Гайдар Аркадий Петрович - Военная тайна

ерусь! - машинально пригрозила Натка. - Беги, Алька, что тебе тут надо? Ну что, Вася, идут звеньевые? А как у Карасикова?

   - Он на меня фигу показал, - хмуро пожаловался Вася, - и я с ним больше никогда не вожусь. А платка у него все равно нет. И я сам видел, как он сейчас пальцем высморкался.

   - Ладно, ладно. Я с вами потом разберусь. Значит, шести платков не хватает, Марта Адольфовна.

   - Он нисколько не виноват, а ты на него думаешь, - уже со злобой и едва сдерживая слезы, забормотал Алька. - Он и сам тоже один раз на сестру подумал: и дура, и дрянь, а она совсем не была виновата. Горько потом было. Ты только послушай, Натка... Он, Владик, лежал...

   - Что Владик? Кто дрянь? Кто тебе позволил с ним бегать? - резко обернулась так ничего и не разобравшая Натка и тотчас же накинулась на Иоську, который, как ей показалось, подходил не очень быстро.

   Если бы Натка была не так раздражена, если бы она обернулась в эту минуту, то она все-таки выслушала бы Альку. Но она вспомнила и обернулась уже тогда, когда Альки позади не было.

   На вечерней линейке Альки вдруг не оказалось. Пошли посмотреть в палату: не уснул ли. Нет, не было. Покричали с террасы - нет, не откликается.

   Тогда забеспокоились и забегали, стали друг у друга расспрашивать: где? как и куда?

   Вскоре выяснилось, что Карасиков, который подкрался к двери подслушать, как Васька будет жаловаться на него за фигу, вдруг увидел, что мимо него весь в слезах пробежал Алька. Но когда обрадованный Карасиков припустился было вдогонку и закричал: "Плакса-вакса!" - то Алька остановился и швырнул в Карасикова камнем так здорово, что Карасиков дальше не побежал, а пошел было пожаловаться Натке, да только раздумал, потому что Васька Бубякин и на него самого только что пожаловался.

   Все это, конечно, узнала не Натка, а сами ребята, которые тотчас же наперебой рассказали об этом Натке. Тогда она вызвала десяток ребят постарше и посмышленей и приказала им обшарить все ближайшие полянки, дорожки и тропки, а сама села на лавку, усталая и подавленная.

   Смутно припоминались ей какие-то непонятные Алькины слова: "... А я тебя искал, искал... Он всё письма ждал, ждал... Ты только послушай, Натка..."

   "Зачем искал? Какого письма?" - с трудом соображала она. И тут подумала, что проще всего пойти и спросить у самого Владика. Но и Владик тоже уже куда-то исчез.

   "Хорошо, - подумала Натка. - Хорошо, завтра тебе и это все припомнится".

   Один за другим возвращались посланные. И когда наконец вернулся последний, десятый, Натка выбежала на крыльцо и, путаясь в темноте, помчалась к третьему корпусу, чтобы оттуда позвонить дежурному по лагерю.

   Когда уже замелькали среди кустов огоньки, когда уже она поравнялась с первым фонарем, сбоку затрещало, захрустело, и откуда-то прямо наперерез ей вылетел Владик.

   - Не надо, - задыхаясь, сказал он, - не надо...

   - Ты нашел? - крикнула Натка. - Где он? Уже дома? В отряде?

   - А то как же! - негромко ответил Владик.

   И тут Натка увидела, что глаза его смотрят на нее с прямой и открытой ненавистью.

   Больше он ничего не сказал и повернулся. Она громко и тревожно окликнула его, он не послушался и исчез. Бояться ему все равно теперь было некого и нечего.

   Когда Натка вернулась, то ей рассказали, что Владик Дашевский нашел Альку в двух километрах от лагеря, в маленьком домике под скалой, у отца. Там Алька сейчас и остался.

   Натка прошла к себе в комнату и села.

   Рассеянно прислушиваясь к тому, как шуршит крупная бабочка возле лампы, она припомнила свои печальные последние сутки: и Катюшу Вострецову с ее разбитым носом, и Тольку с его рукой, и Владика, и кастеляншу с ее галстуками, и дурака-библиотекаря с его враньем... И от всего этого ей стало так грустно, что захотелось даже заплакать.

   В дверь неожиданно постучали. Заглянула дежурная и сказала Натке, что ее хочет видеть Алькин отец.

   Натка не удивилась. Она только быстро потянулась к графину, но графин был теплый. Тогда, проходя мимо умывальника, она наспех жадно напилась прямо из-под крана и через террасу вышла к парку. Ночь была темная, но она сейчас же разглядела фигуру человека, который сидел на ступеньках каменной лестницы.

   Они поздоровались и разговаривали в эту ночь очень долго.

   На другой день Владика ни к начальнику, ни на совет лагеря не вызвали.

   На следующий день не вызвали тоже.

   И когда он понял, что его так и не вызовут, он притих, осунулся и все ходил сначала одиноким, осторожным волчонком, вот-вот готов был прыгнуть и огрызнуться.

   Но так как огрызаться было не на кого и жизнь в Наткином отряде, всем на радость, пошла ладно, дружно и весело, то вскоре он успокоился и в ожидании, пока выздоровеет Толька, подолгу пропадал теперь в лагерном стрелковом тире.

   С Наткой он был сдержан и вежлив.

   Но, едва-едва стоило ей заговорить с ним о том, как же все-таки на самом деле Толька свихнул себе руку, Владик замолкал и обязательно исчезал под каким-нибудь предлогом, придумывать которые он был непревзойденный мастер.

   И еще что заметила Натка - это то, с какой настойчивостью этот дерзковатый мальчишка незаметно и ревниво оберегал во всем веселую Алькину ребячью жизнь.

   Так, недавно, возвращаясь с прогулки, Натка строго спросила у Альки, куда он задевал новую коробку для жуков и бабочек.

   Алька покраснел и очень неуверенно ответил, что он, кажется, забыл ее дома. А Натка очень уверенно ответила, что, кажется, он опять позабыл банку под кустом или у ручья. И все же, когда они вернулись домой, то металлическая банка с сеткой стояла на тумбочке возле Алькиной кровати.

   Озадаченная Натка готова была уже поверить в то, что она ошиблась, если бы совсем нечаянно не перехватила торжествующий взгляд запыхавшегося Владика.

  

   А лагерь готовился к новому празднику. Давно уже обмелели пруды, зацвели бассейны, замолкли фонтаны и пересохли веселые ручейки. Даже ванна и души были заперты на ключ и открывались только к ночи на полчаса, на час.

   Шли спешные последние работы, и через три дня целый поток холодной, свежей воды должен был хлынуть с гор к лагерю.

   Однажды Сергей вернулся с работы рано. Старуха-сторожиха сказала ему, что у него на столе лежит телеграмма.

   Важных телеграмм он не ждал ниоткуда, поэтому сначала он сбросил гимнастерку, умылся, закурил и только тогда распечатал.

   Он прочел. Сел. Перечел еще раз и задумался. Телеграмма была не длинная и как будто бы не очень понятная. Смысл ее был таков, что ему приказывали быть готовым во всякую минуту прервать отпуск и вернуться в Москву.

   Но Сергей эту телеграмму понял, и вдруг ему очень захотелось повидать Альку. Он оделся и пошел к лагерю.

   В это время ребята ужинали, и Сергей сел на камень за кустами, поджидая, когда они будут возвращаться из столовой.

   Сначала прошли двое, сытые, молчаливые. Они так и не заметили Сергея. Потом пронеслась целая стайка. Потом еще издалека послышался спор, крик, и на лужайку выкатились трое: давно уже помирившиеся октябрята Бубякин и Карасиков, а с ними задорная башкирка Эмине. Все они держали по большому красному яблоку.

   Натолкнувшись на незнакомого человека, растерявшийся Карасиков выронил яблоко, которое тотчас же подхватила ловкая Эмине.

   - Коза! Коза! Отдай, Эмка! Васька, держи ее! - завопил Карасиков, с негодованием глядя на хладнокровно остановившегося товарища.

   - Доганай! - гортанно крикнула Эмине, ловко подбрасывая и подхватывая тяжелое яблоко. - У, глупый... На! - сердито крикнула она, бросая яблоко на траву. И вдруг, обернувшись к Сергею, она лукаво улыбнулась и кинула ему свое яблоко: - На! - А сама уже издалека звонко крикнула: - Ты Алькин?.. Да? Кушай! - и, не найдя больше слов, затрясла головой, рассмеялась и убежала.

   - А ваш Алька вчера ее, Эмку, водой облил, - торжественно съябедничал Карасиков. - А Ваську Бубякина за ухо дернул.

   - Что же вы его не поколотите? - полюбопытствовал Сергей.

   Карасиков задумался.

   - Его не надо колотить, - помолчав немного, объяснил он. - У него мать была хорошая.

   - Откуда вы знаете, что хорошая?

   - Знаем, - коротко ответил Карасиков. - Нам Натка рассказывала. - И, помолчав немного, он добавил: - А когда Васька хотел его поколотить, то он приткнулся к стенке, вырвал крапиву да отбивается. Попробуй-ка подойти, ноги-то, ведь они голые.

   Сергей рассмеялся.

   Где-то неподалеку на волейбольной площадке гулко ахнул мяч, и ребятишки кинулись туда.

   Потом подошли Натка, а за ней Алька и Катюшка Вострецова, которые волокли на бечевке маленький грузовичок, до краев наполненный яблоками, грушами и сливами.

   - Это наши ребята за ужином нагрузили. Вот мы и увозим, - объяснил Алька. - Ты проводи нас, папка, до отряда, а потом мы с тобой гулять пойдем.

   Грузовик двинулся, а Сергей и Натка пошли сзади.

   - Он, вероятно, на днях уедет со мной в Москву, - неохотно сообщил Сергей. - Так надо, - ответил он на удивленный взгляд Натки. - Надо так, Наташа.

   - Ганин! - набравшись решимости, спросила Натка. - А что, Алька когда-нибудь мать свою видел? То есть... видел, конечно... но он ее хорошо помнит?

   Грузовик вздрогнул, два яблока выпали и покатились по дорожке. Алька, быстро обернувшись, взглянул на отца.

   Сергей наклонился, подобрал яблоки, положил их в кузов и с укоризною сказал:

   - Что же это, шофер? Ты тормози плавно, а то шестеренки сорвешь да и машину опрокинешь.

   Они подошли к дому. Сергей сказал, что задержит Альку ненадолго. Однако Алька вернулся только ко сну.

   Натка раздела его, уложила и, закрыв абажур платком, стала перечитывать второе, только что сегодня полученное письмо.

   Мать с тревогой писала, что отца переводят на стройку в Таджикистан и что скоро всем надо будет уезжать. Мать волновалась, горячо просила Натку приехать пораньше и сообщала, что отец уже сговорился с горкомом, и если Натка захочет, то и ее отпустят вместе с семьей.

   Противоречивые чувства охватили Натку. Хотелось побыть и здесь до конца отпуска, тем более что вожатый Корчаганов уже выздоравливал. Хорошо было поехать и в Таджикистан, хотя и грустно покидать город, где прошло все детство. И было как-то неспокойно и радостно. Чувствовалось, что вот она, жизнь, разворачивается и раскидывается всеми своими дорогами. Давно ли: дядя... папаха, дядина сабля за печкой... мать с хворостиной... Давно ли пионеротряд... сама пионерка... Потом совпартшкола. И вдруг год-два - и сразу уже ей девятнадцатый.

   Ей показалось, что в комнате душно, и, натянув сетку, она распахнула настежь окно.

   Обернувшись, она увидела, что Алька все еще не спит, а лежит с открытыми и вовсе не сонными глазами.

   - Ты что? Спи, малыш! - накинулась на него Натка.

   Алька улыбнулся и привстал.

   - А мы сегодня с папой на высокую гору лазили. Он лез и меня тащил. Высоко затащил. Ничего не видно, только одно море и море. Я его спрашиваю: "Папа, а в какой стороне та сторона, где была наша мамка?" Он подумал и показал: "Вон, в той". Я смотрел, смотрел, все равно только одно море. Я спросил: "А где та сторона, в которой сидит в тюрьме Владикина Влада?" Он подумал и показал: "Вон, в той". Чудно, правда, Натка?

   - Что же чудно, Алька?

   - И в той стороне... и в другой стороне... - протяжно сказал Алька. - Повсюду, помнишь, как в нашей сказке, Натка? - живо продолжал он. - Папа у меня русский, мама румынская, а я какой? Ну, угадай.

   - А ты? Ты советский. Спи, Алька, спи, - быстро заговорила Натка, потому что глаза у Альки что-то уж очень ярко заблестели.

   Но Альке не спалось. Она присела к нему на кровать, закутала в одеяло и взяла его на руки:

   - Спи, Алька. Хочешь, я тебе песенку спою?

   Он прикорнул к ней, притих, задремал, а она вполголоса пела ему простую, баюкающую песенку, ту самую, которую пела ей мать еще в очень глубоком, почти позабытом детстве:

  

   Плыл кораблик голубой,

   А на нем и я с тобой.

   В синем море тишина,

   В небе звездочка видна.

   А за тучами вдали

   Виден край чужой земли...

  

   Тут во сне Алька заворочался. Неожиданно он открыл глаза, и счастливая улыбка разошлась по его раскрасневшемуся лицу.

   - А знаешь, Натка? - прижимаясь к ней, радостно сказал Алька. - А я все-таки свою маму один раз видел. Долго видел... целую неделю.

   - Где? - не сдержавшись, быстро спросила Натка.

   Алька подумал, помолчал, потом решительно качнул головой:

   - Нет, не скажу... Это наша с папкой тоже - военная тайна.

   Он рассмеялся, уткнулся к ней в плечо и потом, уже совсем засыпая, тихонько предупредил:

   - Смотри... и ты не говори никому тоже.

   После обеда в лагерь приехал Дягилев получать из склада болты и гвозди. Сергей приказал, чтобы после приемки Дягилев кликнул его, и тогда они поедут к озеру вместе.

   Лагерный тир был расположен у берега, как раз по пути, пониже шоссейной дороги. Сергей завернул к тиру.

   Только что окончился послеобеденный отдых, и поэтому ребят в тире было немного - человек восемь. Среди них были Владик и Иоська.

   Сергей стоял поодаль, наблюдая за Владиком. Когда Владик подходил к барьеру, лицо его чуть бледнело, серые глаза щурились, а когда он посылал пулю, губы вздрагивали и сжимались, как будто он бил не по мишени, а по скрытому за ней врагу.

   Стреляли из мелкокалиберки на пятьдесят метров.

   - Тридцать пять, - откладывая винтовку и оборачиваясь к Иоське, спокойно сказал Владик. - Бьюсь обо что хочешь, что тебе не взять и тридцати.

   - Тридцать выбью, - поколебавшись, решил Иоська.

   - Ого! Ну, попробуй!

   Иоська виновато взглянул на товарищей и взял винтовку. Приготавливался он к выстрелу дольше, целился медленней, и, перезаряжая после выстрела, он глотал слюну, точно у него пересыхало горло.

   И все-таки тридцать очков он выбил.

   В это время к Сергею подошел Дягилев.

   - Дурная голова! - с досадой сказал он, постукивая себя пальцем по лбу. - Сам-то я поехал, а наряд в конторке позабыл. Подпишите новый, Сергей Алексеевич. А вернемся - я тогда прежний порву.

   - Сорок выбью, - уверенно заявил Владик и легко взял из рук покрасневшего Иоськи винтовку. - Меньше сорока не будет, - твердо заявил он, чувствуя, как ладно и послушно легла винтовка к плечу.

   - Сорок мне не выбить, - сознался Иоська. - У меня после третьего выстрела рука устает.

   - А ты не целься по часу, - посоветовал Владик. И, вскинув приклад, он с первой же пули положил десять.

   Ребята насторожились и заулыбались.

   - А ты не целься по часу, - повторил Владик и снова выбил десять.

   На третьем выстреле, перезаряжая винтовку, торжествующий Владик мельком оглянулся на Сергея.

   Тут как будто бы кто-то его дернул. Он как-то неловко, не по-своему вскинул, не вовремя нажал, и четвертая пуля со свистом ударила совсем за мишень.

   - Сорвал! Что ты? Что ты? - зашептались и задвигались ребята.

   Владик торопливо перезарядил. Целился он теперь долго. Пальцы дрожали, и мушка прыгала.

   - Ну, двойка! - разочарованно крикнул кто-то, когда он выстрелил.

   Владик оттолкнул винтовку и, ничего не говоря, пошел прочь.

   Сергею стало жалко растерявшегося Владика.

   - Не сердись, - успокоил он, задерживая его руку. - Ты хорошо стреляешь. Только не надо было оборачиваться.

   - Нет, - сердито ответил Владик. - Это совсем не то.

   Несколько шагов вдоль берега они прошли молча. Владик тяжело дышал.

   - Я знаю, - сказал он останавливаясь, - это вы за меня заступились перед Наткой. Вы не спорьте, я хорошо знаю.

   - Я не спорю, но я не заступался. Я только рассказал ей то, что передал мне Алька. А ему я, Владик, очень крепко верю.

   - И я тоже. - Владик облизал пересохшие губы. И, не зная, как начать, он отшвырнул ногою попавшийся камешек. - Это кто к вам сейчас подходил?

   - Сейчас? Это старший десятник. А что, Владик?

   Владик запнулся.

   - А если он десятник, то зачем он ружья прячет? Зачем? Из-за него мы с Толькой нечаянно чуть вас не убили. Из-за него Толька свихнул себе руку. Из-за него я сейчас промахнулся. У меня три патрона - тридцать очков. Вдруг вижу... Что? Кто это? Откуда? Конечно, раз сорвал... сорвал два, а если бы сразу обернулся, то и все пять сорвал бы. Разве я его тут ожидал?

   - Постой, постой, да ты не кричи! - остановил Владика Сергей. - Кто меня убил? Какое ружье? Кто прячет? Поди сюда, сядь.

   Они сели на камень.

   - Помните, вы верхом ехали и двум мальчишкам записку к начальнику лагеря дали?

   - Ну?

   - Это мы с Толькой были. На башню, дураки лазили... Помните, вы однажды шли, вдруг около вас бабахнуло. Вы окликнули да по кустам из нагана...

   - Я не по кустам, я в воздух.

   - Все равно. Это мы с Толькой бабахнули. Это он нечаянно. А потом мы бросились бежать; тут он - под откос и расшибся.

   - А ружье? Ружье где вы взяли?

   - А ружье вот этот самый дядька в яму под башню спрятал. Мы там лазили и нечаянно натолкнулись.

   - Какой дядька? Может быть, другой? Может быть, вовсе не этот? - настойчиво переспрашивал Сергей.

   - Этот самый. Мы с Толькой наверху рядом сидели. Тоже сунулся под руку, - с досадой добавил Владик. - Я обернулся, гляжу - он. Откуда, думаю? Может быть, за ружьем? Раз, раз - и сорвал.

   - А ружье где?

   - Там оно... где-нибудь в чаще, под обрывом, уже нехотя докончил Владик. - Если надо, так сходим, можно и найти.

   - Владик, - торопливо попросил Сергей, увидав подъезжающего Дягилева. - Ты беги в тир. Я сейчас тоже приду. А потом мы возьмем с собой Альку и пойдемте вместе гулять. Там заодно все посмотрим и поищем.

  

   В этот же день к вечеру Сергей вызвал Шалимова и послал на третий участок за Дягилевым. Ободранная о камни, грязная двустволка стояла в углу. Ее нашли в колючках под обрывом.

   На все расспросы Сергея Шалимов отмалчивался и твердил только одно: что аллах велик и, конечно, видит, что он, Шалимов, ни в чем не виноват.

   Вошел Дягилев. Еще с порога он начал жаловаться, что шалимовская бригада совсем отбилась от рук и что куда-то затерялся ящик с метровыми гайками.

   Но, наткнувшись на Шалимова, он сразу насторожился, сдвинул с табуретки молодого парнишку-рассыльного и сел напротив Сергея.

   - Врешь, что тебя обворовали, - прямо сказал Сергей. - Ты сам вор. Документы бросил, а двустволку спрятал.

   И, указывая на притихшего Шалимова, он спросил:

   - А рабочих обкрадывали вместе? Скажите, сколько украли?

   - Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, - быстро ответил нерастерявшийся Дягилев. - Что ты, Сергей Алексеевич? Или динамитом в голову контузило?

   Но тут он разглядел стоявшую за спиной Сергея двустволку и злобно взглянул на молчавшего Шалимова:

   - Ах, вот что! Святой Магомет, это ты что-нибудь напророчил?

   - Я ничего не говорил, - испуганно забормотал Шалимов. - Я ничего не видал, ничего не слыхал и не знаю. Это бог все знает.

   - Святая истина, - мрачно согласился Дягилев. - Ну, и что дальше?

   - Документы у тебя свои или чужие? - спросил Сергей.

   - Документ советский, за свои нынче строго. Да что ты ко мне пристал, Сергей Алексеевич? Вор украл, вор и бросил, а я-то тут при чем?

   В эту минуту дверь стукнула, и Дягилев увидел на пороге незнакомого мальчика.

   - Владик, - спросил мальчика Сергей, указывая на Дягилева, - этот человек ружье прятал?

   Владик молча кивнул головой. Сергей обернулся к телефону.

   Почуяв недоброе, Дягилев тоже встал и, отталкивая пытавшегося его задержать рассыльного, пошел к двери.

   - Ты постой, вор! - вскрикнул побледневший Владик. - Здесь еще я стою.

   - А ты что за орел-птица? - крикнул озадаченный Дягилев и нехотя сел, потому что Сергей бросил трубку телефона.

   - Отпустите лучше, Сергей Алексеевич, - сказал Дягилев. - Стройка закончена. Плотина готова. Вы себе с миром в одну сторону, а я - в другую. Всем жрать надо.

   - Всем надо, да не все воруют.

   - Вам воровать не к чему. У вас и так все свое.

   - А у вас?

   - А у нас? Про нас разговор особый. Отпустите добром, вам же лучше будет.

   - Мне лучше не надо. Мне и так хорошо... А ты, я смотрю, кулак. Но-но! Не балуй! - окрикнул Сергей, увидев, что Дягилев встал и подвинул к себе тяжелую табуретку.

   - Был с кулаком, остался с кукишом, - огрызнулся Дягилев и безнадежно махнул рукой, увидев подъезжавших к окну двух верховых милиционеров.

   - Лучше бы отпустили, себе только хуже сделаете, - как бы с сожалением повторил Дягилев и злобно дернул за рукав все еще что-то бормотавшего Шалимова. - Вставай, святой Магомет! Социализм строили... строили и надорвались. В рай домой поехали! А вон за окном и архангелы.

  

   Через два дня, в полдень, торжественно открыли шлюзы, и потоки холодной воды хлынули с гор к лагерю.

   Вечером по нижнему парковому пруду, куда направили всю первую, еще мутную воду, уже катались на лодках.

   Наутро били фонтаны, сверкали светлые бассейны, из-под душей несся отчаянный визг. И суровый Гейка, которого уже несколько раз обрызгивали из окошек, щедро поливая запылившиеся газоны, совсем несердито бормотал:

   - Ну, будет, будет вам! Вот сорву крапиву да через окно крапивой по голому. И скажи, что за баловная нация!

  

   Где бы ни появлялся этот маленький темноглазый мальчуган - на лужайке ли среди беспечных октябрят, на поляне ли, где дико гонялись казаки и разбойники - отчаянные храбрецы, на волейбольной ли площадке, где азартно играли в мяч взрослые комсомольцы, - всюду ему были рады.

   И если, бывало, кто-нибудь чужой, незнакомый толкнет его, или отстранит, или не пропустит пробраться на высокое место, откуда все видно, то такого человека всегда останавливали и мягко ему говорили:

   - Что ты, одурел? Да ведь это наш Алька.

   И потом вполголоса прибавляли еще что-то такое, от чего невнимательный, неловкий, но не злой человек смущался и виновато смотрел на этого веселого малыша.

   С часу на час Сергей ожидал телеграммы. Но прошел день, прошел другой, а телеграммы все не было, и Сергей стал надеяться, что остаток отпуска они с Алькой проведут спокойно и весело.

   Уже вечерело, когда Сергей и Алька лежали на полянке и поджидали Натку. Она сегодня была свободна, потому что совсем выздоровел и вернулся в отряд вожатый Корчаганов.

   Однако Натка где-то задерживалась.

   Они лежали на теплой, душистой поляне и, прислушиваясь к стрекотанию бесчисленных цикад, оба молчали.

   - Папка, - трогая за плечо отца, спросил Алька, - Владик говорит, что у одного летчика пробили пулями аэроплан. Тогда он спрыгнул, летел, летел и все-таки спустился прямо в руки белым. Зачем же он тогда прыгал?

   - Должно быть, он не знал, что попадет к белым, Алька.

   - А если бы знал?

   - Ну, тогда он подумал бы, что, может быть, сумеет убежать или отобьется.

   - Не отбился, - с сожалением вздохнул Алька. - Владик говорит, что на том месте, где летчика допытывали и убили, стоит теперь вышка и оттуда ребята с парашютами прыгают. Ты, когда был на войне, много раз прыгал?

   - Нет, Алька, я ни одного раза. Да у нас и война не такая была - без парашютов.

   - А у нас какая будет?

   - А у вас, может быть, уж никакой войны не будет.

   - А если?

   - Ну, тогда вырастешь - сам увидишь. Ты почему про летчика вспомнил, Алька?

   - По сказке. Помнишь, когда Мальчиша заковали в цепи, то бледный он стоял, и тоже от него ничего не выпытали.

   Алька вскочил с травы и попросил:

   - Пойдем, папка. Мы Натку по дороге встретим А у меня под подушкой две конфеты спрятаны, и я вам тоже дам по половинке, только ты не говори ей, что это из-под подушки, а то у нас за это ругаются.

   Они спустились на тропку и вдоль ограды из колючей проволоки, которая отделяла парк от проезжей дороги, пошли к дому.

   Они отошли уже довольно далеко, как Сергей спохватился, что забыл на поляне папиросы.

   - Принеси, Алька, - попросил он, - я тебя здесь подожду. Беги напрямик, через кусты. Ты малыш и живо пролезешь.

   Алька нырнул в чащу.

   - Ау! Где вы? - донесся издалека голос Натки.

   - Эге-гей! Здесь! - громко откликнулся Сергей. - Сюда, Наташа!

   При звуке его голоса из-за кустов со стороны дороги просунулась чья-то голова, и Сергей узнал дягилевского брата. Он опять был сильно пьян, но на ногах держался крепко. Он сделал было попытку подойти, но наткнулся на колючую проволоку и остановился.

   - Зачем брата посадил? - глухо проговорил он, уставившись на Сергея мутными, недобрыми глазами. - Хитрый! - протяжно добавил он и погрозил пальцем.

   - Иди проспись, - посоветовал Сергей. - Смотри, ты себе руку о проволоку раскровенил.

   - И все-то вы хи-итрые! - так же протяжно повторил пьяный и вдруг, подавшись корпусом, двинулся так сильно, что проволока затрещала и зазвенела.

   Он хрипло крикнул:

   - Зачем брата посадил! Лучше отпусти, а то хуже будет!

   - Брат твой кулак и вор - туда ему и дорога. Ты будешь вором, и ты сядешь. Пойди спи, - резко ответил Сергей, не спуская глаз с этого остервеневшего человека.

   - Брат - вор, а я и вовсе бандит! - дико выкрикнул пьяный, и, схватив с земли тяжелый камень, он что было силы запустил им в Сергея.

   - Брось, оставь! - крикнул отклонившийся Сергей.

   Но ослепленный злобою, отуманенный водкой человек рванулся к земле, и целый град булыжников полетел в Сергея. Крупный камень ударил ему в плечо, и тут же он услышал, как сзади хрустнули кусты и кто-то негромко вскрикнул.

   - Стой!.. Назад... Назад, Алька! - в страхе закричал Сергей, и, вырвав из кармана браунинг, он грохнул по пьяному.

   Пьяный выронил камень, погрозил пальцем, крепко выругался и тяжело упал на проволоку.

   Сергей обернулся.

   Очевидно, что-то случилось, потому что он покачнулся. В одно и то же мгновение он увидел тяжелые плиты тюремных башен, ржавые цепи и смуглое лицо мертвой Марицы. А еще рядом с башнями он увидел сухую колючую траву. И на той траве лицом вниз и с камнем у виска неподвижно лежал всадник "Первого октябрятского отряда мировой революции", такой малыш - Алька.

   Сергей рванулся и приподнял Альку. Но Алька не вставал.

   - Алька, - почти шепотом попросил Сергей, - ты, пожалуйста, вставай...

   Алька молчал.

   Тогда Сергей вздрогнул, осторожно положил Альку на руки, не поднимая оброненную фуражку, шатаясь, пошел в гору.

   Из-за поворота навстречу выбежала Натка. Была она сегодня такая веселая, черноволосая, без платка, без галстука; подбегая, она раскинула руки и радостно спросила:

   - Ну что, заждались? Вот и я. А он уже спит?

   - А он, кажется, уже не спит, - как-то по-чужому ответил Сергей и остановился.

   И, очевидно, опять что-то случилось, потому что пораженная Натка отступила назад, подошла снова и, заглянув Альке в лицо, вдруг ясно услышала далекую песенку о том, как уплыл голубой кораблик...

   На скале, на каменной площадке, высоко над синим морем, вырвали остатками динамита крепкую могилу.

   И светлым солнечным утром, когда еще вовсю распевали птицы, когда еще не просохла роса на тенистых полянках парка, весь лагерь пришел провожать Альку.

   Что-то там над могилой говорили, кого-то с ненавистью проклинали, в чем-то крепко клялись, но все это плохо слушала Натка.

   Она видела Карасикова, который стоял теперь не шелохнувшись, и вспомнила, что отец у Карасикова - шахтер.

   Она видела босого, но сегодня подпоясанного и причесанного Гейку и вспомнила, что этот добрый Гейка был когда-то солдатом в арестантских ротах.

   Она увидела Владика, бледного и сдержанного настолько, что, казалось, никому нельзя было даже пальцем дотронуться до него сейчас, и подумала, что если когда-нибудь этот Владик по-настоящему вскинет винтовку, то ни пощады, ни промаха от него не будет.

   Потом она увидела Сергея. Он стоял неподвижно, как часовой у знамени. И только сейчас Натка разглядела, что лицо его спокойно, почти сурово, что сапоги вычищены, ремень подтянут, и на чистой гимнастерке привинчен военный орден.

   Тут Натку тихонько позвали и сказали, что башкирка Эмине бросилась на траву и очень крепко плачет.

   Потом все ушли. Остались только Сергей, Гейка, дежурное звено из первого отряда и четверо рабочих.

   Они навалили груду тяжелых камней, пробили отверстие, крепко залили цементом, забросали бугор цветами.

   И поставили над могилой большой красный флаг.

  

   В тот же день Сергей получил телеграмму. Он зашел к себе и стал собираться. Он уложил весь свой несложный багаж, но когда подошел к письменному столу, чтобы собрать бумагу, то он не нашел там Алькиной фотографии.

   Он потер виски, припоминая, не брал ли он ее с собою. Заглянул даже в полевую сумку, но фотографии и там не было.

   Голова работала нечетко, мысли как-то сбивались, разбегались, путались, и он не знал, на кого - на себя, на других ли - сердиться.

   Он пошел к Натке. Натка укладывалась тоже.

   Алькина кровать с белой подушкой, с голубеньким одеялом стояла все еще нетронутой, как будто он бегал где-либо неподалеку, но его любимой картинки с краснозвездным всадником уже не было.

   - Завтра я уезжаю, Наташа, - сказал Сергей. - Меня вызвали.

   - И я тоже. Мы вместе поедем. Ты пить хочешь? Пей из графина. Теперь вода холодная.

   - Да, теперь вода холодная, - машинально повторил Сергей. - Ты у меня не была сегодня, Наташа?

   - Нет, не была. А что... Сережа?

   - Не знаю я, куда-то Алькина карточка со стола пропала. Может быть, сам сгоряча засунул - не помню. Искал, искал - нету. В Москве у меня еще есть, - словно оправдываясь, добавил он. - А здесь больше нету.

   В дверь заглянул вожатый Корчаганов, который весь день ловил Натку, чтобы за что-то ее выругать. Но, увидав Сергея, он понял, что сейчас, пожалуй, не время и не место. Он исчез, не сказав ни слова.

   Они решили ехать завтра рано утром - машиной до Севастополя и оттуда на поезде в Москву.

  

   В последний раз обходила Натка шумный и отчаянный свой четвертый отряд. Еще не везде смолкли печальные разговоры, еще не у всех остыли заплаканные глаза, а уже исподволь, разбивая тишину, где-то рокотали барабаны. Уже, рассевшись на бревнах, дружно и нестройно, как всегда, запевали свою песню октябрята.

   Уже успели Вася Бубякин и Карасиков снова поссориться и снова помириться. И уже перекликались голоса над берегом, аукали в парке и визжали под искристыми холодными душами.

   Натка зашла в прохладную палату. Там у окна стоял только один Владик. Она подошла к нему сзади, но он задумался и не слышал. Она заглянула ему через плечо и увидела, что он пристально разглядывает Алькину карточку.

   Владик отпрыгнул и крепко спрятал карточку за спину.

   - Зачем это? - с укором спросила Натка. - Разве ты вор? Это нехорошо. Отдай назад, Владик.

   - Вот скажи, что убьешь, и все равно не отдам, - стиснув зубы, но спокойно, не повышая голоса, ответил Владик.

   И Натка поняла: правда, скажи ему, что убьют, и он не отдаст.

   - Владик, - ласково заговорила Натка, положив ему руку на плечо, - а ведь Алькиному отцу очень, очень больно. Ты отдай, отнеси. Он на тебя не рассердится...

   Тут губы у Владика запрыгали. Исчезла вызывающая, нагловатая усмешка, совсем по-ребячьи раскрылись и замигали его всегда прищуренные глаза, и он уже не крепко и не уверенно держал перед собой Алькину карточку. Голос его дрогнул, и непривычные крупные слезы покатились по его щекам.

   - Да, Натка, - беспомощным, горячим полушепотом заговорил он, - у отца, наверное, еще есть. Он, наверно, еще достанет, А мне... а я ведь его уже больше никогда...

   Минутой позже, все еще собираясь выругать за что-то Натку, забежал вожатый Корчаганов и, разинув рот, остановился. Сидя на койке, прямо на чистом одеяле, крепко обнявшись, Владик Дашевский и Натка Шегалова плакали. Плакали открыто, громко, как маленькие глупые дети.

   Он постоял, тихонько, на цыпочках, вышел, и ему что-то захотелось выпить очень холодной воды.

  

   Провожать на дорогу прибежали многие. Уже в самую последнюю минуту, когда Сергей и Натка сели в машину, с огромной охапкой цветов примчался Владик, а за ним Иоська и Эмка.

   - Возьми... Это ему и тебе, - отрывисто сказал Владик. - Да бери. Ты не думай. Это я не украл. Мы пошли к Гейке. Мы попросили садовника. Мы сказали - кому, и он дал. Возьми, возьми. Прощай, Натка!

   Высоко с горы, взявшись за руки, бежали опоздавшие Вася Бубякин и Карасиков. Увидав, что им все равно не поспеть, они остановились, растерянно посмотрели друг на друга, потом замахали и закричали:

   - До свиданья, до свиданья!

   Машина рявкнула, и Натка, приподнявшись, крикнула Васе Бубякину и Карасикову и всем этим хорошим ребятам, всему этому шумному, зеленому лагерю:

   - До свиданья, до свиданья!

   Машина плавно покатила вниз. Огибая лагерь, она помчалась к берегу, потом пошла в гору. Здесь, как будто бы нарочно, шофер сбавил ход. Натка обернулась.

   Дул свежий ветер. Он со свистом пролетал мимо ушей, пенил голубые волны и ласково трепал ярко-красное полотнище флага, который стройно высился над лагерем, над крепкой скалой, над гордою Алькиной могилой...

  

   В ту светлую осень крепко пахло грозами, войнами и цементом новостроек.

   Поезд мчался через Сиваш, гнилое море, и, глядя на его серые гиблые волны, Натка вспомнила, что где-то вот здесь, в двадцатом, был убит и похоронен их сосед, один веселый сапожник, который перед тем как уйти на фронт, выкинул из дома иконы, назвал белобрысую дочку Маньку Всемирой и, добродушно улыбаясь, лихо затопал на вокзал, с тем чтобы никогда домой не вернуться.

   И Натка подумала, что домика того давно уже нет, а на всем этом квартале выстроили учебный комбинат и водонапорную башню. А Маньку - Всемиру - никто никогда таким чудным именем не звал и не зовет, а зовут ее просто Мира или Мирка. И она уже теперь металлург-лаборантка, и у нее недавно родился сын, такой же белобрысый, Пашка.

   - А все-таки где же Алька видел Марицу? - неожиданно обернувшись к Сергею, спросила Натка.

   - Он видел ее полтора года назад, Наташа. Тогда Марица бежала из тюрьмы. Она бросилась в Днестр и поплыла к советской границе. Ее ранили, но она все-таки доплыла до берега. Потом она лежала в больнице, в Молдавии. Была уже ночь, когда мы приехали в Балту. Но Марица не хотела ждать до утра. Нас пропустили к ней ночью. Алька у нее спросил: "Тебя пулей пробило?" Она ответила: "Да, пулей". - "Почему же ты смеешься? Разве тебе не больно?" - "Нет, Алька, от пули всегда больно. Это я тебя люблю". Он насупился, присел поближе и потрогал ее косы. "Ладно, ладно, и мы их пробьем тоже".

   - А почему Алька говорил, что это тайна?

   - Марицу тогда Румыния в Болгарии искала. А мы думали - пусть ищет. И никому не говорили.

   - А потом?

   - А потом она уехала в Чехословакию и оттуда опять пробралась к себе в Румынию. Вот тебе и все, Наташа.

   Поезд мчался через степи Таврии. Рыжими громадами возвышались над равниной хлебные стога. Сторожевыми башнями торчали элеваторы, и к ним со всех сторон бежали машины, тянулись подводы, телеги, арбы, груженные свежим, пахучим зерном.

   На каждой большой станции бросались за встречными газетами. Газет не хватало. Пропуская привычные сводки и цифры, отчеты, внимательно вчитывались в те строки, где говорилось о тяжелых военных тучах, о раскатах орудийных взрывов, которые слышались все яснее и яснее у одной из далеких-далеких границ.

   Натка отложила газету.

   Поезд мчался теперь через могучий Донбасс. Там бушевало пламя, шипели коксовые печи, грохотали подъемники и экскаваторы. И росли, росли озаренные прожекторами вышки шахт, фабричные корпуса - целые города, еще сырые, серые, пахнущие дымом, известью и цементом.

   - Сережа, - сказала тогда Натка, присаживаясь рядом и тихонько сжимая его руку, - ведь это же правда, что наша Красная Армия не самая слабая в мире?

   Он улыбнулся и ласково погладил ее по