Гамсун Кнут - Мечтатель

сь, что его жена поднялась ещё раньше, потихоньку оделась и ушла.

   Перед обедом пасторша отправилась к телеграфисту Роландсену и сказала:

   - Пожалуйста, не пойте ночью около нашего дома.

   - Я уже сам понял, как по-дурацки вёл себя, - сказал он. - Я ожидал найти у вас йомфру ван Лоос, но она куда-то перебралась.

   - Так это песня предназначалась ей?

   - Да. Маленькая неудавшаяся утренняя серенада.

   - Ведь я сплю в этой комнате, - сказала пасторша.

   - А там жила йомфру ван Лоос.

   Пасторша ничего больше не сказала, но её глаза стали тусклыми и какими-то глупыми.

   - Да, да, спасибо, сказала она уходя. - Было очень приятно вас слушать, но не делайте этого больше.

   - Обещаю. Если бы я только подозревал... Я бы, конечно, не осмелился... - Роландсен, по-видимому, желал провалиться сквозь землю.

   Вернувшись домой, пасторша сказала:

   - Как мне сегодня хочется спать.

   - Разве это удивительно? Тебе ночью не дал спать этот крикун.

   - Самое лучшее, если йомфру уедет, - сказала жена.

   - Йомфру?

   - Ведь ты знаешь, что он с ней помолвлен. У нас никогда не будет покоя по ночам.

   - Он сегодня же получит от меня письмо.

   - Всего проще отпустить йомфру.

   Но пастор далеко не находил, чтобы это было всего проще. Для того, чтобы нанять новую йомфру, требовались новые расходы. А, кроме того, йомфру ван Лоос была очень дельной, без неё везде начнётся беспорядок. Он очень хорошо помнил, как вначале его жена вздумала сама хозяйничать, и что поднялось в доме. Он этого никогда не забудет.

   - А кого же ты хочешь взять на её место? - спросил он.

   Фру отвечала:

   - Лучше сама буду делать то, что она делала.

   Тогда пастор горько усмехнулся и сказал:

   - Да, уж тогда всё будет действительно сделано.

   Пасторша возразила ему обиженная и оскорблённая:

   - Я всё равно свободна, мне остаётся только помогать в хозяйстве. Так что, если я буду исполнять её обязанности, это будет не трудно.

   Пастор молчал. Было совершенно бесполезно возражать и говорить. Бог с ним!

   - Йомфру не может уехать, - сказал он. Но его жена сидела в таких изорванных башМакках, что становилось жалко, и он сказал, прежде чем уйти: - Нам надо, во-первых, постараться купить тебе башМакки.

   - О, да, ведь теперь лето, - отвечала она.

  

   Последние рыбачьи лодки готовы к отплытию, лов кончился. Но в море было ещё очень много сельди, что было заметно у берегов; и цены понизились.

   Купец Макк скупил всю сельдь, где только мог, и никто не слыхал, чтобы происходили какие-нибудь недоразумения с платежами; только последнего рыбака он просил немного подождать уплаты, пока он телеграфирует, чтобы ему прислали деньги с юга.

   Тогда народ сейчас же начал говорить: "Ага, вот он и попался".

   Но купец Макк был по-прежнему могуществен. Кроме всех своих других предприятий, он строил булочную, которую обещал жене пастора - прекрасно; булочная подвигалась, рабочие приехали, и фундамент был уже заложен. Фру находила истинное наслаждение смотреть, как росла её булочная. Но теперь нужно было строить самое здание, а для этого Макку нужны были другие рабочие. Макк говорил, что он им уже телеграфировал. Теперь булочник ленсмана опомнился. То, чего не добился пастор своим посланием, сделал фундамент. "Если есть покупатели, то будет и хлеб", - сказал булочник. Но все отлично понимали, что бедный человек напрасно хвастался, теперь его раздавит могущественный Макк.

   Роландсен сидит в своей комнате и возится с каким-то диковинным плакатом, подписанным его собственной рукой. Он перечитывает его несколько раз кряду и находит, что всё в порядке. Затем он суёт его в карман, надевает шляпу и уходит. Он направляется на фабрику, в контору Макка.

   Роландсен ожидал, что йомфру ван Лоос уедет; но она не уехала, пасторша ей не отказала. Роландсен ошибся, надеясь, что пасторша окажет ему эту услугу; теперь он опять взялся за здравый ум и подумал: "Будем держаться земли, мы ведь никого не обманули".

   Роландсен получил в это время строгое и обличительное письмо от пастора. Роландсен отнюдь этого не скрывал, а всюду показывал. "Он, мол, вполне заслужил это письмо", - говорил Роландсен. Оно принесло ему добро: с самой конфирмации о нём не заботился ни один пастор.

   Роландсен говорил даже, что пастору следует послать много подобных писем на радость и спасение каждого человека. Но смотря на Роландсена, никто не мог бы заметить, чтобы он за последнее время был в особенно радостном настроении, напротив, он задумывался больше чем когда-либо.

   "Сделать мне это или нет?" - бормотал он. Когда его прежняя невеста, подстерегавшая его с самого раннего утра, стала преследовать его за глупую серенаду на пасторской усадьбе, он проговорил значительно: "Я то сделаю".

   Роландсен входит к Макку в контору и кланяется. Он совершенно трезв. Отец и сын стоят по сторонам конторки и пишут. Старый Макк предлагает Роландсену стул, но он не садится, он говорит:

   - Я хотел только сказать, что взлом совершён мною.

   Отец и сын впиваются в него глазами.

   - И я пришёл объявить это, - сказал Роландсен. - Не хорошо скрывать дальше! И без того дело скверное!

   - Оставь нас наедине, - говорит старый Макк.

   Фридрих выходит из комнаты. Макк спрашивает:

   - В полном ли вы разуме сегодня?

   - Это сделал я! - закричал Роландсен. Он мог говорить так же громко, как и петь.

   Проходит некоторое время, Макк моргает глазами и думает.

   - Так вы говорите, что это сделали вы?

   - Да.

   Макк продолжает размышлять. Его быстрый ум разрешал на своём веку не одну задачу, он привык к быстрым соображениям.

   - Согласитесь ли вы и завтра подтвердить ваши слова?

   - Да. Начиная с нынешнего дня я больше не буду молчать о своём поступке. На меня так подействовало письмо, полученное мною от пастора.

   Верил ли Макк словам телеграфиста? Или он продолжал разговор лишь для проформы?

   - Когда вы произвели воровство? - спросил он.

   Роландсен назвал ночь.

   - Каким образом вы его совершили?

   Роландсен подробнейшим образом рассказал всё.

   - В шкатулке вместе с банковскими билетами лежали кое-какие бумаги; видели вы их?

   - Да. Там были какие-то бумаги.

   - Вы захватили одну из них. Где она?

   - Не знаю. Бумага? Нет.

   - Это моё свидетельство о страховании жизни.

   - Свидетельство о страховании жизни? Ах, в самом деле, теперь я припоминаю. Должен сознаться, что я его сжёг.

   - Так. Это было очень дурно с вашей стороны, вы доставили мне этим много хлопот. Надо было доставать другое.

   Роландсен сказал:

   - Я был совсем не в себе. Я ничего не мог ясно соображать. Прошу вас, простите меня.

   - А в другой шкатулке было много тысяч талеров. Почему вы её не взяли?

   - Я её не нашёл.

   Макк кончил свой расчёт.

   Действительно ли совершил телеграфист это преступление или нет, но он являлся для Макка самым желательным вором, какого он только мог пожелать. Он, наверное, уже не будет молчать об этом деле, наоборот, он разболтает о нём первому встречному. Оставшиеся рыбаки узнают эту новость и увезут её к себе домой, и об этом услышат все купцы вдоль побережья. Макк будет спасён.

   - Я никогда раньше не слыхал, что вы, живя среди простого народа, и... что у вас такой недостаток, - сказал он.

   На это Роландсен отвечал, что он никогда не ворует среди рыбаков, не обирает рыбачьих навесов. Он пошёл в самый банк,

   Так вот оно как! Он сказал с сожалением:

   - Но как могли вы так поступить со мной?

   Роландсен отвечал:

   - Я набрался храбрости и дерзости. К тому же это было совершенно в пьяном виде.

   Совершенно невозможно было продолжать сомневаться в искренности его признания. Сумасшедший телеграфист вёл очень бурную жизнь, получал он немного, а коньяк из Розенгарда стоил денег.

   - К сожалению, я должен вам ещё признаться, что я не могу возвратить вам денег.

   Макк имел при этом очень равнодушный вид.

   - Это обстоятельство не играет никакой роли, - отвечал он: - Меня огорчают только все эти отвратительные сплетни, которым вы подвергли меня. Все эти оскорбления, касающиеся лично меня и моего семейства.

   - Я думаю кое-что предпринять в этом смысле.

   - Что такое?

   - Я хочу снять ваш плакат на столбе у пасторской усадьбы и вместо него повесить свой.

   Такой поступок вполне соответствовал с характером этого беспардонного человека.

   - О, нет, я этого не требую, - сказал он. - Для вас, бедный человек, это будет всё-таки очень тяжело. Вы лучше напишите всё это разъяснение вот здесь.

   И Макк указал ему место Фридриха.

   Пока Роландсен писал, Макк размышлял. Вся неприятная история разрешилась очень благополучно. Правда, она кое-чего стоила, но это были хорошо употреблённые деньги, слава о нём разнесётся по всему побережью.

   Макк прочёл разъяснение и сказал:

   - Так, оно удовлетворительно! Но, само собой разумеется, что оно нигде не будет предъявлено.

   - Это будет зависеть лишь от вас, - отвечал Роландсен.

   - Я не предполагаю оглашать нашей беседы. Она останется между нами.

   - В таком случае я заговорю сам. В письме пастора определённо сказано, что надо признаваться в своих преступлениях.

   Макк отпер свой несгораемый шкаф и вынул оттуда множество банковых билетов. Теперь как раз представился удобный случай показать, какой он человек. Никто не знал, что там внизу, на море, чужой рыбак ожидал именно этих денег, чтобы уехать домой...

   Макк отсчитал четыреста талеров и сказал:

   - Это не для того, чтобы вас обидеть, но я привык держать своё слово. Я обещал четыреста талеров, они ваши.

   Роландсен пошёл к дверям.

   - Я заслуживаю вашего презрения, - сказал он.

   - Моего презрения! - воскликнул Макк. - Я скажу вам одну вещь...

   - Я уничтожен вашим благородством. Вы не только наказываете, а, напротив, награждаете меня.

   Для Макка не важно было потерять двести талеров, но эта история только тогда прославит его, когда он вознаградит вора суммою, вдвое большей против украденной. Он сказал:

   - Теперь вы ведь несчастный человек, вы потеряете ваше место. Эти деньги, конечно, не составят для меня потери, а вам они могут очень пригодиться на первое время. Прошу вас, подумайте об этом.

   - Я не могу, - сказал Роландсен.

   Тогда Макк взял билеты и сунул их в карман его куртки.

   - Пусть это будет в виде займа, - просил Роландсен.

   Великодушный король торговли согласился на это и отвечал:

   - Хорошо. Пусть это будет заимообразно!

   Но он отлично знал, что никогда больше не увидит этих денег. Роландсен стоял весь согбенный, точно он нёс на своих плечах самую тяжёлую ношу в жизни. На него было мучительно смотреть.

   - Итак, постарайтесь опять попасть на путь истинный, - сказал Макк ободряющим тоном. - Ведь эту ошибку можно ещё поправить.

   Роландсен поблагодарил за всё с величайшим смирением и пошёл.

   - Я вор, - сказал он фабричным девушкам, проходя мимо них. И он рассказал им всё. Роландсен направился к забору, окружающему пасторскую усадьбу. Здесь он сорвал плакат Макка и на его место водрузил свой собственный, в котором он признавался в своём воровстве. Завтра воскресенье, много богомольцев пойдёт в церковь мимо этого места.

  

   Роландсен, по-видимому, раскаивался. После того, как все жители села прочли его плакат, он стал держаться особняком и избегать встречи с людьми.

   Это производило примиряющее впечатление, "падший" телеграфист раскаивался в своей порочности и старался измениться. На самом же деле, у Роландсена совершенно не было времени шататься по дорогам, он без устали работал в своей комнате по ночам. У него было поставлено множество больших и маленьких пробирок с образцами, он должен был уложить их в ящики и разослать по почте на восток и на запад. Телеграф тоже работал с раннего утра и до поздней ночи. Он хотел покончить со своими делами прежде, чем ему откажут от должности. Скандальную историю Роландсена узнали и в пасторском доме. Все с сожалением смотрели на йомфру ван Лоос, у которой был такой жених.

   Пастор позвал её к себе в комнату и имел с ней длинный разговор.

   Йомфру ван Лоос должна, конечно, разойтись с телеграфистом, пусть она пойдёт к нему и порвёт с ним. Она нашла Роландсена угнетённым и убитым, но это её не тронуло.

   - Ты делаешь очень миленькие вещи, - говорит она.

   - Я надеялся, что вы придёте, чтобы я мог просить у вас о снисхождении.

   - Снисхождении? Да что с тобой? Нет, знаешь ли, Овэ, что я тебе скажу: я совсем ошалела с тобой. И я вообще вовсе не хочу, чтобы ты считал меня своей знакомой в этом мире. Я не знаюсь ни с ворами, ни с шалопаями, я иду честным путём. И разве я тебя не предупреждала с самым лучшим намерением, а ты не обращал на меня никакого внимания. Разве помолвленный человек бегает за другими женщинами?

   - И к тому же ворует у людей деньги и открыто вывешивает своё признание на придорожном столбе? Мне так совестно, что я не знаю куда мне деваться.

   - Пожалуйста, зажми только свой рот, я ведь тебя знаю, ты будешь говорить одни глупости или кричать ура.

   С моей стороны любовь была совершенно искренней, а ты был для меня, как прокажённый, ты запятнал мою жизнь своим воровством. Что бы ты теперь ни говорил, всё это будет бесполезно. Слава Богу, все говорят одно и то же, что ты сначала увлёк меня, а потом пренебрегал мной. Пастор говорит, что я сейчас же должна уехать от тебя, он находит это необходимым. И не пытайся защищаться, Овэ. Ты великий грешник перед Богом и людьми, ты жалкое отребье рода человеческого. Хотя я ещё и называю тебя по имени, но уже совершенно иначе отношусь к тебе. Не надейся, пожалуйста, чтобы между нами опять всё уладилось. Мы больше незнакомы друг с другом, и я уже не скажу вам больше "ты", ни за что в мире. Потому что никто не сделал для тебя больше моего, я в этом уверена. Но ты относился ко мне легкомысленно и вечно пренебрегал мною. Конечно, и я со своей стороны тоже виновата, зачем я смотрела на тебя сквозь пальцы и не открывала глаз?

   Перед ней стоял убитый человек, он не мог защищаться. Роландсен ещё никогда не видел её такой взволнованной, йомфру ван Лоос так сильно расстроил его дурной поступок.

   Когда она кончила говорить, то была в полном изнеможении.

   - Я хочу исправиться, - сказал он.

   - Ты? Исправиться? - отвечала она с горькой усмешкой. - Это теперь уже не поможет. Сделанного не воротишь, а я из честной семьи и не хочу об тебя мараться. Я говорю всё совершенно искренно и так, как оно есть. Я уезжаю с почтовой лодкой. Но я не хочу встречаться с тобой у лодочных навесов, я не хочу, чтобы ты прощался там со мною, и пастор находит то же самое. Я сегодня же навсегда прощаюсь с тобой. Спасибо тебе за хорошие минуты, которые мы провели вместе, а дурного я не буду вспоминать.

   Она решительно повернулась и пошла.

   - Но ты можешь забраться в лес, который поднимается над берегом, против лодочных навесов, и оттуда кивать мне, если хочешь, конечно, Но мне это решительно безразлично.

   - Дай мне руку, - сказал он.

   - Нет, я этого не сделаю. Ты очень хорошо знаешь, что ты совершил своей правой рукой.

   Роландсен поник.

   - Разве мы не будем писать друг другу? - сказал он. - Хоть несколько слов.

   - Я не буду писать. Ни за что на свете! Ты так часто говорил в шутку, что ты желаешь разрыва, а теперь я стала хороша? Теперь это, конечно, ложь! Но я желаю тебе всякого благополучия. Если ты будешь писать, то адресуй мне в Берген[*], к моему отцу. Но я тебя об этом не прошу.

  

   [*] - Берген - город и порт на юго-западе Норвегии, на побережье Северного моря. Второй по количеству населения и экономическому значению после Осло город в стране.

  

   Когда Роландсен взошёл по лестнице к себе в комнату, он ясно почувствовал, что его помолвка порвана.

   - Это удивительно, - думал он. - Только за минуту я стоял там, на дворе.

   Сегодня у него был очень хлопотливый день. Ему предстояло уложить свои последние образцы и отправить их после завтра с почтовым пароходом. Кроме того, следовало собрать всё своё имущество и приготовиться к переезду. Всемогущий инспектор телеграфного ведомства был уже на пути к ним. Само собой разумеется, что Роландсен тотчас же получит отставку. Положим, по службе у него нет никаких замечаний, а влиятельный купец Макк не станет ему вредить, но справедливость всё-таки восторжествует. Луга были покрыты травой, леса зазеленели, наступили тёплые ночи. Море опустело, рыбаки со своими сетями уехали, суда Макка ушли на юг, нагруженные сельдью. Было лето. Дни стояли ясные, поэтому в церковь собиралось по воскресеньям очень много народу, стекались отовсюду и с суши, и с моря. Иногда приезжали моряки из Бергена и Хёугесунна[*], у берегов виднелись их яхты, моряки сушили треску. Они ежегодно возвращались на свои старые места. В церковь они показывались в полном наряде, в цветных рубашках и с волосяными часовыми цепочками на груди; у некоторых были в ушах золотые кольца: они вносили оживление в церковную жизнь. С фьордов доносились слухи о лесных пожарах, начавшихся вследствие сухой погоды, так что хорошая погода тоже имела свою дурную сторону.

  

   [*] - Хёугесунн - город и порт на юго-западной Норвегии, в области Ругаланн. Рыбообработка и вывоз рыбной продукции.

  

   Энох вступил в исполнение своих обязанностей; он сделался настоящим помощником пастора, но всё продолжал ходить с завязанными ушами. Молодёжь потешалась над этим, а люди пожилые негодовали на то, что подобная обезьяна поганила своим присутствием двери на хоры. Они отправились с жалобой к пастору. Разве Энох не мог затыкать уши ватой? Но Энох отвечал пастору, что никак не может обойтись без этой повязки, потому что у него постоянно болит вся голова. Прежний помощник Левион злорадно смеялся над своим заместителем, говоря, что в такую погоду, наверное, было очень жарко с повязкой. Бессовестный Левион не переставая преследовал своего соперника с самого того дня, как ему отказали от должности. Каждую ночь он удил камбалу именно в том месте, где по праву должен был ловить Энох. А если ему была нужна мачта для лодки или дерево для изготовления черпалки, он отправлялся вниз к морю, в лес Эноха.

   Он никогда не выпускал его из виду...

   Вскоре разнеслась весть о том, что йомфру ван Лоос порвала со своим женихом и, не будучи в состоянии выносить своего стыда, покидает пасторский дом. Купец Макк, жалея падшего телеграфиста, хотел попытаться помочь делу. Он собственноручно сорвал со столба признание Роландсена и заявил, что оно было повешено против его желания. Затем он отправился в пасторскую усадьбу. Макк имел полное основание поступать таким образом, он уже слышал о том громадном впечатлении, которое он произвёл своим поведением с вором. Все ему кланялись и уважали его даже больше прежнего. Ведь на всём побережье только один Макк!

   Но его посещение пасторской усадьбы не принесло никакой пользы. Йомфру ван Лоос растрогалась до слёз, увидя, что пришёл сам Макк. Но никто в мире не мог заставить её опять сойтись с Роландсеном. Макк вынес впечатление, что она так тверда благодаря пастору.

   Когда йомфру уезжала и шла к лодочным навесам, её провожал сам пастор с женой. Они оба пожелали ей счастливого пути и посмотрели, как она села в лодку.

   - Ах, Господи, я уверена, что он прячется там в лесу и раскаивается в случившемся - сказала йомфру ван Лоос и вынула носовой платок.

   Лодка отчалила и понеслась на длинных вёслах.

   - Вот... Я его вижу! - кричала йомфру ван Лоос, приподнявшись со скамейки; у неё был такой вид, точно она вот-вот пустится в брод к берегу. Затем она начала махать изо всех сил по направлению к лесу, и лодка исчезла за мысом.

   Роландсен пошёл к дому через лес, как он всегда делал это за последнее время. Но около пасторской усадьбы он вышел на дорогу, по которой и продолжал идти. Итак, все образцы были высланы, и ему оставалось только ждать результата. Но это продлится недолго. Идучи, таким образом, по дороге, он пощёлкивал пальцами от удовольствия. Немного впереди он увидал Ольгу, дочь кистера; она сидела на камне около дороги. Что ей здесь было нужно? Роландсен думал: она идёт из лавки и теперь кого-нибудь поджидает. Немного погодя, подошла Элиза Макк. Так... Значит обе девушки стали неразлучны? Она тоже села и как будто стала ждать.

   "Обрадуем-ка дам, унизимся и провалимся сквозь землю", - сказал Роландсен самому себе. Он поспешно скрылся в лес. Но под его ногами затрещали ветки, они могли услышать его шаги, бегство не удалось и он отказался от него. "Может быть, можно опять выйти на дорогу", - думал он, - "не надо их слишком радовать". И он выбрался на дорогу.

   Но теперь встречаться в Элизой Макк было делом довольно рискованным. Его сердце начало учащённо биться, всё его существо пронзила горячая волна, и он остановился. Он и раньше ничего не мог достичь, а теперь произошла ещё эта гадкая история. Он опять вошёл в лес, попятившись назад. Если бы он только перебрался через эту поляну, ветки перестали бы попадаться, потому что там дальше начинается вереск. Он несколькими прыжками перескочил через хворост. Вдруг он остановился. Что за чёрт, к чему это он тут расскакался? Разве он не Овэ Роландсен? Он опять повернулся на поляну и начал трещать ветками так громко, как ему только хотелось. Когда он вышел на дорогу, он увидал, что дамы всё ещё сидят на прежнем, месте. Они о чём-то болтали, и Элиза чертила зонтиком на дороге. Роландсен опять затих. "Храбрецы - самые осторожные люди. Ведь я вор", - думал он. Как же я могу быть таким дерзким и показываться им на глаза? Должен ли я поклониться и заставить дам кивнуть мне головой?". И он ещё раз устремился в лес. Он был сущим дураком, до сих пор ещё носясь со своим чувством. Разве не о чем больше думать? Через несколько месяцев он будет богатым барином. Прочь все эти влюблённости! И он пошёл домой. Неужели они всё ещё сидели на прежнем месте? Он повернулся и посмотрел. К ним присоединился Фридрих, и теперь они все трое шли к нему навстречу. Он побежал назад, у него сердце ушло в пятки. Только бы они не заметили его. Они остановились, он слышал, как Фридрих сказал:

   - Тише... Мне кажется, кто-то в лесу.

   - Конечно, никого нет, - отвечала Элиза.

   "Она, может быть, сказала это только потому, что заметила его!" - с горечью подумал Роландсен. Он весь похолодел. Конечно, он "никто". Да, теперь! Но подожди, что будет через два месяца! Да что такое она сама? Просто какая-то Мадонна из жести, дочь известного лютеранина Макка из Розенгарда. Господь с ней! На станционной крыше стоял флюгер, представляющий собой петуха на железном стержне. Роландсен вернулся домой. Он влез на крышу и собственноручно переломил железный стержень. Петух перегнулся, и казалось, будто он поёт. Пусть он так и останется. Прекрасно, так и нужно, чтобы петух пел.

  

   Для сельских жителей наступали дни отдыха; единственным лёгким занятием была ловля местной рыбы в тёплые ночи. Хлеб и картофель росли, трава на лугах волновалась, в каждом доме было изобилие сельдей, а коровы и козы давали молоко вёдрами и всё же оставались тучными.

   Макк с дочерью Элизой отправились домой, а Фридрих опять остался единственным хозяином на фабрике и в лавке. Фридрих хозяйничал не особенно удачно, он любил море и не особенно охотно прозябал на суше. Капитан Хенриксен с берегового парохода вскользь обещал ему место штурмана на своём корабле, но, кажется, из этого ничего не выйдет. Теперь вопрос в том, в состоянии ли Макк купить сыну пароход. Он делает вид, что купит, и часто говорит об этом, но Фридрих подозревает, что это окажется невозможным.

   Фридрих умеет взвешивать обстоятельства, у него от природы так мало того, что нужно для моряка, он тип осторожной положительной молодёжи, которая в обыденной жизни исполняет исключительно только то, что необходимо. Вообще он похож на свою мать и не имеет ничего характерного для истого Макка. Но он прав, так и нужно поступать, если хочешь блестяще пройти жизненное поприще - никогда не делать слишком много, напротив, несколько менее чем следует, и этого будет вполне достаточно. Каково, например, пришлось Роландсену, этому смелому сорванцу с его самомнением? Он сделался вором в глазах всех людей и к тому же потерял место. Вот он и бродит теперь со своей нечистой совестью, а его изношенная одежда становится всё тоньше и тоньше, и ни у кого он не может найти себе комнаты, кроме как у раздувальщика мехов Берре, куда Овэ Роландсен и переселился. Берре, может быть, и хороший парень в своём роде, но он самый бедный во всём околотке, так как в его избе всего меньше сельди; кроме того, его дочь Пернилла убогое создание, благодаря всему этому его дом не пользуется большим почётом. У него не поселился бы ни один порядочный человек.

   Говорили, что Роландсен мог бы сохранить своё место, если бы он обратился к инспектору телеграфа с сокрушённым сердцем, но Роландсен покорился тому, что получит отставку, и у инспектора не было никакого предлога помиловать его, а старого Макка, посредника между ними, не было.

   Но пастор был доволен Роландсеном. "Он, говорят, меньше пьёт, чем прежде. Я совсем не считаю его безнадёжным человеком. Он сам признался, что моё письмо было побудительной причиной, заставившей его объявить о преступлении".

   Конечно, приятно видеть такие результаты.

   Подходил Иванов день. По вечерам на всех возвышенностях зажигались костры, молодёжь собиралась вокруг них, и по всему приходу раздавались звуки гармоники и скрипки.

   Так как костёр не должен был пылать, а только сильно дымиться, то в него бросали сырой мох и можжевельник, что давало густой дым и приятный запах.

   В Роландсене было столько бесстыдства, что он ничуть не сторонился этих народных увеселений; он сидел на высокой горе, играл на гитаре и пел так громко, что его голос раздавался по всей долине.

   Когда он сошёл к костру, оказалось, что он пьян, как стелька, и произносит только блестящие фразы. Он остался тем же, чем был.

   Но внизу по дороге шла Ольга, дочь кистера. Она совсем не намеревалась останавливалась здесь, она только шла по дороге и хотела пройти мимо. Ах, она, конечно, могла бы и пройти по другой дороге, но Ольга была так молода, а звуки гармоники притягивали ей. Её ноздри вздрагивали, поток счастья пробегал по ней, она была влюблена. Раньше днём она была в лавке, и Фридрих Макк так много говорил ей, что она должна была понять его, хотя он выражался очень осторожно. Разве не могло случиться, что и он пойдёт прогуляться в этот вечер, как и она!

   Она встретила жену пастора. Они обнялись и заговорили о Фридрихе Макке. Ни о ком другом. В приходе он был главным человеком, даже жена пастора чувствовала к нему склонность; он был таким милым и осторожным, и каждый шаг его доказывал, что он твёрдо стоит на земле. Наконец, жена пастора заметила, что молодая Ольга была сильно встревожена, она спросила:

   - Дитя, отчего ты так смущена, уж не влюблена ли ты в молодого Макк?

   - Да, - прошептала Ольга и зарыдала.

   Пасторша остановилась.

   - Ольга! Ольга! А он интересуется тобой?

   - Мне кажется, да.

   Жена пастора посмотрела неподвижным и глупым взглядом в пространство.

   - Да, да, - сказала она, улыбаясь. - Да благословит тебя Господь, ты увидишь, всё будет хорошо.

   И она удвоила свою любезность с Ольгой.

   Когда дамы подошли к дому пастора, пастор выбежал к ним очень возбуждённый.

   - Там наверху горит лес, - воскликнул он. - Я видел это из своего окна.

   Он велел собрать топоры и заступы, созвать людей и отправиться с ними к лодке, стоявшей внизу под навесом. Горел лес Эноха. Но его предупредил бывший помощник Левион. Левион возвращался с рыбной ловли, которой, по обыкновению, занимался перед лесом Эноха. На возвратном пути он заметил, как в лесу поднялся маленький яркий огонёк, он всё усиливался. Левион кинулся головой, как бы в знак того, что он отлично понимает, в чём дело. Когда же он заметил внизу под навесом суетящихся людей, то понял, что помощь скоро подоспеет, и, сразу повернув лодку, поплыл назад, чтобы первым прибыть на место пожара. Со стороны Левиона было очень хорошо что он готов был забыть всякую ссору и поспешил на помощь к своему врагу.

   Вот Левион пристаёт к берегу и направляется к лесу, он слышит треск пламени. Левион не торопится и оглядывается с каждым шагом, вскоре он видит бегущего Эноха. Им овладевает необыкновенное волнение и любопытство; он прячется за скалой и смотрит. Энох приближается - он идёт, как бы имея определённую цель, не оборачивается ни направо, ни налево, а всё идёт и идёт. Он, может быть, заметил своего врага и хочет настичь его? Когда он подошёл совсем близко, Левион окликнул его. Энох остановился; поражённый, он улыбается и говорит:

   - Здесь, к сожалению, горит. Это несчастье.

   - Да, это перст Божий, - отвечает другой, собравшись с духом.

   Энох нахмурился:

   - Зачем ты стоишь тут?

   Вся ненависть Левиона вспыхивает и он отвечает:

   - Ого, теперь здесь слишком тепло с повязкой на ушах.

   - Убирайся отсюда, - сказал Энох, - наверное, ты поджигатель.

   Но Левион был слеп и глух. Энох направляется прямо к тому месту, к скале, где стоял Левион.

   - Берегись, - закричал Левион. - Я уже раз оторвал тебе одно ухо, я оторву тебе и другое...

   - Убирайся отсюда, - отвечал Энох и стал наступать на него.

   Левион от ярости скрежетал зубами. Он громко крикнул:

   - Помнишь ли ты день на фьордах? Ты лежал и тянул мои сети, тогда я оторвал тебе ухо.

   Теперь объяснилось, почему Энох всегда носил повязку, у него было только одно ухо. Оба соседа побывали в когтях друг у друга и имели достаточное основание молчать об этом.

   - Ты всё равно, что убийца, - сказал Энох.

   Было слышно, как лодка пастора с плеском причаливала к берегу, а с другой стороны треск пожара всё приближался и приближался. Энох хотел избавиться от Левиона, он выхватил свой нож, ведь у него был великолепный нож. Левион повёл глазами и закричал:

   - Если ты осмелишься показывать мне нож, то берегись, тут в лодке есть люди, вот они приближаются. Энох опять спрятал нож.

   - Зачем ты, собственно, торчишь здесь? Убирайся вон, - сказал он.

   - А ты чего собственно ищешь?

   - Это тебя не касается. У меня есть здесь дело. Я тут кое-что спрятал, а пламя между тем приближается.

   Но Левион из упрямства не хотел отойти ни на один шаг. Пастор приближался и слышал ссору, но Левиону теперь не было никакого дела до пастора. Лодка причалила, все бросились вперёд с топорами и заступами, пастор мимоходом поклонился и сказал:

   - Эти костры в Иванов день очень вредный обычай, Энох. Искры разлетаются во все стороны. Откуда нам начинать?

   Энох совсем потерял голову, пастор схватил его, оттащил в сторону, так что он не мог больше продолжать своей ссоры с Левионом.

   - Откуда ветер? - спросил пастор. - Пойди и покажи, где провести канаву.

   Но Энох стоял, как на иголках, он не хотел потерять Левиона из глаз и отвечал пастору, как помешанный.

   - Не падай духом, - опять сказал пастор. - Мужайся! Надо потушить огонь.

   И он взял Эноха под руку. Часть прибывших подошли к месту пожара и начали рыть канаву. Левион всё ещё стоял, задыхаясь, на том же месте. Он наступил ногой на каменную плиту, лежащую у подножия скалы. "Конечно, он здесь ничего не спрятал, а, наверное, всё лжёт", - подумал он, но приподнял плиту. Порыв немного в земле, он увидал платок, в нём был пакет. Платок принадлежал Эноху, он прежде повязывал им уши.

   Левион развязал платок. В нём были деньги, много денег банковыми билетами, а среди них большой белый документ. Левиона разобрало любопытство. "Это, наверное, украденные деньги", - решил он, развёртывая бумагу, и начал разбирать её по складам. В это время, Энох замечает его и хрипло вскрикивает, он отрывается от пастора и спешит к Левиону с ножом в руке.

   - Энох, Энох! - кричит пастор и старается догнать его.

   - Вот он вор! - кричит им Левион.

   "Эноха так поразил пожар, что он теряет рассудок", - думает пастор.

   - Спрячь нож, - кричит он ему.

   Левион продолжает:

   - Вот тот, кто обокрал Макка.

   - Что ты говоришь? - воскликнул пастор, не понимая.

   Энох бросается на своего противника и хочет завладеть пакетом.

   - Я отдам его господину пастору, - восклицает Левион. - Пускай господин пастор узнает, к какому разряду людей принадлежит его помощник.

   Энох прислоняется к дереву, лицо его помертвело. Пастор не понимает, что означают банковые билеты, платок и документ.

   - Я нашёл всё это вон там, - объясняет Левион и дрожит всем телом. Он спрятал это под каменной плитой. В этой бумаге стоит имя Макка.

   Пастор прочёл. Он совсем растерялся, посмотрел на Эноха и сказал:

   - Это ведь свидетельство Макка о страховании жизни, которое он потерял.

   - А вот и деньги, которые он тоже потерял, - сказал Левион.

   Энох собрался с духом.

   - В таком случае ты сам положил их сюда, - заметил он.

   Треск горящего леса всё приближался, всё круг становилось всё жарче и жарче, но все трое не трогались с места.

   - Я ничего об этом не знаю, наверное, мне всё это подстроил Левион.

   - Здесь двести талеров, - возразил Левион. - А разве у меня когда-нибудь было двести талеров? И платок этот разве не твой? Разве ты не повязывал им уши?

   - Да, в самом деле, разве ты им не повязывался? - спрашивает пастор.

   Энох молчит. Пастор перелистал бумаги.

   - Здесь нет двухсот талеров, - сказал он.

   - Энох, конечно, уже кое-что растратил, - отвечал Левион.

   Энох стоял, тяжело дыша, но всё-таки возразил:

   - Я ничего не знаю. Но погоди, Левион, я тебе этого никогда не забуду.

   У пастора зарябило в глазах. Если Энох вор, то телеграфист Роландсен сыграл только комедию с письмом, в котором пастор увещевал его. Но для чего он сделал это?

   Жар усиливался, и все трое направились к морю, пламя преследовало их, они должны были сесть в лодку и отчалить от берега,

   - Во всяком случае, это свидетельство Макка, - сказал пастор. - Надо об этом заявить. Греби домой, Левион.

   Энох ни к чему не был нужен, он сидел и упорно смотрел перед собой.

   - Да, мы заявим об этом, я того же мнения.

   - Да? - произнёс пастор и невольно закрыл глаза, содрогаясь от всех этих событий.

   Жадный Энох сделал глупость. Он бережно спрятал свидетельство, смысл которого он не понимал. На нём было много штемпелей. В нём говорилось о большой сумме. Может быть, думал он, ему удастся через некоторое время уехать и предъявить эту бумагу, он был не на столько богат, чтобы пренебречь ею.

   Пастор обернулся и посмотрел на пожар. В лесу работа кипела, деревья падали, и уже виднелась широкая тёмная канава.

   Очевидно, уже подоспели люди.

   - Пожар сам собой прекратится, - сказал Левион.

   - Ты так думаешь?

   - Когда он достигнет берёзового леса, он потухнет.

   Лодка с тремя мужчинами направлялась глубоко в бухту к дому ленсмана.

  

   Вернувшись вечером домой, пастор прослезился. Его окружала тёмная бездна страшных грехов, и он был подавлен и сильно расстроен; теперь у его жены даже не будет башМакков, в которых она так сильно нуждалась. Большое пожертвование Эноха в пользу церкви Божьей приходилось теперь возвратить, так как деньги оказались крадеными; пастор был опять принуждён терпеть нужду.

   Он пошёл наверх, к своей жене. Уже в дверях он почувствовал приступ отчаянья и раздражения. Жена шила. На полу валялась одежда, на кровати вилка и кухонная тряпка вмести с газетами и вязаньем. Одна туфля стояла на столе. На комоде лежала зелёная берёзовая ветка и большой булыжник. Пастор, по старой привычке, начал всё подбирать и приводить в порядок.

   - Тебе не зачем это делать, - сказала она. - Я бы и сама убрала туфли, когда кончу шить.

   - Но как можешь ты сидеть среди такого хаоса и шить?

   Жена почувствовала себя оскорблённой и не отвечала.

   - Что означает этот булыжник? - спросил он.

   - Он ничего не означает. Я нашла его внизу на штранде[*], и он мне очень понравился.

  

   [*] - Штранде - морское побережье, взморье.

  

   Он взял связку засохшей травы, лежавшей на подзеркальнике, и собрал её в газету.

   - Да, но, может быть, она для чего-нибудь предназначается? - спросил он и остановился.

   - Нет, она высохла. Это щавель. Я хотела сделать из него салат.

   - Он валялся здесь целую неделю, - сказал пастор, - и оставил пятно на политуре.

   - Да, вот видишь, никто не должен был бы покупать полированной мебели, она никуда не годится.

   Пастор разразился