Гамсун Кнут - Мечтатель

ано и принималась за основательную уборку; на этого ребёнка нападала серьёзность, он становился взрослым и даже пересаливал в этом отношении. Но она скоро забывала о том, и через несколько дней дом приходил в прежнее состояние. Она нисколько не удивлялась, что везде был опять беспорядок, напротив, она изумлялась, когда муж снова выражал ей своё вечное недовольство.

   - Я опрокинула эту чашку и разбила её, она стоит недорого, - сказала она.

   - Но ведь черепки лежат уже с самого утра, - отвечал он.

   Как-то раз она пришла к нему и объявила, что Олипу нужно прогнать: Олипа говорила, что хозяйка уносит из кухни разные нужные вещи и всюду их бросает. Пастор постепенно ожесточился, он прекратил свою ежедневную воркотню; он присматривал за порядком и убирал тысячи разных мелочей, со стиснутыми губами, не говоря лишних слов. Его жена этому не противилась, она привыкла, чтобы за ней прибирали. Иногда её муж находил, что она достойна сожаления. Похудевшая и плохо одетая, она всё же была ласкова, никогда она не жаловалась на свою бедность, хотя привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить, переменяя и перекраивая свои уже много раз переделанные платья, при этом она была весела и пела, как молодая девушка. Но вдруг ребёнок снова побеждал в ней женщину, и пасторша оставляла всё, как попало, и уходила гулять. Распоротые платья валялись иногда один или два дня на столах и стульях. Куда же она уходила? У неё была привычка, приобретённая ею ещё дома, ходить по лавкам и радоваться тому, что она может что-нибудь купить. Ей постоянно нужна была какая-нибудь материя, всевозможные гребёнки, остатки лент, душистая вода, зубной порошок, какие-то металлические вещицы вроде пепельницы и дудочек. Купи лучше какую-нибудь большую вещь хотя бы даже дорогую, пусть я задолжаю. Я попробую написать краткую историю церкви для народа и уплачу ею долг. И годы проходили. Часто происходили раздоры, но супруги всё-таки были очень привязаны друг к другу, и если пастор не очень уж вмешивался в дела, то всё шло прекрасно. Но у него была возмутительная способность замечать все непорядки даже издалека, даже из окна кабинета; вчера шёл дождь, а на улице висели одеяла и мокли. "Поднимать ли мне тревогу?" - подумал он. Вдруг он видит свою жену, которая возвращается с гулянья и спешит скрыться от дождя. "Она не возьмёт их с собой", - подумал пастор. И жена пошла в комнаты. Пастор крикнул в кухню; там никого не было; служанка возилась в молочной. Тогда пастор сам отправился за одеялами.

   На этом дело могло бы и окончиться, но этот ворчун пастор никак не мог смолчать. Вечером жена хватилась одеял. Их принесли.

   - Да они мокрые, - сказала она.

   - Они были бы ещё гораздо мокрее, если бы я не внёс их, - сказал пастор.

   Тогда жена возразила:

   - Разве ты их снял? Это было вовсе не нужно, я сама хотела велеть это служанке.

   Пастор горько усмехнулся:

   - Тогда они висели бы на улице и до сих пор.

   Жена оскорбилась.

   - Не стоит так сердиться из-за нескольких дождевых капель. Ты сегодня всюду суёшься и совершенно невыносим.

   - Очень было бы хорошо, если бы мне не нужно было всюду соваться. Смотри, вон на постели стоит таз.

   Она отвечала:

   - Да, я поставила его сюда, потому что больше не было места.

   - Если бы у тебя был умывальный стол, ты бы и его загородила всевозможными вещами, - сказал он.

   Жена потеряла всякое терпение и воскликнула:

   - Господи, какой ты невыносимый! Ты, наверное, болен. Нет, я не в силах выносить это.

   Она села и уставилась взглядом в пространство.

   Но она это вынесла. Через несколько минут она всё позабыла, её доброе сердце простило оказанную ей несправедливость. У неё была счастливая натура.

   Пастор всё дольше и дольше просиживал у себя в кабинете, куда не достигал беспорядок, царивший в остальном доме. Он был вынослив и силён, настоящая ломовая лошадь. Он расспрашивал своих помощников о нравственности прихожан и получил далеко нерадостные вести. Пастор писал обличительные письма то одному, то другому члену своей общины; если это не действовало, он ездил сам. Он стал опасным человеком, и его всюду боялись. Он никого не щадил. Он выследил, что сестра его помощника Левиона была очень лёгкого характера и относилась весьма любезно к молодым рыбакам. Она тоже подучила от него письмо. Он призвал к себе её брата и отослал его с письмом, говоря: "Передай ей письмо и скажи, что я буду неусыпно следить за ней...".

   Пастора позвали в комнаты, потому что приехал в гости купец Макк. Посещение было очень короткое, но замечательное: Макк предлагал ему руку помощи, если она когда-нибудь понадобится пастору по делам общины. Пастор поблагодарил и остался сердечно доволен этим предложением. Если он прежде не знал, что Макк из Розенгарда всеобщий покровитель, то теперь он в этом вполне убедился. Этот пожилой господин был так великолепен и могуществен, что произвёл впечатление даже на фру пасторшу, которая живала в городе. Он был великим человеком, и в его булавке, которую он вкалывал в галстук, камни были, конечно, не поддельные.

   - С рыбой дело обстоит прекрасно, - сказал Макк. - У меня был опять улов, впрочем, самый пустяшный, каких-нибудь два десятка бочек; но всё же это маленькая добавка к прежним. Вот я и подумал, что не нужно забывать своих обязанностей относительно других.

   - Вполне справедливо, - заметил пастор. - Так оно и должно быть. Разве двадцать бочек это маленький улов? Я ужасно глуп в этом отношении.

   - Да, две-три тысячи бочек много лучше.

   - Боже мой, две-три тысячи! - восклицает фру.

   - Но если мне недостаточно рыбы моего собственного улова, то я скупаю рыбу у других, - продолжает Макк. - Вчера чужие рыбаки поймали очень много, и я тотчас всё купил. Я хочу нагрузить сельдью все мои суда.

   - У вас большие предприятия, - сказал пастор.

   Макк согласился с тем, что его предприятия начинают разрастаться. В сущности, это торговое дело очень давнишнее и получено им по наследству, сказал Макк. Но он его развил и присоединил к нему кое-какие другие отрасли. Всё это он делает для своих детей.

   - Но, Боже мой, сколько же у вас, однако, мастерских, фабрик и лавок? - воскликнула с воодушевлением фру пасторша.

   Макк отвечал, смеясь:

   - Да право, я хорошенько не знаю. Позвольте я сочту.

   И Макк в этой болтовне забывал на короткое время свои огорчения и заботы, и ему было приятно, что его расспрашивали о его предприятиях.

   - Ах, если бы мы жили вблизи вашей большой хлебопекарни в Розенгарде, - сказала пасторша, подумав о своём хозяйстве. - У нас такой плохой домашний хлеб.

   - У ленсмана ведь есть булочник.

   - Да, но у него нет хлеба.

   Пастор сказал:

   - К сожалению, он очень пьёт. Я уже написал ему.

   Макк сидел некоторое время молча.

   - Ну, в таком случае я открою здесь отделение моё булочной, - сказал он.

   Он был всемогущ! Он делал всё, что хотел. Достаточно было одного его слова, чтобы у них появилась пекарня.

   - Боже мой, - воскликнула пасторша и глаза её выражали изумление.

   - У вас будет хлеб, фру. Я сейчас же телеграфирую, чтобы прислали рабочих. На всё это потребуется очень короткое время, всего несколько недель.

   Но пастор молчал. Зачем это нужно, если его экономка и все служанки пекли весь хлеб сами? Хлеб из булочной обойдётся дороже.

   - Очень вам благодарен за то, что вы так любезно оказали мне кредит в вашей лавочке, - сказал пастор.

   - Да, - сказала пасторша в свою очередь, вторично обнаруживая свою заботливость.

   - О, ведь это само собой разумеется, - отвечал Макк, - что бы вам не понадобилось всё к вашим услугам.

   - Наверное, очень трудно иметь такую большую власть, как вы, - говорит фру.

   Макк отвечает:

   - Я вовсе не имею такой большой власти. Я даже не в состоянии отыскать вора, обокравшего меня.

   - Какая это возмутительная история, - восклицает пастор. - Вы обещаете вору громаднейшее вознаграждение, целое состояние, а он всё-таки не признаётся.

   Макк качает головой.

   - Вообще, это чёрная неблагодарность обворовать именно вас, - говорит пасторша.

   Макк обрадовался:

   - Вот и вы это говорите фру. Да, я этого не ожидал. Нет, совершенно не ожидал. Я не знал, что у меня с народом подобные отношения.

   Пастор заметил:

   - Так ведь вас потому и обворовали, что знают, где поживиться. Вор знал куда идти.

   Этим замечанием пастор очень наивно высказал самое справедливое предположение. Макку опять стало легче на душе. Если смотреть на дело с точки зрения пастора, то обида была вовсе уж не так велика.

   - Но народ болтает всякий вздор об этой истории; всё это мне вредит и меня огорчает. В настоящее время здесь столько посторонних, они меня не щадят. И моя дочь Элиза тоже очень близко принимает это к сердцу. Впрочем, - сказал Макк, поднимаясь со своего места, - это не более как инцидент. Итак, повторяю ещё раз: если пастору понадобится помощь для кого-нибудь из нашего села, пожалуйста, вспомните обо мне.

   Макк ушёл. Пастор произвёл на него самое лучшее впечатление, и он решил поддерживать его репутацию в народе. Это ему не повредит. А впрочем?.. Неизвестно, как далеко зашли сплетни? Вчера к нему пришёл его сын Фридрих и сказал, что пьяный рыбак крикнул ему с лодки:

   - Ну что, ты уж признался и получил вознаграждение?

  

   Дни стали тёплыми. Пойманную сельдь нельзя было вынимать из сетей, потому что она могла испортиться, и сети можно было опоражнивать лишь в дождливую погоду или в прохладные ночи. Рыба больше не ловилась в это время года, и рыбаки стали разъезжаться. К тому же начинались крестьянские работы, и все крестьяне должны были быть дома. Ночи были совершенно светлые и солнечные. Погода была точно создана для того, чтобы гулять и мечтать. Вся молодёжь ходила ночью по дорогам, все пели и размахивали в воздухе вербами. С больших и маленьких островов раздавались крики птиц, кайр, морских сорок, чаек и гагар. Тюлень выставлял из воды свою лоснящуюся голову и опять нырял в своё царство. Овэ Роландсен тоже мечтал, по-своему. Иногда по ночам в его комнате раздавались песни и игра на гитаре, это было даже больше того, чего можно ждать от человека его лет. Но он играл и пел далеко не от одного восторженного состояния духа, напротив он пытался этим рассеять свои тяжёлые мысли. Роландсен находится в очень неприятном положении, и он прилагает все старания, чтобы изобрести какой-нибудь выход из него. Йомфру ван Лоос, конечно, вернулась; она не хотела портить любовь разладом и стояла за помолвку. С другой стороны, Овэ Роландсен тоже ведь не Бог, он не мог совладать со своим сердцем, которое весной начинало бушевать. Очень было трудно иметь дело с такой возлюбленной, которая не понимает ясного намёка. Роландсен опять пошёл к дому кистера; перед дверью сидела Ольга.

   Сельдь поднялась до шести эре за бочку, наступили хорошие времена, в село полилось много денег, и Ольга вследствие этого начала что-то важничать. А то что же такое с ней могло случиться? Разве Роландсен такой человек, что без него можно легко обойтись? Она лишь взглянула на него и продолжала своё плетенье.

   Роландсен сказал:

   - Вы посмотрели на меня. Ваши взоры, точно выстрелы, они ранят меня.

   - Я вас не понимаю, - сказала Ольга.

   - Так. А вы думаете, я сам себя лучше понимаю? Я потерял всякий рассудок. Я вот стою здесь и только облегчаю вам задачу окончательно свести меня с ума на нынешнюю ночь.

   - Так вы лучше не стойте здесь, - сказала Ольга.

   - Я прислушивался сегодня ночью к тому, что звучало у меня в душе. Это были невыразимые слова. Коротко говоря, я пришёл к одному важному решению, если вы только одобрите его.

   - Я? Мне не всё ли равно?

   - Однако, - сказал Роландсен, - вы сегодня не очень милостивы. Вы вот сидите и всячески отталкиваете меня. А всё-таки ваши волосы так пышны, что они скоро не будут держаться на вашей голове.

   Ольга молчала.

   - Слышали ли вы, что я могу жениться на дочери раздувальщика мехов Берре?

   Ольга расхохоталась и взглянула на него.

   - Нет, пожалуйста, не смейтесь, а то я ещё больше влюблюсь в вас.

   - Вы совсем сумасшедший, - сказала Ольга, краснея.

   - Иногда я думаю: может быть, она насмехается надо мной только для того, чтобы ещё более смутить меня. Ведь когда колют гусей и уток, им сначала слегка протыкают голову. От этого они распухают и делаются ещё вкуснее.

   Ольга отвечала, возмущённая:

   - Я так не делаю. Пожалуйста, не воображайте этого.

   Она встала, хотела уйти.

   - Если вы уйдёте, то я пойду вслед за вами, я спрошу вашего отца, прочёл ли он книги, - сказал Роландсен.

   - Отца нет дома.

   - Ну что же. Ведь я хочу видеть собственно вас. Но вы, Ольга, сегодня ужасно злы и несговорчивы. Я не могу добиться от вас ни одного ласкового слова. Вы меня не замечаете, вы меня уничтожаете.

   Ольга опять засмеялась.

   - У Берре тоже есть дочь, - сказал Роландсен. - Её зовут Перниллой. Я уже был там и всё разузнал. Её отец надувает меха в церковном органе.

   - Что же, вы хотите, чтобы у вас на каждом пальце было по возлюбленной? - спросила Ольга откровенно.

   - Мою невесту звали Мария ван Лоос, - отвечал он. - Но мы разошлись. Можете сами спросить у неё. Она скоро уезжает.

   - Сейчас иду, мать, - закричала девушка в окно.

   - Ваша мать вас не звала, она только посмотрела на вас.

   - Да, но я знаю, что ей нужно.

   - Вот как. Ну, теперь я пойду. Видите, Ольга, вы также знаете то, чего я хочу, но вы мне не отвечаете как матери. Да, я иду.

   Она отворила дверь. Теперь ей, вероятно, показалось, что он уже не такой рассудительный, и он хотел восстановить себя в её глазах. Для чего же оставлять её в этом мнении?

   Он стал говорить о смерти и был при этом очень комичен: теперь он скоро умрёт, и он даже не особенно огорчится этим. Но похороны он устроит по своему вкусу. Он сам отобьёт себе колокол, а язык сделает из бычачьей ноги; вот до чего он был глуп. А пастор встанет на его могилу и скажет самую короткую речь в мире: "Я знаю, что ты теперь мёртв и бессилен".

   Но Ольга порядочно скучала и уж не конфузилась. На шее у неё была красная лента, так что она имела вид настоящей дамы и никто уже не мог бы разглядеть булавки.

   "Однако надо мне, как следует, восстановить свою репутацию в её глазах", - думал Роландсен. Он сказал:

   - Я полагал, что из этого что-нибудь выйдет. Моя прежняя невеста, живущая у пастора, столько пометила мне заглавных букв, что мне кажется, будто на всём, что у меня есть, написано Ольга Роландсен. Мне думалось, что это небесное предзнаменование. А теперь позвольте откланяться и поблагодарить вас за сегодняшний день!

   И Роландсен приподнял шляпу и ушёл. Вот как рассудительно окончил он свою речь. Как странно, если она не помечтает о нём.

   Да что же такое случилось в самом деле? Его отстранила даже дочь кистера! Прекрасно! А не было ли всё это притворством? Она видела, что он подходит к ней; зачем же она продолжала сидеть у двери? И зачем она расфрантилась, надев красную шёлковую ленточку, точно настоящая дама?

   Но один из ближайших вечеров совершенно разбил все предположения Роландсена. Сидя у окна, он увидел, что Ольга пошла в лавку к Макку.

   Она пробыла там до позднего вечера, а когда она шла домой, её сопровождал Фридрих и Элиза. Гордый Роландсен должен был бы преблагополучно остаться на месте и наладить какую-нибудь коротенькую песенку или равнодушно побарабанить пальцами, продолжая заниматься своим делом; но вместо этого он схватил шляпу и устремился в лес. Он сделал большой обход и вышел на дорогу далеко впереди них. Здесь он остановился и передохнул. Потом пошёл к ним навстречу.

   Но гуляющие шли невероятно долго. Роландсен ещё до сих пор не видел и не слышал их. Он посвистывал и напевал себе под нос, точно они спрятались где-нибудь в лесу и наблюдали за ним. Наконец, они показались. Они шли невозможно медленно для такого позднего часа и нисколько не торопились разойтись по домам.

   Длинный Роландсен пошёл им навстречу; во рту у него была длинная соломинка, а в петлицу он воткнул ветку вербы. Когда они поравнялись, мужчины поклонились, а дамы кивнули головой.

   - Как вам жарко, - сказал Фридрих. - Где вы были?

   Роландсен отвечал ему через плечо:

   - Это весна; я иду ей навстречу.

   Никакой болтовни, лишь одна ясная определённость. Как медленно, равнодушно и непоколебимо прошёл он мимо них; он даже осмелился взглянуть на Элизу Макк сверху вниз. Но лишь только они скрылись из вида, как всё его величие пропало, он сделался расстроенным и удручённым. Ольга не играла тут никакой роли. Как только он вспомнил о ней, он вытащил из кармана булавку, разломал её на кусочки и бросил.

   Но с ними была Элиза, дочь Макка, высокая и смуглая; когда она улыбалась, слегка виднелись её белые зубы. Её послал сюда сам Бог. Она не сказала ни одного слова и, может быть, уже завтра уедет домой. Гибли все его надежды.

   Прекрасно.

   Но дома, на станции, его ждала йомфру ван Лоос. Он уже сказал ей однажды что-то, что прошло, прошло и лучше бы ей уехать. А йомфру ван Лоос отвечала, что не заставит себя дважды повторять это: прощай. А теперь она опять была тут и ждала его.

   - Вот тебе обещанный мной кисет для табаку, - сказала она. - Если ты не пренебрежёшь им.

   Он его не взял и ответил:

   - Кисет для табаку? Мне не нужно таких кисетов.

   - Вот как, - произнесла она и отдёрнула свою руку.

   Но он принудил себя ещё прибавить:

   - Не может быть, чтобы вы обещали его мне. Подумайте-ка хорошенько. Не пастору ли? Женатому человеку.

   Она не поняла, каких усилий стоила ему эта маленькая шутка, и не могла удержаться, чтобы не сказать:

   - Я видела дам, шедших по дороге. Вероятно, ты за ними и гонялся?

   - А вам не всё ли равно?

   - Овэ!

   - Почему вы не уезжаете? Вы видите, что из этого ничего не выйдет.

   - Всё было бы очень хорошо, если бы ты не был таким сокровищем, которое гоняется за каждой женщиной.

   - Вы хотите меня окончательно свести с ума? - воскликнул он. - Прощайте!

   Йомфру ван Лоос крикнула ему вслед:

   - Да, уж хорош ты, нечего сказать! Я постоянно слышу о тебе всякие плохие вещи!

   Ну, был ли какой-нибудь смысл в этой преувеличенной строгости? Не лучше ли было бы, если бы бедная душа чувствовала истинную скорбь любви? Одним словом, Роландсен пошёл в контору, взялся за аппарат и телеграфировал своему товарищу на станции Розенгард, чтобы он прислал ему с первой оказией полбочонка коньяку. Потому что во всей этой бесконечной истории не было никакого смысла.

  

   Элиза Макк на этот раз долго зажилась на фабрике. Она уехала из обширного Розенгарда и жила здесь исключительно для того, чтобы помогать своему отцу; раньше она никогда не живала здесь, если только могла этого избегнуть.

   С годами Элиза Макк становилась всё прекраснее и прекраснее; у неё были белые, жёлтые и красные платья, и её стали величать фрёкен, хотя её отец был не пастор и не доктор. Она была солнцем и звездой в сравнении со всеми другими. Она пошла на станцию отправить несколько телеграмм. Роландсен их принял. Он сказал лишь самое необходимое и не сделал никакой оплошности, не поздоровался с ней как со знакомой и не спросил, как она поживает. Он не сделал никакой оплошности.

   - Здесь два раза сряду написано "страусовые перья". Я не знаю, что это нарочно?

   - Два раза? - сказала она. - Дайте посмотреть. Ах, Боже мой, вы правы. Будьте добры передать мне перо.

   Пока она снимала перчатку и писала, она продолжала говорить:

   - Это телеграмма в город к одному купцу. Он стал бы смеяться надо мной. Ну, теперь хорошо?

   - Да, теперь так.

   - А вы всё здесь, по-прежнему, - сказала она, не вставая со стула. - Каждый год я нахожу вас тут.

   Роландсен отлично знал, что он делает, не прося перевода на большую станцию. Что-нибудь да удерживало его здесь из года в год.

   - Надо же где-нибудь быть, - отвечал он.

   - Вы бы могли переехать в Розенгард. Там вид несколько лучше?

   Но может быть, она пожалела о сказанных ею словах, потому что слабая краска разлилась по её лицу.

   - Меня бы не перевели на такую большую станцию.

   - Да, вы ещё для этого слишком молоды.

   Он улыбнулся слабой и жалкой улыбкой:

   - Во всяком случае с вашей стороны очень любезно думать, что причина лежит в этом.

   - Если вы переберётесь к нам, то увидите, что у нас народу побольше. По соседству живёт доктор с семейством, потом торговец книгами и приказчики из лавок. А, кроме того, постоянно приезжают какие-нибудь необыкновенные моряки или вообще кто-нибудь.

   "Намёк на капитана Хенриксена с берегового парохода", - подумал Роландсен.

   Почему она была с ним так любезна? Разве Роландсен переменился со вчерашнего дня? Он очень хорошо знал, что его нелепая влюблённость была совершенно безнадёжна, это было вполне ясно. На прощание она протянула ему руку, не надевая перчатки. Когда она сходила вниз по лестнице, то шёлк так и шуршал. А Роландсен, мрачный и сгорбленный, уселся за стул и принялся за телеграммы. В его душе поднимались тысячи удивительных ощущений, его пронизала теплота атласной руки. В сущности, если серьёзно подумать, его дела были уже не так плохи. Если бы он ухитрится получить где-нибудь триста талеров, то его изобретения дали бы ему большие деньги. Он был обанкротившимся миллионером. Но в один прекрасный день он найдёт какой-нибудь выход.

   Пришла пасторша, она посылала телеграмму своему отцу. Посещение Элизы заставило Роландсена воспрянуть духом. Он уже был не ничтожеством, а важным барином, как и другие; он обменялся с пасторшей несколькими безразличными фразами. Она оставалась у него дольше, чем того требовала необходимость, и просила его заглянуть к ним. Вечером он опять увидел пасторшу, она шла внизу, по дороге к станции. Она остановилась и говорила с ним. Очевидно, она была не прочь от этого, раз она продолжала стоять.

   - Вы ведь играете на гитаре, - сказала она

   - Да. Подождите минутку, я вам сейчас покажу своё искусство, - и Роландсен пошёл за гитарой.

   Пасторша ждала. Очевидно, она не имела ничего против, раз она стала дожидаться. Он пел ей про возлюбленную своего сердца и про своего верного друга; песни были неважные, но голос у него был большой и красивый. Роландсен удерживал фру на дороге с особенной целью; могло получиться, что кто-нибудь в это время вздумает прогуляться. Это уже случалось. Пасторша была рада, что у неё было теперь свободное время; они продолжали беседу, что длилось довольно долго. Он говорил совсем иначе, чем её пастор, он был, точно с другой планеты, а когда он забрасывал её своими великолепными фразами, то глаза её становились совсем круглыми, как у внимательной девочки.

   - Да, да. Господь с вами! - сказала она, уходя.

   - Он и без того со мной, - отвечал Роландсен.

   Она изумилась.

   - Разве вы в этом уверены? Почему?

   Роландсен имеет основание это думать. Бог создатель всего живого. Но быть Богом над всеми животными и горами ещё не столь важно. Да самом деле, только мы, люди, делаем его тем, что Он есть. Почему же ему, в таком случае, не быть с нами?

   И Роландсен был, по-видимому, чрезвычайно доволен, произнеся эту великолепную речь. Н-да! Очевидно, голова, которую он носил на плечах, не случайно додумалась до этого.

   Но вот получился и коньяк. Роландсен сам пошёл за ним к лодкам; он нисколько не скрывал своей ноши, а нёс свою бутыль просто в руках средь бела дня. Такое у него было мужественное сердце!

   И вот наступило время, когда Роландсен утешился во всех своих неудачах.

   Иногда по ночам он ходил по дорогам, точно какой-то властелин, и прогонял чужих рыбаков, мешая им гоняться за девушками.

   Как-то раз, в воскресенье, в церковь пришла целая компания совершенно пьяных рыбаков. После службы они стали шататься по дорогам и не уезжали к себе домой, у них была с собой водка, и они всё ещё более напивались и приставали к прохожим. Пастор выходил к ним на дорогу и уговаривал их, но это ни к чему не привело; потом приехал ленсман, на нём была фуражка с золотым кантом. Несколько человек ушли к своим лодкам, чтобы уехать, но трое осталось. Между ними был длинный Ульрих.

   Не надо забывать, что они на берегу, кричали они, и девушки принадлежали им. С ними был также и Ульрих.

   Ульрих был ещё известен на Лофотенах и в Финмарке. Попробуйте-ка, подступитесь!

   Из села между тем собралось много народу: те, которые были посильнее, стояли на дороге, другие притаились за деревьями в лесу и наблюдали за движениями длинного Ульриха.

   - Прошу вас отправляться в свои лодки, - говорит ленсман. - Или мне придётся заговорить с вами иначе.

   - Отправляйтесь-ка домой с вашей шайкой, - отвечает Ульрих.

   Ленсман хотел позвать людей и связать бунтовщика.

   - Советую тебе не оказывать мне сопротивления, когда я в служебной фуражке, - говорит ленсман.

   Тогда Ульрих и его товарищи так засмеялись, что им нужно было схватиться за животы от боли. Мимо прошёл смелый молодой рыбак, он получил удар в голову, и его поколотили.

   Ульрих закричал:

   - Теперь следующий.

   - Верёвку, - крикнул ленсман, увидав кровь. - Бегите кто-нибудь скорее за верёвкой. Его нужно связать.

   - Сколько вас? - спросил непобедимый Ульрих.

   И трое рыбаков снова покатились со смеху. В это время на дороге показался длинный Роландсен; он шёл медленно, раскачиваясь, с посоловелыми глазами. Он совершал свой обычный обход вдоль дороги. Он поклонился ленсману и остановился.

   - Вот Роландсен! - воскликнул Ульрих. - Эй, молодцы, не хотите ли взглянуть на Роландсена!

   Ленсман сказал:

   - Он окончательно рехнулся. Он только что избил до крови одного, но теперь мы его свяжем.

   - Свяжем?

   Ленсман утвердительно кивнул головой:

   - Да, я не могу выносить этого больше.

   - Это пустяки, - сказал Роландсен. - К чему вам связывать его? Позвольте мне только с ним поговорить.

   Ульрих подошёл, злобно поклонился ему и ударил его. Он почувствовал, что наткнулся на что-то крепкое и отскочил назад, продолжая кричать:

   - Здравствуй, телеграфист Роландсен! Я приветствую тебя твоим полным титулом, чтобы ты знал кто ты такой.

   Но из этого ничего не вышло. Роландсен отнюдь не хотел избежать потасовки и только досадовал на то, что замешкался и не тотчас же возвратил ему удар; теперь он должен был начинать первый.

   Они кричали, ругались и хвастались на своём пьяном наречии.

   - Попробуй только подступиться, - кричал один.

   - Я тебя хорошо одолею, - отвечал другой.

   - Ладно, подходи, теперь самое что ни на есть подходящее время, я тебе покажу, - кричал ему противник.

   А стоявшая вокруг толпа находила, что оба говорят очень складно.

   Но ленсман замечал, что телеграфиста всё больше разбирала ярость, вместе с тем он был доволен и ругался, улыбаясь. Тем временем Ульрих хватил телеграфиста под нос. Роландсен пришёл от этого в восторг и вцепился в куртку противника. Но он ошибся - куртка не выдержала; разве можно было хвататься за куртку? Он бросился за ним, сделав несколько прыжков, скрежеща зубами от удовольствия. И это имело большие последствия. Роландсен понял специальность своего противника, когда тот наносил удар в голову. Но Роландсен мастерски владел другим приёмом.

   Долгий основательный удар ладонью по челюсти, он попадает как раз сбоку; от этого в голове происходит сильное сотрясение, всё идёт кругом, и человек падает на землю. От этого не бывает никаких повреждений и не появляется крови, только разве она немного выступит из носа и рта. Человек на некоторое время остаётся неподвижным. Вдруг длинный Ульрих отлетел и свалился далеко на дороге. Ноги у него подкосились, он почувствовал головокружение. Роландсен прекрасно знал язык борцов и сказал:

   - Теперь следующий!

   По-видимому, он был очень доволен и не чувствовал, что у него разорвался ворот рубашки.

   А следующими были два товарища Ульриха. Они уже больше не держались от смеха за животы, а стояли изумлённые и присмиревшие.

   - Вы ведь просто дети, - закричал им Роландсен. - Я могу вас сокрушить.

   Ленсман старался их образумить и уговаривал подобрать своего товарища и отвести его в лодку, в безопасное место.

   - Я должен вас поблагодарить, обратился он к Роландсену. Но Роландсену не понравилось, что все трое ушли. Когда он завидел их идущих по дороге, он закричал им вдогонку;

   - Приходите опять завтра вечером. Разбейте на станции стекло, и я пойму в чём дело. Эх!

   Он по обыкновению много хорохорился, болтал и хвастался, но зрители стали расходиться. Вдруг к Роландсену подходит дама. Она сморит на него блестящими глазами и протягивает ему руку. Это пасторша. Она тоже всё время присутствовала при драке.

   - Это было великолепно, - сказала она. - Он этого не забудет.

   Она видела, что у него разорвалась рубашка на груди. На его шее было точно коричневое кольцо от загара, а далее виднелась голая белая кожа. Он закрыл рубашку и поклонился. Ему было приятно, что пасторша, на глазах у всех заговорила с ним. И победитель страшно важничал. Он находит возможным немного побеседовать по-дружески с этим ребёнком. Бедная женщина, на ней были очень изношенные башМакки, которых долго не проносишь; должно быть, о ней не очень заботились.

   - Не злоупотребляйте такими глазами, смотря на меня, сказал он.

   Она вспыхнула от этих слов.

   Он спросил:

   - Вы, наверное, скучаете по городу?

   - О, нет, - отвечала пасторша. - Здесь тоже хорошо. Послушайте, не хотите ли вы пойти вместе со мной и посидеть у нас сегодня?

   Он поблагодарил, но отказался, он не мог быть - его служба не отличала воскресенья от понедельника.

   - Но очень вам благодарен. В одном отношении я завидую пастору из-за вас,

   - Что?

   - Да. Я весьма почтителен, но всё-таки я определённо завидую ему из-за вас.

   Так вот оно и сказано! Вообще, если дело шло о веселье, то Роландсен был для этого самым подходящим человеком.

   - Да вы балагур, - отвечала она, придя в себя.

   А Роландсен, возвращаясь домой, находит, что у него был сегодня великолепный день. Под влиянием своего восторженного состояния и сознания своей победы, он стал задумываться над тем, что жена пастора так много обращает на него внимания. Он был очень хитёр и лукав: она могла отказать от места йомфру ван Лоос и порвать его тяжёлую цепь. Он не мог этого требовать прямо, но ведь есть и другие способы. Кто знает, может быть, она окажет ему эту услугу, если они станут друзьями?

  

   Пастор и его жена были ночью разбужены пением. До сих пор ещё никогда не случалось ничего подобного. Песня несётся снизу, со двора, солнце светит над миром, чайки проснулись: три часа.

   - Мне кажется, будто я слышу пение, - сказал пастор жене.

   - Да, это здесь, под моим окном, - отвечает она. Она прислушивается, она прекрасно узнаёт дикий голос Роландсена и слышит там, внизу, его игру на гитаре. Однако, он слишком дерзок, как раз под её окном он распевает о своей милой. Пасторша вспыхнула от волнения. Пастор подошёл и взглянул.

   - Я вижу телеграфиста Роландсена, - сказал он, нахмурившись. - На днях он купил полбочонка. Это просто позор.

   Но пасторша не была расположена так мрачно смотреть на это маленькое происшествие. Этот восхитительный телеграфист мог драться, как крючник, и петь, как юноша, обладающий божественным даром; он вносил в их тихую однообразную жизнь много развлечения.

   - Да это просто серенада, - сказала она, смеясь.

   - Которую ты не должна принимать. Но впрочем, что ты сама-то об этом думаешь?

   Ах, вечно нужно было на что-нибудь ворчать! Она отвечала:

   - Ну, это ничуть не важно. С его стороны это просто маленькое развлечение!

   Но добрейшая фру решила про себя, что она никогда больше не будет строить ему глазки и увлекать его на разные безумства.

   - Да он не в шутку налаживает ещё другую песню, - восклицает пастор. Потом он подходит к самому окну, стучит по стеклу. Роландсен взглядывает наверх. Там стоит пастор своей собственной персоной. Песня смолкла. Роландсен очень смутился, остановился в остолбенении и затем пошёл с усадьбы. Пастор сказал:

   - Ну, теперь я его изгнал отсюда!

   Пастор был очень доволен, что достиг этого одним своим появлением.

   - А завтра же он получит от меня письмо, - сказал он. - Он ведёт такую безобразную жизнь, что я уже давно имел его в виду.

   - Не лучше ли мне самой сказать ему, что мы не хотим слышать по ночам его пения?

   Пастор не обратил никакого внимания на предложение жены.

   - А затем я пойду к нему и поговорю с ним! - многозначительно сказал пастор. Как будто от того, что он сам отправится к Роландсену, произойдёт что-нибудь очень важное.

   Он вернулся в свою комнату, лёг и задумался. Он вовсе не намеревается щадить этого легкомысленного балагура, который так важничает и между тем баламутит всю деревню своим свободным образом жизни. Пастор не делал различия между своими прихожанами, он писал как одному, так и другому, без разбора и всех заставлял уважать себя. Надо было просветить эту тёмную общину.

   Он всё ещё помнил сестру своего помощника Левиона. Левиона постигло несчастье, у него умерла жена. Но пастор уличил его в одном непристойном деянии на самом погребении. Это была возмутительная история. Добрейший помощник собирался везти свою жену на кладбище; тут он вдруг вспомнил, что обещался доставить на фабрику Фридриху Макку телятины: и едучи на кладбище, он мог завезти её Фридриху, таки как это было по дороге. Между тем дни стояли тёплые, и мясо не могло долго лежать, поэтому он и захватил с собою телячью тушу. Обо всём этом пастор узнал от Эноха, человека весьма смиренного с больными ушами. Пастор сейчас же призвал к себе Левона.

   - Я не могу больше держать тебя в помощниках, - сказал пастор. - Твоя сестра дурно ведёт себя у тебя в доме, а ты не обращаешь внимания на безнравственность, царящую у тебя. Ты лежишь ночью и спишь, когда к тебе в дом приходит мужчина.

   - К сожалению, это иногда случается.

   - Но это ещё не всё; ты везёшь хоронить свою жену, и тут же у тебя убитый телёнок. Но мыслимо ли это?

   Рыбак недоумевающим взором посмотрел на пастора и нашёл, что пастор рассуждает очень неосновательно. Его покойная жена была очень дельным человеком, и сама первая, если бы только могла, напомнила бы ему не забыть захватить с собой телёнка. "Ведь тебе по дороге", - сказала бы покойная.

   - Если вы будете так мелочны, то у вас никогда не будет хорошего помощника, - сказал Левион.

   - Это моё дело, - отвечал пастор. - Но ты свободен.

   Левион опустил голову и уставился на свою фуражку. Он обижен совершенно незаслуженно, его соседи будут злорадствовать, пользуясь этим случаем.

   Пастор был в негодовании.

   - Но, ради Создателя, неужели ты не можешь добиться того, чтобы твоя сестра вышла замуж за этого человека?

   - Неужели пастор полагает, что я об этом не хлопотал? - отвечал Левион.

   - Но она сама не уверена в том, кто это.

   Пастор раскрыл от удивления рот:

   - В чём она не...?

   И поняв, наконец, в чём дело, он всплеснул руками. Затем он быстро кивнул головой:

   - Итак, я возьму себе другого помощника, как уже говорил.

   - Кого?

   - Я вовсе не обязан сообщать тебе этого. Но я возьму Эноха.

   Мужик задумался над этим. Он знал Эноха; у него бывали с ним мелкие дела. "Так это будет Энох", - вот всё, что он сказал, уходя. Энох мог занять эту должность. У него была глубокая натура, он никогда не поднимал высоко головы, а напротив склонял её на грудь: он был очень солидным. Болтали о том, будто на море он был не особенно-то приятным товарищем. Несколько лет тому назад он был пойман на том, что вытаскивал чужие сети. Но, конечно, это были одни сплетни, которые передавались из зависти. По своей внешности он, правда, не имел вида ни графа, ни барона, его безобразила повязка на ушах. Кроме того, у него была своеобразная привычка: когда он встречал кого-нибудь по дороге, он, затыкал пальцами то одну ноздрю, то другую и дул. Но Бог не обращает внимания на внешность; а у Его покорного слуги Эноха было похвальное намерение немного почиститься, прежде чем встретиться с человеком. Когда он подходил, он говорил: "Мир вам!", а уходя, произносил: "Оставайся с миром".

   Всё было основательно и обдуманно. Даже финский нож, который торчал у него за поясом, он носил с каким-то особенным выражением лица, точно хотел сказать: "К сожалению, найдётся много людей, у которых нет ножа, чтобы им резать при случае". В последний раз, в жертвенный день Энох произвёл большую сенсацию своим крупным приношением: он положил на алтарь банковый билет. Не ужели он заработал так много денег за последнее время? Как будто высшая сила приложила свою лепту к его шиллингам. Он ничего не был должен Макку в мелочную лавку, его рыболовные снасти были нетронуты, семья хорошо одета. Энох поддерживал у себя в доме большую нравственность. У него был сын, образцовый молодой человек хорошего и смирного поведения. Он ездил на рыбные промыслы на Лофотены, так что мог бы вернуться домой с синим якорем на руке, но он этого не сделал. Его отец с ранних лет научил его быть богобоязненным и смиренным. Энох полагал, что благословение нисходит на того, кто ведёт себя тихо и смиренно...

   Пока пастор лежал и размышлял, наступило утро. Этот несчастный телеграфист Роландсен нарушил его ночной покой; в шесть часов он уже встал. Но тут оказало