но почему же вы не возьмете извозчика? - спросил Тёму господин в золотых очках.

   "Извозчика?!" - думал Тёма. Разве мало убытков папе и маме от пропавшего платья! Нет, он не возьмет извозчика.

   Два господина остановили процессию и тоже пожелали узнать, в чем дело. Выслушав, один из них спросил Тёму:

   - Как ваша фамилия?

   - Ка-ка-рташев, - ответил, захлебываясь, Тёма.

   - Генерала Карташева? - переспросил удивленно господин и, посмотрев насмешливо на своего спутника, проговорил пренебрежительно: - Венгерский герой!

   - А-га! - протянул небрежно его спутник. И оба прошли, чему-то улыбаясь.

   Сердце Тёмы болезненно сжалось от этих туманных, насмешливых намеков. Ему ясно было одно: над его отцом смеются! И ему стало так больно, что он забыл, что он голый, и весь потонул в мучительной мысли. Теперь, когда спрашивали его, как фамилия, Тёма отвечал уже нерешительно и робко. Съежившись, он снова ждал какого-нибудь обидного намека и пытливо смотрел в глаза спрашивавших.

   - Вы сын генерала?

   - Да, - отвечал почти шепотом Тёма.

   - Бедный мальчик! Возьмите извозчика.

   Слава богу, этот ничего не сказал.

   - Генерала Карташева?! Николая Семеныча?!

   Тёма стоял ни жив ни мертв. Это было на базарной площади, и говорил высокий, здоровый, немного пьяный старик.

   "А вдруг он меня сейчас ударит?!" - подумал Тёма.

   - Батюшки мои! Да ведь это мой генерал! Я ведь с ним, когда он эскадронным еще... Я и жив через него остался! Лизка! Лизка-а!

   Подошла толстая краснощекая торговка.

   - Воз давай! - орал старик.

   - Какой еще воз?

   - Давай воз! Генеральский сын! Того генерала, что жизнь мою... Помнишь, дура, говорил тебе сколько раз... Офицер на войне... Ну, вот из-под лошади... Э, дура!

   "Дура" вспомнила и с любопытством осматривала Тёму.

   - Ну, так вот сын его... Ну, давай, что ли, воз! Сам повезу... С рук на руки сдам. Вот что!

   - А кавуны? С десяток еще осталось.

   - Ну их! Какие тут кавуны! Давай воз! Ах ты, грех какой! Ну, беда! Ах он, окаянный!

   Так причитая, размахивая руками, то наклоняясь к Тёме, то опять выпрямляясь, ораторствовал старик, пока дочь его, сидя на краю телеги, поворачивала лошадь в толпе.

   - Вот какое дело вышло! - продолжал кричать старик, обращаясь к окружающим, - первый генерал, можно сказать, и на вот!.. То ись, значит... одно слово! Прямо отец!.. Строг!.. А чтоб обидеть -